Текст книги "Котильон (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

А сейчас помнить хотелось. К кому ещё он пойдет, чтобы уткнуться лицом в мягкий черный подол и рыдать больными пьяными слезами, на память перечисляя всех, чьи глаза видел перед смертью.

Тогда бы – убил. А сейчас Доминик не отпускает – двадцать лет назад кузина затихла, трусливо спряталась подальше, оставив его одного захлебываться в самом себе. А сейчас почуяла его слабость и тут же вцепилась острыми ноготками в загнивающие раны, ловко и цепко, как кошка. Вцепилась и не отпускает.

«Меня вот тоже не отпускает» – удивительные зеленые глаза сказали намного больше, чем простое не отпускает. Печали в них – печали женщины, пережившей не одну войну – хватило бы на весь мир с лихвой, да ещё бы и осталось.

Такими же печальными глазами на него смотрела грязнокровочка. Такими же глазами смотрела Доминик с колдографии. Такими же глазами смотрела на него Вальбурга с портрета. Такими глазами смотрела на него целительница Джемма.

Впервые за много-много лет в груди у него словно кольнуло невидимой ледяной иголкой, насквозь прошившей сердце. Это была жалость, которую в обычном состоянии Антонин ненавидел самой лютой ненавистью, но как бы Еремей не старался, весь алкоголь из него так и не выветрился, поэтому жалость все же подняла свою ущербную голову и залилась горючими слезами.

– Крокодильими слезами! – укоризненно поправил Еремей-из-головы (судя по всему он теперь заменял Долохову совесть, сострадание, жалость и прочие не менее бесполезные чувства). – и ничего она не ущербная!

– Что же я тебя на пороге держу, – вдруг спохватилась Лариса, мягко отстраняясь, – пойдем, выпьешь со мной.

Потом оглядела его проницательным всепонимающим взглядом, каким смотрят только матери на непутевых сыновей, и от которого сделалось очень неловко, и мягко заметила:

– Чаем. Я напою тебя чаем.

– Как насчет водки? – предложил Долохов.

– Никакого алкоголя в моем доме!

Она легкой птичкой вспорхнула за порог и секундно обернулась назад:

– Будешь вести себя хорошо – сделаю вид, что не видела, как ты пытался взломать мою дверь.

– Не пытался, а взломал.

– Умолкни, маленький паршивец!

Долохов лукаво ухмыльнулся.

Чай у неё был самом деле был очень вкусный, не хуже чем у Еремея. Горячий, с медом и лимонами. Давно он не пил чай – после третьего выхода из Азкабана он все же предпочитал огневиски или чего покрепче, но в этот раз ничего подобного не обломилось. Вкусный чай. Только привкус какой-то странный. Смородина? Ежевика? Какая-то очень знакомая ягода.

– Ну рассказывай, – почти приказала Лариса, присаживаясь рядом.

– Вышел из тюрьмы, немножко обхаживаю целительницу…

– Ну-ну, – громко хмыкнула Лариса, – говорила Мойра Доминик – сидеть тебе в казенном доме! А она: Антоша – хороший мальчик, какой казенный дом…

Антонин подавил желание швырнуть в неё чем-нибудь мерзким. Например, тем самым фамильным, которое получила грязнокровочка.

– Я не удивлена, – Лариса пригубила свой чай, – ты очень на нее похож, Антонин. Больше, чем ты думаешь. Я знала её, а потому знаю тебя.

Долохов устало прикрыл глаза – усталость накатывала мягкими ласковыми волнами, богато отделанная столовая плыла перед глазами, и в мареве непонятной усталости главным якорем оказался сочувствующий взгляд мшисто-зеленых глаз и теплые ладони.

«Убью» – молча решил Долохов, проваливаясь в искусственно навеянный сон. Последней мыслью было, что это явно дурман-ягода.

Он солгал, конечно. Двадцать лет назад и убил бы, наверное. А сегодня он слишком устал для этого.

«Помогу» – так же молча ответила ему Лариса одними глазами.

Долохову снился хороший сон.

После второго Азкабана ему обычно снилось серое ничего с грязными прожилками; иногда – рассыпанные по плечам золотисто-каштановые локоны; иногда – черноволосый подросток с наливающимися краснотой глазами; иногда – укоризненные шоколадные глаза-моря; иногда – пахнущие медом женские руки; иногда – извивающаяся змея на бледном до синевы предплечье; иногда – полубезумные черные глаза женщины с портрета.

А сегодня сон был хорошим. Ему снилось все и сразу. Только он уже не боялся проснуться от собственных криков, не боялся увидеть в промозглой серой мгле укоризненные глаза.

– Ты молчишь вот уже тридцать лет, Ник. Разве это не слишком долго?

Доминик замолчала раз и навсегда целых сорок лет назад, тогда во время их первой и последней ссоры.

– Обещай не бросать!

– Обещаю.

Доминик замолчала, потому что обиды от близких всегда самые больные.

– В таком случае больше никогда не разговаривай со мной. Упрямая дура!

– Дура? Вот как! Ну и хорошо. И не буду, ясно! Больше никогда с тобой говорить не буду, пока сам прощения не попросишь!

– А вот и не попрошу!

Ему было четырнадцать, Доминик – двадцать. Она слепо следовала по пятам за Гриндевальдом, самая жестокая и самая преданная, одна из немногих русских сторонниц, чистокровная ведьма, менталист, гордость семьи, всеобщая любимица… девочка с морскими глазами… девочка с серебряным смехом… девочка с длинными кудрями…

Спустя десять лет Долохов проклинал свой поганый язык. Ну и Доминик заодно.

Они оба были упрямы – она поклялась не говорить, а он поклялся не просить. Доминик всегда была упрямее, чем он, собственно. У них эта особенная семейная черта, изюминка, так скажем.

Она не бросала слов на ветер и всегда выполняла все свои обещания – брала с собой гулять, покупала дорогие игрушки, выпрашивала разрешение, да даже эту глупую клятву с молчанием она тоже не собиралась нарушать.

Нарушила всего один раз – когда поклялась не бросать.

Она обещала молчать – и не говорила. Она обещала быть рядом – и умерла через месяц после своих слов. Разве это честно?

А Долохову снилось озеро. Он смотрел прямо в мирную голубую гладь, видел темно-зеленые водоросли, белый песочек у самого берега, вспыхивающую в солнечных лучах рыбью чешую… и Доминик.

– Ты скажешь мне что-то?

Кузина посмотрела на него из-под черных дуг ресниц, тонкие губы тронула невесомая усмешка. Он скорее почувствовал, чем услышал её глумливое «нет».

– Ты пришла, потому что тебя позвала Лариса?

Доминик вдруг подошла ближе – она была маленькая, невесомая, худенькая, пьянящая своей ликёрной красотой. Расшитый черными цветами белый сарафан не прятал острых коленок, в золотистых локонах, вспыхивающих озорной рыжиной мерцали душистые белые лилии, а в руках звонко клацали маленькие белые бусинки. Она опустилась совсем рядом, и от неё пахло ландышами и морем. Лицо её было совсем рядом – казалось, протяни руку и прикоснешься к сливочно-белой щеке, чуть скрытой шаловливой прядкой.

– Она тебя позвала?

Доминик опустилась напротив, скрестив худые ноги в лодыжках и оперевшись спиной о грубую кору старого дуба (Долохов был готов голову дать на отсечение, что десятью секундами ранее этого дуба здесь не было). И кивнула – с нарочитой небрежностью.

– Ты не будешь со мной говорить?

Она покачала головой и перебирала бусины в пальцах, отсчитывая несколько штук, потом снова распустила. Белые кругленькие бусинки тускло светились в её руках.

– Ты хочешь, чтобы я извинился?

Нет.

– Ты обижаешься?

Да.

– И долго еще?

Не знаю.

– А зачем пришла?

А ты?

– Ну хоть что-нибудь скажи, Ник!

Доминик усмехнулась, а потом провела тонкой ладошкой по неестественно яркой траве, словно погладила. Прижала пальцы к вискам и сморщила нос, изобразив что-то вроде… кошачьего мяуканья?

Долохов вскинул бровь. Кузина грустно улыбнулась и потарабанила пальцами по запястью.

– Мне пора уходить?

Антонин и сам знал – Доминик держала в пальцах последнюю бусинку. Последним, что он запомнил, было уже почти забытое ощущение прохладных губ на лбу, ласковая полуулыбка, скользнувшая на шее золотая цепочка и знакомое до дрожи в коленях, пьянящее лучше национальной русской водки и британского огневиски вместе взятых:

– Баю-баю-баю-бай,

спи, мой милый, засыпай,

баю-баюшки-баю,

песню я тебе спою.

А еще почему-то вместо морских глаз мелькнули шоколадные.

Соседи, наверное, были в шоке – сначала в дом к одинокой вдове зашел какой-то непонятный мужчина, да так и не вышел – вместо него через порог перепрыгнул огромный черный кот, да и дал деру так, что пятки сверкали.

Антонин Долохов втянул полную грудь воздуха, запрокинул вверх голову и блаженно зажмурился, впервые за несколько лет улыбаясь такой чистой, счастливой улыбкой, что ему очень сильно хотелось улыбнуться в ответ. Его ждала грязнокровочка, а тетушка Елизавета всегда говорила, что нельзя заставлять хороших девочек долго тебя ждать. Таких надо брать тепленькими и сразу. Долохов как раз собирался этим заняться.

В левой ладони он крепко сжимал маленький золотой медальон. Доминик безмолвной невидимой тенью застыла за спиной Ларисы.

– Что думаешь?

– Все у него будет хорошо.

========== парный гавот ==========

Комментарий к парный гавот

это скорее промежуточная часть, чтобы отделить колыбельную и гавот от вступления, закончив тем самым страдания Долохова и Гермионы. ну и чтобы можно было перейти к их полноценному взаимодействию, слава салазару!

изящный, грациозный

приветливый гавот!

гавоту дал начало

народный хоровод.

потом придворным танцем

гавот степенный был

мазурке, польке, вальсу

он место уступил.

но сам поднялся выше:

в симфонии иной

мы вдруг гавот услышим,

повеет стариной.

Парному гавоту Гермиону когда-то научил Виктор Крам – так глупо влюбленный в неё иностранец-старшекурсник из Дурмстранга, ступающий с ней по кругу рука об руку. Виктор вспомнился неожиданно – хмурое лицо, ссутуленные плечи, растрепанные черные волосы, внимательные серые глаза под челкой и светлая мягкая полуулыбка.

Он не был похож на Долохова. Совершенно. Тогда почему он вспомнился так неожиданно, когда Гермиона гипнотизировала чашку с нетронутым чаем, вслушиваясь в негромкий бархатный голос Долохова. Он пил совершенно не чай, а коньяк, неуловимо напоминая этим покойную Вальбургу. Его тоже хотелось треснуть бутылкой, прочесть лекцию о вреде алкоголя и наслать ворчащего Кричера.

– Тебе не предлагаю, грязнокровочка, – небрежно бросил Долохов, заведя Гермиону в кухню и плеская себе коньяка в бокал. – мала ещё, чтобы алкоголь хлестать. Еремей, подай гостье чай!

Спустя пять минут Гермиона разглядывала превосходно заваренный чай с черной смородиной и поглядывала на пьющего коньяк Долохова.

– Обговорим условия нашей сделки? – Долохов отставил пустой бокал в сторону и неожиданно легко уселся на противоположный стул.

– Сделки? – чуть опешила Гермиона, поднимая на него изумленный взгляд.

О чем еще её забыла предупредить Джемма?!

– Ну конечно, – ухмыльнулся он, – малыш Рейнард забыл рассказать тебе о моих условиях, грязнокровочка?

Гермиона молча проглотила обиду, только непроизвольно прищурилась.

– Ну-ну, не куксись.

Долохов поставил локти на стол, сцепил длинные пальцы в замок и подпер ими подбородок.

– Объясняю только один раз, грязнокровочка. Слушай внимательнее. Рекомендую запомнить сразу, я не из тех, кто повторяет дважды. Второй раз я умею повторять только больно.

Очень хотелось ляпнуть, что и в первый он говорит не особо приятно, но Гермиона все же сдержалась, проглотив неуместный в данной ситуации сарказм.

Через полчаса она выходила от него на подгибающихся ногах, с изнасилованным мозгом и ощущением своей полнейшей ничтожности. А еще кипела от ярости, и на сочувствующий взгляд домового захотела сорваться на крик, повыдирать себе волосы и принять яду. Интересно, а что бывает, если яд просрочен?

Ещё через полчаса Гермиона сидела на кухне напротив Риты, которая красила ногти в кислотно-зеленый цвет; Лаванда меланхолично употребляла салат с пармезаном, а Невилл общался с пьющей Вальбургой на повышенных тонах. Они вообще часто ссорились – Невилл и Вальбурга. Она называла его «поганый поборник грязнокровных отродий и позор благородного рода Лонгботтом», а он не величал её никак иначе «старая одинокая брюзга с отвратительнейшим характером и замашками рыночной торговки» . Они друг друга любили.

– Выглядишь усталой. – не очень тактично заметила Рита.

– Ты очень проницательна. – непроизвольно огрызнулась Гермиона.

– В чем дело?

– Он отымел меня, – трагично поведала Гермиона, залпом осушив чашку с её любимым горячим шоколадом, который подсунул ей Кричер. Шоколад уже остыл, так что она не обожглась.

Рита выронила лак. Лаванда подавилась пармезаном и закашлялась. Кричер чуть не разбил тарелку. Вальбурга и Невилл прекратили дискуссию о спиртовых настойках и синхронно уставились на Гермиону. Даже Живоглот перестал драть когтями стул.

– Морально, – соизволила уточнить Гермиона, – морально, но очень-очень качественно.

– Рассказывай! – рявкнула Вальбурга, едва ли не вываливаясь за рамку. Даже после смерти она оставалась заядлой сплетницей, а потому Гермиона флегматично подумала о том, что сегодня обсуждать Долохова будут все фамильные портреты Блэков на Гриммо.

– Он изменил стандартные условия договора о найме целителя, – зло выплюнула Гермиона сквозь стиснутые зубы.

Лаванда подавилась салатом повторно. Если Рита и Невилл не увидели в этом ничего плохого, то Лаванда тоже была целителем, и точно знала, сколько денег нужно отвалить за изменение договора. Один пункт – одна кругленькая сумма.

– Какие? – коротко бросила Лаванда, от греха подальше отодвинув тарелку.

– Смотри сама, – предложила Гермиона, протягивая Лаванде значительно поправившуюся папочку.

Этот договор был сущим издевательством, но количество нулей склоняло Гермиону к положительному ответу.

Стандартный договор включал в себя пять посещений с правом целителя проводить диагностику и двухчасовые сеансы общения для выявления психологических проблем с правом требовать показать воспоминания.

Долохов же сделал фирменную подлянку. Теперь Гермиона ясно поняла, почему от него так целители шарахаются.

Долохов не был болен, он просто скучал. И из-за этой навязанной скуки он нашел себе развлечение в третировании Гермионы чертовым договором, который она так неосмотрительно подписала. Дура! Читать надо было, что внизу мелким почерком да скрывающим заклятьем приписано!

Долохов требовал ответов. Вместо пяти сеансов – семь, а на предъявление воспоминаний и ответы на вопросы он требовал кое-что другое. Это было похоже на маггловскую «правду или действие». На каждый хорошо проведенный сеанс с отвеченным вопросом, диагностикой и предъявленным воспоминанием она обещала отвечать на любой поставленный им вопрос, а если отказывалась – исполняла любое желание в рамках допустимого. Ничего смертельного или опасного, какая-либо забавная мелочь.

Звучало довольно безобидно, но явно не в случае с Антонином Долоховым. Этот наверняка собирается хорошо поразвлечься за её счёт.

До первого сеанса оставалось всего три дня, а Гермиона уже впала в меланхолию, из которой Вальбурга вытаскивала её пинками, приказывая закончить текущие дела.

В пятницу Гермиона фирменно задолбала Сметвика, которого обвинила во всех своих бедах. Главный целитель обязался оплатить ей отпуск за счет больницы, протер голову платочком и выставил агрессивно настроенную героиню войны из своего кабинета.

Весь субботний день Гермионе пришлось потратить на Марго Руквуд, которая просидела с ней в уютном французском ресторанчике три часа кряду, а потом потащила купить какие-то шмотки. Домой Гермиона приползла едва ли не на карачках, почти в слезах и с голубым свитером, который стоял примерно месячный оклад среднего министерского работника. Мерзкая мысль о том, что у Рона было раз в тридцать меньше денег приятно грела сердце, и Гермиона ничего не могла с собой поделать.

В воскресенье они с Лавандой навещали Снейпа, который орал, ругался матом, вопил что-то о двух тупоголовых идиотках и швырялся в юных целительниц всеми подручными средствами. Лаванда получила фингал, Гермиона же заработала шишку на лбу.

Уже вечером – злая, уставшая и морально подготовленная к завтрашнему контакту с Долоховым, Гермиона тащилась домой от Руквуда, которому пришлось сбивать температуру и лечить взятую откуда-то гнойную ангину.

А перед домом её ждал сюрприз – наглый черный кот соскочил с окна и кинулся ей под ноги. Хорошенький такой, несмотря на то, что весь какой-то замызганный и потрепанный. Сердце кольнула ледяная иголка жалости. Грязного и тощего зверя пришлось затаскивать домой, купать и знакомить с Живоглотом, который – впервые! трусливо поджал хвост и с громким мявом забился под диван, стоило чужаку сверкнуть на него злыми зелеными глазами.

Гермиона подавила желание вызвать маггловского священника или протереть глаза – на секунду ей показалось, что наглый черный кошак глумливо ей ухмыльнулся.

– Совсем от усталости сбрендила, – грустно посетовала Лаванда.

– Ну что, мой друг, – многозначительно изрекла Гермиона, вытирая смирно терпящее животное новеньким белым полотенцем, которое потом придется пожертвовать хамоватому гостю или же вышвырнуть в урну.

В первые двадцать минут нахождения в доме кот умудрился разодрать шторку на портрете Вальбурги, погонять Кричера и разбить вазу. А когда Гермиона схватила полотенце, чтобы как следует шлепнуть негодяя, то кот покладисто бухнулся на спину и растопырил лапы, умильно сверкая зелеными глазищами. Даже наорать на поганца не получалось.

Вальбурга, что показательно, даже голоса не повысила – только заухмылялась паскудно, пригрозила коту пальцем и ушла на другой портрет.

Что-то грызло – Гермиона чувствовала себя не в своей тарелке, словно являлась неудачным ужином. Ей казалось, что её как следует пожевали и выплюнули.

– Кричер, – тихо попросила она, – приготовь мне мой любимый шоколад, пожалуйста.

Старый эльф со всем возможным пафосом подкатил к ней антикварный столик на колесиках с белым блюдцем и кружкой одуряюще пахнущего баварского шоколада.

Черная скотина уютно устроилась на коленях вышивающей Лаванды и иногда путала ей нитки, не забывая косить на Гермиону блестящим зеленым глазом.

Гермиона боялась. Ей почему-то казалось, что колкий насмешливый взгляд Долохова ввинчивался ей между лопаток каждые несколько секунд, как будто несносный пожиратель умудрялся присутствовать рядом даже в тот момент, когда о нем даже размышлять не хотелось.

С утра перед посещением Долохова Гермиона расчесывала длинные золотисто-каштановые кудри перед зеркалом, в последние разы прокручивая в голове возможные сценарии развития их первого сеанса. Обычно это успокаивало её – она привыкла рассчитывать все наперед, чтобы не чувствовать себя неловко, но в этот раз не могла даже приблизительно представить, как именно пойдет разговор с Долоховым.

Он был слишком непредсказуемым. Будь она суеверной, то назвала бы его воплощением дьявола, но Гермиона таким не страдала, а от того в её голове Долохов прочно ассоциировался с презрительным плевком войны в лицо. И от этого было еще хуже.

Рита рано утром убежала в редакцию с новой статьей, Лаванду срочно вызвали на операцию, Вальбурга отдыхала на Гриммо в компании портрета Беллатрикс Лестрейндж. Невилл пересаживал поющие нарциссы в новый цветочный горшок. Кричер готовил Гермионе шоколад с имбирным печеньем. С кухни лилась игривая лукавая мелодия – наверное, Кричер опять включил патефон. Гермиона, бездумно завязывающая пушистые волосы в высокий хвост вдруг вздрогнула.

Гавот?..

Да быть того не может!

– Кричер! – крикнула она, – Кричер, что это играет?

Домовик буркнул что-то о необразованных грязнокровках, но с такой ворчливой нежностью, что Гермиона даже за оскорбление это не посчитала.

– Гавот, конечно! – рявкнул он в ответ, – ты его с этим позором благородного рода Поттеров так лихо отплясывала в палатке… где же это видано, что б невинная несговоренная девица с парнем-то вдвоем была в одном помещ… – ворчание Кричера прервали громкие матерные частушки от Невилла и звон разлетевшегося горшка.

А, Гарри. Точно. С ним она, кажется, тоже танцевала гавот. Но о Гарри думать не хотелось – вместо радостных зеленых глаз бывшего друга возникли совсем другие глаза. Тоже зеленые, только вязкие, пьянящие, утягивающие в самую топь страшного болота, полные какой-то злой тоски и усталой насмешки.

Снова Долохов!

Гермиона рассерженно фыркнула, только открыла рот, чтобы спросить, но…

– Гермионка! – прокричал Невилл, – тебе тут пришло письмо от Кингсли! Он спрашивает про Долохова!

Гермиона с бешенством стукнула ладонью по столу, с молчаливой яростью наблюдая, как на пол падают крема, скрабы и какие-то маленькие коробочки.

Ровно через двадцать четыре минуты она стояла на пороге дома Долохова. В легком карамельно-коричневом пальто, мягких белых сапожках, том самом голубом свитере и обычных черных брюках. Спокойная, чуточку меланхоличная, но решительно настроенная.

Правда, решительность сильно поубавилась, когда Еремей, высунувшийся за дверь, оглядел её внимательным заинтересованным взглядом и пропустил в дом без малейшего сопротивления, только ехидно пожелал удачи.

Перед последним шагом Гермиона на секунду втянула в себя воздух, как перед тем, чтобы нырнуть в холодную темную воду.

Глотнула, как в последний раз, а потом шагнула в гостеприимно распахнутую дверь.

========== первая кадриль ==========

Комментарий к первая кадриль

пошла порнография какая-то

я зимой пляшу и летом.

как, кадриль, ты хороша!

развернётся в ней гармошкой

моя русская душа!

Кадриль, кадриль, прекрасная кадриль – Вальбурга обожала эту композицию, включала на стареньком блэковском патефоне и по их гнездышку плясала озорная кадриль. Самая первая, которая открывает вечер. Задорная, яростная, веселая – кадриль, кадриль… единственный танец, чьему чувственному безумию Гермиона поддавалась, позволяя Дафне увлечь её в плотную стену пляшущих девушек, закружить в ворохе цветастых подолов и отстучать ритм каблуками по глянцевому полу.

В этот раз в доме Долохова было чисто прибрано и вымыто. В коридоре висело несколько мрачноватых портретов, появилась вешалка под верхнюю одежду и небольшой столик, но Гермиона заметила это так, вскользь. Особо не обращая внимания на изменения, она одним щелчком пальцев очистила сапожки от грязи и на правах личного целителя нагло отправилась на поиски хозяина дома, почему-то так и не вышедшего её встретить.

Долохов нашелся на кухне вместе с чашкой чая и тарелкой румяных пирожков. Не то чтобы Гермиона была голодна, но от одного взгляда на еще горячую выпечку хватило, чтобы рот наполнился слюной.

– Привет, грязнокровочка, – почти вежливо поздоровался Долохов, потягивая чай. – ты опоздала.

– Извините, мистер Долохов, – негромко ответила Гермиона, – меня задержали некоторые… семейные обстоятельства.

Пришлось умолчать, что наглая чёрная скотина довела портрет Вальбурги до истерического припадка. И что творит министерство. И что она в ярости. И вообще о многом пришлось умолчать. Вместо этого она улыбнулась такой нежной и ласковой улыбкой, от которой в годы ученичества у студентов Гриффиндора начинались панические атаки. Такой акульей улыбкой Гермиона улыбалась когда-то Амбридж, заводя её в лес к кентаврам. От такой улыбки самые скандальные пациенты тут же нервно давились своими жалобами и воплями. Пожалуй, если эту Гермиону – умудренную целительским опытом, усталую, замученную серой унылой жизнью можно было спихнуть обратно в прошлое и показать самому Волдеморту, то бедняга бы наверняка впечатлился только этой улыбкой и мгновенно отказался бы от захвата целителей в своё пользование.

Пожалуй, полевые мунговские целители намного опаснее профессиональных ноттовских боевиков. Гермиона улыбнулась так ослепительно, что на секунду в мрачноватой кухне стало так светло, как будто из-за черной ажурной шторки выглянуло слабое сентябрьское солнышко.

И он это заметил. Поймал потемневшим взглядом излом бледно-лиловых губ и горящие привычным когда-то гриффиндорским отважным огнем глаза. Поймал выражение её лица, решительное и храброе, повертел у себя в голове, а потом улыбнулся ей в ответ. Мягко, с легкой снисходительностью. Так улыбаются перед тем, как сжать пальцы на горле. Мерзавец. Чертовски обаятельный мерзавец. Это Гермиона тоже подумала в легком отвлечении, все еще пытаясь предугадать дальнейшее развитие событий. Не угадала.

– Какие же? – поинтересовался Долохов с безукоризненно любопытствующим видом, размешивая чай маленькой серебряной ложечкой. Гермиона знала этот тон – таким обычно интересуются о чем-то безразличном самому, но требующем обычной вежливости из-за правил этикета. Обычно Долохов не заморачивался этикетом, но игру Гермионы поддержал с таким энтузиазмом, что та даже дрогнула от непонятного торжества.

Сколько ему лет, черт побери? Глядя на него, Гермиона не дала бы ему больше сорока уж точно, но ему было больше, это она знала. Ему было намного больше.

– Проблемы с домашними животными.

Гермионе показалось или в глазах Долохова на самом деле мелькнула искристая крупинка тщательно спрятанной усмешки? Показалась, наверное. Он выпрямился и отложил ложечку в сторону, окидывая её заинтересованным плотоядным взглядом. Словно выбирал, каким образом будет откручивать ей голову. И в его глазах блеснула кадриль – та самая, первая, с которой начинаются танцы, озорная, смеющаяся, веселая… опасная бешеная кадриль, увлекающая в круговорот хохочущих девушек, щелкающих каблуками и взмахивающих тонкими руками… кадриль. Первая кадриль – он наступает, отходи.

– Ну, – чуть тише проговорила она, с каждой секундой все острее чувствуя себя глупым кроликом перед старым изворотливым лисом, – начнём наш сеанс?

– Присаживайся, – радушно предложил мужчина, но овечья кроткость давно исчезла из его взгляда, заменившись на радостный волчий восторг. Быстро же он менял шкуры.

– Нет, спасибо, мистер Долохов. Мы можем пройти в гостиную?

Он проигнорировал её вопрос, только как-то непонятно усмехнулся, с каким-то странным напряжением оглядывая её с ног до головы. Словно увидел что-то, что до этого не замечал, и даже остался… весьма доволен этим фактом.

– Вы довольно напряжены, мистер Долохов. – с явной целительской вежливостью заметила Гермиона, тщательно маскируя тонкую издевку в голосе. Она не враг ему, а потому не собиралась играть в затяжную холодную войну со своим пациентом, поэтому сразу стоило расставить все точки в нужных местах. И это было бы глупостью – воевать с Антонином Долоховым.

– Право, грязнокровочка, переставай называть меня мистером. Из-за этого я чувствую себя ещё гораздо более старым, чем на самом деле. – Долохов рассеянно оперся щекой о кулак и посмотрел на неё снизу вверх, однако Гермиона чувствовала себя перед ним, как мышь перед лисом. Все ждала, когда он перегрызет ей шейные позвонки.

Но все же Гермиона насмешливо улыбнулась на этот выпад. Проигрывать в этой глупой словесной пикировке двух впавших в детство людей она совершенно не собиралась.

– Сэр Долохов? Господин Долохов? Мсье Долохов? Сеньор Долохов? Герр Долохов? – с искренним наслаждением перечислила девушка, крепче сжимая побелевшие от напряжения пальцы на ручке портфельчика.

– Напомните, почему же я все ещё терплю ваши извращённые издевательства над собой? – весело поинтересовался Долохов. С каждым мгновением он веселел все больше и больше, явно наслаждаясь их странным хамоватым общением. Это… пугало.

– Я ваш личный ангел-хранитель, не так ли? Примите. Примите и поймите.

Долохов с лицемерным сожалением поцокал языком и каким-то плавным, хищным движением поднялся на ноги, да так стремительно, что Гермиона едва успела задушить в себе паникующий визг и желание отпрыгнуть назад. Но он заметил – заметил, но промолчал. Он вообще заметил сегодня слишком много, но все ещё старательно помалкивал.

– Пойдем, грязнокровочка, – небрежно позвал он, сунув руки в карманы и легкой походкой направляясь прочь из кухни. – Еремей, прибери тут, будь так добр!

Он и правда привел её в гостиную – довольно просторную комнату с большим мягким диваном, несколькими стеллажами со всякой мелочью и книгами, двумя кожаными креслами и маленьким кофейным столиком.

– Присаживайся! – бросил он перед тем, как быстро опуститься в теплое мягкое кресло и блаженно вытянуть ноги к камину, который Гермиона заметила не сразу. Большой, теплый, с пляшущими карминными саламандрами.

– Постой-ка, – вдруг оборвал её Долохов, едва Гермиона открыла рот, – постой, – чуть более настойчиво сказал он, разглядывая её с какой-то болезненным любопытством.

– Простите, мистер Долохов? – Гермиона, сбитая с мысли, неловко дернула пальцами, поднимая взгляд на лицо Долохова.

– Зови меня Антонином, грязнокровочка, – чуть хрипло отрезал он, – но перед тем как мы начнем, сделай вот что…

Он щелкнул пальцами. Вокруг оглушительными красками вспыхнула чертова кадриль – наступает, отходи!

– Еремей приготовил тебе твой любимый шоколад. Не разочаровывай старика. – Долохов улыбнулся ещё слаще, вальяжно откидываясь на кожаную спинку.

Гермиона опустила голову вниз, уже зная, что увидит, но от этого стало еще страшнее.

Перед ней стояла маленькая фарфоровая кружечка с изумительно пахнущим баварским шоколадом. Гермиону пробила нервная дрожь – она мгновенно вскинула голову, ожидая смешка, плевка или какого-нибудь хамского объяснения, но… Долохов больше не улыбался.

В болотно-топких глазах не было ничего, кроме жадного любопытства в ожидании её реакции.

Он её запугивал. Не просто запугивал – демонстрировал свою силу, более не скованную министерскими цепями. Показывал, что он все равно сильнее даже после Азкабана.

Показывал, что ему ничего не стоит свернуть ей шею в каком-нибудь темным переулке. Он её запугивал, показывая свою власть над ней.

Антонин Долохов одной чашечкой чертового шоколада показывал ей, что не растерял навыков запугивания за несколько лет отдыха в тюрьме.

Только вместо ожидаемого страха Гермиона почувствовала какое-то мрачное злорадство – сколько бы не билось Министерство, как бы не кричал Кингсли, как бы не старался Орден Феникса с Гарри во главе, показывая что они теперь хозяева жизни, Антонин Долохов одним щелчком делал их всех без особого напряжения.

Чтобы не говорило Министерство, удовольствие и богатство Гермионы зависело не от них, нет. Оно зависело от Люциуса Малфоя, который оплачивал ей отпуск в любом месте мира. От старшего Теодора Нотта, главы ковена, который присылал вместе с Амандой Уоррингтон дорогие украшения. Да даже не от Мунго – в Мунго Гермиона и Лаванда получали стандартную тысячу галлеонов в месяц, все остальное зависело совсем от других людей. От мистера Турпина, который считался хозяином Тинворта и владельцем сети борделей по всей стране. От Рейнарда Мальсибера, который по праздникам дарил им подарки стоимостью в годовой бюджет семейства Уизли. От Панси Паркинсон, которая таскала Гермиону по балам; от Дафны Гринграсс, которая приглашала её обедать каждый вторник. Да от той же Джеммы, фактически кормящей её обедом. От Риты – самой скандальной журналистки этого времени. От Марго Руквуд, которая теперь занимала её время в субботу.