Текст книги "Запах медовых трав"

Автор книги: Ле Чи Ки

Соавторы: Буй Хиен,Нгуен Нгок,До Тю,Нгуен Тхи Кам Тхань,Хюи Фыонг,Ма Ван Кханг,Ву Тхи Тхыонг,Фам Хо,Хыу Май,Нгуен Тхе Фыонг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Ман скромно улыбнулся, но на душе у него был праздник. Над докладом, который произвел такое хорошее впечатление, Ман славно потрудился: он своей рукой написал его для жены, от первой до последней строчки. Три вечера подряд учил ее, как нужно говорить, какие моменты выделить интонацией, о чем следует сказать вскользь, не упустил ни одной мелочи.

Однако Ман не знал всего… Дело в том, что вначале Муй действительно стала читать подготовленный Маном доклад, но уже в первые минуты она начала запинаться – это и понятно: ведь всегда трудно читать текст, написанный чужой рукой… Муй запнулась, сбилась… И тут она подумала: будь что будет, вовсе не обязательно читать по бумажке, она будет говорить так, как умеет. И Муй стала запросто рассказывать о своей работе, может быть, и не очень складно, зато всем понятно, не по-книжному… Муй сложила листки и убрала их со стола, а чтобы поменьше смущаться, старалась смотреть не на людей, сидевших в зале, а на красный транспарант в самом его конце. Поборов смущение, Муй начала заново… Она говорила негромко и, как ей казалось, без выражения. Каково же было ее удивление, когда она услышала дружный смех, затем аплодисменты. Теперь она уже различала лица людей в передних рядах, люди одобрительно улыбались. А может быть, они смеются над ней? Да нет, непохоже… Когда Муй закончила и пошла на свое место, люди, которые сидели с краю, пожимали ей руку, поздравляли. Одна журналистка в очках с толстыми стеклами, сидевшая впереди, несколько раз оборачивалась назад и делала Муй знаки. Муй расслышала:

– Встретимся во время перерыва, мне нужны еще кое-какие сведения о вашем кооперативе.

Но это в провинциальном центре, в уездном центре… А у себя, в своей общине, в своем кооперативе к ней относились по-другому. За полгода у людей сложилось предвзятое отношение, и при каждой ее новой удаче люди неизменно говорили:

– Что тут удивительного? Ведь это муж ее тянет!

Муй давно уже научилась сама принимать решения, но людям по-прежнему казалось, что все это исходит от Мана, а она только слушается его советов. «Без мужа она не выдвинулась бы так быстро!» – говорили люди.

Когда же какое-нибудь дело не удавалось, все говорили:

– Ничего, она ведь женщина, с нее и спрос невелик!

Им и в голову не приходило, что своими промахами Муй, возможно, обязана Ману! Люди привыкли считать Мана умным и дельным человеком, и никто не вел счета его ошибкам: ошибиться ведь всякий может. Им было невдомек, что Ман часто разъезжает по уезду, надолго отлучается из дому и что он никак не может вникать во все дела кооператива, а о некоторых вещах вообще имеет очень смутное представление.

Предвзятое отношение к Муй сложилось по вине Мана, который слишком ретиво опекал жену и явно переусердствовал.

Конечно, у нее не всегда все шло гладко. Бывали моменты, когда она теряла почву под ногами, переставала верить в свои силы. Как правило, больше всего она смущалась в присутствии Мана. При нем она становилась робкой, боялась лишнее слово сказать. Если и решалась заговорить более твердо и решительно, так тут же осекалась и украдкой косилась на мужа… Как бы не брякнуть какой-нибудь глупости, как бы не оплошать! Вспоминая об этих моментах, она испытывала душевную боль. Нет, она неправа! Муж у нее очень хороший, искренне любит ее, ведь и старается он ради нее. Она ему очень благодарна за все. В чем же тогда дело? Что же огорчает ее, омрачает ее жизнь! Как будто что-то изменилось в отношении Мана к ней… да и в ее отношении к мужу тоже… появилось какое-то пренебрежение друг к другу, словно теперь она неровня ему. Может быть, это не так, может, только кажется…

* * *

Если уж чему-либо суждено случиться, это обязательно случится.

Однажды Мана вызвали на конференцию в уездный центр, затем послали на конференцию в провинциальный центр – в общей сложности все это заняло десять дней. На конференции он никак не мог сосредоточиться, особенно на последних заседаниях. Он слушал рассеянно, думая о чем-то своем. Особенно ему становилось невмоготу, когда он смотрел в окно: там виднелись поля, кое-где уже начали высаживать рисовую рассаду. Мана охватило нетерпение, захотелось поскорее вернуться домой. Едва дождавшись конца заседания, он вскочил на велосипед и покатил домой, даже не заехав в уездный центр.

Жены дома не было. Мать готовила бобовый соус. Ман нетерпеливо спросил, где жена. Старушка оторвалась от своего занятия и прошамкала красными от бетеля губами:

– Она заседает в правлении! И Тунг там, и Динь, все на заседании!

Ман бросился в правление. Там действительно заседали. Еще издали Ман различил голос жены, которая говорила о чем-то очень уверенно. «Если перешли к критике, тогда все пропало!» – подумал Ман.

Ман поднялся на веранду, окружавшую дом. При виде мужа Муй смущенно улыбнулась и, запинаясь, сказала:

– Пожалуйста, входи!

Ман приветливо поздоровался и сел рядом с Динем, секретарем парткома. Наклонившись к нему, он тихонько спросил:

– Когда начали? После обеда?

– Да. Давненько вас не видно! Где вы пропадали?

– Ездил на конференцию в провинциальный центр… Две конференции подряд! Еле дождался конца… О чем речь?

– Об обработке земли. Ваша жена предлагает начать пахать по обводненному полю…

Ман резко выпрямился, он почувствовал раздражение. То ли оттого, что он еще не пришел в себя после трудного пути, то ли потому, что предложение жены оказалось для него неожиданностью…

Примерно полмесяца назад, когда он еще был дома, Ман целый день просидел на парткоме, стараясь утрясти производственный график. И ведь она при этом присутствовала и насчет обработки земли все слышала собственными ушами, но не потрудилась записать. Все члены парткома сошлись в одном, решение было принято единогласно: девяносто процентов площадей, отводимых под рис весеннего урожая, следует очень тщательно пахать и бороновать по сухому полю, добиться мягкой пахоты; десять процентов отводится под грубую пахоту; но кооперативу Вьет-тханг предписано довести до мягкой обработки все сто процентов площадей. Кажется, план предельно ясен. Потом они вместе были на совещании в уездном центре, он, Ман, прекрасно помнит, как советовал Муй не возражать против этого плана и вызвать другие кооперативы на соревнование по соблюдению агротехники и особенно по мягкой пахоте. Он предполагал, что по этой части другие кооперативы уступают Вьет-тхангу. И вот теперь стоило ему задержаться в провинциальном центре, как она все меняет и делает по-своему! Все наоборот, все не так! Ну хоть бы дождалась его, посоветовалась!

Раздражение Мана достигло предела, ему стало жарко, он расстегнул шерстяной джемпер и с трудом заставил себя выслушать Муй до конца.

Но вот Муй как будто закончила свое выступление. Она легонько постучала по столу карандашом и сказала:

– Ну, будем считать, что с вопросом перехода от мягкой пахоты к пахоте по обводненному полю кончено. Теперь поговорим об удобрениях.

Как это кончено? Ман вскочил со своего места и протестующе взмахнул рукой.

– Погодите! Мягкая пахота или пахота по обводненному полю – ведь на этот счет есть установка, с этим надо считаться, нельзя же рубить с плеча. Я прошу слова.

Ман сказал, что планом предусматривается мягкая пахота, план утвержден в уезде, и кооперативу Вьет-тханг тут отводится особое место – на него будут равняться другие, так что самодеятельность здесь ни к чему, дело не шуточное! По урожайности риса кооператив добился высоких показателей, а благодаря чему? Конечно, благодаря мягкой пахоте! Не годится отказываться от хорошей традиции, не годится!

Окинув всех внимательным взглядом, Ман опустился на свое место. Он не сомневался в том, что его поддержат. Вот сейчас начнут выступать, и все встанет на свои места. Но на этот раз он ошибся. И именно жена – не кто иной – первой стала возражать ему.

Она говорила, не глядя на мужа, в глазах ее была тревога и мучительное раздумье, но на этот раз говорила спокойно, выражала свои мысли предельно четко. Да, верно, было заседание в уезде, она об этом не забыла, и незачем ей напоминать. Да, они вызвали на соревнование другие кооперативы, все это так. Она не собирается действовать вразрез с решением парткома. Она лишь учитывает конкретные условия. Тогда стояла сухая погода, тогда нельзя было предвидеть всех неожиданностей, которые могут возникнуть до окончания высадки рисовой рассады. А сейчас время не терпит, все уже залито водой. Десять с лишним дней подряд идут дожди, небо плотно заволокло тучами, а буйволы простаивают в ожидании солнышка… И если ждать, рисовая рассада перерастет, пожухнет. Что тогда делать? Время не терпит, давно пора высаживать рассаду, надо покончить с этим к двадцать восьмому декабря. Раз возникла такая ситуация, разве можно слепо придерживаться старого плана? Конечно, нельзя! Остается один выход – начинать пахать по обводненному полю. О мягкой пахоте теперь и говорить не приходится, нужно постараться хорошо пробороновать, внести побольше удобрений – вместо десяти коромысел по двенадцати коромысел на каждое сао[16]16
  Сао – около 360 кв. м.


[Закрыть].

У Мана не хватило выдержки дослушать ее до конца, он был вне себя от бешенства. В пылу слепой ярости он уже не воспринимал разумные и обоснованные доводы, которые приводила жена. Прежде он всем сердцем желал, чтобы Муй выдвинулась, выросла, но сейчас он бы много дал, чтобы увидеть ее неопытной и нерешительной, как это было когда-то. Она слишком много на себя берет, пошла против него, Мана, наперекор его воле! Не бывать этому!

Ман резко поднялся, оборвал жену на полуслове и заговорил, не дожидаясь, пока председатель собрания – это была опять-таки Муй! – предоставит ему слово.

– Предлагаю отказаться от этой затеи, которая принадлежит Муй, это ее личное мнение, а не мнение коллектива…

– Как это мое личное мнение? К этому же пришло и правление, и участники сегодняшнего заседания…

– Допустим! Но позвольте спросить: а что будет, если снизится урожайность, кто будет держать ответ? Кто?

– Я, разумеется!

Ман прикусил губу, побледнел. Все с опаской смотрели на супругов, ожидая продолжения неприятной сцены, но тут вмешался секретарь парткома:

– Сохраняйте оба выдержку, возьмите себя в руки! Товарищ Ман только что вернулся с конференции, поэтому мне придется рассказать ему о положении у нас, чтобы ему было легче во всем разобраться. А предложение председателя кооператива вполне разумное. Я сам ночей не спал, слушал шум дождя, ворочался, думал и в конце концов тоже решил: придется отказаться от мягкой пахоты и перейти к работе на обводненном поле. Конечно, мягкая пахота имеет свои преимущества, но мы выйдем из положения, внесем побольше удобрений и применим некоторые другие агротехнические методы. Ну а насчет выполнения решения парткома… Я предлагаю поступить следующим образом: завтра утром соберем партком, я поставлю вопрос на обсуждение, думаю, что партком примет новое решение, сообразуясь с конкретными условиями. Ну как, товарищ Ман, вас это удовлетворяет?

После собрания Муй не спешила покинуть помещение правления. Секретарь парткома подошел к ней:

– Пора домой, и будь с мужем поласковее!

Она с горечью возразила:

– А в чем я провинилась? Почему мне надо быть поласковее?

Войдя в дом, она увидела, что муж уложил рюкзак и привязывает к велосипеду цветастое одеяло. Лицо у Мана было обиженное. Свекровь стояла рядом и, ничего не понимая, недоуменно следила за движениями сына.

Ну что ж, если он до такой степени обозлился на нее, пусть уходит! И Муй сделала вид, что ничего не произошло. Она вышла в кухню, подальше от взглядов мужа и свекрови, села в уголок и предалась своим мыслям. Нет, не надо сожалеть, не надо раскаиваться… Он разозлился и решил уйти – пусть идет куда хочет, она не собирается просить у него прощения. Потом, когда все образуется, она ему скажет: я очень благодарна тебе за сочувствие, за заботу обо мне, но в такой помощи, какую предлагаешь ты, я не нуждаюсь. Ты все время забывал об одном: я ведь не малое дитя и нельзя со мной обращаться, как с несмышленым ребенком. Когда ребенок научился рассуждать и у него появились собственные мысли, тебе это не понравилось, тебя устраивала только постоянная покорность… Тогда лучше не быть председателем кооператива!

Если бы ее не назначили председателем кооператива, она была бы обыкновенной женой, говорила бы с мужем о всяких пустяках: о том, что надо бы обзавестись новой москитной сеткой и неплохо приобрести ватное одеяло… о том, что пестрая курица уже снесла тридцать яиц… Тогда наверняка не случилось бы ничего подобного и оба до самой старости были бы уверены, что отлично понимают друг друга, отлично ладят и живут счастливо!

Ей стало смешно. Она засмеялась, хотя по щекам текли слезы. Ну нет, это ни к чему, слезы здесь не помогут…

Перевод И. Глебовой.

До Тю

В ЗОНЕ ОГНЯ

Дом, где жила Лиен, приютился в маленьком переулке на южной окраине города. Начинался переулок прямо у железной дороги; и всякий раз, когда мимо проходил поезд, дома начинало трясти, случалось, даже переворачивались стоявшие на столах чашки. От угольной пыли посерели старые крыши и раскидистые кроны высившихся вдоль переулка бангов, с которых и в зимнюю пору не опадала листва. После сильных дождей потоки воды, черной и мутной, гулко падали с кровель и листьев, заливая маленькие дворы, и по всему переулку долго еще стояли потом большие глубокие лужи. Раньше, до начала бомбежек, дожди доставляли великую радость окрестной детворе: малыши – в одних трусах, а то и совсем нагишом – сбегались отовсюду и шлепали по лужам вслед за бумажными корабликами. Забаве этой, само собой, предавались одни мальчишки. Девочки – они ведь поспокойнее – чинно сидели на ступеньках подле своих дверей и болтали, следя за крохотными суденышками, готовыми вот-вот погрузиться в пучину; а пальцы их проворно перебирали лоскутки и обрывки шерстяных ниток, подобранных в сундучках у матерей, – девчонки шили наряды своим куклам. Вот так же росла здесь, в переулке, и Лиен; пожалуй, она и сама не заметила, как стала взрослой, просто, вроде само по себе так вышло: из переулка, где день и ночь слышен шум воды, льющейся в тендеры из водонапорных колонок, гудки паровозов, катящих вагоны по стрелкам на станции Ваунг, и громкие крики мальчишек, она – сразу вдруг повзрослевшая – стала ходить в музыкальное училище, точь-в-точь такая же, как сотни других девушек на улицах Ханоя, ее города, о котором сложено столько песен – их она особенно любила петь. И потом, когда она закончила училище и стала актрисой городского театра, песни о Ханое она исполняла в каждом концерте. Певицы выступали теперь на площадях и в парках при свете развешанных на деревьях лампочек, без грима, в обычных платьях, перед зрителями, трудившимися по ночам на земляных работах: они насыпали и утрамбовывали брустверы орудийных гнезд, рыли убежища и траншеи. В одной из песен были такие слова: «Куда ты спешишь, отчего так сияют твои глаза, девушка со звездой на фуражке и винтовкою на ремне?..» Когда Лиен пела эту фразу, ей чудилось, будто композитор именно ей посвятил свою песню, подглядев однажды, как из зоны эвакуации она спешит на велосипеде обратно в город. Она пела, вслушиваясь в звучание своего голоса, хотя и знала сама, что она сейчас в хорошей форме и ее высокое сопрано прозрачного и чистого тембра звучит проникновенно и ясно.

В те дни, когда американским самолетам удавалось прорваться к столице, Лиен испытывала особую гордость за свой город. Сквозь раздиравший барабанные перепонки вой реактивных турбин слышался грохот зениток, словно где-то катилось, громыхая по крышам, огромное колесо; следом за ракетами, настигавшими самолеты, волочились хвосты оранжевого дыма, потом ракеты взрывались, как грозовые разряды, и, наконец, на улицы выкатывались маленькие агитмашины с динамиками, увешанные лозунгами и плакатами с яркими цифрами, они объезжали город, сообщая победные вести. Если же во время бомбежки ей случалось оказаться вне города, Лиен не могла пересилить волнения и тревоги (информация о результатах налетов передавалась без промедления, но бывала подчас слишком скупой и неполной) и глядела издали на город, мечтая, чтоб у нее за спиною выросли крылья и она могла бы слетать и убедиться, что прильнувшие друг к дружке дома в ее переулке целы и невредимы.

* * *

Домой она добралась уже ночью. Лиловая тьма затопила переулок, кругом ни души. Она старалась как можно тише вести за руль свой велосипед, но он все равно стучал и позвякивал на камнях. Поставив его у дверей, она перебежала к соседнему дому и позвала тихонько:

– Тетя Зоан, вы не спите?

– Это ты, Лиен? Весь день тревоги да бомбежки, а тебя где-то носит дотемна! Я уж не знала, что и думать…

Раз-другой чиркнула спичка, потом загорелась лампа, и в доме стало светло. Скрипнула, отворяясь, дверь.

– Заходи… Небось выступали где-то далеко?

– Ездили на позиции у самой реки[17]17
  Имеется в виду протекающая через Ханой Красная река.


[Закрыть]. Только начнем концерт – сразу тревога! И так несколько раз. Думали, хоть увидим, как зенитчики стреляют по самолетам, но те почему-то так и не объявились. На обратном пути только добрались до переезда – тревога! Свет, понятно, погас, и постовой давай свистеть и загонять всех в убежище. А мы решили: будь, что будет; налегли на педали и – домой. На улицах никого, все равно как в лесу. Наши все меня подзадоривали: ну-ка спой что-нибудь, да погромче!

– Солдат-то у реки, наверно, много, а?

– Очень. За вечер мы побывали в трех подразделениях. И знаете, я там встретила…

Она вдруг запнулась и испытующе поглядела на соседку.

– Кого же ты там встретила?

– Да так… одного парня, мы с ним учились в десятом классе. Их часть недавно перевели в Ханой.

– Эх, если б наш До был с ним в одной части!

– Он говорил мне, что видел До в Хайзыонге. До здоров, и у него все в порядке. Вы не дадите мне мой ключ?

– А может, у меня переночуешь?

– Да нет, мне надо еще кое-что собрать. Завтра очень рано на работу.

Лиен сняла со стены висевший в углу за керосиновой лампой ключ, вышла, прикрыв за собой дверь, и побежала домой. Когда она зажгла лампу, ей почудилось, будто пустая сыроватая комната стала вдруг просторнее, чем раньше. Цветы на маленьком столике посреди комнаты совсем завяли, осыпавшиеся лепестки пестрели вокруг вазы. За нею виднелся краешек фотографии – старшая сестра Лиен с мужем. Усевшись на стул, Лиен долго глядела на них, потом придвинула лампу, поглядела в стоявшее на уголке стола зеркало и поправила чуть растрепавшиеся на затылке волосы. Из зеркала на нее смотрели большие, широко раскрытые глаза, темневшие на бледном лице, они, казалось, спрашивали: «Чему это ты, Лиен, радуешься?.. Отчего так бьется твое сердце и румянец, как огонь в очаге, согревает твои щеки?..»

Она снова взглянула на фотографию: «Куи, сестричка, ты ведь у нас старшая! Скажи мне хоть слово… Я его люблю… Скажи, это хорошо или плохо? Я помню наш с тобой разговор… Я вовсе не увлеклась одной лишь приятной внешностью, но… но я не могу тебе объяснить, за что я люблю его. Когда я остаюсь дома одна, мне все равно кажется, будто он рядом и держит мою руку в своей ладони, такой большой и горячей. Во мраке мне чудится его лицо под каской, я слышу запах его пропитавшейся по́том и пылью гимнастерки и голос – глубокий и низкий… Сестра, отчего он так быстро переменился? Ведь ты была еще дома, когда он уходил в армию; помнить, он сидел и болтал с нами за этим столом, худой и нескладный школьник, а я возилась – для виду – с веточками полураскрывшихся цветов, дожидаясь, когда же он наконец уйдет. Я догадывалась: он хочет поговорить со мною, но старалась избежать этого разговора, словно опасалась чего-то. Я твердила друзьям, что если когда-нибудь и полюблю, то у любимого моего непременно будет прекрасный певческий голос, сильный и звонкий. А у него-то и вовсе нету ни голоса, ни слуха. Когда мы провожали его всем классом до станции Травяной ряд, я старалась казаться равнодушной, последней протянула ему руку и сказала холодно: «Ну, прощай, новобранец…» Незадолго до этого прошел ливень, привокзальные улицы были залиты водой, и проносившиеся грузовики оставляли за собою бурлящие водовороты. Напротив, на коньке гостиничной крыши, сидели рядком белые голуби… На обратном пути, едва свернув в наш переулок, я бросилась к их дому. «Да, Лиен, – сказала его мать, – вот и уехал мой До…» – «Не грустите, – ответила я, – прощаясь со мной на вокзале, он попросил заботиться о вас…» Наверно, он бы очень обрадовался, если б увидел, как ласково я обняла ее, и услышал эти мои слова. Я тогда только начала понимать, как легко вторгаются в нашу память парни, надевшие солдатскую форму, поняла, что было бы непростительно позабыть о тех, чьи жизни отданы нам без остатка, чьи радости и огорчения зависят от нас. Я стала писать ему письма: они уходили в одном конверте с письмами его матери; писала я коротко, конечно, но это не были формальные отписки, просто я не знала, о чем писать. Чаще всего я пересказывала ему новости нашего переулка: к примеру, как мы провожали на фронт тебя и Куана и засиделись допоздна, распивая чай с засахаренными семенами лотоса и слушая Бетховена, и вдруг посередине «Лунной сонаты» завыли сирены; Куан сразу стал отсылать тебя в убежище, а ты – прогонять в убежище меня, я ужасно рассердилась, и мы – все трое – расхохотались. Тогда не было такой луны, как сегодня, но и при свете звезд видны были на синеватом фоне облаков наклеенные на оконные стекла бумажные петухи[18]18
  Чтобы предохранить окна во время бомбежки, во Вьетнаме часто наклеивают на стекла не обычные бумажные полосы, а вырезанные из бумаги силуэты цветов, зверей и т. п.


[Закрыть]. Соседи поднимались по переулку, как пассажиры на палубу готового к отплытию корабля. И запах цветов шыа[19]19
  Шыа – разновидность олеандра.


[Закрыть], доносившийся с дальних улиц, заполонил дом. Ты и сама, конечно, помнишь ту ночь!.. Что ж ты молчишь, сестра? Положила голову на плечо Куану и знай себе улыбаешься…

Город теперь стал совсем малолюдным, и наш переулок тоже. Дети почти все эвакуированы. А ведь не так давно я и сама была в эвакуации с музыкальной школой и прекрасно все помню. Мы жили в деревне и однажды решили помочь крестьянам собрать урожай. На поле стояла вода, мы закатали брюки и только шагнули с межи, глядь – пиявки! Перепугались до смерти. А я еще подобрала прилепившееся к травинке гнездо с икринками ка куонга[20]20
  Ка куонг – тля камфарная; водяное насекомое, в брюшных железах его содержится ароматическая жидкость, употребляемая для приготовления приправ.


[Закрыть], думала – водяной цветок, и прицепила на блузку. Пока дошла до дому, начался страшный зуд, потом по всему телу пошли волдыри, проболела почти неделю.

Ну а сейчас, сестрица, я давно уже в Ханое, подготовила небольшую концертную программу. Мы объезжаем воинские части. Сегодня выступали у моста, послушать нас пришло много солдат. Там я и встретила До, жаль, не успели даже толком поговорить. Его роту перебрасывают к электростанции…»

* * *

Жизнь тетушки Зоан можно сравнить с длинными четками, составленными из дней ожидания и проводов. Мысли об этом не покидали ее никогда, но она не рассказывала о них детям. Она почитала себя человеком самым обычным: как на улице никто не вздумал бы обратить на нее внимание, так и истории ее мало кому интересны. Но самой ей воспоминания эти служили утешением в разлуке с мужем и сыном. Засыпала она обычно очень поздно. По ночам город становился непривычно спокойным и тихим, и тишину его лишь изредка нарушали гудки паровозов на станции да дребезжащие колокольчики мусорных машин, занятых своей каждодневной работой. Тетушка Зоан лежала на постели в опустевшем доме и глядела в окно. Свет фонаря, висевшего у входа в переулок, едва доходил до ее окна, и тусклого света еле хватало, чтоб различить на стене фотографию мужа. Время от времени – и всегда неожиданно – взрывался вой сирен; той, что стояла на крыше Большого театра[21]21
  Большой театр – самый крупный зал Ханоя, находящийся в центре города; в нем выступают различные театральные и музыкальные коллективы, проводятся торжественные мероприятия и т. п.


[Закрыть], вторила другая – с Института ирригации. Тревога! Мгновенно гасли фонари, потом из уличного громкоговорителя раздавался спокойный и ясный женский голос, извещавший о приближении вражеских самолетов. Диктор отчеканивала каждое слово, и тетушке Зоан в конце концов начинало казаться, будто женщина эта, как и она сама, с вечера еще ни разу не смежила глаз; у нее не возникало больше ни малейшего сомнения в правоте этих звучных и четких слов: самолеты идут в таком-то направлении и находятся в стольких-то километрах от города. Тотчас выбегала она из дома и, усевшись у входа в убежище, кричала соседкам, чтобы они гасили свет и уносили детей в укрытие. Она следила за проносившимися над головой американскими самолетами, рвавшиеся им вдогонку зенитные снаряды громыхали, как шутихи на недавнем празднике. На соседнем дворе звонко трещал пулемет ополченцев. Красные дуги трассирующих пуль, переплетаясь, расцвечивали все небо. Синеватые сполохи разрывов выхватывали каждую ступеньку у входа в убежище. Наконец звучал отбой, и снова кругом воцарялась тишина. Соседи, подталкивая друг друга к выходу, вылезали из укрытия, и дети тотчас же, шумя и перекликаясь, разбегались по домам. Первым делом они щелкали выключателями, проверяя, есть ли свет, потом к выключателям подходили взрослые и говорили: «А свет-то горит как ни в чем не бывало…» Или: «Опять нет света; интересно, куда они на этот раз угодили?..»

Тетушка Зоан входила в дом, запирала за собой дверь и тотчас укладывалась в постель. Обычно после беспокойств и треволнений ей быстрей удавалось уснуть. Она не дремала, не ворочалась в полусне, а засыпала сразу и не просыпалась уже до рассвета. А утром чувствовала себя свежей и бодрой, хоть и спала-то, в общем, недолго. Такой освежающий сон бывает только у женщин, которые – хоть им и за сорок – на здоровье не жалуются и работают на славу.

Кроме воскресений, когда она отдыхала дома, и второй половины дня по четвергам – в это время она ходила на занятия по повышению культуры и грамотности, тетушка Зоан, держа в руке свой нон, каждый день торопилась спозаранку на трамвайную остановку. Она устроилась рабочей в бригаду Транспортного отдела; они занимались почти все время ремонтом поврежденных мостовых и дорог – работа не очень сложная, но утомительная и тяжелая. Сегодня они работают здесь, на этой улице, а через пару дней, глядишь, уже и на новом месте. В бригаде их, кроме нескольких мужчин – техников и шоферов, – в основном были женщины. На работе ходили они в старой заплатанной одежде, тяжелых сапогах и грубых брезентовых рукавицах, так плотно закутав черными косынками лица, что видны были одни глаза – черные, с набегавшими на ресницы капельками пота. Среди катящих взад-вперед колес тяжелых самосвалов, в черном чаду кипящего гудрона, рядом с ревущим багряным пламенем они стучали молотками и кирками, ровняя дорожное полотно, потом высыпали на него слой щебенки. И слух их давно притерпелся к шуму падающей из леек воды, к шороху метел и хрусту щебня под подошвами сапог.

В полдень бригада прекращала работу и собиралась у обочины в тени ближайшего дерева. Там, примостясь между вымазанными гудроном тачками, они торопливо съедали обед, принесенный поварами на коромыслах, и, прикрыв нонами лица, отсыпались, пока не спадал зной.

Нередко случалось так, что, едва они кончали работу, район снова подвергался налетам, шариковые бомбы и ракеты разбивали дорогу, покрывая ее рваными дырами воронок и следами разрывов. И тогда они – на глазах у окрестных жителей – возвращались назад и, расставив свои пестроокрашенные дощатые загородки с красными тряпицами – предупреждение шоферам, – разжигали огонь под бочками с гудроном и опять начинали штопать дорогу. Даже в дни самых жестоких бомбежек они работали уверенно, без спешки, и один лишь их вид вселял спокойствие в сердца людей, остававшихся в городе; глядя на них, каждый, казалось, еще сильней ощущал свою общность с этой землей, на которой он жил и сражался; упорство дорожников стало в глазах горожан как бы вызовом, брошенным захватчикам.

Тетушка Зоан в последнее время чувствовала себя хорошо, как никогда; она работала не жалея сил и в душе даже чуть-чуть гордилась своими трудовыми успехами. А ведь она и работать-то стала недавно – всего года два. Раньше сидела она дома, вела хозяйство, заботилась, чтобы сын был сыт, обут, одет и хорошо учился. Муж ее, кадровый офицер, служил в Ханое и вечерами возвращался домой, к семье. Дома его всегда ждал ужин, старательно приготовленный хозяйкой. И среди прочего зимой из вечера в вечер подавалась чашка капустной похлебки с мелко нарезанными корешками имбиря, а летом – чашка похлебки из водяного вьюнка, вымоченного с плодами шау[22]22
  Шау – высокое дерево из семейства манговых, кислые на вкус плоды его употребляются в пищу как приправа.


[Закрыть]. Когда муж задерживался по делам или на собрании, она оставляла ему ужин на столике в углу – сын обычно готовил за ним уроки, – накрыв перевернутым кверху дном выдвижным ящиком белую фаянсовую миску с рисом и чашки с едой.

Но пятого августа все переменилось. Три дня подряд мужа не было дома, потом он явился рано утром – спокойный, только уж больно неразговорчивый. Поев, он сообщил жене и сыну, что получил короткий отпуск для отдыха и сборов перед отправкой на фронт. Сын их До, услыхав эту новость, заволновался; он решил: отца посылают в Четвертую зону, ведь именно на нее несколько дней назад неприятель обрушил свои бомбы, он даже в присутствии родителей не сумел скрыть своего желания тоже быть там – желания, смешанного с некоторой долей зависти, что для его возраста, впрочем, вполне естественно. Но тетушка Зоан поняла сразу, что мужа ждет неблизкая дорога и что Четвертая зона останется далеко позади. Убрав и помыв посуду, она дотемна сидела недвижно и смотрела на мужа и сына, спавших на топчане в соседней комнате.

Она понимала: не за горами тот день, когда окончится привычный для нее уклад семейной жизни и ей не придется больше хлопотать на кухне или тревожиться в дождь из-за забытого на дворе белья. Маленький дом их опустеет, и не услышишь в нем больше мужских голосов и тяжелых шагов, от которых даже здесь, в кухне, сотрясается пол, не будет и привычного запаха потных рубах и гимнастерок, которым, казалось, пропитались и топчаны, и марлевый полог.

– Значит, уходишь, – сказала она мужу, – потом за тобою следом уйдет и До. Он говорил тебе, что не стал подавать заявление в институт? Записался добровольцем в армию.

– Так надо, ты уж его не удерживай.

– Да ведь он теперь что перелетная птица, даже если и захочешь, не удержишь.

– Ты-то сама – с тех пор как мы поженились – который раз меня провожаешь?

– Сам небось знаешь, который…

В день отъезда она с сыном проводила мужа до самых казарм. Она надела нарядное длинное платье с разрезами по бокам, сшитое из тонкой светло-коричневой ткани; обычно она доставала его из шкафа только на Новый год и праздник Республики. Когда они подошли к казармам, тетушка Зоан увидела в комнате ожидания много женщин примерно ее лет, одетых попроще. Тут ее стали одолевать сомнения: хорошо ли, что она так разоделась на проводы? Она остановилась у ворот, украшенных сегодня на удивление, и заговорила со знакомым офицером, уезжавшим вместе с мужем.