Текст книги "Позывной "Хоттабыч" 10. Конец пути (СИ)"

Автор книги: lanpirot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– И о чем же пел дождь, бывший Асур? – спросила ведунья, возвращаясь к огню, чтобы подбросить в печь еще пару полешек.

Я медленно сел, чувствуя непривычную легкость в теле – не от силы, а от отсутствия тяжелой, вечной готовности к смертельному бою.

– Он не пел о чем-то одном, – сказал я, удивляясь собственным словам. – Он пел обо всем сразу. О том, как вода утоляет жажду корней. О том, как смывает пыль с листьев. О том, как наполняет ручей, который спешит к реке…

Ведунья кивнула, и в уголках ее глаз собрались лучики мелких морщин – знак одобрения.

– Неплохо. Для первого раза. Ты слышал не заклинание, ты услышал саму жизнь. Такой, какой и задумал её Создатель. Это и есть самый древний язык, который тебе предстоит выучить.

Грималкин потянулся, встал и грациозно спрыгнул с кровати.

– А я слышал, как мышь под полом испугалась грома и побежала к своей норке, – деловито сообщил он. – Вы меня извините, но у меня тоже есть договор с миром, который нужно исполнить.

Он юркнул в щель у двери и исчез. Я остался наедине с ведуньей, с тишиной и с новым, странным чувством внутри. Это не было знанием. Это было ощущением двери, которую я лишь приоткрыл, а за ней простирались бескрайние, неизведанные земли.

– И что дальше, уважаемая? – спросил я.

– Дальше? – Она протянула мне мою же пустую миску. – Дальше – помой посуду. И принеси воды из ручья. Надо заварить чай. А потом, посмотрим, какие травы нам сегодня нужно собрать. Хватит уже пролёживать бока!

И в ее словах не было насмешки. А была простая и непреложная правда. Путь к познанию вселенной начинается с мытья своей миски, уборки в доме и сбора трав под чистым, промытым грозой небом. И это было куда мудрее, чем все мои былые войны.

И в глубине души, под грузом лет и усталости, что-то дрогнуло. Что-то маленькое и хрупкое, словно первый росток, пробивающийся сквозь толщу пепла. Я понял, что ведунья была не совсем права. Это было не начало нового пути. Это было возвращение домой. На самый старт. На самое начало. Туда, где все только начинается…

Глава 8

Я взял миску и вышел из хижины. Воздух действительно был густым и сладким, таким чистым, что каждый вдох казался глотком из холодного родника. Солнце, пробивавшееся сквозь рваные тучи, заливало лес ослепительным светом. Каждая капля воды на листьях папоротника превращалась в алмаз, а от земли поднимался густой, насыщенный пар – дыхание пробудившейся жизни.

Ручей оказался неподалеку. Он журчал громче обычного, вздувшийся от дождя, мутный и стремительный. Я зачерпнул воду и замер на мгновение, глядя на свое отражение в быстро несущейся струе. Оно было размытым, неузнаваемым – не лицо некогда грозного Асура, силовика-энергетика, повелителя некротических тварей, проклятого Кромкой, а лицо уставшего старика с седой бородой и спокойными, чего раньше никогда не было, глазами.

Когда я вернулся, ведунья уже разбирала пучки засушенных трав, разложив их на грубом деревянном столе. Грималкин сидел рядом, тщательно вылизывая лапу. Похоже, его договор с миром был успешно выполнен.

– Вода, – я поставил принесённое ведро у печи. – Чаю попьём?

Она кивнула, не глядя на меня:

– Возьми горсть мяты, что на подоконнике. И иван-чай, в синем мешочке.

Я делал все, что мне говорила ведунья, стараясь получить даже из этих простых действий настоящее удовольствие. Достать мяту, наслаждаясь её чудесным запахом. Насыпать иван-чай в глиняный заварник. Залить кипятком и наблюдать, как отдельные чаинки отдают цвет воде. Аромат поднялся в воздух – терпкий, цветочный, удивительно земной.

Мы пили чай молча. Тишина между нами была не неловкой, а наполненной молчаливым пониманием. Она не требовала слов. Я чувствовал, как тепло напитка растекается по телу, смывая последние следы внутреннего оцепенения. Ведунья отпила глоток, поставила чашку и внимательно посмотрела на меня.

– Твоя война закончилась, не потому что ты проиграл, – произнесла она вдруг. Ее голос был ровным, как поверхность озера в безветренный день. – Она закончилась, потому что ты устал в ней участвовать. И Вселенная это почувствовала. Ты перестал кричать – и наконец был услышан. Теперь вопрос в том, что ты будешь с этим делать?

– А что можно делать? – спросил я, и в моем вопросе не было вызова, лишь искреннее любопытство.

– Служить, – просто ответила она. – Не себе. Не славе. А вот этому. – Она широким жестом обвела хижину, лес за окном, все небо над головой. – Травинке, чтобы росла. Ручью, чтобы тек в нужном направлении. Дереву, чтобы выстояло в бурю. Служить самой Жизни.

Идея, которая еще вчера показалась бы мне унизительной ересью, теперь отозвалась внутри тихим, но ясным согласием. Что есть война? Попытка навязать свою волю миру. А что такое служба? Попытка понять его волю и помочь ей осуществиться. Это не слабость. Это сила иного порядка. Ну, так, как я её сейчас понимал.

– Ладно, хватит философии, – ведунья отодвинула чашку и встала. – Бери корзину. Пойдем, пока солнце высоко. Сегодня нам нужны зверобой и щавель. Один – для сердца, другой – для крови. Твоя кровь еще слишком густа от гнева, а сердце привыкло биться только в бою. Надо с этим что-то делать.

Я последовал за ней на опушку, залитую солнцем. Она шла легко, почти бесшумно, а я шел за ней, стараясь ступать так же. И снова я не пытался подчинить себе энергию земли или приказать ветру молчать. Я просто шел и смотрел. Смотрел, как ведунья наклоняется над растением, трогает лист, принюхивается, прежде чем сорвать. Она не брала, она принимала, как ценный дар.

И я попробовал. Опустился на колени перед кустом зверобоя, положил руку на землю у его корней. Я не требовал. Я ждал. И сквозь ладонь я снова ощутил тот же гул, то же могучее, размеренное биение – биение мира, который живет по своим законам. И в этот раз оно было не пугающим, а успокаивающим. Как будто огромное, мудрое существо положило свою ладонь на мое плечо и сказало: «Ты дома. Теперь ты свой».

И пока я собирал травы под ее неспешные указания («нет, этот лист еще слишком молодой, оставь его жить; а вот этот – в самый сок»), то самое хрупкое что-то внутри продолжало расти. Росток пробивался сквозь пепел прошлого, тянулся к солнцу настоящего. Это не был покой. Это было намерение. Тихая, но несокрушимая решимость научиться этому новому, древнему как мир, языку. Языку трав, дождя и тишины.

И это было куда сложнее, чем закручивать в узел глобальные энергии. И бесконечно правильнее.

Мы шли обратно по тропе, отмеченной солнечными зайчиками, пробивавшимися сквозь кружевную листву. Корзина, наполненная травой, пахла летом и медом. Я нес ее не как ношу, а как нечто драгоценное. Каждый шаг отдавался в моих ступнях не усталостью, а странной, новой связью с землей. Я не давил на нее, а словно прислушивался к ее упругой отдаче.

В хижине ведунья разложила собранное на грубом деревянном столе. Солнечный луч, падающий из окна, зажигал в каплях росы на листьях маленькие радуги.

– Теперь, – сказала она, – самое важное. Сила не в том, чтобы сорвать. Сила в том, чтобы сохранить. Смотри… – Она взяла пучок зверобоя и разложила его на чистой ткани тонким слоем. Ее движения были точными и бережливыми. – Слишком много солнца – убьешь дух растения. Слишком много тени – погубишь плоть. Нужен баланс. Как и во всем.

Я наблюдал, как она работает, и понимал, что это тоже своего рода боевое искусство. Только вместо того, чтобы ломать кости, ты поддерживаешь жизнь, помогаешь ей перейти в иную форму. Это была алхимия, основанная не на подавлении, а на сотрудничестве.

– Тебе показалось, что мытье посуды – это просто мытье посуды? – Она словно прочитала мои мысли, не отрываясь от работы. – Это урок смирения. А сбор трав – урок внимания. А заваривание чая… это уже будет урок благодарности. Ничто не дается просто так. Вселенная любит равновесие. Ты что-то получаешь – ты что-то отдаешь. Не кровью и железом, а вниманием и заботой.

Вечер опустился на лес мягко и неспешно. Мы снова сидели у печки, но на этот раз чай был другим – золотистым, с терпким ароматом, в котором угадывались и солнце, и дождь, и та самая земля, по которой мы ходили.

– Попробуй, – кивнула ведунья.

Я сделал глоток. И это был не просто напиток. Это было продолжение утра, продолжение прогулки, продолжение тишины после грозы. Я чувствовал, как тепло разливается не только по телу, но и по чему-то глубинному, огрубевшему за долгие годы. Как будто трещины в высохшей глине начали понемногу заполняться живительной влагой и сглаживаться.

– Ну, что? – спросила она. – Почувствовал?

– Да, – ответил я, и голос мой прозвучал тише, но тверже. – Я почувствовал. Это… похоже на мир после долгой осады. Только внутри.

Она согласно улыбнулась.

– Это и есть мир. Не отсутствие войны. А ее полная противоположность. Ты не можешь просто перестать воевать и получить покой. Ты должен начать делать что-то другое. Наполнять свои опустевшие колодцы кристально чистой водой, идущей из глубины, из самого сердца Матери-Земли.

В ту ночь я спал без снов. Без кошмаров сражений, без тревожного ожидания атаки. А проснувшись на рассвете от щебетания птиц, я не лежал, анализируя угрозы. Я встал, подошел к двери, распахнул ее и вдохнул полной грудью прохладный утренний воздух. Лес встречал новый день, и я был его частью. Не завоевателем, не гостем, а частью.

И я понял, что ведунья снова была не совсем права. Это не был путь служения в привычном мне понимании – долга, обета, принуждения. Это было возвращение к истоку. К тому состоянию, когда ты не отделен от мира стеной собственного «я», а связан с ним миллионом невидимых нитей. Как ручей связан с рекой, а травинка с землей.

Я взял метлу и начал подметать порог хижины и дорожку, ведущую к ней, сметая опавшие листья и хвою. И в этом простом действии было больше смысла и покоя, чем в самой громкой из моих прошлых побед. Потому что победа – это конец чего-то. А подметание порога – это начало нового дня. Бесконечная череда начал, из которых и состоит настоящая жизнь. Я закончил уборку, а ведунья, проверив сложенные в тени травы, кивнула удовлетворенно.

– Теперь можно и отдохнуть. Но отдых – это не безделье. Возьми свой посох. Пойдем к Озеру Безмолвия.

Этот посох, простой, из выбеленного солнцем и дождями дерева, я нашелпрактически у самого порога в первое же утро. Тогда он казался мне бесполезной палкой. Теперь же его шероховатая поверхность стала привычной в моей ладони, а его конец, упираясь в землю, словно помогал мне слышать ее тихий голос.

Мы молча шли по едва заметной тропе, углублявшейся в чащу. Воздух становился все гуще, напоенный запахом хвои и влажного мха. Сквозь стволы вековых сосен заблестела вода. Озеро лежало в каменной чаше, окруженное валунами, и его поверхность была абсолютно неподвижна, словно отполированный кусок свинцового неба. Тишина здесь была иной, нежели в хижине – не отсутствием звуков, а густым, почти осязаемым покровом.

– Сядь у воды, – тихо сказала ведунья. – И опусти в нее руки. Не для того, чтобы зачерпнуть. Просто опусти.

Я повиновался. Камни подо мной были теплыми от солнца. Вода оказалась ледяной, обжигающе-холодной. Я едва сдержал вздох. Но ведунья сделала знак – ждать. Я закрыл глаза, стараясь не думать ни о чем, чувствуя лишь холод, проникающий в кожу, в мышцы, и так до самых костей. И постепенно я начал ощущать не холод, а… пульс. Тихий, глубокий, едва уловимый ритм, исходящий из самой глубины озера. Это было похоже на сердцебиение спящего великана.

– Озеро помнит все, – голос ведуньи прозвучал как продолжение этого ритма. – Оно помнит дожди, что наполняли его тысячи лет. Помнит крики первых птиц. Помнит шаги древних зверей, приходивших на водопой. Оно – огромная память. А память – это основа мудрости. Ты хочешь слышать язык мира? Начни с тишины. С умения слушать то, что было до тебя.

Я сидел, не шевелясь, и чувствовал, как этот древний холод вытягивает из моих пальцев остатки внутреннего жара, той тлеющей жажды действия, что всегда горела во мне. Это было не больно. Это было похоже на омовение раны. Я не слышал слов, не видел образов. Я просто ощущал присутствие чего-то невообразимо старого и спокойного.

Когда я наконец вынул руки из воды, они онемели и побелели. Но внутри меня не осталось и следа прежнего беспокойства.

– Что я должен был услышать? – спросил я, вытирая руки о траву.

– Ничего конкретного, – ответила ведунья. – Ты должен был почувствовать, что твоя жизнь – лишь миг в этой памяти. И это не унизительно. Это освобождает. Ты больше не несешь на своих плечах бремя всех своих битв. Ты просто… часть мирового потока. Как и все.

На обратном пути мы молчали. Но теперь я слышал этот поток повсюду: в шелесте листьев над головой, в журчании ручья под горой, в собственном дыхании. Я больше не пытался что-то доказать миру. Миру было не до того. Он жил своей великой, сложной жизнью. И у меня появился шанс не подчинить его, а научиться жить в гармонии с ним.

Вечером, когда мы пили чай из новых трав, я взглянул на свои руки. Они все еще слегка покалывали от холода озера. И я поймал себя на мысли, что впервые за долгие годы мне не хочется сжимать их в кулаки.

Ведунья последовала за моим взглядом и уловила его смысл.

– Кулак нужен, чтобы ответить врагу, удержать меч или щит, – сказала она. – А открытая ладонь – чтобы принимать дары и отдавать их. Ты научился слушать грозу и тишину. Теперь учись чувствовать руками. Не хватать. Прикасаться.

На следующее утро она не повела меня в лес. Вместо этого она вынесла из сарая большой кожаный мешок, туго набитый чем-то мягким, и поставила его передо мной.

– Разбирай, – коротко бросила она. – Все по парам. Не торопись.

Я развязал мешок и высыпал содержимое на пол. Это была куча самой разной глины: комья серой, рыжей, почти белой, с вкраплениями песка и слюды. Задание показалось мне простым до глупости. Я принялся сортировать, откладывая похожие куски друг к другу. Но через несколько минут я понял, что ошибся.

Это был не тест «на знание», а урок «на ощупь». Один комок был влажным и жирным, другой – сухим и рассыпчатым, третий – упругим и плотным. Каждый был уникален, каждый жил своей собственной, замедленной жизнью. Я закрыл глаза и позволил пальцам изучать текстуру, вес, пластичность и еще множество других параметров. Это было похоже на знакомство с разными характерами.

– Зачем это? – не удержался я от вопроса.

– Глина – это земля, которая помнит прикосновение воды, – ответила ведунья, наблюдая за моей работой. – Чтобы служить Жизни, нужно понимать ее материалы. Ты не сможешь помочь ручью, если не знаешь, как течет вода. Не укрепишь корень, если не чувствуешь почву. Начни с малого. Слепи чашку.

Чашка. Та самая, из которой я пил чай. Та, что мыл. Теперь мне предстояло создать ее самому. Я выбрал комок серой, податливой глины и принялся мять его в ладонях. Сначала выходило криво и неуклюже. Глина не желала подчиняться, растрескивалась, расползалась. Я почувствовал знакомый привкус раздражения, остаток старой ярости. Но затем я вспомнил ледяной покой Озера Безмолвия и его вечный пульс. Я не стал давить сильнее. Я просто дышал и позволял рукам найти свой диалог с материалом. Не командовать, а договариваться.

И постепенно, под легким нажимом пальцев, бесформенная масса начала округляться, расти вверх, образуя стенки. Это было магией, но не той, к которой я привык. Более медленной, более глубокой. Я не вкладывал в нее силу, я вкладывал внимание. И в ответ глина делилась со мной своей древней памятью.

Когда чашка была готова – неидеальная, чуть кособокая, но живая и настоящая, – ведунья подошла и положила руку на мое плечо. Это был первый раз, когда она проявила подобную ласку.

– Видишь? – сказала она. – Ты не сломал. Ты создал. Теперь в этом сосуде будет жить не просто вода. В нем будет жить твое терпение.

Я поставил сырую чашку на стол рядом с своей деревянной миской. Они были очень разными. Но теперь я смотрел на обе не как воин на инструменты, а как садовник на два разных, но очень ценных ростка. Грималкин, вернувшийся с утренней охоты, обнюхал мое творение и фыркнул, но в его фырканье я почуял не насмешку, а нечто вроде одобрения.

– Ничего так, – буркнул он. – Для первого раза. Только мышь в ней утопить нельзя, дырявая получилась.

Но я знал, что он лукавит. Чашка была целой. Как целым, впервые за долгие годы, начинал чувствовать себя я. Не склеенным, не зарубцевавшимся, а целым. И это было только начало пути. Пути, на котором не было карты, но был проводник. И был сам путь, под ногами, в каждом листе, в каждой горсти земли, в каждом тихом дыхании проходящего дня.

На следующее утро я проснулся с ощущением легкого щемящего ожидания, как перед началом долгого пути. Но путь этот лежал не за горизонт, а вглубь, в суть самых простых вещей. Я уже собирался приняться за привычные дела, как ведунья остановила меня у двери.

– Сегодня ты пойдешь один, – объявила она, протягивая мне два небольших сосуда. – К ручью, что за старой сосной. Набери воды. Но не торопись. Сядь там и послушай. Ручей – это голос земли, который никогда не умолкает.

Дорога к сосне была мне знакома, но на этот раз я шел не как ученик за учителем, а как человек, доверенный самому себе. Я шел медленно, чувствуя, как земля под ногами рассказывает свою историю корнями деревьев, узорами мхов, кружевами папоротников.

Ручей оказался именно таким, каким я его и помнил – живым и говорливым. Я наполнил сосуды водой и, как велела ведунья, сел на примятую траву у его берега. Впервые за многие дни я остался в полном одиночестве, без руководства и указаний.

Сначала я просто слушал его бесконечную песню – переливы, плеск, шепот. Потом закрыл глаза. И тогда случилось необъяснимое. Я не услышал слов, но понял смысл. Это был не язык в привычном понимании, а поток чистого ощущения, смысла без символов. Ручей рассказывал о радости движения, о свободе течения, о встрече с камнями не как с преградами, а как с поводом сыграть новую мелодию, о неизбежности пути к озеру, к реке, к океану.

Это было не заклинание, не магия силы. Это была магия присутствия. Бытия. И в ней заключалась такая мощь, перед которой меркли все мои прошлые умения повелителя, сотрясателя, властелина. Этот, по сути, ручей был вечным потоком жизни.

Когда я вернулся, ведунья стояла на пороге, будто ждала.

– Ну что? – спросила она. – О чем пел ручей?

Я посмотрел на нее, и впервые за все время моего пребывания здесь мой ответ родился не из размышлений, а из самой глубины того нового, хрупкого и прочного чувства, что пустило во мне корни.

– Он пел о том, что путь – это не линия между точками, – сказал я. – Путь – это и есть точка. Бесконечно длящаяся во времени и пространстве. И ты всегда находишься именно в ней. Только здесь и сейчас.

В ее глазах блеснуло одобрение, более красноречивое, чем любая похвала.

– Значит, ты начал слышать, – кивнула она. – Теперь главное – не забыть, как это делать.

Следующие дни и недели слились в единый ритм, наполненный простыми, но глубокими делами. Я учился не просто собирать травы, а чувствовать их нужды; не просто сушить их, а входить в ритм их превращения; не просто заваривать чай, а благодарить каждый лист за отданную силу. Я научился различать по шелесту листьев, надвигается ли дождь; по поведению птиц – будет ли день ясным; по гулу земли – спокоен ли лесной дух.

И однажды ночью, когда я уже засыпал под убаюкивающий треск поленьев в печи, я почувствовал это. Не усилием воли, не концентрацией, а просто так, как чувствуешь биение собственного сердца. Тихое, могучее присутствие леса, озера, неба – всего мира вокруг. Оно не требовало поклонения. Оно просто было. И я был его неотъемлемой частью.

Глава 9

Время неспешно бежало в этом заповедном месте, куда мне посчастливилось попасть. Но, когда я окончательно оклемался, в мою голову стали приходить разные мысли – я никак не мог срастить одно с другим. Каким же, всё-таки, образом я вновь попал в своё старое тело?

По моим ощущениям, этот чертов отмороженный ублюдок в прошлый раз меня точно завалил наглушняк, без каких-либо вариантов. Именно поэтому моя душа и отправилась «в свободное плаванье», пока не наткнулась на силушку Святогора-великана.

А уже после этой встречи я попал в тело моего двойника – Илью Резникова из магического мира, зверски замученного на алтаре колдунами-эсэсовцами. Твари, которых я раздавил, как тараканов, принесли его в жертву на своём проклятом алтаре в Уральских, а в том мире – в Рипейских горах (хоть это, по сути, были одни и те же горы), чтобы пробудить древнего Асура. А пробудили меня.

Я лежал и вглядывался в потрескивающие язычки пламени в печи, пытаясь поймать какую-то всё время ускользающую от меня нить. Память о смерти в своем мире была кристально четкой: боль в раздавленном горле, хрип обреченности и… пустота…. А потом – стремительное падение в воронку навстречу ослепительному свету…

Затем встреча с древней силой, что назвала себя великаном Святогором, и резкий рывок в другое тело, в другой мир, на тот самый алтарь. Но сила Асура уже была со мной. Потом жизнь в ином мире, полном магии, сражений с разными древними и не очень тварями.

И вот я опять здесь – в своем немощном и разваливающимся от старости теле. И в своем мире без магии… И с терзающей меня единственной мыслью: «неужели все это было сном или бредом?» Но появление моего верного говорящего кота из семейства Грималкиных, прозванного с моей «легкой» руки – Матроскиным, доказывало, что я, всё-таки, не сбрендил. И всё приключившееся со мной ранее – действительно происходило!

И тут меня осенило. Что если я вернулся не в свое тело и не в свой изначальный мир? Что если меня притянуло сюда силой того самого «потока жизни», голос которого я услышал у ручья? Святогор говорил о единстве всех миров, о том, что сильная душа может найти свою оболочку в любом из них.

А что, если моя душа нашла тело своего погибшего на эсэсовском алтаре молодого двойника и вселилась в опустевшую оболочку? И в этом мире мой двойник умер, и я в него вселился?

Мысль была безумной. Но чем дольше я её обдумывал, тем больше в ней было логики. Это объясняло всё: и внезапное возвращение в состарившееся тело, и отсутствие магии, и даже появление Грималкина. Кот, свернувшийся калачиком на толстом лоскутном одеяле, мурлыкал так, будто дребезжала сама реальность.

Его присутствие здесь было ключом к предыдущему миру, куда я всеми силами стремился попасть. А он был живым мостом между мирами, этаким артефактом, прорвавшимся сквозь ткань бытия вслед за моей душой. Это одно из свойств его магического кошачьего семейства – он может появляться там, где захочет. И, соответственно, оттуда исчезать.

– Дружище, Матроскин, – хрипло позвал я кота. – Ты помнишь Кромку? Помнишь, как мы громили мертвяков?

Кот лениво открыл один глаз.

– Помню, мессир. А как же иначе? А еще я помню тот огненный пролом, в который вы ухнули со свистом, успев меня спасти…

От его слов по моей старой спине побежали мурашки, а моя память выдала ту ужасающую картину, когда мы с котом виделись в последний раз…

Мы сидели на вершине древнего кургана. Я курил папироску, а кот вялился на солнышке. Неожиданно опора под моими ногами исчезала – курган в мгновение ока провалился в какие-то неведомые глубины, откуда пахнуло нестерпимым жаром и серой. А мы с Матроскиным со свистом полетели в море кипящей лавы, разверзнувшееся под нашими ногами.

Мой Дар отказался работать, и мы с Матроскиным должны были нырнуть в распахнувшееся жерло вулкана. Раздумывать времени не было, поэтому я принял единственное решение, которое позволило бы сохранить жизнь хотя бы говорящему коту. Я, размахнувшись, со всей дури отшвырнул от себя Матроскина. Кот, набрав скорость, кувырком полетел к краю пролома по крутой дуге – он должен был приземлиться за пределами огненного пролома, появившегося на месте исчезнувшего кургана.

– Я найду тебя, Матроскин! – мысленно телеграфировал я своему помощнику и другу, к которому уже успел основательно привязаться. – Только выживи здесь, хвостатый!

– Не беспокойтесь на этот счет, мессир! – Отбил ответочку говорящий кот. – Только не забудьте меня найти…

– А найти меня, мессир, вы так и не сумели, – промурлыкал мой хвостатый друг.

– Ты же видишь, в каком я состоянии? Я-то себя не признавал, и думал, что весь твой мир мне привиделся в бреду.

– Ну, ничего, я и сам вас нашёл! – самодовольно произнёс он, выпустив когти на одной лапе, и принимаясь что-то из них остервенело выгрызать.

– Ты опять ко мне в голову, как к себе домой залезаешь? – нахмурив брови, произнёс я. Ментальный дар этого хвостатого пройдохи позволял ему пробивать даже мои защитные барьеры. Ну, тогда, когда я еще не утратил свои таланты.

– Если бы, мессир, – не очень-то и испугался пушистый прохвост, но постарался скорчить печальную морду, – своего дома-то у меня и нет. Вот как заведёте себе уютное гнёздышко…

– Не увиливай от ответа, Матроскин! – шикнул я на него.

– Хорошо, мессир, больше этого не повторится! – пообещал он мне в очередной раз.

Но сколько раз он уже точно так же клялся не залазить мне в голову? Уже и не перечесть. Я лишь тяжело вздохнул. Воевать с ним было бесполезно.

– Ладно, проехали, – буркнул я. – Ты сказал, что нашел меня сам. Как? И, что важнее, где мы сейчас? Это мой родной мир? Я не имею в виду эту хижину и окружающий лес – они в междумирье…

Грималкин перестал заниматься когтями, сел в позу сфинкса и обернулся ко мне, его глаза сузились до двух светящихся щелочек.

– Вопрос из разряда философских, мессир. Что есть «твой мир»? Набор твоих воспоминаний? Локация на «древе миров»? Или, может, частота его вибрации[1]? – он помяукал самодовольно, явно наслаждаясь моментом.

– Чего? Какая еще вибрация? Говори понятнее, шерстяной мешок, набитый философией и блохами!

– Зря вы так, мессир, – кот делано обиделся, но я-то прекрасно видел, что ему всё это – как с гуся вода. – Я могу и по-научному, хотя с этим лучше к Коту Учёному. Ну, да ладно, только для вас: в физике есть концепции, связанные с вибрациями, такими как квантовые колебания и струнная теория, они не относятся к идее параллельных вселенных, которые можно «настроить» подобным образом. Как звучит-то, а? Настоящая научная романтика!

– Давай без романтики, хвостатый!

– Ну, если без романтики, – вздохнул кот, – то этот мир очень похож на ваш родной, мессир… Но, как бы вам сказать… Он не настоящий, словно кто-то его создал специально? Подделка. Иллюзия, сотканная с невероятным мастерством. Пока вы валялись здесь без памяти, я его посетил.

– Хочешь сказать, это ловушка? Что там не так?

– Вроде, все так, как и должно быть, мессир… Но словно чего-то не хватает…

– И чего же, по-твоему, не хватает? – прищурился я. Мне действительно было интересно мнение такого существа, как волшебный и говорящий кот.

– Души, – тихо произнес он, и в его голосе не осталось и следа от привычного балагурства. – В нём нет души, – повторил он. – Каждый мир, мессир, – имеет свою «душу». Да и вы и сами уже встали на «путь понимания», мессир, и знаете, что в настоящем мире даже обычный камень под ногами что-то, да значит. Он помнит дожди, которые точили его, солнце, которое грело… Там же… там всё пустое. Словно безжизненная оболочка. Это качественная, но подделка, мессир.

От его слов по коже побежали мурашки.

– Ты хочешь сказать, что кто-то, специально для меня воссоздал копию моего мира? – Мой голос сорвался на шепот. – Но как он сумел сделать его настолько похожим, да еще и засунуть меня в мою старую оболочку? Или это, – хлопнул себя ладонью в грудь, – тоже копия?

– Я не знаю, – честно ответил кот. – Возможно, это тоже копия, мессир… А, возможно… – он запнулся, что с ним было редкостью, – это «слепок» и вас, и вашего мира, сделанный в момент вашей гибели.

– Что-то всё слишком сложно, – я тряхнул головой, стараясь привести мысли в порядок. – Но, если эти предположения верны, у меня два вопроса: кто это сделал, и для чего всё это нужно?

Кот внимательно посмотрел на меня, и его глаза на мгновение зажглись каким-то призрачным светом.

– Кто? – Он нервно облизнулся. – Тот, кто обладает силой, сравнимой разве что с Демиургом. Создать целый мир только по вашим воспоминаниям – дело не из лёгких. Что до «зачем?»… – Грималкин замялся, подбирая слова. – Здесь всё сложнее, мессир… Непонятно, что хотел добиться от вас этот неведомый… И, кстати, вы мне так и не рассказали, что с вами произошло после падения в раскаленную лаву. Как вам удалось выжить? Может быть, в этом и заключается разгадка?

– Хм… вполне может быть… – Задумался я, вспоминая дальнейшие приключения в чертогах Ящера и его матери – Великой Змеихи.

Вспомнил и Древо Жизни, и Эдемский сад, и какой-то неведомый глобальный «процесс», который я, вроде бы, запустил с помощью своей былой Силы, и с трудом прорвавшееся ко мне мысленное предупреждение Кощея – того, правильного, бывшего моим верным другом. Он что-то там говорил, но помехи в магическом Эфире, порожденные чудовищным выплеском Энергии, не дали мне толком понять, что же мне нужно было сделать. И после всего этого я оказался в своём старом мире (или только казавшимся таковым) и в своём старом теле.

По вытянувшейся от удивления морде Матроскина я понял, что он тоже всё «видел», опять запустив свои шаловливые «ментальные лапки» мне в голову.

– Обалдеть! – даже не скрывая совершённого, произнёс мой хвостатый помощник. – Сам Ящер… Это меняет всё. Но зачем ему понадобилось строить для вас этот «кукольный домик»?

Грималкин замолчал, кончик его хвоста нервно подёргивался, что выдавало интенсивную работу кошачьего ума.

– Вот знать бы, Матроскин…

– Мессир, а вы не задумывались, что произошло с той Силой, что высвободилась? – наконец, изрёк он. – Такая энергия не исчезает бесследно. Она должна была каким-то образом трансформироваться.

Я молчал, а кот продолжил складывать разрозненные пазлы своих предположений.

– Ящер – существо древнее, – продолжил размышлять кот, – он мыслит категориями Мироздания. А что, если этот «глобальный процесс», который вы запустили, был, как бы глупо это ни звучало – «зерном» новой реальности. Но «зерну» нужна «плодородная почва», чтобы прорасти. Ваша душа, ваша память, ваша тоска по дому – и могла послужить этой «почвой».

Я задумался, еще раз вспоминая сообщение Кощея, которое удалось получить в последний момент. «Не дай ему запус…ть процесс…….яции. Эта Тварь пожр.т вес… р… И твой род… мир в пр.да.у…» – Вот как это звучало.

Я выдохнул, и кусочки головоломки, как мне показалось, сложились в ужасающую картину.