Текст книги "Долгий сон статуи (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Комнаты казались слишком тесными и душными – он потянулся к окну, забраному прозрачным тонким камнем (как, интересно, они делают такие камни?), и распахнул его. В темноватое помещение ворвался ветер, тонкие занавески колыхнулись, как паруса. Лайос оперся о подоконник и прикрыл глаза. Тихо шелестели листочки яблони перед окном, покрытая твердою серой коркой дорога была пуста. Один раз пробежала тощая рыжая кошка, а вот людей Лайос не видел. Ни одного.

“...В ночь перед тем мне приснился страшный сон – я иду по пыльной каменистой дороге, вниз, вниз, с гор. Где-то там внизу – море. И где-то там внизу – ты. Мой товарищ. Мой любимый.

Но моря не оказывается, вместо него – какая-то высушенная солнцем пустошь, посреди которой ты, окруженный толпой веселящихся людей. Ты ли их веселишь, они ли тебя, или вы все вместе радуетесь чему-то общему – но я не вижу причин этой радости. Я – вне, я исключен. “Так бывает всегда”, – шепчет чей-то голос.

Я бегу туда, вниз, падаю, ссаживаю ладони и колени, но не замечаю боли. Я хочу прорваться к вам, в тебе, я расталкиваю людей, но за расступающимися появляются новые, и нет им конца, и под конец мне кажется, что я расталкиваю вороха пестрых одежд. А вокруг звенит смех, настырно как цикады, звенит музыка, кто-то странным манером играет на лире – взяв ее подмышку; хочется заставить его держать как положено. Нужно помнить, шепчу я себе, нужно помнить его – только его, не лиру.

“Это так всегда”, – снова шепчут мне в ухо; я тянусь к тебе, не дотягиваюсь...

Ты разбудил меня тогда, посреди крика, посреди гипносова ужаса; проснувшись я увидел твои глаза, не то серые, не то темные. Никогда не мог понять их цвет – нечто вроде черно-золотого жемчуга.

В тот день я видел твои глаза в последний раз. В тот день тебя убили”.

... Движение на улице. Лайос, не задумываясь, отскочил внутрь, став так, чтобы его не было видно снаружи. По улице не спеша шли двое; в одном Лайос сразу узнал его... того, кем стал здесь Клеос. С ним рядом шел высокий молодой мужчина со светло-золотистыми волосами, внимательно слушавший то, что говорил Клеос. И ничего больше – они просто медленно шли по улице, и светловолосый слушал Клеоса. Ничего больше. Но Лайоса больно и яростно пронзило то несомненное “вместе”, которое объединяло юношу и мужчину. Может быть, они и сами пока не подозревали об этом “вместе”, может, знал это лишь один из них – но огонечек, еще тихий, еще неяркий, робкий, трепетал, согревая их обоих.

Войдя в дом, Женя еще из прихожей услышала спорящие голоса.

– ...И по-твоему это нормально, дорогая сестрица?

Судя по язвительным интонациям, дядя Вова уже напился утреннего кофею, как он всегда говорил, и обрел силы и задор для спора. Положение его было тем более выгодным, что мама, одновременно собирая завтрак и собираясь на работу, не могла хорошенько собраться ответить ему.

– Если бы хоть отец ее тут был, мужская рука. Нормальная мужская рука в семье, – завел дядя старую песню. – Кленя, а что это за кофе у нас сегодня? Помои.

– Лаваццо вчера кончился, – холодно ответил мамин голос.

– В этом доме даже нормальное кофе не выпьешь.

Маму надо было спасать. Женя рывком распахнула дверь на веранду и быстро прошла к столу.

– Правильно, дядя Вова, – громко и смело проговорила она. – А то ведь ни одного нормального мужчины у нас в семье. Одна мама. “Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик”. Правда?

Дядя, будто поперхнувшись словами, уставился на нее.

– Евгения, что за тон? – прикрикнула мама. – Извинись немедленно!

– Доброе утро, мамочка, – Женя подошла к матери и обняла ее, склонив голову на плечо. “Все хорошо?” – спросил мамин взгляд. Женя в ответ опустила ресницы – “Все в порядке”. – Я извиняюсь, но не изменяюсь, – адресовала она дяде. – И кофе все-так он, а не оно.

“Нормальный мужчина бы никогда не стал сидеть на шее женщины, – сказала себе Женя, игнорируя взгляд дяди, наливая себе кофе и добавляя молока. – Вместо того, чтобы требовать кофе получше, пошел бы и сам купил. Вместо того, чтобы жаловаться, что его все недооценивают, и менять работу за работой...” Дальше не придумывалось. Женя отчетливо вспомнила себя, семилетнюю, маленькую комнатку в столичной квартире, запах тушеной капусты. В кастрюлю капусты мелко резались две сосиски, и все это называлось мясным блюдом, к которому полагался гарнир. “Кормим будущее”, – говорил папа, радостно наваливая себе гору капусты с сосисками. Папа был страшно талантливым и неуживчивым, как все таланты – так, по крайней мере, говорили приходящие к ним в гости бородачи в растянутых свитерах. И папа радостно соглашался. И Женька-маленькая тоже радостно соглашалась – так упоительно-забавно было листать книги, которые приносили папа и дядя Вова, с диковинными черно-белыми иллюстрациями, сделанными словно тоненькими черненькими штришками. “Гравюра” – говорил о них дядя Вова. Приносились также кипы исписанной бумаги, на обороте которой Жене дозволялось рисовать. Это и было то самое будущее.

Закончилось все одним мокрым осенним вечером. Папа ввалился промокший насквозь и счастливый. Из крохотной прихожей донесся его громкий сочный баритон – “Кленя, чудом оторвал, чудом! Все десять томов!” Что-то тихо ответила мама, но папа перебил ее “Да не городи ерунды, не пропадем. Чай, не последние деньги”. В чуть повысившемся голосе мамы проскользнули слова “квартплата... моя премия”, но папа снова перебил ее “Кленя, не будь мещанкой!” Мама вернулась в комнату с опустевшим лицом. “Одевайся, солнышко”, – коротко сказала она. И Женя поняла, что произошло что-то настолько страшное, что мама даже боится дать ему название.

Уже очень-очень потом и не от мамы Женя узнала всю подноготную. Причиной вечных сосисок с капустой, Жениных платьев, перешитых из маминых или подареных – отданых – сердобольными родственниками и знакомым, в том, что жили они на одну мамину зарплату. Папа же все то, что зарабатывал, тратил на книги, на старинные приборы, на друзей. Твой папа святой человек, говорил Жене дядя Вова. И Женя была возмущена – почему же тогда она не с ним?

– Он неплохой человек, – сказала мама, когда Женя выложила ей все. – Но я так больше не мог-ла!

В мамином горле с каждым слогом будто переворачивалось большое яблоко. И Женя решила ничего не говорить маме о том, что собиралась сделать.

Каждый шаг по ступенькам старого-престарого дома, по лестнице к их прежней квартире врезался в ее память – вот на этой ступеньке выщербленка в форме буквы У, а на этой пятно краски, похожее на чье-то злобное лицо... Дверь Жене открыл незнакомый молодой человек и, услышав имя папы, крикнул куда-то в плавающий сигаретный дым: “Валерьич, к тебе тут барышня!”

Папа почти не изменился; как Женя ни глядела, ничего не указывало, чтобы он без них с мамой хоть немного страдал. И комната не изменилась, разве что покрывал все поверхности толстый слой пыли. Женю усадили на диван и будто забыли о ней. Общий разговор продолжался. “Но ведь надо быть совсем слепыми и глухими, чтобы этого не видеть! – гремел папин баритон. – В этом беда современного общества – слепота и глухота!” Женя оглядывалась по сторонам – ее не оставляло ощущение, что чего-то не хватало. Наконец, она поняла – темно-вишневые, коричневые, золотистые корешки книг исчезли. Полки зияли пустотами, как рот старика – провалами выпавших зубов.

– Пап, а где те книги... с гравюрами? – пересохшим от волнения голосом спросила Женя. Папа замолчал на полуслове и уставился на нее.

– А за это, Женечка, скажи спасибо своей маме, – подняв брови (темные и прямые, такие же, как у самой Жени. У мамы брови гораздо светлее), ответил папа. – Мне пришлось продать книги, чтобы оплатить долг по квартплате за ее квартиру, который она стребовала с меня по суду.

– За нашу квартиру, – тихонько ответила Женя. Но ее тихий голос потонул в общем разговоре, и папа ее попросту не услышал. И точно так же никто не заметил, когда она тихонько выскользнула в прихожую, накинула куртку, бегом сбежала по ступенькам и выскочила на завывающую ветром улицу.

...– не желал жить “как все”, а желал жить как он. Быть личностью, – реальность вернулась голосом дяди. – А ты растишь из нее не личность, а типичную современную девицу – маникюр, шмотки и наушники в ушах. Впрочем, я умываю руки. Слава богу, она не моя дочь.

– Слава богу, – пробормотала Женя, но так тихо, что дядя ее не услышал. Дверь хлопнула – дядя ушел.

– Ты сегодня позже, да? – Женя отрезала кусок булки, намазала маслом, положила сверху ломтик сыра и протянула маме. Та кивнула, отрешенно откусила от бутерброда и запила кофе.

– Мам, давай его выгоним? – вдруг брякнула Женя. – Он ведь даже на сигареты у тебя стреляет, думаешь, я не вижу?

– Родственники должны помогать друг другу, – неубежденно сказала мама.

– Друг другу! – воскликнула Женя. – Именно что друг другу, а не в одну сторону! Он ведь вроде за мной должен смотреть, а я просто от рук отбиваюсь.

– Тролль ты, Женька, как у вас говорят.

– И откуда ты, мам, знаешь такие слова? – Женя сердито откусила бублик, прожевала, запила большим глотком кофе. И вдруг вскочила с горящими глазами и заговорила так быстро, что едва не подавилась: – О, давай я скажу кое-кому, пусть его отпиздят как следует... Чтоб знал!

– Евгения, что за слова? – мама отставила кофе. – И что это за компания у тебя, которая способна...? Это вот тот мальчик, внук Дарьи Александровны?

– Пат? Ой, с его бабушкой тут такое... – быстро сказала Женя, кляня себя за несдержанность. Женя знала, что на маму иногда накатывала вина за то, что вот так вот все у них, безалаберно. И тогда она начинала говорить такие вот строгие и правильные вещи. Но к счастью, мама сразу бросилась задавать вопросы – очень конкретные вопросы: как помочь, не надо ли чего, не надо ли позвонить в область, у нее там есть знакомые в управлении здравоохранения.

В этом вся мама – никаких сантиментов, только конкретика. Не ахать и охать, а помочь. За это многие считают ее черствой.

– Ты приглашай его к нам, – вставая, сказала мама. – Он ведь один сейчас, нелегко парню. И... бери там в холодильнике, что есть. Мальчишки народ прожорливый.

– Спасибо, – Женя подошла к уже собравшейся, надевшей привычную рабочую строгость маме и потерлась носом о ее плечо. – Клеопатра Викентьевна, я вас люблю?

Мама рассмеялась и взлохматила ее курчавые – в отца, снова подумалось Жене, – волосы.

Когда захлопнулась дверь и простучали по мощеной дорожке мамины каблуки, Женя схватила свой рюкзак и кинулась сперва к холодильнику, а потом – в дядину комнату. Тут уж следовало быть осторожной – она вытащила самую нижнюю в ящике футболку, которую дядя надевал очень давно и не особенно любил, потом отыскала старые летние брюки – если окажутся коротки, можно подрезать или подвернуть, выйдут бриджи. С обувью сложнее – сандалии у дяди только одни, и, показалось Жене, они будут маловаты. Она отыскала старые резиновые вьетнамки – пока так, а там придумаем что-нибудь. Босиком тут не походишь, стекол полно.

Алекс ушел. Растворился в жарком мареве пустой улицы. А Пату в дом не хотелось идти. Он бросился ничком на траву под яблоней, потом перевернулся на спину и заложил за голову руки. Бабушка поправится, сказал он. Обязательно поправится. Раз сегодня произошло такое чудо – значит, по-другому и быть не может.

Он не знал, сколько пролежал на траве, очнулся только от шагов на дорожке.

– Ты чего? – раздался Женькин голос. – Пат!..

– Ничего, – Пат запрокинул голову – вверх ногами Женя казалась еще длиннее и тощее, чем обычно. Она несла в руках пакет, а на спине – плотно набитый, судя по врезавшимся в плечи лямкам, рюкзак. Пат, мигом вспомнивший все, что случилось вчера, вскочил.

– Я еще не заходил, не смотрел как там... – виновато сказал он.

– “Там”, – передразнила Женя. – Можно подумать, там дикий зверь.

И после ее слов Пат, будто наяву, увидел человека в золотистых древних доспехах, с мечом и щитом в руках, бросающегося в бой с яростью, которая приличествовала бы скорее дикому зверю. И лицо человека, едва видное в прорези шлема, было лицом этого... Лайоса. Ярость, ярость в прозрачно-серых глазах, ярость в искаженном лице – он говорит что-то о бесчестье, об оскорблении, которое нанесли ему и которое смыть может только...

Он очнулся от вопроса Жени про его бабушку, и это было спасением.

– Мама сказала, если что нужно, она позвонит в область, у нее там...

– Виктор Кузьмич тоже кому-то позвонил. Но спасибо, если нужно будет, скажу. А это у тебя что?

– Да я тут ему шмотки принесла, не будет же вечно в твоих шортиках шастать, – говорила Женя, потрясши пакетом. – И поесть.

– Давай, я приготовлю, – Пат сдернул рюкзак с ее плеч так резко, что Женя едва не упала. Ему не хотелось сейчас идти в комнату, не хотелось встречаться со взглядом этих прозрачных серых глаз, которые будоражили что-то полузабытое, далекое.

– Ну давай, – покладисто кивнула Женя. – Я готовить... не очень, у меня все из рук валится.

Из кухни, за шипением огня плитки и шкворчанием масла на сковородке Пат слышал голоса в комнате. Ровные и мирные.

– ...именно оттого, что он мой двойник! – донеслось восклицание Лайоса. – Может, оттого я и послал его? На смерть? Может, это я, я должен был погибнуть тогда?! А ему суждено было остаться в живых? И он знал это, и надел мои доспехи, мою... личину, стал мной.

Голос его оборвался.

– А может, наоборот? – услышал Пат голос Жени. – Сам подумай... ну вспомни пророчество, “лучший из “муравьиного народа” умрет прежде”.

– Можно ли верить пророчествам... – ответил Лайос. – Слышал я, у восточных народов в тяжкие для страны времена заведено приносить в жертву их богу детей самых знатных родов. Но знатные люди, не желая расставаться с детьми, подменяли их отпрысками свои рабов. Одевали в богатые одежды, рыдали и рвали на себе волосы, дабы показать скорбь...

– Фу, мерзко как!

– Может... и я... как они...

– Прекрати! Все совсем не так! Он бестрепетно одел твои доспехи именно потому, что знал – в них, надев твою личину, он уцелеет! Ведь время еще не пришло тебе умирать. Он хотел стать тобой, хоть ненадолго. Не казни себя!

Что они говорят? Что такого в их разговоре, необычного? Их язык... вчера еще он был невнятен и непонятен, как любой иностранный. Как китайский, скажем. Был белым шумом. А сейчас он осознал, что понимает все, все до единого словечка, о чем говорят эти двое. Рука Пата с ножом остановилась, он замер. И только зловещее шипение начавшего подгорать лука на сковородке вернуло в настоящее.

– Итак, о чем хотел ты мне поведать? – Жорка изо всех сил пытался шутить, но чувствовалось, что он растерян. Растерянный Жорка – это почти оксюморон, подумал Алекс.

– Сперва давай, как ты говоришь, свалим все в кучу и подобьем бабки, – сказал Алекс. – Были пропажи черных собак. Были убийства, осуществленные с особой жестокостью – так у вас говорят?

– Дело даже не в жестокости, – подавленно отозвался Вольман. – Я не могу представить себе живое существо, способное на такое. Физически способное, понимаешь? Даже для raptus, психотического припадка это слишком, я консультировался со специалистами. И этот бетон...

– Жора, ты способен на несколько минут перестать быть ментом и воспринять то, что я тебе скажу?

– Валяй, – махнул рукой Жорка. – Попробую.

– Так вот, сперва собаки. Черные собаки, Жорка. Сколько, говоришь пропало?

– Хозяйских вроде две. А бродячих... да бегают тут, но немного. Там уж я не знаю. Да я и не вникал.

– И пропали они вот в эти даты... Новолуние, Жорка. Два дня перед, два дня после. Самые черные дни месяца. Дни Богини мертвых, которой в жертву как раз и приносят черных собак. Идем дальше – обгоревшие кости были прикопаны совсем в другом месте, не там, где их сожгли. Не там, где совершался обряд. А значит, совершавший был подготовлен и настроен очень серьезно. Это не малолетние сатанюки, которые кошек и жаб на кладбищах режут. Это кто-то гораздо более знающий.

– Допустим, – словечко это далось Вольману нелегко. И Алекс хорошо понимал его – если действует нечто из ряда вон выходящее, организованная группа маньяков-сатанистов, значит, есть необходимость привлекать дополнительные силы, а за это начальство его по головке не погладит.

– Почему я отметил ту точку – там перекресток трех дорог. Дороги – не дороги, тропинки. Но их три, и место судя по карте, нежилое. Вот... я сделал фотографии.

– Мерзость какая, – поморщился Вольман.

– Я обратил внимание – там высокие колючки, татарник. И вот они отодвинуты с тропинки, и не просто отодвинуты, а крайне аккуратно и почтительно. Малолетки посрезали бы их к чертовой бабушке, а тут колючки подвязали... Почтение к самому месту проведения ритуала.

Жорка нетерпеливо поерзал и прокашлялся, и Алекс заторопился.

– В общем, там собак зарезали, там выпустили из них кровь и провели обряд. Но кровь, кровь не вылили в землю, как того требует ритуал! Я обыскал – нет, нет там крови. Значит, собрали ее, значит, не просто так ритуал проводился.

– Все это очень интересно...

– Жорка, Фетисов – скульптор. Он ведь, возможно, использовал скульптурный бетон?

– Я отослал образцы на экспертизу, – устало сказал Жора. – Почти уверен, что они совпадут – и что это даст? Убийца – Фетисов? Он одной рукой задушил здоровенного мужика-спортсмена? Другому, тоже спортсмену, оторвал ногу? Третьему размозжил гирей голову? Да он бы физически...

– В древности кровь от жертвенного животного, посвященного Богине мертвых, давала имеющему ее власть. Над мертвым. И над мертвой материей. Что если предположить, что Фетисов употребил эту кровь, чтобы создать некоего монстра, послушного своей воле? Жорка, ну убей в себе мента, ну хоть на секунду!

– Пигмалион и Галатея? Мы, менты, тоже кой-чего читали.

– И Галатея тоже. А еще – Талос, был такой бронзовый монстр на Крите, берега охранял. А нежелательных визитеров душил в раскаленных обьятиях так, что лица их искажались жуткими гримасами, названными позже сарданским смехом. По одним данным, его создал сам Зевс, а по другим – мастер Дедал.

– Который Икар?

– Который его папа.

– Ну хорошо. Ну и что я должен предпринять – искать силами милиции бетонного монстра, оживленного собачьей кровью чокнутым скульптором и мочащего людей?

– Жорка, зачем тогда ты меня пригласил приехать? – разозлился Алекс. Вольман сник.

– Не знаю, Ал. Я ведь и правда думал, тут какие-то сектанты, только покруче и посерьезнее. Думал, ты подведешь под это ритуалистику, ты же ас. И все завертится. Но вот после того, как выломали дверь в изоляторе... Не говоря уже о том, что в него стреляли в упор и хоть бы хны – ни один сектант не решился бы лезть в ментуру!

– Ни один, – кивнул Алекс. – А вот каменный истукан сделал бы все, что прикажет его хозяин. Не думая об опасности.

– Он спасал Фетисова, – сдавленно проговорил Вольман, снимая очки. – Хозяина. И во дворе райотдела нашли осколки бетона.

Комментарий к 4. Утро, которое мудренее вечера (1) – гимн Прокла Диадоха Гекате

====== 5. Carpe diem ======

Дело придумалось быстро. И губы сами выговорили что-то про необходимость сходить в райотдел к Виктору Кузьмичу Корибанову. Бог знает, чего стоило не подать виду, что он все понимает в их речи – войдя, Пат наткнулся на взгляд Лайоса, будто на стену. Высоченные стены представились ему, городские стены, за которые, он знал, не было хода ни Лайосу, ни ему самому. Стены, которые должны были стать им обоим надгробным памятником – как горная вершина не дошедшим до нее альпинистам. Самым прочным в мире обелиском, вспомнилось Пату.

Они позавтракали на кухне в почти полном молчании – Женя только спросила о бабушке и перевела ответ Лайосу. Снова серые, цвета речной горной воды глаза взглянули на Пата в упор – и, словно устыдившись нарочитого непонимания, которое Пат попытался изобразить, Лайос опустил голову.

– А где наброски и та тетрадь, которую мы взяли из дома Фетисова? – очень кстати спросила Женя. Пат ответил ей благодарным взглядом – даже резон для того, чтобы пойти к начальнику райотдела, нашелся сам.

– Да там, в подвале бросил! – с преувеличенным огорчением воскликнул он. Пришлось сделать усилие, чтобы не сказать этого на том, неизвестно-каковском, которым объяснялись Женя и Лайос. – Теперь вот опасаюсь, как бы “пальчики” там мои не засветились.

“Пальчики” было произнесено с залихватской блатной удалью, от которой Пату стало еще более неловко.

– С чего бы им засветиться? – тихо спросила Женя. – Ты разве попадал уже в милицию?

– Не был, не состоял, не привлекался... Кстати, я успел тогда рассмотреть наброски Фетисова – он действительно рисовал лежащего, – Пат подбородком показал на Лайоса. Тот вскинул глаза, и во взгляде его засветилась такая пронизывающая болью надежда, что Пат стиснул кулаки. Он и сам бы не мог объяснить, что его так пугало в перспективе разговора с Лайосом. Поэтому ухватился за тему фетисовских бумаг, как утопающий за спасительную веревку. – Но я заметил две вещи – во-первых, Фетисов рисовал еще одну фигуру, стоймя, и мне показалось, хотел сделать похожей на Лайоса. Во всяком случае, лицо показалось мне похожим... очень похожим. А во-вторых, в той старинной тетради я тоже увидел наброски лежащей статуи.

– А что там было написано? – спросила Женя. – И чья она?

– Там начало выдрано, так что не знаю, чья. А написано – там же по-старинному и почерк такой, что не особо разберешь. У меня не было времени прочесть – ты ж завопила, как сумасшедшая гиена, и потащила меня.

Женя впервые за разговор улыбнулась.

– Не говори, что жалеешь.

– Я вот что только не могу себе простить, – опустил голову Пат – Ведь мы там были! У музея, только со стороны черного хода. Как же мы потом не пошли к парадному?! Может, если бы пошли... бабушку бы не ударили, – тише добавил он. – Или мы бы ее нашли раньше.

– Пат! – Женя, вскочив, с силой тряхнула его за плечи. – Мы не могли предвидеть всего. Перестань казнить себя!

– Я не казню, – отозвался Пат. – Я... просто бабушку жалко...

Ему вдруг стало стыдно сбегать так поспешно. В конце концов, не может же он на Женьку сваливать все заботы об их неожиданном госте. Пат взглянул на старые ходики, мягко тикающие на стене.

– Через часик пойду. Виктор Кузьмич сейчас, наверное, занят, так я лучше после обеда. Давайте пока... в “польского”, что ли.

Он вскочил, едва не опрокинув табурет, и метнулся в свою комнату. За его спиной Женя вполголоса растолковывала Лайосу, что такое “польский”. Что же это за язык, подумал Пат. Быть может, Алекс знает... может, это было бы величайшее открытие – настоящее звучание мертвого языка. И живой носитель! Пат быстро взглянул назад. Кто его знает, вполне ли живой этот носитель. Он ни в одном фэнтэзи не читал про статую, которая оживала от того, что ее долбанули ломом.

С картами вышло не совсем гладко – в первую очередь потому, что Лайос не знал арабских цифр, все время их путал и Жене приходилось ему подсказывать. Закончилось тем, что они вдвоем играли за одного, но тем не менее разбили Пата в пух и прах.

– Кому не везет в картах... – сказала Женя, подмигнув Пату.

– Тому что?

– Сам знаешь.

Пат усмехнулся углом рта и снова глянул на часы. Было уже два пополудни – за картами время пролетело незаметно.

– Так, я побежал.

– Пат... – Женя смотрела на него серьезно и грустно. – Ты только постарайся... вернуться, ладно? И будь осторожен.

– Будет сделано, шеф, – Пат приложил руку ко лбу и отдал честь. – Я кваса возьму, а может и покрепче, если получится.

– Лучше мороженого, – сказала Женя. – Шоколадного. А с “покрепче” давай повременим, тем более, что и праздновать сейчас нечего.

– Запомним – шоколадного. А тебе? – повернулся Пат к Лайосу. – Спроси у него.

– Ему – на твой выбор, – сказала Женя, в упор и без тени улыбки смотря на Пата.

Выйдя на улицу, Пат глубоко, с облегчением вдохнул нагретый солнцем пыльный воздух с ощутимым запахом гари. Так, позвонить Виктору Кузьмичу – нужно как-нибудь аккуратно узнать, не выяснилось ли чего новенького из фетисовских бумаг. А потом где-нибудь посидеть... привести мысли в порядок.

Корибанов сперва отбил звонок. Но минут через десять мобильный зажужжал в кармане.

– Нет, ничего нового, Петруша, – ответили в трубке. – Как раз тут обедаю, заходи, угощу. Ты ж голодный.

Петруша – хорошо бы его и вправду звали так. Чем думали родители, называя его именем, в современности громоздким и нелепым, как античная ваза в кухне коммуналки. Притворяясь перед самим собой, что ничуть не радуется приглашению начальника райотдела, а идет туда лишь по необходимости, Пат свернул в переулок, спеша самым кратким путем добраться до недорогой столовой, где сейчас должен был обедать Виктор Кузьмич.

Корибанов выглядел усталым – хуже, чем сегодня утром. Они ели обвалянную в сухарях едва теплую подошву, явно по ошибке носящую название шницеля, заедали картофельным пюре и запивали неожиданно вкусным и наваристым компотом.

– Ничего нового, – сказал Корибанов. Потом, тщательно взвешивая каждое слово, добавил: – Фетисов, к сожалению, сбежал. Ищем. И будем искать. Больше, прости, ничего не могу тебе сказать.

Сбежал! Пат живо припомнил сегодняшнее раннее утро, больницу...

– Виктор Кузьмич... – он, волнуясь и запинаясь, рассказал все о том дне, когда они с Женей залезли в подвал музея и увидели, что бетонная статуя фетисовской работы потрескалась. И как они очистили тоненький слой бетона с лица и рук статуи и обнаружили под ним мрамор. Сейчас он уже не думал, как бы протянуть время – думал только о том, что Фетисов, убийца, находится на свободе.

– Я буду держать тебя в курсе, – разделавшись со шницелем, Корибанов встал. – И если что-то еще вспомнишь – звони мне, не раздумывая. Понял?

– Понял, – кивнул Пат. – Спасибо, Виктор Кузьмич. И за бабушку тоже.

– Иэххх... – как-то горлом, жалко выдохнул Корибанов. На мгновение Пату показалось, что он готов обнять его, притиснуть к себе – как сына... или внука.

Улица была тиха. Тих и почти безлюден был весь городок – в клубе сегодня было пусто, Владимир не встречал на улицах обычных “летних мальчишек”, как он их называл про себя – с исцарапанными ногами и болтающимися, как флаги, слишком широкими шортами повыше колен. Это было внутреннее и, наверное, не совсем правильное его убеждение – чем более расхристанным выглядел человек, тем более у Владимира было к нему доверия.

Но сегодня на улицах не было никого – ни расхристанных, ни аккуратно прилизанных. Весь городок словно затаился, попрятался. Лишь пару раз Владимир видел людей, шныряющих, как мыши, из магазина или в магазин. Страх повис над городком; идя вдоль заборов, он несколько раз замечал опасливый и любопытный глаз в щели, но стоило приблизиться, как глаз тут же пропадал. Страх...

Самому Владимиру тоже было страшно. Уж перед самим собой-то не соврешь – храбрецом его не назвать. Серега в гробу и еще трое погибших. И услышанное сегодня краем уха от клубной уборщицы – о том, что напали на хранительницу музея. “Ольховская она”, – буркнула уборщица так, будто это все объясняло.

Ольховская... Из тех Ольховских – у Владимира из головы не выходил разговор со скульптором, что-то недоговоренное свербело, не давая покоя – и как-то так получилось, что ноги сами занесли его на тихую, выходящую на дорогу к оврагу улочку, носящую странное название “Мореходная”. Хорошо, должно быть, жить на улице с таким названием – даже если поблизости нет и признаков моря.

Опечатали дом Фетисова, опечатали музей, осмотрели все до последнего уголка. – Фигуры вроде тут были, – говорил сосед скульптора, показывая дрожащим грязным пальцем на заросли полыни и бурьяна. – Вроде... были. А мож и нет...

В доме нашли остатки разбитого бюста, несколько заготовок ног и рук, пару глиняных голов и огромное гипсовое ухо, от которого Вольмана передернуло. А вот в подвале музея нашлось нечто поинтереснее – папка с набросками и старая-престарая толстая записная книжка формата примерно А4 с плотными, будто пергаментными страницами, исписанная витиеватым малоразборчивым почерком с ятями и твердыми знаками.

– Куретовский? Да, я. Ты нужен и срочно. Руки в ноги и дуй в райотдел, пропуск я тебе выпишу.

– Живоглот ты, Вольман, – проворчал Алекс, войдя в кабинет. – Я с раннего утра на ногах, только вот... Что это?

Он, как учуявший след гончак, бросился к столу и уставился на раскрытую записную книжку. Потом прошипел какое-то проклятие, метнулся к открытому стеллажу и вытянул из пачки сразу несколько листов тонкой писчей бумаги. Быстро застелил стол и, держа через бумагу, аккуратно перенес записную книжку на расстеленные листы.

– Варвары! Вандалы... ну нельзя же так! У тебя папка чистая есть?

– Я ее в файл вложил, если ты не заметил, – Вольман откинулся на стуле и заложил руки за голову. – Там такая бумага – нас переживет.

Алекс опомнился и смущенно ухмыльнулся. – Привык на студентов гавкать – они, крокодилы, чуть не бутерброды могут есть над книгами, бибилиотечные бабушки, сам понимаешь... не всегда могут уследить. Теперь у меня рефлекс.

– Расшифруешь – угощу не только бутербродами, – посулил Вольман.

Воцарилась тишина – Куретовский осторожно, берясь за верх страницы, листал, шевелил губами, иногда заносил что-то в свой блокнот.

– Жорка, это же та самая статуя! – воскликнул он. – Помнишь, я рассказывал. Местный умелец представил на конкурс, ее забраковали и свезли потом в музейный подвал.

Вольман подошел и встал сзади, глядя через плечо Алекса. Набросок в записной книжке был сделан пером, по-видимому, теми же самыми чернилами, которыми был записан и весь текст, а потом повторен мягким карандашом, уже много тщательнее.

– Это какие-то... записки сумасшедшего, – продолжил Алекс. – “Кровожадный черный март... эта сжигающая чуждая воля... не могу противиться, пусть лучше...” И дальше – все, записки обрываются.

– А автор записок – один? Как по-твоему? Ясно, что ты не графолог...

– Ты хотел сказать – не палеограф...

– Неужели настолько старо?

– Первые страницы вырваны, а на тех, что есть, вымараны даты, – заговорил Куретовский, будто читая лекцию. – Точнее скажут ваши эксперты, но мне кажется – даты вымараны теми же чернилами, которыми велась запись. Но почерк, манера письма одного времени – николаевского примерно. Видишь, характерные надстрочные и подстрочные росчерки. И в то же время почерк индивидуален, почти прям – прямо тогда уже почти не писали, перешли к косвенному, наклонному письму. И вот эти росчерки – их называли “сабли”, – характерны для южан. Скорее всего автор – выходец из здешних мест, здесь учился писать.

– Так когда “тогда”? – нетерпеливо спросил Вольмен.

– Судя по событиям – 30-40 годы XIX века. Некто, входивший в состав экспедиции, посланной от Академии художеств по Высочайшему повелению...