Текст книги "Котильон (СИ)"

Автор книги: liset.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Теперь же Гермиона зависела от Антонина Долохова, коренного жителя Тинворта, потомка русских аристократов, бывшего пожирателя смерти, мрази, насильника, убийцы, душегуба – у него удивительно много эпитетов.

Гермиона зависела от него и тех людей, которые уже много лет пользовали Министерство во все щели. Ей просто повезло – не доломаться после войны, а суметь стать важной частью магического мира. Грязнокровкой, на чей статус крови аристократы закрывают глаза и приветливо улыбаются, поминая теплым словом за ужином или обедом.

Гермиона не достигла бы всего этого, если бы после войны выскочила замуж за Рона Уизли и пошла бы работать в отдел контроля домовиков.

Гермиона была целителем, более того – на данный момент она являлась личным целителем Долохова, и в этот момент (да и в любые другие) не собиралась вставлять ему палки в колеса.

Он был её пациентом, её подопечным – и для своих клиентов она всегда выцарапывала самое лучшее.

Долохов чуть подался вперед, жадно вглядываясь в её лицо. Бледные длинные пальцы нагло скользнули по её запястью, сжали предплечья, потом опустились на плечо. Подушечка указательного пальца лениво прочертила полоску по гладкой белой шее, задела линию подбородка…

– Как скажете… Антонин. – под его внимательным пронизывающим взглядом Гермиона обхватила узкими белыми пальцами чашечку с шоколадом и поднесла к губам, вдыхая в себя сладковатый запах. Чуть пригубила, облизнула уголок губ, и так же, не отрывая от него взгляда, поставила обратно. – передайте Еремею мое восхищение, шоколад действительно изумителен.

В голове вспыхнул ритм яростной кадрили. Она наступает, отходи!

Долохов рвано усмехнулся и откинулся обратно в кресло, сплетая пальцы в замок. Гермиона осторожно подняла упавший портфельчик и ловко расстегнула замочек, вытаскивая из него ворох бумаг с красным министерским клеймом.

– Мне прислали вопросы.

Долохов презрительно скривил губы в глумливой усмешке.

Гермиона сухо усмехнулась и перелистнула пару бумажек, без особого интереса узнавая крупный круглый почерк Кингсли и мелкие неразборчивые подписки Гарри. Конечно, она работала на Тинворт официально и все об этом знали – ну, что Гермиону Грейнджер не стоит трогать.

Особенно теперь. Гермиона работала на Долохова – и была обязана учитывать его интересы, а не интересы Министерства, которое хотело хорошенько отпользовать её во все щели. Как бы не так!

– Да, – подтвердила она, – Кингсли прислал мне вопросы для вас, Антонин.

Он смотрел на неё со странным выражением ожидания, явно анализируя её поведение. Гермиона не собиралась его разочаровывать.

– К моему сожалению, – сухо проинформировала целитель, улыбаясь холодной улыбкой незабвенной Минервы МакГонагалл (директриса бы гордилась ей!), – я целитель и действую только в интересах своего пациента.

Бумаги сгорели без использования палочки – вспыхнули ослепительно-ярко, прямо в пальцах Гермионы, подожженные одной силой воли. Плотный горящий комок прицельно полетел в камин.

Целитель Грейнджер улыбнулась еще ослепительнее.

Вот она – первая кадриль, увлекающая в хоровод случайных прикосновений и соприкосновений взглядов. Она наступает, отходи!

– Начнем сеанс?

========== вторая кадриль ==========

для кадрили русской, старой

надо лишь четыре пары.

все хотим кадриль плясать!

как же быть? сидеть, скучать?

мы с тобой скучать не станем,

в круг веселый вместе встанем.

мы кадриль по кругу спляшем,

и платочками помашем!

Вторая кадриль чаще всего бывает чуть менее яростной, чем кадриль первая. Звонкая, смеющаяся, цветастая, распахивающая тонкие руки в ласковых объятиях, щелкающая атласными туфельками и взмахивающая тонким батистовым платком. Вторая кадриль – Вальбурга обожала любую кадриль, и если в понедельник Гермиона покорно поддавалась яростному обжигающему пламени бешеного танца, то во вторник первая уступила место второй, принося с собой смешливое кокетливое лукавство, звонко льющееся из старенького патефона.

Ещё через два дня после памятного разговора с Долоховым к Гермионе примчалась Марго Руквуд – видимо, она у Долохова была вместо совы. Марго принесла с собой душистый запах сладких земляничных духов в облаке белокурых кудрей, бумаги с поправками контракта и изящные жемчужные серьги.

– Что скажешь?

Лаванда равнодушно курила в распахнутое окно. Гладкие овсяные кудри были завязаны в пушистый пучок на затылке, шаловливые прядки иногда прикасались к беззащитной шее.

– Я не понимаю, чего он добивается, – рассеянно отозвалась Гермиона, перебирая украшения. Она сидела на кровати, скрестив ноги в лодыжках и разложив на стерильно-белом покрывале подарки из небольшой глянцево-черной шкатулки из какого-то дорогого дерева.

– Мне написали Уизли, – вдруг произнесла Лаванда, выпустив изо рта облачко вишневого дыма. Глаза её мягко блестели в полумраке комнаты, как два прозрачных стеклышка.

– Да? – еще более равнодушно спросила Гермиона, взвешивая на ладони тяжелый золотой браслет. – и что хотели?

Лаванда скривила губы в злой усмешке. Ласковые голубые глаза зло сверкнули.

– Бон-Бон попросил денег в долг, – небрежно бросила она, ловко запрыгивая на широкий подоконник и вытягивая ноги в вязаных белых носках.

Гермиона с повышенным интересом покрутила перед лицом подвеску с брилиантовым мотыльком. Кажется, это ей подарил Забини. Или Паркинсон?..

– И сколько просил Бон-Бон?

– Тысячу.

Гермиона лениво присвистнула, откладывая подвеску в сторону. Маленькое зеркало в золотой рамке маячило перед её лицом, и стоило Гермионе приложить к мочкам серьги с лунными камнями, как Тото взорвалось радостным комплиментом:

– Всех на свете ты милее, госпожа моей души!

Губы Лаванды дрогнули в веселой улыбке, Гермиона улыбнулась тоже, только чуть рассеянно.

– И зачем мистеру Бон-Бону столько?

Лаванда пожала плечами.

– Одолжишь? – снова спросила Гермиона, примеряя жемчужную нитку, прикладывая её к тонкой шее. Тото извернулось так, чтобы ей было удобнее смотреть и на Лаванду и при этом поглядывать на собственное отражение.

Лаванда беззаботно улыбнулась.

– Нет.

Гермиона согласно кивнула, а потом вытащила из шкатулки целую жмень колечек, которые тут же рассыпались по покрывалу. Внизу заиграла смеющаяся кадриль – сначала патефон сонно зафыркал, раздалась отборная брань Невилла, визг Вальбурги и ворчание Кричера.

Что-то бухнуло вниз. Патефон сонливо забулькал кадриль, которая тут же рванулась из старого проигрывателя радостным смехом.

– Ты сегодня к Долохову? – спросила Лаванда.

Гермиона кивнула.

– Рита в ожидании, когда он наконец тебя трахнет. – Лаванда выдохнула сигаретный дым прямо в лицо Гермионе.

Гермиона, застегивающая серебряный браслет на запястье, подавилась вишневым дымом и судорожно закашлялась.

Лаванда неожиданно захихикала, игриво поигрывая бровями и вытягивая губы трубочкой.

– Ну и ладно, – подмигнула она, – потом расскажешь, какой он в постели, хорошо? Девчонки говорили, что он просто… сногсшибательно шикарен!

И с необычайной скоростью спрыгнула с подоконника, одним мгновением исчезая за дверью. И вовремя – Гермиона секундой позже запустила ей вслед опустевшую шкатулку.

Минутой позже девушка удивленно рассматривала абсолютно целую шкатулку. Без единой царапинки. Тото, реющее рядом, гнусно захохотало.

– Ты на свете всех милее, всех румянее и белее!

***

За четыре таких однообразно-мирных вечера Гермиона привыкла к Долохову и к неожиданным сменам его настроения. Привыкла смирно молчать, когда мужчина медленно, с расстановкой пускался в ответ на очередной вопрос. Привыкла каждый раз выискивать его в его же доме – кухня, кладовка, даже душевая! Гермиона начала подозревать, что его просто забавляет эта игра в прятки.

Но Гермиона действительно привыкла – приходить, садиться на диван и позволять Долохову вольготно закинуть руку ей на плечо, иногда потрепать по волосам, как собаку, обозвать грязнокровочкой или еще как-нибудь.

– Что там у нас сегодня, грязнокровочка?

– Детство.

– Ненавижу свое детство, – легко сознался Долохов, – действительно ненавижу.

Гермиона слабо улыбнулась в ответ, с нескрываемым интересом наблюдая за зачарованными шахматами, неторопливо плывущими по черно-белой доске.

Обычно они пили чай, иногда раскладывали нарды, пару раз играли в карты, но сегодня Долохов приказал Еремею притащить шахматную доску, а поэтому Гермиона покорно переставляла фигурки, пытаясь заставить себя не прислушиваться к очаровательно пляшущей в голове кадрили.

– Вы сегодня на удивление отвратительно себя ведете, Антонин.

Беседа сегодня не клеилась.

– Ну что ты, грязнокровочка, я всегда отвратителен и аморален, – отозвался мужчина, срубая её коня.

– У вас плохое настроение? – поинтересовалась Гермиона, разминая уставшую кисть однообразными круговыми вращениями.

– Сегодня родилась моя тетка, – равнодушно бросил он, снова делая ход, – Маргарита. Благодарю всех богов за то, что она давно слоняется по адским кущам.

– Вы жестоки.

– Совершенно нет. Маргарита Долохова, грязнокровочка, неужто не знаете её? Одна из самых фанатичных сторонниц Гриндевальда, кончила, правда, плохо. Ну, не каждый день коту творог!

Гермиона очень забавляла эта его хамская манера – переходить с «ты» на «вы» десятки раз, используя разные обращения в одной фразе. Настоящий талант.

– Поразительное сходство, Антонин. Кажется, вас тоже называли одним из самых фанатичных сторонников Волдеморта?..

Долохов вскинул голову так резко, что Гермиона инстинктивно дернулась в сторону. Не стоило дразнить голодного тигра запахом крови. Глаза его потемнели и стали похожи на пугающее вязкое болото, тонкие губы искривились в усмешке.

– Не задумывался об этом, – медленно и почти мягко произнес он, – всегда считал, что больше походил на Доминик, но уж точно не на Маргариту.

– Расскажите о них, – мягко предложила Гермиона, переставляя своего слона в другую клеточку, – быть может, вам станет легче.

– Почему бы и нет, – спокойно согласился Долохов, и Гермиона дрогнула снова – было что-то неестественное в его покладистости. Что-то, что ей совсем не нравилось.

Он вытащил из-за отворота рубашки (мантии он не носил) небольшой, с куриное яйцо, золотой медальон и распахнул его сбоку.

– Любуйся, грязнокровка! – вдруг выплюнул он, швыряя медальон вперед. Цепочка глухо звякнула, сам медальон сбил с доски почти все фигурки, и, кувыркнувшись, свалился на пол.

Долохов вальяжно откинулся в кресло, и залпом опрокинул в себя стакан огневиски.

Гермиона подняла медальон с пола – он был неожиданно горячим, но не обжигал, наоборот, согрел окоченевшие от холода пальцы ласковым теплом. Поколебавшись, она щелкнула пальцами по застежке, открывая медальон…

И вторая кадриль вдруг помчалась, как бешеная, необъезженная лошадь, рванулась дикой неукротимой волной мерзкого липнущего страха. Страх сплелся с кадрилью в каком-то непонятном движении, вломился, взлетел белой голубкой – от самого сердца, словно из сердца Гермионы вырвали кусок и прожевали кое-как, а потом выплюнули, не глядя.

На фотографии лукаво улыбалась девушка с длинными золотисто-каштановыми кудрями. Она была очень бледная, в волосах у неё тускло блестела небольшая диадема, рука в кружевной перчатке тонко сжимала древко палочки, а глаза мерцали, как… два маленьких моря.

И Гермиона давала собственную голову на отсечение, потому что видела эти глаза прежде.

Это была Клеменс.

Гермиона вскинулась резко, рассерженной кошкой, древко палочки, словно родное, влилось в подставленную ладонь, доска вместе со столиком оказалась сметена в сторону, а кончик палочки уперся Долохову куда-то под горло, остро, зло и больно. Но он только засмеялся – жутко, хрипло, сглатывая так, что кадык судорожно дернулся вверх-вниз.

– Её зовут Доминик, – выдохнул Долохов ей в лицо, – Доминик Соколинская, грязнокровочка. Моя любимая кузина. Хорошенькая, правда? – он противно скривил уголок губ, – очень даже. Никого не напоминает?

А Гермионе напоминало – Клеменс со старых фотографий и даже себя саму в отражении зеркала Тото.

– Что за игры, Антонин?

– Давай-ка, грязнокровочка, побудь хорошей девочкой – закрой свой ротик и немедленно сядь на место. Кажется, мы говорим о моем детстве? – не сказал – выплюнул, ласкающей мягкой интонацией, но словно хлестнул наотмашь. Болотно-топкие глаза сверкнули издевательской смешинкой.

И впервые, впервые с той самой войны Гермиона не хотела говорить – она хотела отбросить палочку в сторону и вцепиться Долохову в глотку, зубами, и по-маггловски, но не сейчас, стоило сдержаться, ну, в конце концов, подумаешь, он просто запугивает её…

– Сидеть, грязнокровка!

А перед глазами вдруг мелькнуло не его лицо – жесткое, красивое, но злое, а совсем другое – лицо Лаванды, страшная рваная рана на беззащитном горле, распахнутые в испуге огромные голубые глаза, и лента в овсяных кудряшках – не розовая, а кричаще-красная, словно пропитанная кровью из разорванного горла.

Гермиона подавила сдавленный хрип, погасила крик – Война обиженно надула синие губки, тряхнула блеклыми седыми кудрями и прижала к губах окровавленный палец.

И перед глазами – не Долохов, а Невилл, зажимающий страшную косую дырку в разодранной клыками Нагини плоти.

В висках словно стукнули молоточки, и Гермиона вдруг взвыла, то ли от ярости на Долохова, то ли от мелькающих воспоминаний, то ли он накопившейся усталости – рванула вперед, хлестнула палочкой, будто кнутом, рассекая воздух, а кадриль все играла на периферии сознания, смеющаяся, задорная, веселая.

Щеку обожгло болью; Война отскочила назад, колыхнув черными юбками; кадриль оборвалась на самой высокой ноте, беззлобно всхлипнув напоследок.

А Гермиона словно очнулась от страшного кошмара – она стояла рядом с Долоховым, дрожа с ног до головы, маленькая, испуганная, трясущимися пальцами сжимая палочку.

– Успокойся, грязнокровочка. Успокойся. – вкрадчивая насмешка исчезла из его голоса, на ее место пришла легкая озабоченность. Долохов подошел ближе, холодные пальцы цепко сжались на ее запястье.

Он был ледяным. И ему было очень холодно одному.

Гермиона всхлипнула, прежде чем наклониться вниз, прямо к его ногам, и осторожно подобрать мерцающий медальон. Цепочка противно хрустнула, когда Гермиона дрожащими руками застегнула её прямо на шее Долохова, спрятав медальон под его рубашку, словно возвращая отобранное в каком-то порыве то единственное тепло, которое у него только было.

А потом шагнула еще ближе, бесстрашно закидывая руки Долохову на плечи, обнимая с такой рассеянной теплотой, которой её саму одаривала молчаливая Лаванда.

Долохов ничего не сказал – удивительно, только секундно погладил её по спине ладонью, будто и сам не знал, зачем это делать.

– Сколько проблем с тобой, грязнокровочка, – горестно произнес он, отстраняясь первым, – ты разгромила мою гостиную. Отвратительный и аморальный поступок, ты так не считаешь? Чему вас только учат в этом Хогвартсе?

Гермиона несмело улыбнулась ему дрожащими губами.

***

– Знаешь, грязнокровочка, я никогда не видел Доминик плачущей. Никто, наверное, не видел.

Гермиона грела руки о чашку с горячим дымящимся какао, и иногда прислушивалась к негромкому бархатному голосу Долохова, который все говорил и говорил, впервые так много – о тетушках, о дядюшках, о кузенах и кузинах, даже о Доминик. Вряд ли подобная тема вызывала у него какой-либо восторг, но её недавнее выступление с разрушением его гостиной вогнало Долохова в какую-то добродушную меланхоличность.

Гермиона подозревала, что подобное спокойствие он вызвал либо бутылкой огневиски, либо, что вероятнее – уколом успокоительного или приемом транквилизатора, ведь она пару раз замечала следы от инъекций, но пока на эту тему разговор не поднимала. Не все сразу.

– Долго молчите, грязнокровочка, – чуть вкрадчиво заметил Долохов, – выдыхайте, я не буду заставлять вас делать ремонт в моем доме.

– Это было бы весьма опрометчиво с вашей стороны, Антонин, вы ведь знаете, империо на меня ложится не особенно хорошо.

– И почему вы думаете обо мне так плохо? – философски вопросил Долохов.

«Транквилизатор или морфий» – устало подумала Гермиона, неспешно делая глоток остывающего шоколада.

– Потому что вы мерзавец, – спокойно ответила ему Гермиона, отлично понимая, что и в её шоколаде точно не обыкновенная валерьянка.

– Как вам не стыдно, Гермиона! Вы пользуетесь моим добродушием и всепрощением – уж кому, как не вам знать о том, что после приема огневиски я спокоен и благодушен как лабрадор?

«Морфий» – уныло решила Гермиона, делая еще глоток.

– А расскажи-ка мне о своих бывших друзьях! – вдруг велел Долохов, переплетая пальцы в замок. Гермиона передернула плечами.

– Да о чем говорить?

Да о чем говорить с вами сейчас, Долохов? Вы сейчас не вы, а потому спокойны и добродушны, спасибо Еремею – наверняка решил успокоить парочку буйных каким-нибудь особо мудреным зельем из своего арсенала. Именно из-за этого Долохов так приятен, а Гермиона так молчалива – слишком умиротворенные после той провокации и последующей истерики в гостиной, слишком вежливые друг с другом – словно ненастоящие. Словно карикатурно-нарисованные.

Гермиона не хотела говорить о Гарри и Роне, словно эти воспоминания все еще могли её ранить.

Всю свою сознательную жизнь Гермиона была карандашом, Гарри – фломастером, а Рон – ластиком. Она рисовала для них прекрасный сказочный мир, Гарри раскрашивал его яркими красками, а Рон… ну, функция Рона понятна и без объяснений, не так ли?

– Считайте, что когда я стала ненужной, то они оперативно вышвырнули меня в мусорку.

– Как… походит на бравых и отважных гриффиндорцев!

– Вы так много знаете о гриффиндорцах?

– Достаточно, чтобы уметь делать выводы.

– Мои поздравления, Антонин, – я тоже гриффиндорка.

– Ты? О не-е-е-ет, грязнокровочка, Рэйвенкло плачет по тебе горючими слезами. Ты слишком умна для Гриффиндора.

– Вы говорите почти так же, как и профессор Снейп.

– Стало быть, старина Снейп прав? Я болтал с ним недавно…

Гермионе бы насторожиться, вспомнить о правилах, отбросить в сторону помутненный, словно оплетенный тонкими паутинками разум, но для этого нужно желание. А желание у нее сегодня было простое – забыться. Хоть ненадолго.

Она была ребенком поколения смешливых отличников, бунтарей с большим сердцем, усталых борцов с новым режимом. Она была ребенком измотанного, измученного, но такого неспешно-яркого поколения, которое все еще не хотело сдаваться серой сонливой рутине.

И, господи, как же она хотела жить, просто жить, не оглядывая назад и не видя в расколотых осколках зеркала усмешку войны, которая, казалось, не отпустит её никогда.

Как же она хотела жить. Даже на дне этого проклятого колодца без права выхода.

– Выпьем, грязнокровочка?

Она колебалась пару секунд.

– Почему бы и нет?

А в ушах лениво звучало неторопливое окончание второй кадрили. Долохов со смехом плеснул в бокал огневиски, манжета на рубашке вдруг задралась – Гермиона краем глаза заметила дорогие золотые запонки, которые оказались почему-то расстегнутыми, а на неестественно-белой коже, неярко светящейся в тусклом освещении, блеснули два уродливо-черных пятнышка-синяка. Кадриль взорвалась в ослепительном яростном движении.

Комментарий к вторая кадриль

давайте будет добрыми и понимающими, а? не будем закидывать автора тухлыми яйцами и гнилыми помидорами, ладно? автор немножко в замешательстве, ведь он хотел всего лишь разговор, а герои хотели угрозы и немного подраться.

========== третья кадриль ==========

осень пёстрая гуляй,

финтами нас задаривай,

эх! дедочек, не петляй,

танцуй кадриль… наяривай!

Третья кадриль всегда отличалась особым игривым шармом – кокетливая, соблазнительная, она танцевала хрупкими снежинками на черных ресницах; лукаво прятала счастливое лицо за сетчатыми вуалями и вертелась ворохом тысяч подолов женщин из самых разных эпох.

Третья кадриль, словно мосточек перед бешеной неукротимой страстностью и мягкой неторопливой меланхоличностью; она словно была двумя сторонами медали одновременно, но при этом так искусно меняла свои лица, что и не усмотреть, какая же она сейчас – то ли взметнется потревоженной игривой птицей, то ли замрет легкой вкрадчивой кошкой, сверкая лукавыми женскими взглядами из-под подрагивающих ресниц. Кадриль, третья кадриль… флиртующая, заигрывающая, словно лишний кусочек мозаики, так метко вплетенный в знакомый с детства пазл; со временем и она находила отклики даже в самых холодных сердцах.

А сердце Гермионы пока еще билось.

– Гермиона, Невилл! Ну сколько можно!

В патефоне откровенно лилась третья кадриль, иголка слегка дергалась в сторону, а пластинка послушно крутилась уже в пятый раз – Гермиона танцевала с Невиллом кадриль, прямо на кухне, иногда откидывая длинные золотисто-каштановые кудри за спину и кружась то влево, то вправо, мягко, переливчато; ярко блестели жемчужные серьги, в волосах мерцали две рыжие лилии, вплетенные по бокам, словно необычный венок.

– Гермиона, ну в конце концов! Пять утра! Ложитесь спать, идиоты!

Лаванда свесилась с лестницы, кое-как запахивая на груди махровый черный халат с какими-то цветочными вставкам. Волосы свободно спадали по плечам, иногда она сонно терла глаза.

– Рита, проснись и пой! – голос Невилла, басистый, хрипловатый, разнесся по всему дому, словно раскат грома.

Лаванда подпрыгнула на месте, а Гермиона особо хитро отставила ногу, позволяя Невиллу поймать себя за плечи.

– Заткнитесь и спите! – рявкнула Рита, бешеными скачками спускаясь вниз – волосы были накручены на нелепые розовые бигуди, подол длинной зеленой сорочки она держала в руках, при этом спешно перебирая ногами в забавных розовых тапочках-зайчиках.

А Невилл и Гермиона только вернулись домой с очередного корпоратива, и, кажется, пятая бутылка земляничного вина на двоих была откровенно лишней. Что уж говорить, вино вообще было откровенно паршивым, но после второй бутылки им даже начало это нравиться. Где-то между третьей и четвертой родилась богатая идея – научить Невилла плясать кадриль, которая неожиданно заинтересовала их обоих, а уж после пятой они решили с теории перейти к практике.

– Бесстыжие спиногрызы! – рявкнула Вальбурга, распахивая шторки на портрете. Гермиона едва подавила неуместное хихиканье – почтенная мадам Блэк в старомодном чепце и длинной сорочке выглядела донельзя комично.

У Невилла такого самообладания не было, и он разразился громовым хохотом. Вальбурга вспыхнула, поджала губы, дернулась вперед… и чепец нахально съехал ей на глаза.

В этот момент могла бы начаться третья магическая война, но ситуацию спас Кричер, который неожиданно появился на кухне в компании странного гостя – Гермиона даже икнула от удивления, разглядывая умиротворенно-довольного Еремея.

– Привет, Галочка, – бросил домовой, отпихивая Кричера в сторону.

Эльф едва не подавился от ярости.

– Я тут тебе от Тошеньки посылочку приволок…

– От Тошеньки?.. – Рита навострилась, как заправская гончая, а Лаванда и вовсе кубарем скатилась по лестнице.

– А этот пройдоха времени не теряет! – почти умиленно вставила Вальбурга, пытаясь стащить чепец с лица и волос одновременно. Послышался новый взрыв дикого демонического хохота – под чепцом у достопочтенной матроны оказалась сеточка для волос, и, вероятно, слабая психика Невилла не смогла пережить такой травмы.

– Что это? – настойчиво поинтересовалась Гермиона, не особо спеша принимать упаковку из рук Еремея, уж она-то точно знала о скотском характере Долохова и его особой любви к запугиваниям и злым шуткам.

– А ты посмотри, – лукаво предложил домовой, снова отпихивая возмущенного Кричера в сторону.

Хрустящий сверток Гермиона приняла с осторожностью, словно боялась обжечься. Вскрывала, правда, голыми руками – затуманенный алкоголем разум почему-то был полностью уверен в правильности этого действия.

– Ну, что там? – нетерпеливо прошептала Лаванда, вытягивая шею.

Разговоры для Гермионы в этот момент казались каким-то отвлеченным фоном – соревнование в знании матерщины между Невиллом и мадам Блэк, перешептывания Риты и Лаванды, да даже нудеж Кричера над ухом Еремея.

Только возглас Лаванды прозвучал так громко, что она даже вздрогнула – пальцы скользнули внутрь разорванной упаковки. Там было две виниловые пластинки. Гермиона нахмурилась, усаживаясь на стул и разрывая сверток сильнее – на первой пластинке синела свежая надпись чернилами. Только три слова: «Клеменс, полька, Доминик». Еще были две фотографии – обе черно-белые, старые, местами даже затертые, но узнать на этих снимках лицо прабабки Клеменс с маминых кассет не было трудно. Вот только сзади тоже были надписи. На более старой было аккуратно выведено имя «Клеменс», а на другой, более качественной «Доминик».

Хмель, недавно бивший через край, испарился без следа. Гермиона вытащила из конверта последнюю, вторую пластинку. Покрутила в руках, провела ногтями по сгибу, а потом удивленно вскинула брови. В руках она держала пластинку с третьей кадрилью.

Мысль стрельнула в голову, как из ружья. Гермиона подскочила на месте, схватила обе пластинки и фотографии и улыбнулась удивленным домочадцам неожиданно трезвой улыбкой.

– Все в порядке. Ложитесь спать. Мне… нужно подумать.

И унеслась быстрее, чем Вальбурга успела закончить свою матерную отповедь для «всякой там русской нечисти, которая имеет зыбкое право врываться в чужие дома в пять утра и мешать нормальным людям спать, ну, ничего удивительного, раз хозяин тронутый немножко».

***

Война ушла, но взамен пришла осень – она озолотила осторожными прикосновениями листья на деревьях, рассыпала из холщового мешка карминно-красные рябинные ягодки, побросала в столбы костров мокрый хворост и спелые каштаны, а потом исчезла, закутавшись в теплую шаль, напоследок оставив за собой пластинку с кадрилью. Но прежде она разлила молоко, да так, что хватило на всю Британию, теперь залепленную золотыми деревьями и белым туманом.

– Вы редкостный мерзавец, Долохов!

Редкостный мерзавец Долохов с легким недоумением вскинул бровь.

– Да-да, – прошипела Гермиона, – именно, Долохов. Вы – мерзавец! И.. и… и прекратите так смотреть на меня!

Мерзавец Долохов стоял среди липовой аллеи, так, чтобы желтоватые грустные ветки слегка задевали его; весь какой-то небрежно-встрепанный, но все еще притягательный равнодушной строгостью черт и насмешливым изломом губ; он даже не соизволил дать ответ, только лениво щелкнул пальцами, стаскивая с холеных ладоней перчатки.

Гермиона стояла перед ним – не менее растрепанная, пунцовая, будто от бега; с гневно сверкающими глазами и распахнутым карамельно-бежевым пальто, даже не в своем – это было пальто Лаванды, которое она схватила, как первое попавшееся.

– Почему вы не рассказали мне сразу?

Почему же вы не сказали мне сразу, Долохов? Разве после тех лет горя и страданий она не заслуживала хоть немножко правды?

– Вы должны были рассказать мне! – Гермиона вспыхнула в таком недовольстве, словно собиралась сжечь своим гневом всю аллею целиком.

Долохов смотрел на неё внимательно, как будто пытался понять что-то очень важное, а потом вдруг покачал головой и вытащил из кармана пачку сигарет. Гермиона изумленно вскинула брови, стоило ему сунуть в рот сигарету и поджечь её одним щелчком пальцев.

– Вы что, игнорируете меня?

– Ты только что заметила?

Долохов лениво улыбнулся, а потом глубоко затянулся сигаретой.

– Не злись, грязнокровочка, – легкомысленно ответил он, – всему свое время. А сейчас пойдем – сегодня мы с тобой будем гулять.

Гермиона уже даже не вздрогнула, когда Долохов вальяжно подцепил её под локоть и медленно пошел вперед, продолжая неторопливо затягиваться сигаретой.

– Отвратительно. – брезгливо фыркнула Гермиона, – меня тошнит.

– Это от табака и дыма, – чуть равнодушно бросил Долохов в ответ.

– Нет, – возразила его Гермиона раздраженно, – от вас. Меня тошнит от вас, Долохов. От вас и ваших выходок.

Он улыбнулся так ярко, словно это был лучший комплимент в его жизни.

– Я знаю, – доверительно бросил Долохов, выдыхая кольцо дыма, – я знаю, грязнокровочка. Но от этого наше общение становится еще более интересным, не так ли?

– Напомните, почему я ещё не убила вас?

– Потому что в Азкабане тебе будет очень плохо без твоего любимого горячего шоколада.

– Принято.

Гермиона зябко поежилась, кутаясь в тонкое пальто – кажется, она шла скандалить, а не вести с Долоховым светскую беседу, но этот совершенно непонятный мужчина извратил все снова, переставил с ног до головы. Великий Мерлин, его стоило ненавидеть только из-за этого чертового качества. Или любить? Ненавидеть за эту мерзкую проницательность или же любить за эту горькую некрасивую правду, которую он предпочитал выплевывать в лицо сгустком концентрированного яда. Ненавидеть или любить?

– Ты ведь не видишь главного, грязнокровка, – Долохов пнул камешек мыском ботинка, – главного отличия между слизеринцами и гриффиндорцами. Слизеринец никогда не потратит своего времени на то, чтобы просто поговорить с неприятным для него человеком, а гриффиндорец… гриффиндорец же сядет за твой стол, пустит тебя в свой дом, отдаст тебе свой ужин, оставшись голодным; поможет в трудную минуту, придет на выручку в любой момент, будет делить с тобой кров и постель, а потом всадит тебе нож меж ребер. Не так ли?..

Тускло блестела золотая листва на грустных липах. Гермиона нехотя выдохнула облачно пара, а потом поежилась сильнее, словно пыталась спрятаться от Долохова, раз за разом пробующего её на зуб – контракт, шоколад, медальон. Да даже чертовы пластинки! Казалось, что для Долохова все было игрой, а потому Гермиона думала о том, что он совсем не понимает, что так делает ей только больнее.

Но он понимал, ведь Долохов всегда был излишне проницателен для слизеринца.

– Вы учились на Слизерине?

Он наконец выплюнул скуренную до фитиля сигарету, а потом затушил окурок носком ботинка, все еще не выпуская локоть Гермионы из своей цепкой хватки.

– Да, – спокойно откликнулся Долохов, чуть наклоняя голову, так, что пара черных прядей упала ему на лоб.

Она поежилась снова, прячась от промозглой прохлады, а потом повернулась к нему, когда её с ног до головы окутал теплый ветерок. Беспалочковая магия. Что же, после Отдела Тайн она уже не удивляется этому умению. Долохов насмешливо изогнул уголок губ, заметив её изумление.

Гермиона подняла на него усталые замученные глаза, без слез, потому что все слезы она выплакала очень давно. «Шоколад», – отстраненно решил Долохов. У нее были глаза, как горячий шоколад в саксонском фарфоре.

И он сам, наверное, не понял, почему вдруг решился дать ответ:

– Ты ведь догадалась, не так ли? Клеменс была матерью Доминик.

Гермиона почувствовала себя так, словно у неё из сердца одним рывком выдрали острый зазубренный шип, который сидел там так давно, что уже почти сросся с ней.