Текст книги "Котильон (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Её вынесло в узкую боковую улочку пригорода, маленькую, но очень опрятную. Девушка отряхнула бежевое пальто и быстро огляделась по сторонам, но не успела сделать даже шаг, когда из-за узкого поворота навстречу ей вынырнула Джемма – невысокая, черноволосая, в строгом сером платье и белых сапожках. Следом за ней величественно выплыла молодая женщина в роскошной меховой жилетке. Гладкие светлые локоны свободно падали ей на плечи. Лицо у нее было приятное, без налета отвращения или чего-то подобного, более того, стоило ей заметить Гермиону, как женщина растеряла весь свой лоск, прекратила что-то надменно выговаривать Джемме и посветлела лицом, сделавшись такой хорошенькой, что Гермиона не смогла сдержать ответной улыбки.

– Вы – целитель Грейнджер? – восторженно произнесла она, протягивая Гермионе ухоженную тонкую ладонь с очень знакомым черным перстнем, – меня зовут Марго Руквуд, вы…

– Я лечила Августа Руквуда, – согласилась Гермиона. Марго засияла ещё ярче.

– Да-да, – быстро сказала она, все ещё не выпуская руку Гермионы из своей, – вы лечили моего дядюшку, это я тогда прислала к вам Феликса Розье…

Феликс Розье подарил Гермионе жемчужное колье, а Лаванде – серьги с лунными камнями. Когда-то Гермиона могла бы прожить на стоимость таких серег целый месяц, а теперь теряла их на лестницах. Джемма с тихим хмыканьем закатила глаза.

– Марго от тебя в восторге, целитель. – насмешливо протянула Фарли, глаза её лукаво сверкнули, – я тебе больше скажу – здесь много тех, кто по-настоящему тебе очень благодарен.

Гермиона почувствовала себя просто неприлично счастливой, но ровно до того момента, пока Фарли не помрачнела и не вздохнула:

– Пойдем. Мистер Долохов и Рейнард уже ждут тебя.

Гермиона как-то равнодушно отметила, что от упоминания Долохова Марго Руквуд побелела едва ли не до синевы.

– Ну что, – нарочито спокойно начала Грейнджер, когда племянница Августуса мимолетно поцеловала её в щеку и выпросила совместный обед в следующую среду, прежде чем испариться выше по той же улочке, – рассказывай.

Джемма для начала завела её к себе, ворчливо бросив, что пойдут они длинным путем. Обычно Гермиона приходила к ней камином, если после смены не хотела идти домой. Фарли отпаивала её травяным чаем, кормила имбирным печеньем, загоняла в ванну и освобождала гостевую спальню. Гермиона невесело улыбнулась – такими темпами она начнет ночевать у каждого своего друга.

– Ну что, что, – нахмурилась Фарли, – ничего хорошего сказать не могу. Выпустили его после приказа нового министра, – на этом моменте её губы затронула брезгливая усмешка, – Рейнард сразу ломанулся его забирать.

Гермиона нахмурилась тоже. Нет, она не считала Кингсли плохим министром, наоборот, сначала он вроде бы двигал хорошие идеи, а сейчас пошло что-то странное. Что-то нехорошее витало в воздухе и все они это чувствовали. Но не могли понять.

– А дальше?

– Дальше? – Джемма прочистила горло и поплотнее укуталась в пушистый вязаный шарф, – а дальше Рейнард поскакал к своему папаше… ну, Вильдан, ты его знаешь.

– Я ему блоки на памяти снимала, помню, – рассеянно согласилась Гермиона.

– Вильдан учился вместе с Долоховым, – снова заговорила Джемма, – они были однокурсниками и хорошо общались. Очень хорошо, – Джемма вдруг неприятно усмехнулась, – настолько, что Рейнард в свое время стал учеником Долохова.

И тогда Гермиона наконец-то начала понимать.

– Они заплатили за него, – понимающе кивнула она.

– Очень-очень много, – подтвердила Джемма, – но Долохов этого явно не оценил. Он… буянил, скажем так, и тогда министр, – она споткнулась на этом слове, – вышвырнул его к нам и приказал принудительно отправить Долохова к мозгоправу. Иначе его засунут обратно. На пожизненное.

– К психиатру, – поправила Гермиона.

– Да, к психиатру, – покладисто согласилась Джемма.

– А я тут причем?

Фарли замолчала, словно собиралась с духом.

– Он… сам захотел, чтобы лечила его ты.

Гермиона на секунду вздрогнула. Почему-то это показалось ей очень важным. Очень-очень.

– Рейнард доверяет тебе, – нехотя добавила она, – и я тебе доверяю, Грейнджер. Тебе многие доверяют. Здесь уже давно всем плевать грязнокровка ты или нет.

Джемма вскинула на нее внимательный взгляд. У нее были зеленые глаза, но не такие травянисто-яркие, как у Гарри, а какие-то равнодушные, с темными болотными огоньками. Гермиона просто смотрела Джемме в глаза, но ей казалось, что она тонет в болотной трясине. Джемма в этот момент была очень похожа на Вальбургу, которая с каким-то восхищенным вздохом умудрилась и обругать и похвалить прохвоста Долохова в двух словах. Как будто они обе знали о нем что-то важное, но ей сообщать совсем не хотели.

– Долохову сначала предложили меня, но ты знаешь, я за таких не берусь. Потом еще куча вариантов. Тебя оставили как крайний аргумент, не хотели пугать. Не хотели, чтобы ты…

Вспоминала о том, что когда-то они воевали друг против друга. Но это было так давно, а Гермионе и вовсе казалось, что в прошлой жизни. Люди значения не имели. Только война. Остальных она давно простила.

– Ясно, – безразлично прошелестела Гермиона. Джемма вдруг торопливо схватила её за руку и подошла почти вплотную, заглядывая в глаза.

– Нет-нет, – на выдохе произнесла она, – мы просто побоялись беспокоить тебя… ты ведь стала более умиротворенной в последнее время.

Гермиона только открыла рот, чтобы произнести что-то в ответ, но внезапно в соседнем доме широко распахнулась форточка, и из теплого маленького дома хлынула очень знакомая мелодия. Финская полька судорожно плескалась на осенне-хмурой улочке Тинворта, а Гермиона стояла, замерев на месте и судорожно вслушиваясь в бьющий ключом ритм.

========== французский падеспань ==========

Комментарий к французский падеспань

я все же отобрала у него бутылку!

и тогда, нашу грусть замечая

и презрев всех искусников

брань,

музыканты в восторге

кричали:

«для бездарных звучит падеспань»!

Финская полька давно заглохла в закромах маленького дома, музыка сменилась уже целых два раза, но Гермиона продолжала с каким-то непонятным исступлением прислушиваться к затихающим аккордам проходящего танца, словно до сих пор не могла поверить в то, что проклятая полька действительно плясала там, в окружении хохочущих и довольных людей.

Гермиона стояла разбитая и замерзшая, едва держащаяся на подгибающихся ногах, пьянеющая; стояла и тоскливо вслушивалась в задорность ускользающей финской польки, затихающей в старом патефоне.

Какая забавная шутка.

– Гермиона, все в порядке? – Джемма положила ей на плечо холодную ладошку и чуть сжала ткань пальто. – Гермиона?..

– Да? – Гермиона выдохнула сквозь сжатые до скрипа зубы и постаралась улыбнуться, стряхивая с себя накатившую внезапно слабость.

– Ты так замерла, – озабоченно нахмурилась Джемма, – я расстроила тебя?

– Что? – рассеянно отозвалась Гермиона, – нет-нет, все в порядке… Джемма, послушай, а кто здесь живет?

Фарли с легким недоумением вскинула бровь, а потом перевела взгляд на домик.

– Здесь? Кэрроу. Ну, Амикус и Алекто, их тоже выпустили. В первый же месяц. И их племянницы – Флора и Гестия, они старше тебя на три года.

– Вот как. – задумчиво протянула Гермиона, – и часто у вас тут… такие заводные танцы?

– Да нет, – снисходительно бросила Джемма, – к сестричкам зачастили ноттовские боевики. Деррек и Фоули, знаешь?

Гермиона знала. Она вообще много знала – как оказалось, магический мир не ограничивался одним лишь Хогвартсом, после школы был взрослый мир. И в этом взрослом мире маленькой магглорожденной девочке Гермионе, доверчивой и радостной гриффиндорке места не было – таких сжирали очень быстро, проглатывали не прожевывая. Но маленькая девочка Гермиона умерла два года назад, когда в королевском лесу Дин с рыданиями отбивалась от Скабиора. Или когда отражала сиреневые лучи Долохова в отделе тайн. Или когда зажимала сломанный Лестрейндж в двух местах нос.

Девочку Гермиону враждебный и консервативный магический мир бы не принял, для него она была совсем чужой – открытой по серединке книгой, написанной простым и понятным языком. Магическому миру не нужна была девочка, которая яростно спорила на политические темы; доказывала всем, что чистая кровь – не главное; что женщины имеют право сражаться вместе с мужчинами, а домовики должны прекратить быть рабами и стать свободными.

Магическому миру не нужна была хорошая и правильная гриффиндорская девочка с идеалистическими идеями. Её бы никогда не держали за ровню, ей бы всегда припоминали малейшие ошибки и не боялись макнуть в грязь по самую макушку.

Но эту маленькую девочку война загнала на самое дно глубокого колодца, откуда было невозможно выбраться без чужой помощи. Девочку замуровали в одиночестве и холоде.

Вместо грязнокровки Грейнджер появилась целитель Грейнджер, которую магический мир принял с распростертыми объятиями.

Целитель Грейнджер была полностью уверена в своих силах.

Целитель Грейнджер равнодушно смотрела на домовиков, не любила говорить о политике и признавала некоторое первенство мужчин. Ночами её мучили кошмары, и жила она не с родителями, как девочка Гермиона, а с семейкой людей, больных на всю голову. Целитель Грейнджер видела магическую Британию со всех ракурсов, без трепета вскрывала старые гнойники и зашивала разодранные раны.

Целитель Грейнджер знала, когда стоит огрызнуться и продемонстрировать гордость, а когда – стерпеть все без проявлений недовольства.

Целителю Грейнджер чистокровные целовали руки и звали на балы; поздравляли её с каждым праздником и справлялись о самочувствии. Целителя Грейнджер любили, даже когда замечали сходство с девочкой Гермионой.

Магическую Британию давным-давно поделили на части – Тинворт, Годрикова впадина, Чеширский угол, Аппер Фледжи и земли Ноттов, которые предпочитали называть Заповедником.

Гермиона бывала в каждом из этих мест, кроме Тинворта. В Чеширском угле – по приказу Сметвика выхаживала избитых травников; в Аппер Фледжи ставила на ноги свихнувшегося от горя Амоса Диггори; в Годриковой впадине лечила Смитов от драконьей оспы; в Заповеднике – проще уж сказать кого она там не лечила. Пожалуй, только главный лорд ещё не был в статусе её пациента, но все это временно.

Но об этом потом. Сейчас – Тинворт. И Долохов.

– Он ждет, – тихо обронила Джемма, обхватывая себя руками за плечи.

– Идем. – хрипло ответила Гермиона, отступая на шаг назад.

И в этот момент в доме распахнулась дверь, и на улицу, прямо в осеннюю хмарь, ловко выскользнула девушка в длинном чёрном платье. Ярко вспыхнула огненно-рыжая макушка. Девушка звонко рассмеялась и покрутилась на каблуках. Из дома донеслись крики вперемешку с громким хохотом; из патефона вдруг полилась медово-тягучая музыка. Мягкая, уступчивая, чуточку лукавая…

Незнакомая.

– Что это за танец? – поинтересовалась Гермиона, прочищая пересохшее от волнения горло. Джемма не успела ответить.

– Падеспань! – рыжая девушка плутовато дернула головой – густые локоны быстро подпрыгнули на худеньких плечах. Она бесстрашно перегнулась через перегородку и вытянула тонкую руку. – это падеспань, целитель Грейнджер! Потанцуете с нами?

Гермиона покачнулась с пятки на носочек и отрицательно мотнула головой.

– Извините, – вежливо отказалась она, – боюсь, мне некогда.

– А-а-а, – не огорчилась девушка, – вы ведь к мистеру Долохову? Ну тогда потанцуете с нами потом, ладно?

– Гестия! – сердито оборвала девушку Джемма, – оставь целителя Грейнджер в покое, ясно? Иди развлекайся!

Рыжая девушка надула губки, но Джемма больше не медлила – она жестко вцепилась в тонкое запястье и дернула Гермиону на себя, трансгрессируя прямо с места. Как бы не расщепило!

– Проходи, – заявила она двумя мгновениями позже, стягивая с Гермионы пальто и небрежно швыряя его домовику, – и знаешь что, – Джемма прикусила щеку изнутри, – если что – кричи. Я услышу.

И крутанулась снова, исчезая в вихре трансгрессионной воронки.

Гермиона, ослепшая от быстрого перемещения и оглохшая от неторопливого падеспаня покачнулась на месте. К вискам прилипла противная мушиная боль.

– Вас уже ждут, госпожа. – неожиданно пробасил домовик, и Гермиона перевела на него заинтересованный взгляд.

Это существо совершенно не походило на обыкновенных британских домовиков. Оно вообще не было похоже на домовика. Забавный маленький старичок, чуть повыше Кричера; в потертых штанишках и распахнутой рубашонке; с большими черными глазами, похожими на двух блестящих жуков и густой бородкой.

– Что это с вами? – нахмурил кустистые брови домовик, – вам плохо, госпожа?

Гермиона беспомощно улыбнулась, сдерживая желание поинтересоваться у странного существа его происхождением. В битве между неумным гриффиндорским любопытством и вколоченной с младых ногтей вежливостью победило воспитание.

– Нет-нет, все хорошо. – поспешила успокоить домовика Гермиона, нервно поправляя рукав свитера.

– Меня Еремеем-то звать, – заявил домовик, очищая её пальто одним прикосновением.

– Ере-е-е-мей? – с легкой неуверенностью протянула Гермиона. Певучее иностранное имя неожиданно правильно легло на язык. Она чуть поколебалась, прежде чем оглянуться по сторонам и опуститься на корточки, с интересом разглядывая необычное существо.

В больших черных глазах мелькнули добрые смешинки.

– Домовой я, госпожа, домовой. А вы-то?

– А я целитель Грейнджер. Можете звать меня Гермионой, Еремей. – Гермиона улыбнулась, а потом протянула домовому руку.

Еремей изучал её взглядом пару секунд, прежде чем неожиданно крепко пожать девичью ладошку в ответ.

– Я знаю, – очень серьезно сказал он, – вы хороший целитель, госпожа. А имена-то у вас больно сложные у всех… быть может, дозволите вас Галочкой звать? Или Машкой? Минкой? Маечкой?

Гермиона растерянно прикусила щеку изнутри, перебирая в голове предложенные имена.

– Зовите меня Галочкой, Еремей, – наконец решилась девушка. – мне так больше нравится.

Домовой открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Лицо его чуть посмурнело.

– Привет, грязнокровочка. – низкий бархатный голос пронесся прямо над головой Гермионы, и она так резко вскинулась, что в шее что-то ощутимо хрустнуло. Еремей неодобрительно хмыкнул.

– Мне бесконечно приятно видеть тебя на коленях, грязнокровочка, но общаться я все же предпочитаю с людьми, находящимися на ногах. Вставай.

Гермиона почувствовала, как жар смущения опалил щеки.

– Здравствуйте, мистер Долохов.

Антонина Долохова Азкабан не испортил. Даже тогда, в их первую встречу в отделе тайн, Гермиона с удивлением заметила, что он не был так сильно изуродован тюрьмой, как когда-то Сириус. Он совсем не был стар, прочие маги в его возрасте ещё развлекались, но на его лице – чуточку усталом, равнодушном, не было места живости.

Он не изменился. Пожалуй, даже сейчас, черноволосый, усталый; с пустыми глазами, съеденными войной, он оставался самым красивым мужчиной, которого она только видела.

Даже сейчас, после война и второго срока он умудрился не растерять всю свою холеность. Вязаный свитер – под горло, отутюженные брюки, начищенные черные ботинки и спадающие на лоб пряди. Он стоял у противоположной двери, оперевшись плечом о косяк и сунув руки в карманы.

Гермиона нутром чуяла исходящую от него опасность, замаскированную под наигранную дружелюбность. Вот только волка под овечьей шкурой никак не спрятать, глаза все равно выдают. Так и сейчас – опасность выдавали иронично прищуренные глаза, оглядывающие Гермиону с каким-то брезгливым интересом. Так смотрят на интересную букашку, путающуюся под ногами и вызывающую любопытство.

И от такого взгляда по спине промчался табун мурашек, заставивший щеки пылать еще ярче. Гермиона очень надеялась, что в данный момент окраской своего лица не походила на спеленький помидор. Судя по ехидной рожице домового, на помидор она очень даже походила.

– Изыди, Еремей! – вдруг скомандовал Долохов, переведя насмешливый взгляд на домового.

Еремей даже не дернулся, продолжая ехидно смотреть в сторону Гермионы.

– Дел наворотишь, Антошка, а нам… – неодобрительно проворчал домовой.

– Ты меня еще и учить будешь? – незлобно буркнул Долохов, – давай, Еремей, проваливай отсюда, пока я тебе пинка для скорости не прописал.

– Ну и ладно, – не обиделся домовой, – ты приходи ко мне еще, Галочка. Пирожками угощу. Беги ты от этой страхолюдины, Галочка, а то еще сожрет, а мне косточки догрызать…

– Вон, паразит!

Еремей скорчил зверскую рожицу, улыбнулся Гермионе, и только потом исчез вместе с её пальто.

Гермиона неловко поднялась на ноги, чувствуя себя крайне неуютно один на один с бывшим пожирателем смерти. Нет, она не боялась, что он причинит ей вред, но было в его харизматичности и небрежной обходительности что-то такое, отчего ей хотелось развернуться на сто восемьдесят градусов и припустить со всех ног. Но Долохов почему-то не спешил сдирать с себя маленькую для него овечью шкурку, продолжая пугать её вполне миролюбивым оскалом.

– Что-то ты больно молчаливая, грязнокровочка. Подойди ближе, – Долохов усмехнулся, – я тебя не укушу.

Конечно нет, захотелось ляпнуть Гермионе. Куда уж вам кусать? Война, небось, все зубы повыбивала.

На грязнокровочку даже обидеться нормально не получалось – Долохов не вкладывал в это прозвище какой-то оскорбительный подтекст, он всего лишь обращался к ней в такой хамоватой манере, к которой привык ещё до войны.

Сейчас он все же являлся её пациентом, и потому она не имела права вступать с ним в перепалку, отстаивая правильное обращение к себе. И вряд ли бы стала в другой ситуации.

– Давно не виделись, грязнокровочка. Я, быть может, соскучился по твоим испуганным глазкам, а ты все язык за зубами держишь. Долго молчать будешь?

Гермиону окатило противной удушливой волной – впервые за всю свою работу с пожирателями ей захотелось сунуть голову в песок или сбежать обратно домой.

Ей почему-то казалось, что прошедшее время исцелило ту страшную картину, навсегда отпечатавшуюся где-то на подкорке сознания.

Девочка с длинными вьющимися волосами неловко взмахивает кистью, закрываясь бледно-желтым полыхающим щитом. По бледным щекам стекают горячие слезы. Щит тоскливо мигает, прежде чем взорваться ослепительно-лимонными осколками. Сиреневый луч с силой бьет куда-то в плечо, от удара девочку отбрасывает на стену, по которой она сползает на пол. Сердце разрывается от разрывающей боли в плече. Колени больно стукаются о холодный пол, на который она падает неловким кульком; пальцам не за что уцепиться, длинные ноготки нежно-розового цвета больно ломаются о гладкую стену. Чужая рука жестко держит за волосы, небрежно встряхивает, как нашалившего котенка. Палочка с белой рукояткой впивается в пульсирующую жилку на гладкой белой шее. Повлажневшие шоколадные глаза встречаются с острым взглядом жестко мерцающих в тусклом освещении светло-зеленых.

– Не реви, грязнокровочка. От меня ещё никто не убегал. Ты первая, кто сбежал от меня так далеко.

Он различал «до» и «соль» в падеспане её мольб и душераздирающих криков.

– Я не хотела приходить, – почему-то честно произнесла Гермиона, сморгнув выступившую влагу на глазах. Она солгала тогда себе, когда сказала, что простила всех людей, повесив все косяки на войну. Его простить было намного сложнее, чем она думала.

Долохов смотрел на неё очень внимательно; тусклые желтые светильники отбрасывали длинные тени на его лицо. Он казался словно сотканным из этих теней, затерявшихся в вихре агоний бывших жертв, завороженно увлеченный в падеспань её воспоминаний – Гермиона знала, что он тоже помнил. Вспоминать о нем было даже больнее, чем о Беллатрикс.

Вот она – эта глупая храбрость, которая заставила её подписать контракт. Вот оно – это странное желание посмотреть на человека, который сочетал в себе невообразимую жестокость и единично проявленное милосердие.

На пятом курсе он буквально вывернул её наизнанку, не пожалел, почти сломал бешеной жестокостью; проявленной в безжалостном «не реви, грязнокровочка, иначе будет больнее» и слепящих сиреневых лучах.

На седьмом курсе он просто дал ей возможность сбежать, непонятно почему позволяя себе фактически проиграть испуганной девочке; он проявил несвойственное ему милосердие, проявленное в насмешливом «советую убраться подобру-поздорову, грязнокровочка, пока я не пересчитал все твои косточки».

Путь для всех один – в могилу. Храбрецы и герои просто попадают туда раньше трусов и злодеев.

Долохову до могилы было еще очень-очень далеко. Гермиона же должна была сделать так, чтобы в ближайшие двадцать лет он об этом даже не задумывался.

Она – чертов целитель! И никакие воспоминания не смогут заставить её мстить человеку, пытавшего её три года назад. Человеку, который сейчас являлся её пациентом. Она должна выполнять свою работу хорошо и качественно, закрыв глаза на оскорбления и старые обиды. Себя спасать было поздно. Его – ещё нет. Вот этим Гермионе придется заняться в ближайшее время.

Спасать – её работа. Не так ли, целитель Грейнджер?

Из старого патефона неторопливо лился ласковый падеспань.

========== детская колыбельная ==========

баю-баю-баю-бай,

спи, мой милый, засыпай,

баю-баюшки-баю,

песню я тебе спою.

Колдография была единственной вещью, находящейся на столе, покрытом слоями пыли. Все вокруг было покрыто пылью, грязью и подобной мерзостью, но только не колдография.

Девушку внутри колдографии звали Доминик. Она была красива какой-то ликёрной пьянящей красотой, на которую неприятно смотреть – обычно от такого карикатурного совершенства хотелось отвести взгляд. Так и с ней – эта алкогольная красота заставляла набухаться в хлам, разъедала кожу на ладонях и светила в глаза яркими вспышками.

Девушка на колдографии запрокинула голову – длинные золотисто-каштановые локоны, лежащие на плечах, колыхнулись в такт движению, и она откинула их небрежным жестом, засветив тонкие пальцы в черных перчатках.

Потом она подняла голову – локоны рассыпчато перелились за спину, обнажая бледное насмешливое лицо с подрагивающими в ухмылке губами и шальной прядкой над чистым лбом. Длинные черные ресницы дрогнули, и оттуда – из глаз красивой ухмыляющейся девочки хлынула тщательно скрытая нежность. Красивые глаза, оживляющие слишком красивое лицо. Очень красивые глаза. Как два маленьких моря.

Долохов пьяно расхохотался, проводя указательным пальцем по рамке, очерчивая врезанные в железо узоры. Девушка в колдографии нахмурилась, а потом неуверенно подняла руку и приложилась к внутренней стороне тонкой ладошкой в перчатке. Губы её дрогнули, словно она хотела что-то сказать, но колдография – не портрет.

Долохов смачно выругался и швырнул недопитую бутылку с огневиски через всю комнату.

Девушка укоризненно покачала головой.

Антонин Долохов скорее вернулся бы обратно в Азкабан, чем признался забавной девочке-целителю в том, что его преследуют призраки.

У злодеев и убийц не должно быть ангелов-хранителей – именно так утверждала тётушка Елизавета, поглаживая десятилетнего Антонина по голове. Он смеялся, скидывал с головы теплую женскую ладонь и убегал на улицу гонять охотничьих псов.

Долохов был им – злодеем и убийцей, которому была положена казнь, а не всеобщее прощение. Он давным-давно выбрал себе место в этой жизни, и не собирался его менять.

Щенок Мальсибер советовал рассказать девочке-целителю о своих проблемах.

Долохов снова расхохотался – да кто поверит, что его, злодея, убийцу, душегуба, насильника, мразь и тварь от смерти оберегает давно уже мертвая кузина, в детстве читающая ему сказку про Элли в изумрудном городе и поющая на ночь колыбельные. Правильно. Никто.

Он сам себе не верил.

Антонин Долохов давно уже разменял третий десяток, а его кузина не дожила и до двадцати. Стакан полетел вслед за бутылкой.

– Еремей! – бешено взвыл Долохов, поднимаясь со стула. – где ты есть, скотина старая?!

Под раздачу попал стул, который после нескольких яростных ударов удобно разложился на запчасти. Дубовый добротный стол оказался следующим – Долохов не спешил вытаскивать палочку, управляясь кулаками и ногами. После еще пяти ударов он содрал кожу с фаланг и устало опустился на пол, безвольным мешком съехав вниз по стене. Согнул ноги в коленях, поставил на них локти и обхватил окровавленными пальцами голову с растрепанными черными кудрями.

В грязной замызганной комнате пыль стояла столбом, вместо стола, стула и простенькой деревянной кровати остались одни щепки. Уцелела только колдография.

– Еремей…

– Дурак ты, Антошка.

Домовой со вздохом склонился над устало привалившемуся к стене Антонину, ласково зачесал кудри назад и прицокнул языком. Погладил маленькой ладошкой, ласково-ласково, как в детстве.

– Столько лет прошло. Столько лет. Всякий уже забыл бы, а ты помнишь, да? Помнишь.

А как её не помнить? Очень хотелось ответить, но язык не слушался.

Доминик была его кузиной. Его любимой кузиной. Их – ну, детей, – в то время было довольно много. Сёстры Острожские, кузина Строганова, кузина Соколинская, кузина Скворцова, кузен Гаршин…

Их было так много.

– Баю-баю-баю-бай,

спи, мой милый, засыпай,

баю-баюшки-баю,

песню я тебе спою.

– Совсем свихнулся! – домовой замахнулся маленькой ладошкой и совсем не нежно треснул бормочущего Антонина по лицу. Голова мужчины от удара мотнулась вправо. – поднимайся! – зло скомандовал Еремей. – поднимайся и иди к ней! Давай, Антошка, сходи к ней. Тебя кое-кто ждет.

Через полчаса посвежевший Долохов был бережно укутан в черный плащ с перламутровыми пуговицами, оказался умыт, трезв и бесконечно устал.

– Вылезай давай! – пыхтел гневно домовой, выталкивая своего воспитанника на улицу, подгоняя пошатывающегося мужчину матерными эпитетами на родном русском. – девочка-то эта, Галочка…

Грязнокровочка. Точно. Грязнокровочка. Забавная девочка с золотисто-каштановыми волосами. Долохов замер на пути к двери, вспомнив, что сегодня она должна была прийти, но получил удар в голень и пинок в щиколотку.

– И не возвращайся! – крикнул ему Еремей, скрещивая тощие ручонки на груди. – сходи ты к этой Ларисе уже, отпусти! Пока не сходишь к ней – домой не возвращайся.

Антонин Долохов, как в старые-добрые времена поднял лицо к небу. Тихо накрапывал дождь. Вздохнул, накинул капюшон на голову, щелкнул сапогами и крутанулся на месте.

Старый домовой Еремей со вздохом захлопнул за своим воспитанником дверь.

– Где же моя могила, милый?

К застежкам плаща мягко прикоснулась бледная женская рука в черной перчатке. Он даже разглядел тоненькую синюю вену на хрупком запястье. Долохов замер на месте, напряженно вслушиваясь в льющийся ручейком смех. Прохладные губы коснулись виска.

– Моя могила – в твоем сердце, милый.

Сапоги месили плотное грязное марево, пока Долохов пробирался по тропинке к небольшому особнячку, запрятанному защитными чарами в тени старых тополей.

Палочка легко легла в подставленную ладонь. Сказывалась память бывшего пожирателя – на взлом охранного контура хватило двух с половиной минут. Дверь он открыл обычным маггловским способом – отмычкой.

Помнится, когда-то на пятом курсе они с Томом открывали таким образом шкафы в кабинете Дамблдора, а когда их застукали, то трансфигурировали из отмычек бубен и гитару, а на все вопросы говорили, что начинающие музыканты и у них генеральная репетиция. Почему в кабинете трансфигурации? Акустика тут превосходная!

По губам скользнула горькая усмешка.

Дверь открылась за тридцать семь секунд.

У Доминик в школе было много друзей, но большая их часть давно полегла в борьбе с Гриндевальдом. Собственно, как и сама Доминик. Как и его семья. Как все – кроме него.

Долохов понятия не имел, откуда у Еремея оказались координаты Ларисы. Он и сам не знал, куда и зачем шел, потому что такое не лечится – подумаешь, смерть любимой кузины никак не дает недобитку-пожирателю покоя. Как сказала грязнокровочка? Каждый заслуживает прощение и покой?.. и он тоже.

Сейчас бы сидеть в кресле у камина да вгонять в краску какую-нибудь ведьмочку. Хотя нет, не какую-нибудь – Долохов бы много отдал за смущение одной определенной грязнокровочки.

Только не хотел признаваться себе, чем его так привлекли длинные золотисто-каштановые кудри и глаза – как два маленьких шоколадных моря. Так сильно привлекли, что он не удержался тогда, в отделе тайн, оттаскал девчонку за волосы, с мрачным удовлетворением видя в ней кое-кого другого.

– А вот ты сбежала, Ник.

Кузина хранила гордое молчание и больше не пыталась поддразнить. Тридцать лет молчала. И сейчас молчать будет. Упрямая дура.

– Разве от тебя сбежишь, паршивец? Ты кого угодно в могилу сведешь.

Ларисе нельзя было дать больше сорока. Длинные каштановые волосы она убрала тонкой сеточкой на затылок, когда-то сверкающие мшистые глаза теперь блестели усталым печальным мерцанием, а сама она была в длинном наглухо закрытом чёрном платье. И без мантии. Русские маги вообще были менее консервативны, чем все остальные маги.

– Даже не обнимешь старушку Ларри?

Женщина раздраженно цокнула языком, сделала два быстрых шага вперед и обняла замершего Антонина за шею тонкими руками. Долохов неловко обнял её в ответ – Лариса едва доставала ему до груди, забавно утыкаясь лицом куда-то пониже шеи. Грязнокровочка и того была меньше. Она вообще была очень маленькая. И запястья у неё ещё только – сожмешь в пальцем и случайно сломаешь тоненькую косточку…

– Я ждала тебя намного раньше, маленький паршивец.

Антонин благоразумно решил не упоминать, что маленький тут явно не он. И вообще – Лариса не так уж и сильно его старше. Седых волос намного больше, и уж он точно знал, что они у нее совершенно не от старости.

– Я не мог прийти, Лариса Витальевна.

Женщина вскинула на него удивительно зеленые глаза. Губы её дрогнули в понимающей усмешке.

– Не пускала она тебя, да, Антошка? – горько произнесла она, глядя на него очень грустными глазами. Так смотрят на покойников и пнутых щенят. Таким взглядом смотрят на тех, кого надо пожалеть. Давно на него так не смотрели. Пожалуй, такого количества жалости он не наблюдал с той самой битвы в отделе тайн. Жалость для него вообще была довольно оскорбительна – будучи чуть моложе и импульсивнее, он за такие взгляды сворачивал шеи безо всякой магии. Жалость оскорбительна для таких, как он.

Ларису бы он не тронул – нет, ничего лиричного, вроде «она подруга моей мертвой кузины и я должен её уважать». Раньше, может, и убил бы – как-нибудь бескровно, одним ударом и желательно в спину, чтобы не видеть упрека в зеленых глазах. Раньше. Тогда – тридцать лет назад. В самый расцвет могущества Темного Лорда, во времена, когда у таких как он, весь мир ходил в должниках. Тогда бы убил – за жалость, и за детские воспоминания, чтобы просто не помнить.