Текст книги "Долгий сон статуи (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

====== Вместо предисловия ======

Вот подходит ближе. Стала рядом

Статуя, сверкая при луне,

На меня взглянула белым взглядом,

Голосом глухим сказала мне:

– Хочешь, поменяемся с тобою?

Мраморное сердце не болит.

Мраморной ты станешь, я – живою,

Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

Губы шевелиться перестали,

И в груди я слышу теплый стук.

Я стою на белом пьедестале,

Щит в руках, и за плечами лук.

Господи! И вдруг мне стало ясно —

Я его не в силах разлюбить.

Мраморною стала я напрасно —

Мрамор будет дольше сердца жить.

(И. Одоевцева)

Статуи бывают разные. Одни могут быть чем-то вроде современных фотографий. Мудрые римляне, любящие порядок во всем, statua называли лишь портреты смертных. Statua. Стоящая.

Скульптурные же изображения богов были у них signum – знаком; тем же словом обозначалось и знамя железных римских центурий, с раскрытой ладонью на навершии. Знак, указывающий на смысл того, что он обозначет. Но сам знак – мертв.

Однако был еще один, третий вид скульптур, который выделяли римляне. Simulacrum. “Притворяющийся”. То, что не имело оригинала в реальности. Статуя, которая сама – реальность. Она ни на кого не указывает, она самоценна. Она – живая...

====== 1. Девочка, которая исчезает ======

Белый остров, белый-белый, с роскошным опушьем трав и цветов на склонах невысоких холмов, с оливковой рощей и небольшим ослепительно белым строением с колоннами. И синее море, такое синее, каким оно даже на картинах Айвазовского не бывает.

Такие сны хорошо видеть, когда ты счастлив. И вдвойне хорошо – когда не очень счастлив. А впрочем – такие сны хороши всегда. Особенно когда от сна веет спокойной уверенностью сбывающегося пророчества.

– Ты?

– Да. Всего лишь я, извини.

– Нет-нет, я... я рад тебе. Только как же – мы не видели ни крови, ни...

Она оборачивается, с улыбкой указывает на усыпанное звездами небо. Тонкий палец ее беззащитно бел на темном фоне шатра.

– Темная Охотница?..

Легкий кивок.

– Пойдем на берег. Там звезды лучше видно.

– Знаешь, я... я думал о тебе. Много... вспоминал, – говорить ему трудно, будто комок в горле переворачивается. Будто отвык он разговаривать. – Жаль, что ты так и не стала моей женой.

– Вот еще! Чушь какая! Я и не собиралась.

– Но мне показалось, вы с матерью были тому рады...

– Ну, та мать может и была рада. Но я... Представь, просыпаешься ты – а вокруг полно каких-то жутких... А, все равно! Пошли лучше, смотри – это Лира.

– Почему – Лира? Это Коршун, и вон звезда Копье.

– А это?

– А это Коленопреклоненный.

– А вот и неточки! Это Геркулес!

– Гер... Геракл, хотела ты сказать? Но почему он преклоняет колена?

– Откуда я знаю? Но нам рассказывали, что это Геракл, и во всех книжках написано, что это Геракл. А вот это... пододвинься-ка. Боже, ты хоть ешь? Одни кости, и ты собираешься еще с кем-то сражаться!

Мягкая ладонь проводит по длинным, спутанным, давно не мытым волосам, по небритой щеке. Звезды забыты.

– Нельзя так... – еще раз проводит по небритой щеке, пальцы поглаживают голодно заострившуюся скулу и касаются прикрытых век. – Тебе надо есть. И... ну хоть помыться. Или ты рассчитываешь, что враги разбегутся при твоем приближении от... запаха?

Короткий, хриплый лающий смех.

– Тебе очень идет смеяться, ты знаешь?

– Я только с тобой и могу смеяться. И мог... с ним. Скажи мне еще про звезды! Иди сюда.

– Если возьмешь что-то поесть – расскажу, – строго, как нянька непослушному ребенку.

... – Вон в том месте, в созвездии Геркулеса... ну, то есть Геракла, находится точка, к которой летит наша Солнечная система. Быстро-пребыстро, двадцать тысяч километров в секунду...

– А как же боги? Они тоже... летят?

– Не знаю. Может, они вообще... отдельно. Ты доедай лучше и мясо с хлебом ешь.

Волны лижут берег. В их плеск вплетается довольный сытый вздох. И довольный же смех.

– Теперь хорошо, царевна?

– Теперь – хорошо.

– Женя!

Пробежаться по улочкам, по старому парку, мимо новехонькой статуи солдата, вечно устремляющегося куда-то вперед со зверски перекошенной в атакующем порыве рожей. Обежать развалины, заглянуть в заросли ивняка, унылые, полусожженные солнцем. Спуститься в карьер, а потом, задыхаясь, обливаясь потом, подняться на самую верхотуру глинистого обрыва и оттуда заорать во всю мощь легких:

– Жеееняяяя!!

Ни души. Ни одной живой души – разве что злющая коза, которую Клеопатра Викентьевна называет исчадием преисподней, возжелает ответить коротким блеяньем.

– Жееняяя!!!

Надо возвращаться в город. Мимо дощатых заборов, мимо ярко-голубых пластиковых листов, служивших забором злющей Трындычихи – у нее самые вкусные в городке абрикосы и злобный черный пес, который не хуже Кербера стоит на страже этих абрикос. Сейчас басовитого злобного лая слышно не было – напротив, калитка Трындычихи оказалась приоткрытой, а сама хозяйка громко и обеспокоенно обсуждала что-то с соседкой.

Пробегая мимо здания горсовета, где работала Клеопатра Викентьевна, Женина мама, Пат втянул голову в плечи и постарался прошмыгнуть как можно быстрее. Они сюда приехали в конце мая – как раз школа закончилась. Клеопатра Викентьевна, Паруса – ну, то есть Владимир Викентьевич, Женин дядя, – и сама Женя.

Там, за закрытыми белыми жалюзи Клеопатра Викентьевна сейчас, верно, распекала кого-то по телефону, или вчитывалась в бесконечные бумаги, или просматривала столбцы цифр на экране ноутбука. Да мало ли что там она еще делала. Важно не то. Важно то, что Пат чувствовал себя виноватым, хотя уж конечно следить за Женей не входило в его обязанности. И хорошо представлял себе, как вдруг посереет круглое полное лицо Клеопатры Викентьевны, как загорится тревога в тщательно подкрашенных больших глазах – “Женя исчезла”.

Оставался еще музей. Женя раньше в музей одна не заходила. Пат как-то без слов понял, что музея она словно побаивалась, его пустоты и гулкости, поскрипывания рассыхающегося деревянного пола, строгих взглядов старых темных холстов и досок, запаха мастики, смешанного с полынным холодящим язык дыханием сухих трав, которые бабушка распихивала в уголки. Хотя вот трав Женя вряд ли опасалась – от нее самой пахло нагретой солнцем травой, особенно от волос, крупно-курчавых и стриженных коротко, как у мальчишки.

“Мы только хотели нарвать травы”, – низковатый мелодичный Женин голос спас его из цепких рук скульптора Фетисова. Скульптор Фетисов, с вытаращенными безумными глазами, бешено вращающимися в глубоких глазницах, сразу странно успокоился и перестал тянуть Пата за рубаху. В общем-то Пат мог вырваться и сам – скульптор Фетисов макушкой едва доставал до его уха. Мог вырваться, мог эффектно бросить скульптора Фетисова через бедро. Но не стал, чувствуя, что этим невозвратимо перейдет какую-то грань. Тем более, что скульптор Фетисов поймал Пата в своем саду, в чаще бетонных, гипсовых и глиняных голов, торсов, рук и ног. “Извините, пожалуйста, – пробормотал вслед за Женей и Пат. – У вас такая... хорошая полынь. Можно?..” Фетисов по одному, будто зверь когти, разжал длинные сильные пальцы и выпустил его руку. “Полынь... да. Все порастет полынью”, – пробормотал он, вертя головой, осматривая свое лепное воинство. Больше он ничего не сказал, ушел в дом, не обернувшись. А Женя принялась рвать полынь. “Скорее! Помогай!” – шепнула она. Они нарвали большую охапку, лавируя между серых и белых изваяний. Потом Женя спросила, который час, и ужаснулась, услышав. “Мама умрет от беспокойства! И я еще, как назло, мобильный забыла”. Она поспешно сунула полынную охапку Пату в руки, потом извлекла из сумки зеркальце, посмотрелась в него, тщательно вытерла пыльное лицо влажной салфеткой. Пригладила встрепанные волосы и так же заботливо убрала зеркальце. И только после этого снова взяла охапку травы.

Пат тогда осмотрел ее новенькие стильные джинсы, на футболку с большим принтом – фото какой-то томной очкастой особы, – и презрительно усмехнулся про себя. Все-таки прав был Паруса, когда многозначительно говорил “одноклеточные” в сторону девиц Жениного возраста. Кроме собственной физиономии и шмоток таким ничего не надо. Но потом Пат вспомнил, что Женя бросилась на помощь ему, незнакомому человеку, и спасла его от Фетисова и от той самой грани. “Мне пора”. И только короткая застенчивая улыбка в ответ на то, что Пат решительно двинулся вместе с ней по улице, ведущей к центру их городка. И даже покорно стоял рядом, пока Клеопатра Викентьевна изливала на кудрявую Женину голову весь поток бурного родительского гнева.

– Твоя мама всегда такая? – спросил Пат при их следующей встрече. Женя кивнула.

– Она за меня переживает.

Ясно, что переживает. Только так орать за двадцатиминутное опоздание и забытый мобильный... Пату стало жалко Женю.

– Знаешь, зачем я к Фетисову полез? – сказал он неожиданно для себя. Женя молча помотала головой. – Хотел найти его наброски. К памятнику.

И Пат рассказал, что искал наброски того проекта мемориала войны, который делал Фетисов. В позапрошлом году проводился конкурс на лучший проект, который и должны были воплотить в городском парке на центральной аллее. Фетисов, единственный в городе скульптор, единственный же представил фигуры в полную величину – разметавшийся на земле мертвый солдат и скорбно застывшая над ним женская фигура, укутанная вдовьим покрывалом. Проект Фетисова чуть было не победил, но кто-то из начальства как бы мимоходом бросил – дескать, в нашем районе кровопролитных боев не было, поэтому столь трагический памятник будет только навевать ненужную грусть. И победил проект скульптора откуда-то из соседнего района – тот самый атакующий солдат, высеченный из красноватого зернистого гранита и теперь вечно бросающийся в растянутую во времени атаку на посетителей парка. Ночами этот солдат выглядел просто жутко, среди детворы поползли страшилки с участием “Орущего”, как прозвали солдата.

– ...А зачем тебе наброски? – Женя поправила на носу солнечные очки и аккуратно сложила руки. Пат поколебался и выложил все о своем Деле.

Дело началось с приезда столичного аспиранта-музейщика, с его долгих чаепитий с бабушкой. Пату живо помнилась робкая радость во всегда суровых, непроницаемых глазах бабушки – музей, ее музей заметили в столице, в ее музей приехал настоящий ученый (ну и что, что пока только аспирант?). А Пат... Пат потерял покой.

Аспирант Алекс Куретовский оказался дотошным и неленивым – наиболее ценимые бабушкой качества. Интересовали его лица старинных картин и статуй, выполненных местными мастерами – он писал работу, связанную, как понял Пат, с антропологическим анализом. Вместе с Патом, который выступал в качестве экскурсовода, Алекс облазил не только оба этажа музея, помещавшегося в старом барском доме, что когда-то принадлежал бабушкиным предкам, но и тщательнейшим образом осмотрел запасники, помещавшиеся в подвале. В запасниках, правда, бабушка ничего ценного не держала – по ее убеждениям, искусство должно быть доступно. Да и, строго говоря, держать было почти нечего – в подвале стояли самодельные чучела, кривые и облезшие, а еще туда свезли те из проектов мемориала войны, которые были отвергнуты комиссией. Все они были неуклюжи, сделаны из дешевого скульптурного бетона или гипса, размером не более метра. И лишь один памятник был выполнен в натуральную величину – фигура павшего в бою солдата. Перед этой фигурой аспирант остановился, в первый раз ненадолго, потом прошел к чучелу лисы, сверкавшему желтыми стеклянными глазами из угла, пальцем дотронулся до ее лысого уха, а потом вернулся к статуе.

– Тут было еще что-то? – спросил он. Пат рассказал, что скульптор Фетисов в ярости разбил фигуру плакальщицы, когда его проект отвергли, а остальное привез сюда и умолил бабушку “сунуть куда подальше”. Алекс рассеянно покивал, потом присел и принялся внимательно разглядывать лицо статуи.

Несколько минут Алекс изучал лицо статуи, сканируя ее взглядом, как показалось Пату. – Вы не знаете, кто послужил моделью для этой скульптуры? – спросил он наконец. Пат, оробевший от этого “вы”, помотал головой. – Наверное, из головы.

Алекс встал на четвереньки и нагнулся так, что его лицо пришлось вровень с лицом статуи. А Пат впитал взглядом то слитное и удивительно плавное движение, которым Алекс опустился на колени – будто молился. И почувствовал что-то вроде укола ревности.

– Возможно... – пробормотал Алекс. – Во всяком случае, это поразительный талант. Взгляните – несмотря на грубоватый бетон, как прекрасно это лицо, еще не тронутое смертью, еще живое, трепещущее. И все же этот молодой человек доверился смерти вполне, он не боится, не протестует, он спокоен и даже улыбка на его губах не увяла. И эти чуть ассиметрично посаженные глаза, в классической традиции античности, и аттическая улыбка. Удивительно!

...– Он говорил, что возможно, Фетисов вдохновлялся какой-то совсем неизвестной науке статуей, – говорил Пат, теребя край рубашки. Голос его становился мягче и медленнее. – Может, в его набросках отыщется что-то об этом, подумал я. Я бы переслал Алексу... и он бы сделал доклад...

Пат, спохватившись, тут же сменил мечтательный тон на вполне обыденный:

– Интересно же! Как в нашем Забубенске мог появиться такой талант? – Бабушка бы прописала ижицу за “Забубенск”, подумалось ему.

Женя молчала.

– Мама вовсе не такая... трудная, как кажется, – сказала она вдруг. – Просто она нервничает много. Переживает.

Прозвучало это очень по-взрослому. И очень заботливо. От девчонки в дорогих джинсах такого тона не ожидаешь, подумал Пат. И тут же обругал себя – причем тут джинсы?

Расспрашивать дальше было не очень ловко, но что-то в тоне Жени было такое – словно она сама хотела, чтобы Пат спросил.

– А что, с тобой что-то не так?

Она снова помолчала, чуть побалтывая ногой в оранжевой сандалии.

– Я... я иногда пропадаю, – ответила она.

– Чего?

– Пропадаю. Меня нет два-три дня, а потом я нахожусь опять. И ничего не помню.

Теперь настала очередь Пата молчать в ответ.

– Врачи не нашли у меня никаких психических отклонений, – опережая вопрос Пата, сказала Женя. Сбоку она показалась Пату похожей на молоденького олененка – высокая тонкая шейка, темные большие глаза смотрят опасливо, тонкие ноздри чутки. И даже короткие кудряшки, делавшие ее похожей на мальчишку, настороженно подрагивали от легкого ветерка. А острые плечи торчали, грозя прорвать футболку.

– Я просто пропадаю. Первый раз это было на море, в прошлом году. Меня искали с полицией и с кем только еще не. Мама все свои связи подключила. А через два дня я проснулась на кровати в нашем номере. Живая, целая и невредимая. И ничего не помнила.

Пат подозрительно покосился на нее. Но в Женином взгляде не было заметно чертенячьего скрытого лукавства, которое на-раз позволяло вычислить, что человек врет. Непохоже, чтоб она где-то пряталась, а потом украдкой влезла в номер.

– Второй раз – полгода назад. Просто легла спать, – продолжала Женя. – И тоже на два дня – мне потом сказали. И тоже очнулась в своей кровати, выхожу – а мама в обморок упала. Меня после того чуть не наручниками к кровати приковывали. А потом мама решила поменять обстановку и... вот, приехали мы сюда. Ты не думай, мама не так примитивна, чтобы просто сидеть в финуправлении. У нее знаешь какая карьера была! Она любого мужика за пояс заткнет. Но вот взяла и все бросила – из-за меня, – в Женином голосе послышались нотки гордости. – Правда, дядю Вову мама специально вызвала следить за мной...

Она передернула плечами.

...– Женяяя! – уже почти охрипшим голосом, подпустив петуха, крикнул Пат в темный отвор подвала. Он уже обежал все музейные залы, напугав дремавшую бабушку и унеся за собой, как кометный хвост, облако пыли. Жени нигде не было. Подвал оставался последней надеждой.

– Я тут, – услышал Пат за спиной. Женя шла к нему по мощеной ровными квадратами плит дорожке, странно светлая в своем бежевом сарафанчике на лямках. – Я тут.

Клеопатра Викентьевна – Женина мама. Пату прямо даже совсем непонятно, как у нее могла родиться Женя. Клеопатра Викентьевна вся мягкая снаружи, но стальная внутри; когда она говорит, в голосе явственно скрежещет сталь. Наверное, в тех старых кольчугах, что тускло поблескивают за музейными витринами, так же скрежещут и позванивают кольца. А Женя наоборот – гибкая и текучая, никакой железности.

Клеопатра Викентьевна обладает парализующим взглядом – когда она смотрит на тебя, глаза отвести невозможно. Клеопатра Викентьевна целый день пропадает на работе, а вечером сидит в саду вместе с Женей. Паруса, возвращаясь домой и подходя к калитке – мальчишки отпускают его неохотно, с ним весело, – всегда топорщит плечи и как бы готовится к бою. Паруса должен приглядывать за Женей, но Жене хочется бродить по улицам, заглядывать в витрины или просто сидеть на глинистом обрыве, Жене нравится смотреть на людей, просто смотреть, без цели, как на бегущую воду. И одной. А Паруса любит строить корабли, любит собирать вокруг себя ребят, что-то им рассказывать, любит быть в центре. Женя к кораблям равнодушна, даже враждебна, за это Паруса на нее злится.

Паруса был прекрасен. Загорелый, с четким чеканным профилем, словно со старинной монеты, он возвышался над стриженными пестрыми головами мальчишек, и за развернутыми гимнастикой плечами его, казалось Пату, слышались хлопанье парусного края и звон тросов на ветру. Тот самый звон, который, рассказывал Паруса, слаще любой музыки. Уж что-что, а рассказывать Паруса умел – интересно, красочно, образно, так, как и в книге не прочтешь. И совершенно серьезно – подкупающе серьезно обращался он к даже самым маленьким из мальчишек, без этой противной наигранной взрослой снисходительности. А то, как он произносил “паруса” – с летящими на выдохе А, вкусно и с чувством, – заставляло сердце Пата биться чаще и сильнее.

И Пат, наверное, тоже присоединился бы к кружку почитателей Парусов – если бы не его собственное Дело. И если бы не Алекс...

Алекс, аспирант – то ли будущий антрополог, то ли будущий историк, Пат не уловил. Молодой паренек с мягким серо-синим взглядом и медленной улыбкой, от которой на худых щеках его появлялись ямочки, он робел и все время благодарил бабушку за гостеприимство. И Пат, сидя за одним столом с Алексом, умудрился сначала пролить какао, а потом опрокинуть банку с абрикосовым джемом. Банку Алекс поймал у самого края, под негодующий крик бабушки. Поймав вместе с банкой пальцы Пата.

– Ничего, не успело, – сам перепугавшись не меньше Пата, бормотал Алекс. Матово-бледная кожа его щек заалела, а ровные каштановые брови встали страдальческим домиком. Бабушка, в обычное время рявкнувшая бы на Пата – “пятнадцать, а руки-крюки, как у трехлетки”, – сдержалась при госте. А Пат, багрово покраснев, всею наличествовавшей силой воли удержался, чтобы не выскочить из-за стола и не смыться. Сидел как на иголках и только считал про себя до пятнадцати. На пятнадцатый счет он украдкой смотрел на Алекса, уже спокойно разговаривавшего с бабушкой. Смотрел на узкое красивое лицо, на то и дело вспыхивающую улыбку. На растрепавшиеся светлые волосы, которые Алекс имел привычку ерошить во время разговора. Заметил, что уши у Алекса были чуть асимметричны – правое едва топырилось, а левое было прижато. И Пат все посматривал на кончик этого топырящегося уха, так беззащитно выглядывающий из светлых волнистых прядей. А потом, ужасаясь собственной храбрости, предложил себя в экскурсоводы. И бабушка горячо эту идею одобрила.

– Я в такую жарынь совершенно неспособна к активным действиям. А молодой человек вас проводит, расскажет и покажет.

“Молодой человек” – значит, бабушка не сердится. “Молодой человек”, у них с бабушкой это было как орден.

Иногда сам себе Пат казался совсем взрослым, а иногда – совсем невзрослым. Особенно в этом году, когда под Новый год, поехав в столицу к родителям, он успел быстро и страстно влюбиться и так же быстро был отвергнут. “Понимаешь, ну... я хотел поиграть... немножко. Но я ж не думал, что ты прямо вот такой...” Какой – такой? Горечь осознания своей “нетаковости” Пат пережил относительно легко – распространяться об этом в маленьком городке, безусловно, не стоило, но бабушка, единственный близкий его человек, поддержала. Пат, правда, побоялся, что бабушка будет цитировать свои любимых древних авторов, но бабушка просто взяла его руку в свои, озабоченно осмотрела обгрызенные, все в заусенцах кончики пальцев и сказала, что сейчас сходит за ножницами и приведет руки в божеский вид. Но не встала и никуда не пошла – сжала ладонь внука и улыбнулась, и лучистые морщинки так и побежали по щекам от уголков глаз. Наконец бабушка ведет себя “по-бабушкински”, растроганно подумал Пат.

А вот смотря на Алекса, Пат не думал о взрослости и невзрослости. Странным образом Алекс возвращал Пата самому себе. Пат мечтал, как отыщет наброски скульптора Фетисова, привезет их Алексу. Алекс улыбнется – будто штора раздернется, а потом они вместе будут изучать лицевой угол, расстояние между глаз, профилировку глазниц. И Алекс напишет работу, и прочтет на научной конференции доклад – перед самим Беляковым, чью фамилию Алекс произносил с благоговейным трепетом в голосе. Пат даже полез в интернет искать этого Белякова, которого почти уже возненавидел из-за восхищения им Алекса. С экрана на него взирал серьезный пожилой мужчина с обвисшими щеками, залысинами и большой бородавкой над бровью. И Пат испытал облегчение.

После этого задохновения восторга от улыбки Алекса, запаха Алекса, самого присутствия Алекса в этом не лучшем из миров – как можно было поддаться магии Парусов? Пат чувствовал в этом какое-то предательство. И продолжал проходить мимо собиравшихся вокруг Парусов мальчишек, среди которых была и пара его сверстников. Но об этих метаниях Пат не рассказывал никому – даже Жене. Даже в ответ на ее внезапную откровенность, начавшуюся странным вопросом:

– Как ты думаешь, мужчина и женщина могут просто дружить?

– Ну вот мы же дружим, – буркнул тогда Пат, хотя был уверен, что ни он мужчиной, ни она женщиной считаться не могут. Женя принужденно усмехнулась.

– Мы не считаемся, мы еще не совсем взрослые, как ты понимаешь, – она наклонила голову, пряча взгляд. Стыдится, что ли, подумал Пат с неожиданной злостью. Чего ей стыдиться – симпатичная, нормальная... не то, что он. И втрескалась, наверное, в кого-то из учителей – девчонки вечно влюбляются в учителей. Фантазия Пата разыгралась – наверное, именно поэтому ее мама сюда привезла. Чтобы уберечь от дурного влияния. А может...

Огромный лагерь не спал круглые сутки, разве что ночью все в нем немного стихало, и становился слышен плеск волн об груди кораблей. Где-то неподалеку играли в кости, слышался сухой щелк костяшек и перемежающие его взрывы голосов, смеха, брани.

– Скоро?

Молчание. Это тяжело.

– Скоро... Ты весь в крови.

– Омоюсь в море. Если Разрешитель за то не прогневается. И без того многие боги на меня в гневе.

– Если вода не запенится – смело можешь идти мыться.

Он встает, разминая затекшие мышцы ног, осторожно касается кровавого пятна на своем плече – касается как вещи, будто дворник проверяет, высохла ли краска на скамейке. В том, как он проводит рукой по лежащему на ложе металлическому нагруднику, куда больше живой ласки. И тоски.

– Ты жрица Охотницы, тебе я верю.

Спокойно море под босыми ногами, лениво плещется в каменистый берег. Тонкая ручка скользит по напряженным мышцам спины, и мышцы расслабляются. Уходит боль, уходит усталость. Нужно только сесть на мелководье, закрыть глаза и запрокинуть голову.

– Он... раньше он помогал мне смывать грязь... и кровь, – тяжкий вздох. Почти всхлип. – Ты говоришь, после смерти люди рождаются заново? Я хочу... я бы все отдал, чтобы попасть в ваш мир. Найти его...

– Но ведь и ты сам родишься заново. Сядь ровно, нужно еще вот тут смыть. И потом, в следующей жизни он может вообще женщиной родиться. Или не узнать тебя. Или влюбиться в другого.

– Обними меня, царевна...

– Чего?!

– Обними.

Руки обвивают торс. Ложатся легко на мокрую кожу, кажущуюся чуть липкой от морской воды. А гладкая щека прижимается к левой лопатке – мышцы расслабились, и даже со спины ей в ухо отдается биение его сердца. Слышно, как суматошный ритм становится ровнее, спокойнее, когда она чуть сильнее прижимается к нему. В ее время его бы заученно назвали машиной для убийств. Но для нее он – просто лучший друг.

– Хорошо... Знай, мне нет разницы, кем он там будет. Главное, что это будет он. Мне... мне ничего не нужно от него. Я и так уж много забрал. Лишь бы жить... быть там, где он. Ходить по той же земле.

– У нас там, знаешь, земли почти не осталось. Асфальт в основном. И грязь. Да и... тебе, в общем, не понравится.

– Неужели будущее столь мрачно?

– Да нет, пожалуй, не мрачнее вашего настоящего. Другое просто. А может, и не совсем другое. Не знаю, я как-то запуталась.

– Останься сегодня... со мной.

– Ты что, с дуба рухнул? У тебя полон лагерь наложниц.

– Нет, этого мне от тебя не нужно. Я...

– Взаимно – ЭТОГО мне от тебя тоже не нужно. И вообще, мне пора возвращаться.

– Царевна... – он не решается произнести ее имя. – Знаешь ли ты, что мы с... с ним пять лет искали тебя, сначала у берегов Салмидесского моря, а потом дальше, в степях... Искали. Пять лет. Пока не пришлось возвращаться сюда... воевать.

– Меня? Вы с ним искали – меня?! Но зачем?

– Он сказал, что мне лучшей жены не найти.

– Чушь какая! Я не люблю тебя, а ты не любишь меня. Ты любишь его, а я пока никого. Тупость – вот так прибиваться друг к другу от безнадеги, как щепки в ручье. Тупость, понимаешь?

– Все равно. Мстящие, Правды блюстительницы приходят ко мне ночами. Сводят с ума.

– И чем же я могу помочь?

– Ты – свидетель того, что я не только убивал... Останься, хоть ненадолго. Прогони их.

– Ну, если все так плохо... Ладно.

Оказывается, это хорошо, когда рядом кто-то есть. Сильное живое тепло, и можно уткнуться носом в пахнущие морем волосы и закрыть глаза. А когда его дыхание успокоится, лицо смягчится и станет совсем юным – можно уйти. Бесшумно, не потревожив ни единой живой души.

– Мне иногда кажется, я его старшая сестра, – говорила между тем Женя, устремив взгляд куда-то за серые, укрытые дымкой холмики. – Но чаще я думаю, что он просто мой лучший друг.

Звучало это немного обидно. Пат хотел было спросить, а как же он, но сразу понял неуместность такого вопроса. В самом деле, они просто прибились друг к другу как щепки в ручье. Гуляли вместе, не задумываясь о том, как и почему их прибило друг к другу.

– А кто он?

Но Женя в ответ только покачала головой и пару раз покрутила у губ сложенными щепоткой пальцами, словно закрывая невидимым ключом невидимый замок.

– А что для тебя дружба? – неожиданно для себя спросил Пат. Прозвучало как в интервью, противно до зубной боли. Но Женя не хмыкнула презрительно, не рассмеялась. Правильно, племянница Парусов, сказал себе Пат. Он как-то слышал, как Паруса очень красиво говорил о дружбе, о том, что это как отплывающий под тихим ветром виндсерф, на котором сидят двое виндсерфингистов. И ничто им не страшно – потому что и двое. Пат отчего-то сразу представил себе невиданную маленькую лодочку с большим парусом – в их степном краю виндсерфов не было, да и откуда им было взяться. Представлял бы и дальше, если бы не Бобкинс. Бобкинс был, собственно, Борей, но поскольку был он бело-рыж и зимой и летом носил кепки, Патова бабушка окрестила его Бобкинсом.

– Виндсерф двоих не поднимет, перевернется, – скучным голосом сообщил Бобкинс, ни к кому специально не обращаясь. – Это индивидуальный вид спорта. Отплыть под тихим ветром с сидящими людьми он сможет только если снять парус и грести руками. А это тогда уже не виндсерф, а просто доска. Без паруса.

– Жаль мне тебя, – грустно ответил ему Паруса. – Маленький старичок.

Мальчишки вокруг захохотали, и Пат тоже улыбнулся – Бобкинс был задавакой, его не любили не только ровесники, но и учителя. Но на общий смех Бобкинс внимания не обратил, только тем же тягучим голосом произнес:

– Лучше горькая правда... А вообще вы правы: многия знания – многия печали, – и ушел своей развинченной с подскоком походочкой.

Потом, дома, Пат полез в интернет – траффика в этом месяце оставалось мало, но он не удержался. Виндсерф действительно оказался индивидуальным видом спорта, и двоим на нем было не усидеть. Кроме того, даже для того, чтобы просто удержаться на доске с парусом, приходилось прикладывать, судя по всему, неслабые усилия и умения. Бобкинс был прав.

...– Так что? – повторил Пат, ожидая, что Женя сейчас выдаст что-то не менее прекрасное и не более реальное, чем слова Парусов про виндсерф.

– Ответственность, – быстро сказала Женя. Плоско. Просто и без красивых образов. – И друзья обязательно должны... – она запнулась, подбирая слова, – должны мочь жить друг без друга.

– Ты хотела сказать – “не мочь жить друг без друга”?

Но Женя помотала головой: – Нет, именно что мочь. Если они друг без друга не могут – это уже не дружба. Это зависимость. И если один покровительствует, а второй на вечных вторых ролях – тоже не дружба.

– Ну знаешь...

– Знаю. Когда дружат старший и младший – это чаще всего в старшем себя тешит тихий садист, – с неожиданной ненавистью прибавила Женя и передернула плечами.

– Это ты о дяде своем? – спросилось как-то само собой, и в следующую секунду Пат уже сожалел о вопросе. Но Женя не обиделась, не встопорщилась, будто вопрос Пата был сам собой разумеющимся. Но темные глаза ее сузились, она сжала губы. Пату подумалось, что она сейчас заплачет.

– Не только, – наконец ответила она. – Я сама такой была. – И с ожесточением продолжила: – Мне нравилось покровительствовать. Командовать. Быть лучше всех. Тянуть, звать. Я ведь действительно много читаю, гораздо больше других, и вообще умная.

Пат хотел было хмыкнуть, но Женя говорила без малейшей тени самолюбования, просто констатируя факт, и он сдержался.

– Вот так. И мне в рот смотрели, бегали за мной хвостиком. А потом мне стало от этого мерзко. И с тех пор я стараюсь дружить с теми, от кого я сама могу чему-то научиться.

– Но это же использование!

– А покровительство и такая дружба, или сверху вниз, или снизу вверх – не использование? – со злостью выплюнула в ответ Женя. Отвернулась, взглянула на небо – в синей вышине крестиком плавал ястреб. Высмотрев добычу, он устремился к земле, сложив крылья, камнем – и через пару секунд взлетел с чем-то трепыхающимся в когтях. Неожиданно для Пата Женя улыбнулась.

Зазвонил ее мобильный.

– Да, мам... Да, нормально... Еще же не темно! Хорошо, до сумерек обязательно буду... Пока... Да.