Текст книги "Устрашимый (СИ)"

Автор книги: Лана90

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Если бы Датчанина спросили только про рост ютового, наверно, сослался бы на слабеющую память. Сейчас если не поймёт, что уже что-то известно, по крайней мере, догадается, что отего так просто не отпустят. Старик быстро обменялся взглядами с обоими матросами.

– Скорее, как с ростом ютового, сэр.

– То есть, вы допускаете, что видели этого человека?

Снова обмен взглядами.

– Да, сэр.

Ну спасибо, с заиканием всё же справился.

– Хорошо. Мистер Бадд, вы утверждали, что не опознали голос собеседника, потому что вам мешал шум воды, – адмирал заглянул в протокол допроса, – И потому, что он говорил тихо. Шум воды здесь не так слышен, как на руслене, но если я попрошу вашего собеседника поговорить с вами шёпотом, сможете определить, его голос вы слышали или нет?

– Н-н-не зн-наю, сэр!

Испугался. Отлично всё знает. Да и Очкарик, скорее всего, не врал. Зачем ему? Воссоединиться с возлюбленным? Это он и так может. Не нашёл бы его капрал, уже получал бы от своей единственной любови стеком в аду.

– И всё же постарайтесь. Матрос, скажите что-нибудь шёпотом.

Хорошо бы, если бы фор-марсовый всё подтвердил. Если ютовый признается, но Бадд не подтвердит, будет похоже, что Очкарик просто пытается вытащить товарища. Что тоже может быть, но вряд ли. В лазарете ютовый ещё не знал, что его показания выслушают в суде.

Очкарик шагнул к Бадду и шепнул что-то, действительно очень тихо. Адмиралу показалось, прозвучало слово “Ямаец”. Интересно, слышал ли хоть что-то Бадд. Судя по его лицу, скорее нет.

– Матрос, может быть, немного погромче?

Очкарик обернулся с грустной улыбкой.

– После отбоя я окликал Билли именно так, сэр. И ненамного громче говорил на носовом руслене.

Было бы лучше, если бы его всё же опознал Бадд, но уже как есть.

– Это признание, матрос?

– Да, сэр.

– Гротовый, вы можете идти. Бадд, вы вернитесь на своё место. Господа, я мог бы допросить ютового, но я привёл его, значит, мог повлиять по пути сюда. Может быть, пусть допросит кто-то из вас?

Капитан и кормчий наблюдали за процессом как из театральной ложи. Пожалуй, даже с любопытством, но несколько отстраненным. Армейский вёл протокол допроса. Сеймур изо всех сил пытался держать лицо.

– Лейтенант, может быть, вы?

Может быть он, а под подушку теперь кортик класть придётся…Тем не менее, Сеймур даже вежливо подвинулся, чтобы пропустить Норрингтона на свободное место, забрал увесистую стопку протокольных листов, и обратился к ютовому.

– Расскажите, что произошло.

И допрос Крысы показался забавным эпизодом. Выслушивая капрала, все гадали, что можно пропустить, слушая ютового, думали, что не стыдно записать. В обоих случаях вывод напрашивался самый безжалостный: записывать всё.

О своей просьбе лейтенант пожалел почти сразу, после слов ютового “всё началось ещё месяц назад”. Должно быть, Очкарик был очень одинок, даже в компании своего любовника, и теперь изливал душу перед трибуналом, будто каялся перед высшим судом. Во всех подробностях рисовалась картина его взаимоотношений с Клэггартом, от первых знаков внимания и до недавнего охлаждения.

За эти минуты Джеймс узнал о возможных взаимодействиях двух мужчин больше, чем за всю жизнь. Несколько раз хотелось остановить матроса, но история Бадда была тесно вплетена в собственную историю ютового. Одна не состоялась бы без другой. Финал этого уродливого романа адмирал слышал в лазарете. Он старался не вслушиваться в подробности и решать, что делать дальше. Очкарик вознамерился влезть в петлю? Или отвести внимание от убийства? Сейчас ютовый превратил процесс в собственный спектакль, какие роли в нём отведены другим участникам? Тем временем история подошла к концу. Очкарик повернулся к потрясённому фор-марсовому.

– Я виноват перед вами обоими, Билли. Я никогда не хотел, чтобы так всё обернулось. Я бы всё сделал, чтобы это изменить, – Бадд, всё ещё с изумленным видом, кивнул. Ютовый перевёл взгляд на капитана, – Сэр, я рассказал всё, что знал. Если других вопросов нет, позвольте мне увидеть тело, – Вир замешкался. В уставе подобное не обговаривалось, – Прошу вас, сэр. Я даже не сказал Джону, что люблю его. Даже ни разу не назвал по имени.

Капитан беспомощно посмотрел на офицеров. Наткнулся на тяжёлый взгляд Ямайца. Адмирал сейчас понял, что и сам ни разу не сказал Элизабет, что любит её. Даже делая ей предложение. И, может быть, это определило нынешнюю судьбу обоих. Капитан не мог прочесть его мысли, но уловил что-то. Изящная ручка в очередной раз нервно дёрнулась, будто пытаясь отмахнуться и от ютового, и от его истории, и от всего суда.

– Идите. Альберт покажет вам, где труп.

Очкарик прикрыл глаза и кивнул. Да. Тело его любимого теперь именуется трупом. Он и сам это знал.

– Спасибо, сэр.

Капитан вызвал вестового и тот увёл Очкарика, но его горе будто осталось висеть туманом в воздухе капитанской каюты. На некоторое время вместе с ним повисла тишина. А потом и то, и другое начало рассеиваться.

Сначала кем-то пророненное “мда”, потом нервные смешки.

– Ну и подарочек вы нам преподнесли, адмирал… – позволил себе Сеймур.

– Преподнёс, но не такой как вы.

Адмирал имел в виду и реплику, за которой последовала исповедь несчастного ютового, и лично Бадда, но надеялся, что до Убогого второй смысл не дойдёт. Незачем обижать беднягу, достаточно ему потрясений на сегодня. Но злость не дала промолчать в ответ на фразу Сеймура. Разумеется, он сам не ожидал, чем обернётся и его просьба, и появление Бадда на борту “Неустрашимого”, но косвенно лейтенант был виновен во всём, что творилось сегодня. Неплохо было бы ему это помнить.

Сам адмирал чувствовал себя хуже некуда. Меньше всего на свете он хотел, чтобы обречённых на корабле стало двое. Как будто его судьба хотеть как лучше и делать в разы хуже. Но он, как и Сеймур, даже не предполагал, чем всё обернётся. Очкарик мог дать показания, скрыв свои отношения с Клэггартом или свалив всю ответственность на покойника, но не захотел. Джеймсу не хватило воображения представить себя на его месте. А если бы представил, что бы он мог сделать? Не тащить в суд? Разве жизнь Бадда менее ценна, чем жизнь этого парня? Хотя помогут ли эти показания Бадду?

Капитан принял первое разумное решение за день и позволил продолжить заседание на другой день.

***

Уставшие офицеры молча расходились по каютам. У Норрингтона была соседняя с каютой Сеймура. Адмирал уже думал пожелать этой заразе вслух спокойной ночи и много чего другого про себя, но Сеймур заговорил первым.

– Так мальчишка не врёт, вы видели эту парочку в лазарете, адмирал?

Уже за тон вопроса захотелось уложить лейтенанта спать одним ударом. Но это привилегия Бадда.

– Да, видел. Это всё, что вы хотели спросить, лейтенант?

Теперь он сам видит, что надо было донести. Остался бы жив Дженкинс, не попал бы под суд Бадд, Очкарик бы отправился в петлю, но на его душе одним грехом было бы меньше. Нечего было жалеть его молодость, а Клэггарта и не было жалко. Ещё одно неверное решение. Можно признать, но изменить поздно. Так что понадобилось Сеймуру? Еще раз напомнить, из-за кого сейчас происходит весь процесс? Джеймс вспомнил, что уже обдумывал всё это в лазарете. До допроса Очкарика у него еще были сомнения, но теперь ясно осознавал, что ошибся. Его решение молчать никого не спасло. Ни одного человека. Если это же сейчас скажет Сеймур, будет совершенно прав, но на одного пострадавшего станет больше.

Однако лейтенант и не думал читать нравоучения. Более того, он улыбался.

– И что, сегодня зашли к нему в лазарет просто вызвать на допрос?

– Вы полагаете, что я написал ему такую проникновенную речь? Вижу, вы высокого мнения о моей фантазии, лейтенант, но, позвольте напомнить, я не знал, какие вопросы вы будете задавать.

– Да нет, на счёт авторства речи я не сомневаюсь, адмирал… Хотел уточнить, в каком смысле вы покрывали этих двоих целый месяц?

Адмирал замер. Он был единственным, кто пытался хоть как-то распутать сегодняшнее дело, и его же подозревают в таком вопиющем нарушении устава? Конечно, его службу давно уже нельзя было считать безупречной, но не настолько же?! И выбрали бы уже, он невесту со скалы скинул или развлекается с младшими по званию! И кто кроме лейтенанта его подозревает?

Сеймур наблюдал за произведенным эффектом как за итальянской комедией.

– Ну или они вас? – поинтересовался он с самым невинным видом.

На Тортуге драться начинали тем, что было в руках. Саблю достать можно, пока противник, получив бутылкой, с пола поднимается (если поднимается). С пустыми руками быстрее было сперва бить кулаком. Это Сеймура и спасло. Денёк выдался нервный, поэтому лейтенант получил в челюсть, чего не случалось с ним со времен училища. Джеймс в тот момент не задумывался, на что именно надеялся не в меру говорливый сослуживец, озвучивая свои подозрения. Впоследствии, сравнивая этот случай с тем, когда Сеймур прицепился к баддовскому “Прощайте, права человека!”, Норрингтон пришёл к выводу, что лейтенанту просто нравилось запугивать людей. Может быть, ощущал себя значительнее. Может быть, привык поддерживать порядок угрозами. Возможно, в этот раз отыгрывался за день, потраченный на разбирательство. Даже не исключено, что искренне любопытствовал. Пожелай он в самом деле избавиться от адмирала (притом, проштрафившегося и занимающего должность ниже, чем сам лейтенант), спросил бы во время заседания. Хотел бы шантажировать, не начал бы разговор в коридоре, а позвал бы к себе в каюту на два слова. Но всё это Джеймс осмысливал уже позже. А пока поднял за волосы рухнувшего лейтенанта (парик Сеймур не носил, щеголял собственной косой) и затащил в свою каюту.

Тот пытался сопротивляться, но ему мешал адмиральский кортик, приставленный к горлу. Когда дверь каюты захлопнулась, в глазах Сеймура отразилась такая паника, будто он поверил в собственный наговор, если не верил изначально.

– Слушай сюда, вольняшка, – хриплый голос принадлежал не адмиралу, не блестящему офицеру флота Его Величества. В эту минуту будто сама Тортуга говорила сквозь зубы своего бывшего обитателя, будто тортугский бродяга смотрел сейчас с отмытого и выбритого лица, – Слушай меня, зелень подкильная. Если есть какие-то вопросы, задашь их у Вира на хате, понял? Заодно нашу “Молли”, не в меру очкастую, спросишь, жахал я её или нет. А пока так порадовать могу только тебя. Хочешь?? Нет? Вот и вали отсюда!

Тортугское чудовище вышвырнуло лейтенанта из адмиральской каюты и завалилось спать. Надолго. Пока снова не будет случая вылезти. Адмирал тоже уснул.

========== Часть 12 ==========

Генерал! Мне все надоело.

(И. Бродский)

Светило яркое солнце.

– Если правое дело заставляет стать пиратом, пиратство может стать первым делом, – наставительно произнес губернатор Свонн наливая чай коммандору. Почему-то во снах губернатор всегда сам наливал чай, а мундир никогда не был адмиральским.

Со сторожевой башни, на которой по неведомым причинам проходило чаепитие, как с капитанского мостика был виден остров. Там счастливая и растрепанная Элизабет болтала с Воробьем у огромного костра и смеялась. Джеймс откуда-то знал, что они разговаривают о нём, хотя с башни не было слышно ни слова.

Чашка давно заполнилась, но губернатор продолжал лить чай. Кипяток жёг коммандору руку. Джеймс видел это и чувствовал, но не мог пошевелиться.

– Пейте, пейте, – подбодрил губернатор, – Чай очень вкусный. Суд только завтра, расслабьтесь, коммандор. Или уже забыли?

Норрингтон хотел ответить, что помнит, но не мог разжать челюсти. А губернатор всё лил бесконечный поток чая, шпарящий коммандору руку, но не проливающийся со стола на пол.

– Сожалею на счёт “Разящего”, но не вините себя. Вы все-таки не повелеваете штормами. Хехе! – губернатор добродушно посмеялся, – Лорд Катлер обещал замолвить за вас словечко на процессе, – тон губернатора стал внимательным и заботливым как у любящего отца. Коммандор винил себя. Он надеялся достичь берега до шторма. Если бы тогда “Разящий” лёг в дрейф, может быть, и команда, и корабль были бы целы. А еще он отчётливо понимал, что всё это сон, но никак не мог проснуться. Процесса не было. Лорд Катлер Беккет заранее замолвил словечко. Заодно похлопотал о повышении. Ради своей выгоды, разумеется, “деловой подход”, так что едва ли губернатор стал бы говорить о нем в подобном тоне… А еще губернатор всё лил и лил кипяток на руку. И его самого брызги не шпарили. Джеймс вдруг понял, что губернатор мертв. Тот вдруг улыбнулся с каким-то горьким сочувствием, и Джеймс проснулся.

Рука, разбитая о челюсть Сеймура, распухла и покраснела, будто от ожога. Костяшки были разбиты еще сильнее, чем у Бадда. Но, должно быть, губернатор был жив. В последнюю встречу он был в добром здравии. В последнюю… В крайнюю…

До побудки еще было время. Адмирал оделся и постучался к Сеймуру. Стучаться пришлось дважды. Открывал лейтенант с самым настороженным видом и с кортиком, кое-как спрятанным в рукаве.

– Я должен извиниться за моё вчерашнее поведение, – начал адмирал, но Сеймур его поспешно перебил.

– Что вы, сэр, это я должен извиниться, я был не вправе подозревать такого джентльмена, как вы, адмирал, в подобных непристойностях.

– Признаем, мы оба вчера позабыли об офицерском достоинстве, постараемся, чтобы это не повторилось. Разумеется, вы вправе и озвучить свои подозрения в суде, и потребовать сатисфакции, лейтенант.

– Нет!! – должно быть, Сеймур представил дуэль с конченым психопатом, – Не в праве, сэр! Безусловно, не в праве!

Норрингтон предложил Сеймуру свою пудру, чтобы скрыть синяк, но она была для парика и на лицо легла плохо. Лейтенант со своей стороны одолжил платок перевязать руку. Инцидент был исчерпан, хотя его последствия еще вызывали удивленные взгляды во время построения и за завтраком.

Не то чтобы Норрингтон надеялся, что второе заседание суда пройдет легко и быстро. Этим утром боцман уже перегораживал другую лестницу и при появлении адмирала улыбнулся как школьник, исправляющий один неправильный ответ на другой, но еще не знающий об этом. Джеймс увидел в этом некоторый знак неизменности судьбы в целом и обычаев “Неустрашимого” в частности. Он даже ничего на это не сказал: бесполезно. К тому же, были дела поважнее.

Заседание, впрочем, началось бодро, даже излишне. Бадд не присутствовал. Допрашивать его не требовалось, собрались посовещаться и вынести вердикт. Капитан Вир вкратце напомнил причину собрания (действительно, вдруг кто-то забыл?). Адмирал не вслушивался. Прочие тоже помнили, о чем речь. Так что стоило капитану умолкнуть, кормчий выдал жизнерадостное:

– Так что, вешаем?

Почувствовав себя неуютно под взглядами других судей, он пояснил:

– Ну как… есть устав. Мне тоже не нравился Клэггарт. Он никому не нравился. Но он сейчас убит. За убийство вешают.

– Исчерпывающие аргументы, мистер Флинт, – согласился адмирал, – Следуя вашей логике, суды следует отменить. Все решения записаны в уставе, к чему тогда мы? Может быть все-таки чтобы выносить вердикт с учетом сопутствующих обстоятельств и в рамках состязательного процесса?

– Мы всё же не законники, – мягко напомнил капитан Вир, – Но если вам есть, что возразить, адмирал, говорите.

– Для начала, я просил бы учитывать, что будь мистер Клэггарт жив, это был бы суд над ним за ложный донос и не только.

– Но он мертв, – резонно возразил кормчий.

– И всё же, факт ложного доноса меняет обстоятельства дела.

– Думаю, я понимаю, что вы хотите сказать, адмирал Норрингтон, – включился в дискуссию лейтенант Сеймур, машинально потирая подбородок, – Мальчик был спровоцирован. У каждого есть болезненные темы, заставляющие терять контроль над собой, – лейтенант явно нарывался проверить это еще раз, но он продолжил совсем не так, как ожидал Джеймс, – Не можем ли мы, признав его виновным, смягчить кару?

Норрингтон заметил, что глаза у капитана забегали. Обычно неплохой оратор сейчас говорил, запинаясь, хотя и с жаром.

– Лейтенант, даже если бы при данных обстоятельствах мы могли, не отступив от буквы закона, вынести такой приговор, подумайте о последствиях подобной снисходительности. Простые люди, я имею в виду матросов, обладают

природным здравым смыслом, а очень многие отлично знают морские законы и обычаи, так как же они истолкуют такую мягкость? Даже если бы мы объяснили им – чего наше официальное положение не допускает, – долгое нерассуждающее подчинение деспотической дисциплине притупило в них ту чуткость и гибкость ума, которая позволила бы им понять все правильно. Нет, для матросов поступок фор-марсового, как бы он ни был назван в официальном оповещении, останется убийством, совершенным в момент открытого бунта. Им известно, какое за это положено наказание. Но оно не воспоследует. Почему? – задумаются они. Вы же знаете матросов. Неужели они не вспомнят про недавнее восстание в Норе? Им известно, какую вполне обоснованную тревогу… какую панику вызвало оно по всей Англии. Они сочтут, что ваш снисходительный приговор продиктован трусостью. Они решат, что мы дрогнули, что мы испугались их – испугались применить законную кару, хотя обстоятельства требовали именно ее, – так как опасались вызвать новую вспышку. Каким позором для нас явится подобный их вывод и как губительно скажется он на дисциплине! Вы понимаете, к чему я упорно веду, следуя велениям долга и закона. Однако прошу вас, друзья мои, не поймите меня превратно. Я не менее вас сострадаю злополучному юноше. Но мне кажется, натуре его свойственно великодушие, что он, если бы мог заглянуть в наши сердца, сам почувствовал бы сострадание к нам, поняв, сколь тяжело для нас то, чего требует от нас военная необходимость.

Адмирал слушал и думал, что восстание в Норе, уже полуторамесячной давности и полностью подавленное, плохо влияет на мыслительные способности отдельных офицеров.

Начать с того, что не все матросы простые люди. Ну да ладно, его случай исключительный. Случай Очкарика, по всей видимости, некогда благовоспитанного юноши, не настолько исключительный, но все-таки тоже. Вербовщики редко ошибаются. Но к морскому дьяволу простоту. Что за логика у этого Вира? И при чём тут великодушие Бадда?

– Начать с того, что благодаря мистеру Бадду, хотя и не его великодушию, у, как вы выразились, простых людей, для бунта стало на одну причину меньше. Не буду ничего говорить о том как погиб Дженкинс, мое мнение вы знаете. Я о говорю другом. Я скорее поверю в мятеж в случае смертного приговора. С чего бы матросам бунтовать, если их товарищ освобожден? Чего ради начинать убивать офицеров? Вооруженных, замечу, еще со смерти Дженкинса.

– Если бунт случится из-за наших действий, вина на нас будет меньше, чем, если он случится из-за нашего бездействия! – капитан заметно нервничал. У Норрингтона были соображения, почему.

Наверно, стоило попросить капитана пояснить свою точку зрения. Должно быть, у него была своя теория на этот счет. Но Джеймс не хотел растягивать суд на три заседания.

– Полагаю, точно такой же, капитан, – Джеймс был бы счастлив обойтись с этим библиотекарем как недавно с лейтенантом Сеймуром, но такой аргумент в суде не годился, – Если мы, офицеры, со всем нашим опытом, навыками и вооружением допустим бунт, нам пора в отставку. Каждому из нас.

Полюбовавшись на выражения лиц, Джеймс продолжил уже спокойнее.

– Это во-первых. Во-вторых, оправдательный приговор в данном случае не трусость и не бездействие, а всего лишь справедливость, на страже которой и стоит закон. Бадд выполнил нашу работу. Сместил с поста каптенармуса, использовавшего служебное положение.

Вир было поджал губы, но всё же ответил.

– И всё же, он не имел права брать на себя эту работу. Тем более, подобным образом, – Джеймс понимал, что тут Вир прав, но решил оставаться в роли защитника. Хотя бы потому, что убило каптенармуса, в первую очередь, пренебрежение Вира к своим обязанностям, а уже потом Бадд. Но у капитана было другое мнение, и он продолжал его излагать, постепенно смелея и сам уверяясь в своей правоте, – Что до справедливости, я бы разграничил природную справедливость и ту, что защищает закон, – капитан обращался уже не к Норрингтону, а сразу ко всем судьям, – Рассуждая умозрительно, дело следовало бы передать на рассмотрение ученых правоведов.

Но мы тут не правоведы и не моралисты, и для нас это – конкретное дело, которое мы должны решить практически, в соответствии с военными законами. Ну, а ваши сомнения? Ведь они неясны, словно их прячут сумерки. Так потребуйте от них отзыв. Принудите их выйти на свет и назвать себя! Вот послушайте, не это ли мнится вам в них: “Если, не принимая во внимание смягчающие обстоятельства, мы обязаны считать смерть каптенармуса деянием подсудимого, то не представляет ли оно собой тягчайшее преступление, караемое смертью? Но допускает ли естественная справедливость, чтобы мы рассматривали самый поступок подсудимого, и ничего больше? Можем ли мы обречь скорой и позорной казни собрата-человека, невинного перед богом, ибо таким мы его и считаем?” Верно ли я все изложил? Что же, я в полной мере разделяю ваши чувства. Они согласны с Природой. Но вот эти пуговицы на наших мундирах, разве они свидетельствуют о том, что мы присягали в верности Природе? Нет, мы присягали королю. Хотя океан, воплощение вечной первозданной природы, есть та стихия, чье лоно мы бороздим и кому принадлежим, как моряки, наш долг, долг королевских офицеров, лежит ли и он в сфере столь же естественной? Отнюдь! Ведь, получив наши патенты, мы утратили естественную свободу в самых важных областях бытия. Когда объявляют войну, советуются ли предварительно с нами, хотя вести ее должны мы? Мы сражаемся потому, что нам приказывают. Если мы считаем войну справедливой, это лишь частность, которая ничего не меняет. И так во всем. И в настоящем случае – мы ли сами вынесем приговор или же его вынесет военный закон, для которого мы лишь орудие? Ответственность за этот закон и за его строгость лежит не на нас. Принесенная же нами присяга обязывает нас к следующему: как бы безжалостен ни был закон, мы следуем ему и исполняем его. Однако исключительность этого дела трогает ваши сердца. Как и мое 0сердце. Но нельзя позволить, чтобы жар сердца возобладал над рассудком, которому надлежит быть холодным. На берегу, разбирая уголовное дело, допустит ли нелицеприятный судья, чтобы удрученная горем мать или сестра подсудимого искала встречи с ним вне стен суда и рыданиями пыталась его растрогать? Наши сердца сейчас подобны этой несчастной женщине. И как ни тягостно, мы не должны их слушать. Однако выражение ваших лиц как будто указывает, что в вас говорит не только сердце, но еще и совесть, ваша личная совесть. И все же скажите, не должна ли наша личная совесть, совесть людей, занимающих официальные посты, отступать перед государственной совестью, воплощенной в законах и уставах, которыми мы только и обязаны руководствоваться в своей служебной деятельности.

– С вашего позволения, капитан, я не испытываю к подсудимому жалости и никого к ней не призываю, – на самом деле, это было не совсем так. Парня тащил в петлю обожаемый им капитан, тот самый, которого он просил о спасении перед процессом. Обманутого доверия всегда жаль. Ну и будь у подсудимого сколько-нибудь влиятельные родственники, скажем, мать-богатая вдовушка или сестра, выходящая в свет, суд мог бы проходить по-другому, – Из ваших слов я понял, вы считаете, что на службе у Англии и Его Величества должны быть бессовестные офицеры?

– Позвольте! Я имел в виду, что мы должны ставить законы военного времени выше личной совести.

– Именно так. Когда мы выступаем в своей обычной роли. Никто из нас в сражении не будет думать о матушках и сестрах, ждущих французов дома. Но сейчас мы судьи. “Сила совести судьи велика”. Полагаю, я не должен напоминать, чьи это слова? – всё же не зря перечитывал Цицерона. Возможно, впервые античная мудрость не на стороне капитана, – Но я готов предположить, что и великие мыслители ошибаются. Речь не о совести, а о том, какой прецедент мы создаем. Если мы сейчас казним мистера Бадда, зная, кто и по какой причине его спровоцировал, это будет означать, что мы позволяем старшим по званию тащить в постель младших, которых наше решение лишит всякой возможности даже не защищаться, не отказывать, а просто игнорировать намеки. Мы же потеряем возможность вмешиваться. Нам ничего не останется как принять роль Нерона, играющего на арфе, пока пылает подожжённый им Рим, – как будто, достаточно доступное сравнение для капитана Вира, – Что до вас, капитан, то вы единственный свидетель, убийство произошло в вашей каюте, вы решили разобрать это дело до того, как мы примкнем к эскадре, а сейчас вы, будучи единственным свидетелем, давите на суд. Именно такие сведения лягут на столы в адмиралтействе. На вашем месте, капитан, я бы поостерегся.

Несколько мгновений в каюте царила полная тишина. Потом Вир заговорил.

– Вы собираетесь выставить меня убийцей в своём рапорте?

– Ни в коем случае, сэр. Но посудите сами, какое представление возникнет у начальства? Каптенармус пользуется несовместивыми с его статусом привилегиями. Ему сходят с рук любые вольности, ошибочные решения, иногда не вполне обоснованное милосердие. Вспомним, он не наказал мистера Бадда за драку со старшим по званию. Опустим сейчас то, что он же разрешил подчиненному обирать матросов, и что у капрала был нож. Согласно уставу, который вы так чтите, капитан, мистер Бадд заслуживал порки за драку и казни за нападение на старшего по званию. Никому не нравился мистер Клэггарт, мне тоже, но он не побоялся ни ответственности, ни вашего гнева. Хотя мы все знаем его истинные цели. Как-никак протокол допроса ютового придется приложить. Никто не спросит, знали о вкусах каптенармуса или нет. Заметят лишь, что вы оставались в каюте наедине с ним и фор-марсовым, который в известном смысле его давно интересовал. Если вы полагаете, что казнь фор-марсового снимет вопросы начальства, позволю себе усомниться. И едва ли можно уговорить ютового изменить показания, раз он решился их дать. На вашем месте, капитан, я бы не давал хода делу. Так ведь, не приведи Господь, кто-то додумает, что вовсе не мистер Бадд убил каптенармуса… – Вир, и без того бледный, весь вскинулся, – видите, капитан, ложное обвинение способно вывести из душевного равновесия и достойного офицера, не то что мальчишку-матроса, – тут следовало поблагодарить лейтенанта Сеймура за хорошую идею, но сейчас было бы не к месту, – Поставьте себя на его место. И вы тоже, господа. Мой вердикт оправдательный.

Другие судьи согласились с вердиктом адмирала. Норрингтон заметил, что кормчему всё равно, что черкнуть в протоколе, а на лице Сеймура явное облегчение. Рад, что завербованного им матроса не придётся казнить? Может и так. А может, что всё закончилось. Тем не менее, Бадда решено было всё же наказать, чтобы ни у кого другого не возникло соблазна “сместить с поста” следующего каптенармуса. В итоге приговорили к порке, которой парнишка так боялся, с размытой формулировкой о нарушении устава, повлекшем смерть по неосторожности, или как-то похоже, не менее витиевато. Джеймс не запомнил. Теперь, когда дело практически разрешилось, он сам мечтал поскорее отделаться, и если б для этого требовалось лично взять в руки девятихвостку, он не только сделал бы это, но и не особенно щадил бы идиота, вынудившего его разбираться с этой грязью целых два дня, в одной каюте с Виром и его подхалимами.

Счастьем было и то, что пачкаться о дело Очкарика никто не хотел. Ко второму суду Норрингтон сейчас был явно не готов. Когда побелевший от ужаса Бадд, услышав о решении суда, проговорил невразумительное “это всё судьба”, Джеймс неожиданно для себя рявкнул “Вы мельница, что вам судьба руками размахивать?!”, отчего у парня случился приступ заикания, а Сеймур подскочил и храбро загородил собой капитана, догадавшись, на кого на самом деле направлен адмиральский гнев.Подобная преданность была по-своему очаровательна, хотя лучше бы её не было. Возможно, тогда лейтенант проявил бы большую настойчивость в расследовании гибели Дженкинса и, может быть, дела Бадда не случилось бы. Как бы то ни было, адмирал не думал, что вчерашняя стычка произведёт на Сеймура такое впечатление. Норрингтон мысленно сосчитал до десяти, чтобы успокоиться.

Джеймсу казалось, после этого он взял себя в руки, но перед экзекуцией боцман, столкнувшись с ним взглядом, заметно изменился в лице и усердствовал ощутимо меньше обычного. Помнил, адмирал перегибов не одобряет.

Очкарик, с неестесственным спокойствием отстоявший прощание с Клэггартом, взялся помогать доктору в лазарете. Тянуть канаты он пока не мог, так что ему позволили. Чуть позже, проходя мимо лазарета, адмирал услышал голос Бадда: “Да ты не извиняйся, ты разъясни про вас с Франтом, это что, д-два парня могут д-делать??”. Мысленно посочувствовав и Очкарику, и покойному мистеру Клэггарту, Джеймс поспешил прочь, дабы ненароком не услышать разъяснений.

Позже Джеймс узнал, что Очкарик, стараясь искупить вину, пытался обучить Убогого грамоте, чтобы тому всегда было что ответить. Должно быть, у ютового и в самом деле были педагогические способности, потому что в результате грамоте выучился форпиковый Дональд, навещавший друга в лазарете между вахтами и в меру понимания переводивший с очкариковского на баддовский. Убогий выучился писать своё имя, отчего сам был в полном восторге. На том братание и закончилось, потому что вскоре случился, наконец, бой с французами и внёс в жизнь на “Неустрашимом” свои коррективы.

========== Часть 13 ==========

Генерал! Я не думаю, что ряды

ваши покинув, я их ослаблю.

В этом не будет большой беды:

я не солист, но я чужд ансамблю.

(И. Бродский)

День выдался солнечный, туман рассеялся. Офицеры за завтраком уже привычно делали вид, что второго помощника не существует. Джеймс отвечал полной взаимностью. Боцман орет на кого-то “Для тебя он не Ямаец, для тебя он адмирал Норрингтон!” (а, на Очкарика, то есть, фраза была обращена к кому-то другому). Вот только Очкарик его уже не боится. Даже для вида. Да и не будет сейчас никакого наказания. Не та обстановка.

Бадд и Датчанин отправляются каждый на свою вахту.

– Так тебя оставили старшиной? А то говорили всякое.

– Оставили.

Ну конечно, с каких пор на “Неустрашимом” за преступления снимают с должностей?

– Хорошо … Только помни, Красавчик, если бой, на абордаж тебе теперь нельзя.

– П-помню. Я б-б-больше не хочу!

Адмирал и не знал, что в прошлом бою фор-марсовый хотел в абордажную команду. А ещё Бадда всё чаще зовут Красавчиком, а не Деткой. И на Детку он похож уже меньше. Улыбка всё такая же широкая, но в ней появилось что-то виноватое… Наверно, хорошо. Ему давно пора была взрослеть. Но всё же почему-то жаль. Что-то утрачено.