Текст книги "Долгий сон статуи (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Живущего там у небесной черты...

Как хорошо пелось это на берегу древнего моря, ночью! Женя сама не заметила, как запела в полный голос.

Где ночи крылаты, а ветры косматы

И из мужчин всех доблестней ты.

Она пела, почти слыша музыку, и чувствовала, что голос ее обретает ту силу и полноту, которую он никогда не имел. Никогда – разве что... Таким же полным глубоким голосом она пела ту хвалебную песню Охотнице, которой Богиня научила ее. Ее тело будто превратилось в звучащую раковину.

Где ночи крылаты, а ветры косматы

И из мужчин всех доблестней ты.

Нет, ей не нужны сейчас темные и кровавые слова гимна Охотнице! Ей нужны эти, именно эти слова. Она сейчас почти равносильна Богине, ее голос летит...

Моя верность хранится там, где пляшут зарницы

Как бы ты не стремился не достанешь рукой.

Она творила сейчас священнодействие – иное, чем то, которому ее обучала Богиня, иное, чем то, которое наполняло душу неясным отвращением. Менее сильное – и все же более нужное.

Где ночи крылаты, где кони косматы

Где щиты, мечи, латы словно песни звенят...

Дождь усилился, и промокшую до нитки Женю охватило ликование. Она не знала, что именно сотворила сейчас, не могла дать этому наименования – но знала, что ей это удалось.

И тут Женя ощутила, что песок под ногами ее начинает словно бы подаваться, он стал менее плотен. Песок впитывает воду – но тут, показалось Жене, вода сама выступала из-под песка.

– Пусти! – Пат пытался сбросить руки Алекса и Вольмана, которые пытались его сдержать, висли на руках. Он казался себе бурлаком, тянущим баржу, он упирался в размокающую под ливнем глинистую землю и, волоча пытавшихся остановить его, продвигался к обрыву. Туда, где в пелене дождя продолжался бой.

– Ты ничего не сможешь сделать! Патрокл!! – перекрикивая дождь, орал Вольман.

– Пат!

– Это камень против человека! – перед его глазами вдруг встали высокие, до самых небес стены, хохочущий чей-то рот... “Зачем предвещаешь ты смерть мне? Кто знает: может, он раньше простится с жизнью, моим копьем сраженный...” Они не удержат его!

Может, его мокрые руки просто выскользнули из рук Алекса и Вольмана. А может, те самые лукавые, скользкие, как размокшая земля, боги помогли ему – Патрокл, освободившись, бросился вперед. Он видел, что Ахилл едва стоит на ногах, что дождевые струи, стекая по его телу, окрашиваются розовым от его крови. Ахилл сражается не со статуей, неожиданно осознает он – это сражение с самим собой. Со своей божественной сущностью. С тем, кем его считали поколения и поколения людей. С тем, кем его сделали.

– Стой! Не его! Меня, убей меня! – голос срывается, дождь, будто озлясь, хлещет по губам. И тот, каменный, останавливается. Задержав удар и в упор глядя на Патрокла. Поворачивается спиной к обрыву и больше не смотрит на упавшего на одно колено противника.

Алым поблескивают сквозь дождь глаза каменного Ахилла. Алым сквозь серый дождь, Патрокл узнает этот блеск – он снова видит вечереющий парк... и мертвого теперь Паруса.

Паруса... какие еще паруса? Кораблей медноклювых паруса...

Тоской плещет из каменных глазниц. Статуя замирает на обрыве, не отводя взгляда от Пата. И вдруг, раскинув руки, спиной, как в морские волны, валится вниз.

Израненный Ахилл поднимает голову, когда Пат подбегает к нему. На лбу его кровавая рана, струйки крови сбегают по лицу, смешиваясь с дождем. И тут снизу, из ямины, куда свалилась статуя, доносится крик.

Фетисов орет и пытается выдрать ноги. Статую уже не видать, даже поднятая рука скрылась под желто-серым мокрым песком. Ливень успокаивается, но та подземная, подспудная, злая вода, которая превращает песок в неверное болото, только прибывает.

– Надо веревку! – слышит Женя. Песок держит ее ступни, будто сильные руки сомкнулись на щиколотках. Не двигаться. Почти не дышать.

– Тебя самого затянет... Веревку надо.

– Стой на месте! Не шевелись!

Женя видит, как Ахилл осторожно сползает с обрыва и ступает босой ногой на песок. Он почти скользит, Жене даже кажется, что его ступни не касаются песка. Шаг... еще шаг – легкий, Ахилл скользит по поверхности, и Жене кажется, что его тело не имеет веса, так легко он скользит...

Фетисов натужно воет, и песок скрывает его страшно искаженное лицо, вытаращенные, едва не вылезшие из орбит побелевшие глаза и раззявленный в вопле рот. Женя пытается не смотреть туда, но от последнего, уже почти из-под земли, высокого визга вздрагивает. И ее дрожь будто передается Ахиллу – он оступается, и его немедленно засасывает по колено. Но он уже так близко, руку протянуть, коснуться пальцами пальцев.

– Женя... – Ахилл впервые называл ее этим именем. “Женя” – тихо, почти шепотом, чтоб не двинулся коварный песок под ногами.

Собственное имя бьется в такт шагам – Клеопатра... Клеопатра... Она сперва идет, а потом бежит – так как и в юности не бегала, легко, будто ноги сами несут ее. Несут легко и так безнадежно. Она захлебывается воздухом, дождем, падает, поднимается.

Эти люди, мужчины, сильные и такие уверенные, сказали, что все будет хорошо. И как она могла хоть на миг поверить им?

Еще вот только-только – она шла со спокойной надеждой, а сейчас всею собой знает, что от надежды ее остается все меньше. А страх прибывает, как прибывает дождевая вода...

Дочь... доченька... потеряв тебя, она как птица, потерявшая птенца, будет осуждена глядеть на опустевшее гнездо. Одиноко глядеть, одиноко плакать и вспоминать...

Клеопатре все страшнее, и бежит она, то ли стремясь догнать, найти, спасти дочь, то ли сама спасаясь от своего же собственного страха.

Бог, боги – как может она верить, молиться им, если он, они отбирают у нее дочь!

“Какие боги? Какие молитвы? Я схожу с ума...” Она никогда не верила ни в каких богов. Это дождь вокруг – или это дрожит безветренный зной? Тот зной, который царил и в Н., вот только вчера... Жара и скрип повозок по красной земле, запах кожи, пота и металла. И безнадежности. Каменные ступени, по которым от нее уходит дочь, уходит поднимаясь к пылающему равнодушному небу.

Клеопатра отчаянно мотает головой и бросается бежать дальше – пусть разорвется ее сердце, пусть... она должна бежать!

– Женя... давай руки. Влезешь мне на плечи... успеешь влезть... выпрыгнуть на берег... Тут близко.

Песок, словно сильные руки, держит ступни и щиколотки. Не шевелиться. Почти не дышать. Одними губами:

– А ты?

От ее ли голоса, или от какого-то неуловимого движения что-то булькает под ногами, и Женя тоже проваливается почти по колено. Инстинктивно выбрасывает руку, хватаясь за запястье Ахилла. Его рука немедленно клещами смыкается на ее предплечье. А серые глаза облегченно улыбаются. Теперь не разорвать, думает Женя. Может, так оно и должно было быть... с самого начала. Еще с того самого начала, когда он заступил дорогу воинам, пришедшим забрать ее к жертвеннику.

– Ну же!

Ахилл дергает ее за руку так, что едва не вырывает из плеча. И Женя вытягивает вторую руку, чувствуя, как страшная хватка песка ослабляется. Ахилл откидывается на спину и снова с силой тянет, наверх, на себя, выволакивая ее и погружаясь сам. На миг ее лицо оказывается совсем близко к его лицу – глаза в глаза, карий бархат в смертную водную прозрачную глубину.

Он выталкивает ее с такой силой, что, кажется, она может взлететь над смертельной песчаной ямой... Но словно застит ему глаза – Женя летит чуть в сторону от берега, не по кратчайшей, а вкось. И падает с размаху в песок, и песок, будто живое злобное существо, мгновенно втягивает ее худенькое тело. Последнее, что она видит – смыкающееся серое, желтое месиво, которое скрывает дымно-серое дождевое небо, последнее, что слышит – отчаянный, срывающийся крик матери...

====== Эпилог ======

Пат сонно заморгал, потянулся к занавеске, из-за которой брызгалось солнце. Утро началось как и всегда – с бабушкиного бодрого пения и шкворчания утренних оладьев.

– Вставай, поднимайся, рабочий народ! – в комнату заглянула бабушка. От изумления Пат сел на кровати.

– Тебя уже выписали, ба?

Бабушка подошла к его кровати и положила руку на лоб.

– Жара нет, – констатировала она. И Пат устыдился – и правда, чего это он? Откуда могли бабушку выписать, если сегодня должен был приехать аспирант из столичного университета.

– Сегодня у нас гости, молодой человек, не забудь, – сказала бабушка за завтраком.

– Алекс приезжает, – тихо, самому себе проговорил Пат, намазывая оладью вареньем.

– Не Алекс, а Александр, – строго поправила бабушка. – Что за фамильярность? А во-вторых, его я в виду не имею, Петр.

“Петр... Почему вдруг Петр?”

– Патрокл или Пат, – поправил он.

Бабушка сдвинула очки на лоб, что было у нее признаком душевного волнения, и воззрилась на внука.

– С чего это ты вдруг решил называться именем античного героя?

К вечеру, глубокому, теплому и сиреневому, как всегда в июне, он пришел с полным пониманием – снам верить нельзя. Петр Ольховский все знал и все понимал. Он видел сон – до странности связный и детальный, но все же сон. В этом сне он неожиданно обнаружил себя Патроклом. В этом сне были битвы, преступления, любовь, страдания и смерть... все как в жизни. Сон был почти реальностью... почти. Так что принять тот факт, что все виденное было просто сном, было для Пата делом болезненным и трудным.

И все же оно того стоило. То, что они просто сидели с Александром Куретовским, с Сашей, как предложил именовать себя столичный аспирант, то, как теплым и родным веяло от разговора. И за то, что Саша не отнял руки, когда Пат говорил о своих планах на будущее и знакомо, странно знакомо стиснул его пальцы – за все это Пат готов был платить еще дороже. Не только этим мучительным раздвоением сознания, но и растроением, и... да чем угодно.

– Петр... Петь, ты меня слышишь?

“Пусть Петя. Пусть Петр. Лишь бы это он говорил”.

– Я слышал, в ваших местах какой-то энтузиаст нашел статую. У вас тут “черных копателей” нет случайно?

В голосе Саши беспокойство – и вместе с тем какая-то отрешенность. Так спрашивают, когда в глубине души знают ответ. Или надеются на то, что знают.

– Нет, – твердо и уверенно отвечает Пат. – Нет. Черных копателей у нас нет. И статуй у нас тоже не находили.

“Неужто завязал?” Наталь-Пална, продавщица, поджимала густо крашеные розовым губы и швыряла на прилавок батон и пакет кефира. Больше ни капли. Что бы там ни говорили, как бы ни блазнила бутылочка водочки на стойке за спиной Наталь-Палны – больше он ни капли в рот не возьмет. Потому что стоит выпить – пусть немного, какие-нибудь полстакана, что такое полстакана для мужика? – стоит влить в себя эти полстакана, как перед ним встает домик соседа (разрушенный уже лет пять как, поросший полынью и крапивой), встает, значит, домик соседа, который оказывается скульптором (хотя ни одного живого скульптора он в жизни не видел, да и откуда им в Н. взяться?), и ползет к нему из зарослей у дома этого скульптора каменная серая рука. Живая. Извивается в траве.

И свой собственный отчаянный вопль, и безумный бег по улице, прочь, прочь от проклятого дома он помнил преотлично, хрен его побери. Все, завязка. Больше ни капли.

Георгия Вольмана разбудил сигнал будильника – полшестого утра. Как всегда, как каждый из трехсот шеститдесяти пяти – или шести, это уж как получается, – дней года. Спал Вольман преотлично, и даже приснившиеся под самое утро огромные красноглазые статуи не потревожили его.

И рабочий день задался с самого утра. Правда, слегка озадачило приветственно брошенное коллегой в коридоре “А, уже вернулся, охотник на маньяков!” Но спешил Георгий, спешил коллега, и странный возглас коллеги так и канул в суетливую рутину дня, и оказался погребен ею.

Намеченное было сделано и даже перевыполнено. Георгий вытер отработанные странички из записной книжки смартфона, а заодно проглядел фото и вытер ненужные. На мгновение задержался на сфотографированной странице какого-то старинного письменного документа – окруженная бисерным почерком с саблеподобными росчерками, на странице была карандашом нарисована фигура лежащего, разметавшего руки. Георгия охватило болезненное ожесточение и он, не стараясь припомнить происхождения фото, поспешно ткнул в иконку с корзиной.

В финуправлении дел было на удивление мало – проверить несколько отчетов и ответить на пару писем. В папке “Отправленные” Клеопатру Викентьевну удивило письмо, в теме которого значилось “Н.-ская средняя школа”. “Ваша дочь зачислена в 11-й класс”, сообщалось в письме. Нужно позвонить директору и выяснить, механически продиктовала самой себе Клеопатра Викентьевна – а потом раздраженно удалила письмо, безвозвратно. Детей у нее не было, и письмо казалось в высшей степени неуместной шуткой. Наверное, у бывшего мужа очередной запой. Или братец из своей тьмутаракани решил поостроумничать.

Она ожидала мучительной смерти, но вместо этого просто наступила темнота. Смутно ощущалось какое-то движение – то ли вверх, то ли вниз, но движение явственное. Что-то твердое стискивало со всех сторон, до боли, воздуха не хватало, но сознание оставалось ясным, ясным до невероятности.

Наконец движение прекратилось, и темная теснота словно выплюнула ее на свет, показавшися после темноты ослепительным.

– Живая? – его голос, тоже вполне живой. – Ифигения...

– Угум. Кажется, чуть потянула ногу.

– Мы умерли... Теперь уже наверняка.

– Я как-то по-другому представляла себе тот свет, Ахилл.

– Остров... Это остров. Белый остров.

Вокруг них, куда ни глянь – морская гладь, неправдоподобно синяя, будто натянутый шелк. И белые скалы, обрывающиеся в это синее море. И шелест оливковых рощ за их спинами.