Текст книги "Запах медовых трав"

Автор книги: Ле Чи Ки

Соавторы: Буй Хиен,Нгуен Нгок,До Тю,Нгуен Тхи Кам Тхань,Хюи Фыонг,Ма Ван Кханг,Ву Тхи Тхыонг,Фам Хо,Хыу Май,Нгуен Тхе Фыонг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

МИЕТ, ДОРОГОЕ СЕРДЦУ СЕЛО

Радостные дни пришли к людям зао, живущим вдоль речки Бегуньи. Речка, ставшая сейчас тихой и грустной, отступила, а на горных полях и делянках вдоль ее берегов воцарилось радостное оживление и суматоха. Поспел маниок, он стоял прямой и высокий, во второй раз выбросив красивые цветы-метелки, а клубни его, которые понемногу уже начали выкапывать, были пухлые, налитые – совсем как ручки младенца. На початках кукурузы из-под верхнего сухого слоя листьев выглядывали крупные и ровные белые зерна, и казалось, будто это чей-то весело улыбающийся рот. Рис в долине, по берегам речки и на горных террасах хоть и не пожелтел еще, но уже источал благоухание, проникавшее даже в самые глухие, отдаленные уголки леса.

Мудро лесное зверье. Вот ведь все подевались куда-то, пока человек пахал, сеял, высаживал рассаду, никого не слышно, не видно; зато теперь, когда плоды труда налицо, звери вернулись и затаились исподтишка, будто воришки. Первыми появились перепелки, щеголяющие в ярком оперении, рано поутру они будили людей своим криком, своими высокими, срывающимися, как у подростков, голосами. А за ними потянулись и кабаны, и олени, и стаи хитрых мартышек, обычно проказничающих на скалах у тихой, степенной теперь речки Бегуньи.

Биен – волостной секретарь – взял дробовик и отправился в уезд, наказав детям, юной Те и своему младшему – Тану:

– Вернусь в полнолуние. Не забывайте ночью караулить поле. В этом году что-то много зверья набежало…

Да, зверья нынче много, особенно кабанов… Гудит, завывает ветер. С грустным стоном поникли листья маниока, в шалаше хорошо слышен их шелест. А враг лесной уже учуял запах маниока и яростно роет землю, подкапывает его клубни. Еще миг – и вот уже он грызет их. Крупные кабаны набрасываются так, что только хруст над полем стоит, а те, что помельче, грызут потихоньку, едва слышно – словно журчит в ручейке вода.

Как-то раз проснулась Те среди ночи в шалаше и слышит – кабан роет землю. Вскочила она, но только ударила в колотушку, как вдруг из-за кустов поднялся во весь рост мужчина и с досадой воскликнул:

– Ну вот, спугнула добычу!

Тан высунул из шалаша голову и крикнул:

– Эй, кто там?

Свет карманного фонарика выхватил из темноты круг, незнакомец вышел из-за кустов и приблизился к шалашу. Он оказался совсем молодым, на тонком продолговатом лице ярко сияли глаза. От парня веяло сыростью и прохладой ночного тумана. Поставив свой дробовик на землю, он тихо сказал:

– Меня зовут Тан А Шан, я из села Миет.

– Ты здесь устроил засаду на кабанов? – спросил Тан.

– Да… Не повезло мне сегодня – только собрался выстрелить, как вы своей колотушкой спугнули кабана. Пожалуйста, не приносите ее завтра сюда.

Вот только всего и было сказано, и парень сразу же ушел. Но потом, что ни ночь, он снова приходил к ним на поле. Придет и затаится, сидит тихо, не шелохнется – будто камень темнеет в кустах. Так прошло больше недели, но кабаны не появлялись. И вот наконец как-то ночью Те сквозь сон услышала выстрел. Попадание было точным, кабан упал, завалившись на бок, хрюкнул раза два и затих. Заряд поразил его в самое сердце.

Кабан оказался таким большим, что Тан А Шан и маленький Тан еле-еле вдвоем подняли его. Потащили тушу домой, тут бы Те и разглядеть хорошенько парня, но как раз в это время вернулся отец – он прошагал всю ночь, чтоб побыстрее добраться к своим. Едва отец показался в воротах, как Тан А Шан схватил ружье и был таков. Огромная кабанья туша с вытянутым рылом и вздыбленной щетиной так и осталась лежать неразделенной посреди двора.

– Испугался меня, – рассмеялся Биен. – Эти парни из Миета все меня побаиваются, ведь им частенько от меня достается. Ладно, разделаю кабана сам, а ты ему отнесешь его долю, Тан.

В полдень Тан понес мясо в Миет. Но когда он вернулся обратно, на коромысле по-прежнему болтались окорока.

– Тан А Шан отказался взять мясо, – рассказывал Тан сестре. – Он сказал, что возьмет только то, что ему причитается за этот выстрел, а остальное – наша доля, твоя и моя. Ой, сколько у него дома оленьих рогов! И даже тигровая шкура! Он и медведей стрелял, и волков…

Про Тан А Шана и в самом деле шла слава замечательного охотника. Да и не только про него одного; у каждого парня в Миете, едва ему исполнялось семнадцать, уже было ружье. Жил в том селе один старик, очень искусный оружейник; принесите ему только стальную пластину, курицу да десять донгов – и через две недели станете обладателем великолепного ружья, ни в чем не уступающего настоящей боевой винтовке. А какие в Миете были охотничьи собаки! Небольшие, поджарые, быстрые, как вихрь, они могли гнать дичь по нескольку часов кряду. Увлечение охотой отучило от многих пагубных привычек – никто из парней в Миете не курил и не брал в рот спиртного, охотничье дело таких пристрастий не терпит. Зато и были здесь парни сильны, как тигры, ловки, как горные козлы, и красивы, как яркие перепела.

Но часто случается, что, увлекшись одним, забывают про все остальное. Так и парни из Миета – только охотой и бредили; днем искали в пещерах помет летучих мышей и жгли уголь из мелии – делали порох, а ночью с собаками отправлялись в лес и возвращались только к утру. Если охота была неудачной, сразу заваливались спать, а если удавалось подстрелить кабана или косулю, пусть даже самую маленькую, то никого не обделяли, всех приглашали пировать, и веселье это длилось долго.

Два села – Миет и Фиен – лежат совсем недалеко друг от друга; оба одну и ту же воду пьют – только Миет выше по течению Бегуньи, а Фиен пониже. Если поглядеть из одного села на другое – видны светлые соломенные крыши.

Однако людям из Фиена весенний урожай подарил по три тонны риса с гектара, а в Миете все съела засуха. Молодежь Фиена всегда занята каким-нибудь делом – то ирригационную систему налаживают, то лес насаждают, то стоки для воды делают, а то за чистоту своего села возьмутся. Вот недавно возле речки установили движок с приводом на десять киловатт, и теперь по вечерам отражаются в Бегунье веселые огоньки электричества. В Миете молодежи тоже много – как листьев в лесу, – но держатся они порознь, словно опавшие сухие листья, – один здесь, другой там. Правда, это не только их вина. Канбо в селе – все равно, что опорный столб в доме, все на нем держится, ну а в Миете как раз очень слабый канбо попался, да вдобавок и председателем кооператива у них пожилой мужчина, тихий, нерешительный, сам что-либо предпринять боится. Ну а если во главе движения не поставить подходящих людей, оно будет как перегруженная телега на подъеме, чуть что – и соскользнуть недолго. И соскользнули, конечно: весной слишком много леса выжгли, скот без присмотра бросили, план ирригации на бумаге остался… А тут еще старые обряды; думали, что уж навсегда с ними покончили, похоронили, можно сказать, ан нет – шаман За Нинь снова их вытащил на свет божий. И теперь что ни месяц, то готовится в Миете большое жертвоприношение.

Биену, отцу Те, это село много хлопот доставляло. Дня не проходило, чтобы он туда не наведался. В прошлом месяце собирали там молодежь.

– Что же такое получается, – сказал он на собрании, – у вас словно бы ничего и не изменилось за эти годы. На одной речке наши села стоят, и земли у нас одинаковые, и людей поровну, и в сноровке никто друг другу вроде не уступит, а глядите: в одном селе веселье да радость, точно в праздник, а в другом – уныние да тоска, как на похоронах.

Смутились тогда парни и девушки, притихли. А Биен обратился к Тан А Шану:

– Ну как, молодежный секретарь, скажешь нам что-нибудь?

– Очень охотой увлеклись, в этом вся беда… На охоте ведь как – сразу результат виден, а если пахать да сеять – потом ждать больно долго… – пробормотал тот.

Биен от души расхохотался. Очень уж ему понравился такой искренний ответ.

Потом Тан А Шан огласил постановление: юношам Миета теперь разрешалось ходить на охоту только в дни, свободные от работы, или в случае острой необходимости. Короче говоря, с жизнью перелетной птицы – сегодня здесь, а завтра там – предлагалось покончить.

Но разве можно одним духом избавиться от привычки, которая прочно въелась в тебя за долгие годы. Прослышав о том, что в Фиене кабаны повадились на маниоковые поля, Тан А Шан, не раздумывая, отправился туда. А теперь, после встречи с Те и ее братишкой, он вообще стал бывать там каждый день. Хорошо, что Биен вовремя вернулся, иначе Тан А Шан до сих пор пропадал бы на их поле.

Такой уж он был парень, этот Тан А Шан. Ему как раз сравнялось двадцать два года. Совсем маленьким остался он сиротой и рос в доме у дяди, а потому рано стал самостоятельным. В восемь лет ставил силки на голубей и куропаток, а в десять, захватив заступ, отправлялся добывать кротов, и получалось это у него не хуже, чем у любого взрослого. Прошло еще года два, и вот уже длинноногий, как аист, подросток забрасывал на заре сети в речку Бегунью. А когда стал совсем взрослым – любую работу мог выполнить и в труде был неутомим. В августе прошлого года у них в селе несколько дней было наложено табу на охоту. Шаман За Нинь заклинал:

– Если кто станет охотиться, придет тигр и загрызет наших свиней и кур!

И парни в Миете забросили свои ружья подальше. Один Тан А Шан пошел в лес. На счастье или на несчастье, но он подстрелил тогда циветту. Шаман хотел его оштрафовать, но Тан А Шан с вызовом сказал:

– Все, что у меня есть, – на мне. Хочешь штрафовать – сдирай с меня штаны и рубаху, продашь – буйвола купишь!

В то время как раз началось движение борьбы с пережитками, и За Нинь сделал вид, что пропустил эту дерзость мимо ушей.

Однако судьба наделила Тан А Шана не только строптивым характером. Он обладал замечательными качествами – решительностью и добротой.

В тот день, вернувшись от Те, Тан А Шан остался очень недоволен собой.

– Совсем распустился! Стоило только чем-нибудь увлечься, как всю работу забросил…

А молодежь Миета уже стосковалась по делам – давно не собирались они вместе, давно ничего не предпринимали. Узнав, что Тан А Шан вернулся, парни бросились к нему, и загудело в доме, будто в большом улье.

– Ой, Шан, как же долго тебя не было, мы уж решили, что ты в соседнее село в зятья подался!

– А ну-ка, Шан, ударь в колотушку, пора нам собраться, обсудить дела.

– А что вы сами надумали, что делать будем? – спросил он парней.

– Давайте электричество проведем!

– Возьмемся за водостоки! Или нет, лучше рисовые поля огородим!

А какой-то прыщеватый парень сердито выкрикнул.

– Пора объявить бой шаману За Ниню! Вчера к нам в дом заползла большая змея, так этот шаман пришел, наговорил что-то, и моя мать после этого принесла в жертву свинью.

И так каждый предложил что-нибудь. Всегда так случается в глухих горных селах: накопится столько дел, что они спутаются в один клубок и не знаешь с чего начать – точь-в-точь моток ниток, изъеденный мышами, где начало, где конец, не разберешь. Да, много дел надо разрешить в Миете, за что сначала приняться, трудно определить; вот когда лису со всех сторон обложат, то же самое бывает – куда ни ткнется, выхода нет.

Парни, заметив, что Тан А Шан застыл неподвижно, как изваяние, стали его тормошить:

– Ну, говори же, что делать будем! Может, начнем с шамана, пойдем к нему сейчас?

– Нет, погодите, сначала мне нужно поговорить с Биеном.

Тан А Шан поднялся и с решительным видом вышел из дома; казалось, он сейчас на одном дыхании помчится к дому Те. Но неожиданно он повернул назад. Нет, ему стыдно сейчас смотреть в глаза Те. Ведь отец, наверное, уже рассказал ей, какие нерадивые парни в Миете. А дурная слава, что скунс, которого за версту по запаху слышно.

Тан А Шан вернулся в дом и снова сел на циновку, служившую ему постелью. На душе у него было неспокойно.

Парни, недовольно хмурясь, спросили его:

– Ты что, не хочешь идти?

– Хочу, – односложно ответил он.

– Тогда давай быстрее. Наше село и так тащится как черепаха, а теперь из-за твоих сердечных дел вообще улиткой будем ползти!

«Да, мы очень отстали…» Тан А Шану стало стыдно, он решительно вскочил и нахлобучил берет. Он не шел, а летел, словно взнузданный конь.

Половодье кончилось, и речка Бегунья тихо бурлила возле выступающих из воды камней. Вдоль берега тянулось поле, сейчас уже золотисто-рыжее… Тан А Шан выбежал на тропинку, сплошь испещренную буйволиными следами. Тяжелые колосья хлестали по ногам, сырой и прохладный осенний ветер нес благоухание созревающего риса. Почти из-под ног, шумно хлопая крыльями, взлетели голуби-сизари с раздувшимися, набитыми зерном зобами.

Тан А Шан замер от неожиданности и долго завороженно смотрел вслед птичьей стае, которая удалялась к ярко зеленевшей роще.

– Тан А Шан, ты что здесь делаешь?

Застигнутый врасплох юноша резко обернулся: осторожно раздвигая руками сникшие под тяжестью зерен колосья, к нему шел Биен. Он был как всегда спокоен и невозмутим, и лишь глаза его лукаво щурились под короткими прямыми бровями.

– Что, опять собрался на птиц охотиться? – лукаво спросил он. – Ну да на такую птичку заряд нужен особый!

Таи А Шан стоял пригвожденный к месту, будто олень, ослепленный светом охотничьего фонаря. Однако он скоро оправился.

– Я вас искал, хотел спросить…

– Ну, рассказывай, что за дело у тебя. – Биен приподнял склонившийся к самой земле тяжелый колос.

Тан А Шан долго мялся, подбирая нужные слова, и наконец пробормотал:

– Скажите, с чего лучше начать?

Вопрос как вопрос, казалось бы. Но волостной секретарь, услышав его, вдруг прыснул и тут же опустил голову. Он совсем не умел притворяться… И чтобы скрыть лукавую улыбку, он сорвал рисовый колос, положил его на ладонь и протянул Тан А Шану.

– Посмотри-ка, хорош ли рис. Так ты спрашиваешь, с чего вам начать? Ну-ну… Настоящий охотник по красноватым огонькам в темноте сразу определит тигра, а если глаза светятся зеленым – значит, олень… А вот ты, оказывается, разобраться не можешь. Не хватает тебе чутья, такого, как у этих птиц. Вот они издалека учуяли запах свежего риса. Рис созрел, парень, понял ты наконец? Поспел, совсем поспел наш рис!

С поля Тан А Шан отправился прямо домой и в тот же вечер собрал у себя молодежь.

– До чего же глупы наши головы и слепы наши глаза! Рис поспел, а мы раздумываем, с чего начать! Нужно всю работу распределить по сезонам, все подчинить рису. Ведь наш край – край риса, и мы должны сдать поставки зерна для фронта.

Все оживленно зашумели, казалось, перед ними неожиданно засиял свет – вот так бывает: выйдешь на опушку – и вдруг перед тобой откроется залитый солнцем простор…

Не теряя времени, с жаром принялись за дело. Разделились на группы: одни плели корзины, другие строгали подпорки, третьи готовили бамбуковые коромысла, серпы и косы.

Ребята из группы информации ходили вымазанные известью с ног до головы – на стенах и заборах вдоль всех дорог и тропинок они писали лозунги, и дети, задрав головы, читали их по складам:

– Быстро и успешно выполним план по уборке риса!

– Парни из Миета! Крепко держите серп и ружье!

– Не закончил жатву днем – продолжай ночью!

Но… как раз в то утро, когда в селе Миет собирались начать жатву и Тан А Шан уже заворачивал дневную порцию вареного риса в банановый лист, чтобы взять с собой в поле, к его дому прибежали парни.

– Все пропало, Шан, сегодня шаман За Нинь наложил табу на все работы, вон он уже бьет в кимвал!

– Серьезно?

– Какие могут быть шутки! Бригадир даже не стал давать нам задание, председатель тоже велел отложить дела. Семь дней работать не будем.

И в самом деле, все входы и выходы из села были закрыты воткнутыми в землю зелеными ветвями или перегорожены веревками из бамбукового лыка. Это постарались ночью старики, они же расставили у всех дорог чучела. Чужакам вход в село был закрыт, а местным тоже запрещалось выходить, запрещалось работать, нельзя было даже ничего нести на коромысле, нельзя ходить в лес… Так совершалось жертвоприношение духу земледелия, покровителю села. Давний это обычай, и оказался он очень прочным. Четыре времени года, и каждое начинается и кончается жертвоприношением. Каждый месяц пятнадцатого числа в дом обязательно надо принести зеленые ветки. Двадцатого числа нельзя охотиться. И еще существовали различные табу: на ветер, на лесного зверя. А потом еще были праздничные дни, дни совершения внеочередных обрядов: заползет ли в дом большая змея, заберется ли в огород заблудившаяся лань или еще что-нибудь случится – обязательно устраивается жертвоприношение. Без этого не будет хорошего урожая, не будет плодиться скотина, а люди станут сохнуть и умирать, не оставив после себя потомства.

Почти вся молодежная ячейка, не сговариваясь, собралась в доме у Тан А Шана. Тан А Шан энергично тряхнул головой.

– Если наши бригадиры не хотят распределять работу, то мы сами выйдем на жатву и тем самым подадим пример остальным!

И, захватив серп, он повел молодежь в поле. На дороге у входа в деревню было шумно, надрывался рожок, пели дан и флейта, заглушая жалобное хрюканье связанной свиньи.

Перед самым большим домом собрались старики, они громко пели, окружив того, кто нес статую Бана к месту омовения, – там уже стоял наготове большой чан. Сюда сбежалась и детвора, но, завидев Тан А Шана и парней, ребятишки с криками бросились за ними.

Шаман За Нинь начал церемонию жертвоприношения. Ноздри его мясистого, приплюснутого носа раздувались, губы словно что-то жевали, редкая жесткая рыжеватая бороденка дергалась, и круглая, словно у тигра, голова на короткой шее покачивалась в такт танцу.

Завидев парней с серпами и косами, За Нинь прервал свое занятие, подскочил к Тан А Шану и, тыча пальцем прямо ему в лицо, злобно закричал:

– Эй вы, шалопаи! Вы что же хотите на все село беду накликать?

Тан А Шан замер на месте, словно ударился о невидимую преграду, и в ту же минуту услышал знакомый голосок:

– Шан, Шан!

Тан А Шан повернулся и увидел Тана, братишку Те, тот стоял в толпе мальчишек и смотрел на него, широко раскрыв свои круглые, как у птенца, глазенки.

Тан без устали носился из Фиена в Миет, словно бельчонок, который скачет с ветки на ветку. С тех пор, как он узнал Тан А Шана, редкий день проходил без того, чтобы он не побывал в Миете.

– Ой, этот шаман такой злющий, ну прямо старый кот! Он не пускал Тан А Шана убирать урожай, – затараторил он, как только вбежал в дом.

– И что же? Тан А Шан все же пошел на жатву? – взволнованно спросила Те.

– Откуда я знаю, я видел только, как он вместе с остальными парнями свернул к дому собраний…

Те тяжело вздохнула. Братишка взглянул на нее и простодушно спросил:

– Ты очень беспокоишься за них, сестричка?

Те улыбнулась и ласково провела рукой по его вихрам. Конечно же, беспокоится. Ведь с недавнего времени село Миет стало таким дорогим ее сердцу! Шла ли она в поле или к реке за водой – глаза ее всегда сами собой устремлялись туда, где лежало соседнее село.

– Очень я боюсь за них. Это село самое отсталое у нас в волости. Если не подтянутся, всех за собой потащат.

Биен не раз говорил дочери:

– Парни из Миета почти все уже прошли обряд посвящения в юноши. Обычай требует после этого оставаться дома, слушаться родителей, жениться, заводить детей. А скоро набор в армию, родина зовет своих сыновей, но как знать, решится ли кто-нибудь из этих парней нарушить обычай…

Тревога отца передалась Те. Она прекрасно понимала, что с детства искалечены души девушек и парней зао и тяжело им сбросить мучительное бремя древних обычаев. Паутина всегда оплетает самые темные углы, и в отсталых деревнях предрассудки живучи как нигде. У них, в Фиене, раньше тоже так было. Девушки должны были заниматься вышиванием. В январе, феврале и марте к ним сватались парни, и как только закончится сватовство – тут же невесты усаживаются расшивать одежду пестрыми узорами. Целый год вышивают; руки устают, глаза начинают болеть от пестроты красок – тут и индиго, и зеленый, и красный цвет… Девушки зао не знали работы в поле. А если в доме гость или просто зашел кто-то из мужчин, женщина зао не смела сесть в его присутствии, должна была стоять и ждать приказаний… Однако с этого года в селе Фиен нет-нет да и нарушит кто-нибудь нелепый обычай. То одной из первых решила заняться ирригацией, и девушки из их села быстро последовали ее примеру.

На работу они не стали надевать своих пестро расшитых платьев, и никто над ними не смеялся. Потом Те предложила взорвать скалу, чтобы проложить прямую дорогу, и оказалось, что девушки и тут ни в чем не уступят парням – такой грохот поднялся…

Стемнело. Тан забрался под полог, и оттуда почти сразу же послышалось его тихое посапывание. С реки доносилось равномерное жужжание движка. Те прилегла, однако ей не спалось, мысли то и дело возвращались к тому, что произошло в Миете…

Вдруг за оградой, а потом и возле плетеной двери замелькал огонь факела и раздались чьи-то громкие торопливые шаги.

– Открывайте! Открывайте! – крикнул ломающийся юношеский голос.

Плетеная дверь быстро распахнулась. Парень в серой головной повязке бросил факел на землю у самого порога и вошел в дом. Он тяжело дышал и казался очень взволнованным.

– Где товарищ секретарь?

– Что случилось? – спросила Те.

– Где товарищ секретарь?

– Отец на собрании.

Парень сердито сдернул с головы повязку, вытер усталое потное лицо и пробурчал:

– Безобразничают, забыли, что прошли старые времена!

– Что такое? – вскочила Те.

– Наши совсем про закон забыли, связали Тан А Шана, секретаря ячейки.

Тан проснулся и, усевшись на корточки, высунулся из-под полога.

– Это шаман За Нинь сделал, да? – испуганно спросил мальчик.

Да, шаман За Нинь действительно связал Тан А Шана. Но, конечно, не своими руками. По его приказу старики из Миета схватили Тан А Шана и связали его.

Когда Тан А Шан повел парней в поле, шаман преградил им путь, и парни повернули к дому собраний. Словно все силы, что так долго таились в душе, внезапно вырвались наружу.

Если уж парни из села Миет решились гнать зверя, то ни глухой лес, ни глубокие ручьи не заставят их отступить. Стрела легла на тетиву – значит, надо стрелять!

Парни незаметно выскользнули из села. Они решили сначала убрать рис на поле у ручья, и действительно, к полудню большой участок был уже сжат. Старики, занятые обрядом омовения статуи Бана, ни о чем не догадывались. Но вездесущие мальчишки пронюхали обо всем и прибежали в село, крича:

– Тан А Шан не боится шамана, не думайте! Молодцы наши парни!

Услышав эту новость, шаман скривился так, будто проглотил целый стручок горького перца. Он упал на землю и забился.

– О почтенные, эти шалапуты разгневают злого демона, навлекут несчастье на все наше село. Со времен сотворения мира не было такого смутьяна, как этот Тан А Шан…

Тут-то и вспыхнул огонь в груди у старцев. Старики бросились на поле.

Парни увлеченно жали рис и спохватились только тогда, когда старики уже схватили Тан А Шана. Но он не хотел затевать скандала.

– Ребята, отойдите, я сам справлюсь, – сказал он спокойно и обратился к старикам: – Вы не имеете права связывать человека.

Но эти старые люди слишком долго жили в потемках, слишком прочно укоренились здесь древние обычаи, а что такое право и справедливость, они и понятия не имели. С громкими воплями они связали Тан А Шана и потащили его в деревню. Начинало темнеть. Перед домом собраний, с правой стороны, зажгли факелы. В центре двора сгрудились мальчишки, чуть поодаль держались женщины. Парни, отправив посланца в Фиен сообщить волостному секретарю о случившемся, сгрудились позади связанного Тан А Шана. А перед ними стеной встали старики, в злых глазах мелькали красные отблески факелов.

Парни требовали:

– Сходите за председателем кооператива!

– Позвать сюда уполномоченного, пусть разберется!

Но один из стариков важно заявил:

– Люди нашего села сами нас рассудят. В прошлом году этот подстрекатель презрел все запреты и вышел на охоту. Сейчас он снова нарушил обычаи. Во всех смертях, что будут в этом году, – его вина, и в плохом урожае тоже его вина…

Тан А Шан, не дав ему договорить, вышел на середину двора и громко сказал:

– В наших обычаях много хорошего, но немало и плохого. Обычай, который велит охотнику пригласить разделить добычу среди всех жителей села, хороший. И такие обычаи мы будем охранять. Но от плохих обычаев нужно избавляться. В прошлом году целую неделю было запрещено работать, за это время птицы и полевые мыши да и наводнение сколько риса уничтожили, помните? Это табу – отживший предрассудок, в других селах от него давно уже отказались, зачем же мы его храним? Ведь так мы весь рис потеряем, сами голодать будем да и армии нечего будет дать! Вот и судите сами, не позор ли это! А селу своему мы вреда не хотим.

Парни возбужденно кричали:

– Эй, зовите сюда шамана!

– Небось удрал вредный старикашка!

Тут как раз и подошла Те с братишкой. Она встала за спиной Тан А Шана. Все лицо ее было залита слезами. Что так взволновало ее – смелые слова Тан А Шана или то, как он стоял, гордо подняв голову?

Маленький Тан сразу же подскочил к Тан А Шану и с жаром воскликнул:

– Я сейчас развяжу тебя!

Подошел председатель кооператива. Было видно, что его разбудили, лицо со сна казалось бледным – ну прямо кислое тесто в старой глиняной крынке. Он захлопал в ладоши и пронзительно закричал:

– Хватит, хватит, расходитесь, не место здесь буйволам рогами сцепляться и незачем ссориться!

– Да кто ссорится!

– А что же это такое?

– Председатель, засвидетельствуйте. «Протокол о противозаконном нападении и связывании. Мы… жители села Миет свидетельствуем, что…»

Председатель, кажется, только теперь проснулся. Он замахал руками и примирительно сказал:

– Ну ладно, ладно, все мы одной крови, все мы зао…

Но толпа возмущенно потребовала:

– Составляйте протокол да читайте погромче, чтобы все слышали!

– Нужно раз и навсегда отучить людей от дурных привычек! А то чего доброго снова еще что-нибудь затеют!

– Пора нашего шамана на перевоспитание отправить! Хватит ему губить кур да свиней!

Тан А Шан наконец вздохнул с облегчением. У Те тоже будто камень свалился с души. Застучала кровь в висках – это Тан А Шан оглянулся и посмотрел на нее. Впервые глянули они в глаза друг другу…

Так было покончено с одним из самых нелепых обычаев. И село Миет, столь дорогое сердцу Те, обрело новую жизнь.

Много событий произошло еще потом, но Тан, братишка Те, упорно вспоминает только об этом случае. Но ведь и сама Те без конца вспоминает первую встречу с Тан А Шаном на маниоковом поле в безлунную октябрьскую ночь.

А Тан всякий раз, стоит только семье собраться за столом, снова и снова принимается рассказывать отцу эту историю, точно это любимая старая сказка. И Биен, отложив палочки, смеясь, говорит:

– Прежде человек сам надевал на себя путы, а теперь сам их снимает – вот как некоторые сами сбрасывают с себя веревки.

На что Тан обязательно возразит:

– А вот и нет, это я его развязал! Те, скажи, ведь правда? Ты же видела!

Перевод И. Зимониной.