Текст книги "Долгий сон статуи (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Ладно, – неловко сказал он. – Прости.

Женька прощающе опустила ресницы и продолжила:

– И вот там случился тот сон. После экскурсии.

– Это когда ты исчезла? – спросил Пат. Женя кивнула.

– Я всем говорила, что ничего не помню. И... я не врала, Пат. Я просто не верила, что вообще было что помнить. Думала, это только сны, а не на самом деле я была там.

– Где?

– Не знаю... Я просто оказалась там. Сухая, выжженная красная земля. Древняя. Очень древняя. Земля и камни. И серые листики, скрученные жарой. И ни ветерка. Знаешь, во сне попадаешь куда-то и не удивляешься. Вот и я не удивилась. И там у меня был отец – такой, о котором я всегда мечтала. И мама, такая же чудная и настоящая подруга, как и моя мама. И вот... я там вроде как знала, что не их дочь по крови, но все равно любила их как родных...

Женя рассказывала подробно – Пату казалось, он сам видит приехавшую к отцу девочку, которую вдруг обрекает на смерть тот, кто должен, напротив, оберегать и защищать.

– Они меня в жертву собрались принести, представляешь, Пат? Ничего нет страшнее толпы, – говорила Женя. – Это такой тысячеглазый монстр, с одной общей волей. И тысячи, десятки тысяч воль в ней как будто растворяются, их как будто вообще нет, понимаешь? Брррр!.. – она передернула плечами и как-то ссутулилась. – Я попыталась сбежать, в рощицу. Там рощица – одно название, чахленькая, деревья высохшие, редкие. Нашли, конечно... Нас с мамой и ее помощницами загнали в какой-то огороженный камнем двор. Вот... и велели ждать.

А потом прискакал, – она оглянулась, – Лайос. Ты ведь сам понимаешь, что это имя... ну, его знают под совсем другим. Только другое грустное, поэтому нафиг его.

– Грустное? – удивился Пат. – Грустное имя?

– Да. Означает “воинам скорби несущий”, что-то в том роде.

Она снова оглянулась – Лайос внимательно слушал ее, но смотрел неотрывно на Пата. С неуловимым выражением, которое он изо все сил пытался скрыть за безразличием. Словно все время сравнивал Пата с каким-то запечатленным в его сознании образом.

– Ну вот, – продолжила Женька. – Приехал Лайос. Не на белом коне, а вовсе даже на пестром каком-то, первом попавшемся. Оказывается, мама – та мама, – просила его защитить меня. Потому что нам с мамой отец написал, что мы должны приехать, чтобы я... – Женя смущенно хихикнула, обхватила руками острые плечи, будто ей вдруг стало холодно, – чтобы я вышла за него замуж. А приехала, чтобы умереть, как выяснилось.

Ее карие глаза на миг заполнил тот самый ужас, который, как Пат понял, тогда овладел ею. В том сне, оказавшемся явью.

– Ну вот, – продолжила Женя. – Прискакал Лайос. И сказал, что у него не получилось их уговорить и... помнишь, как Багира в “Маугли” – “Теперь нам остается только драться”.

– Но это же был сон? – робко ввернул Пат. Женя его словно не слышала.

– Я смотрю и думаю – ну сколько там мы сможем продержаться? Их тысячи, воинов, которые хотели, чтоб меня принесли в жертву, а нас... Нас всего один Лайос, по-хорошему, потому что его воины были заодно с теми... с другими, а мы же с мамой сражаться не умеем. И тогда, думаю, пусть лучше зарежут меня быстро, чем просто затопчут и разорвут всех... и маму, и девушек-служанок, и его... Взяла, да и вышла к ним.

– И тебя... зарезали? – Пат подумал, что это, должно быть, самый страшный кошмар – пережить во сне собственную смерть. Особенно если сон был таким реальным.

– Нет, – помотала головой Женя. – Меня богиня спасла. Темная Охотница. Забрала и сказала, что теперь я буду ее жрицей. Только, сказала, чтоб я больше к нему не приходила. И вот я каждую ночь уходила к Богине, к Темной Охотнице. Я много узнала от нее и... это нельзя рассказывать. О будущем тех, кого видела там. Знаешь, ведь очень многое переврали потом...

Женя замолчала – видно, проверяя, не слишком ли много сказано лишнего.

– И как же ты туда попадала?

– А вот так и попадала. Это не опишешь, – пожала плечами Женька. – Но я же все время думала, что это не по настоящему. Еще и радовалась – такие вот сны, можно вызвать, когда хочешь. И во сне же ничего не страшно, ты вся такая...

– Крутая как вареные яйца, – хмыкнул Пат.

– Вот-вот. А все же мне хотелось снова с ним встретиться, – Женя поерзала. – Не с мамой... той мамой, а с ним. Потому что моя мама и тут очень хорошая, а та... она очень испортилась, моя бы мама никогда такого не думала и не делала. А вот увидеть его, Лайоса, мне очень хотелось. Впервые меня вот так защищали. Знаешь, у меня и друзей-то никогда не было – из-за вредного характера. Вечно я что-то людям не так ляпала, ну и вообще... не ладилось у меня с друзьями. Сперва совсем не ладилось, потом вдруг они стали сползаться ко мне – после того, как у мамы дела пошли в гору, ага. Но только... мне почему-то и самой не очень-то хотелось дружить, казалось, что это так сложно и морочливо, что легче одной быть. А тут у меня появился друг, который уж точно дружил со мной не из-за маминых успехов.

– И вот однажды я почувствовала, что это очень нужно... нужно увидеться с ним, – она взглянула на безучастного Лайоса. – После того как убили его любимого человека. И мы встречались... Нет, просто как друзья. Хорошо было, по берегу гуляли, говорили обо всем и ни о чем, ничего не боялись. Я его даже есть заставляла – а то от горя ему кусок в рот не лез...

– Слушай, ну а здесь-то он как оказался? – перебил ее Пат

Женя посмотрела на него как на сумасшедшего. Но тут же взгляд ее смягчился.

– А ты разве еще не понял?

И Пат понял, что именно сразу же его ошеломило – лицом Лайос был очень похож на статую павшего. И на наброски Фетисова. Только черты его не были так выглажены и идеальны, как изобразил скульптор. Но сомнений не было – лицо статуи павшего было лицом Лайоса.

Тут зазвонил домашний. Пат, который уже начинал беспокоиться, куда это подевалась бабушка, снял трубку – и от услышанного вдруг показалось, что дощатый пол уходит у него из-под ног.

– Пат! – крикнула Женя, и он обнаружил, что сидит на полу у телефонного столика, сжимая трубку в руках.

– Бабушка в больнице... травма головы... пока ничего, без сознания.

Женя расширенными глазами смотрела на него, и Пат готов был поклясться, что мысль, мелькнувшая у него, была и ее мыслью. Безумный скульптор...

– Если это он – я убью его, – сказал Пат. – Убью.

Он аккуратно и медленно положил трубку старого телефона на рычаг и встал. Женя шепотом перевела суть дела Лайосу, и тот встал также. Пат ощутил жуткое, как тиски пожатие на своем запястье. И свое имя – настоящее, полное свое имя, то, которое он ненавидел и которое считал глупым, – повторенное устами Лайоса. И еще что-то вслед тому имени.

– Да прекратите! – вскочила Женя и схватила за руки их обоих. Она что-то резко сказала Лайосу, а потом повернулась к Пату: – Ты что, сейчас собрался куда-то идти?

– Нет... Утром... Виктор Кузьмич заедет, начальник райотдела.

– Ну вот и хорошо.

Пат, шумно выдохнув, сел на ковер у дивана. Лайос опустился рядом, и почему-то это успокоило. Хотя лучше бы это был Алекс...

Так уж сложилось, что обычно ИВС города Н. простаивал пустым. Порой в него попадали мелкие хулиганы и пьяницы, которых жены не пускали домой. Одно время постоянным гостем зарешеченной камеры был некто Тереситин по прозвищу Полторашка – запойный алкоголик и прекрасный часовых дел мастер, чуть ли не каждую неделю поколачивавший одну из своих многочисленных сожительниц. Заявления сожительницы забирали и Полторашка возвращался домой. Но вот уже два месяца, как Полторашка убыл из Н. в неизвестном направлении, так что изолятор пустовал.

Поэтому появлению “клиента”, да еще такого мутного – псих, долбанувший ломом старушку, а потом вдруг сдавшийся органам правопорядка, ну надо же! – восторга у дежурного не вызвало. Однако “псих” вел себя смирно, смотрел в одну точку и в камере сразу сел на шконку, сложил руки на коленях и сделался тих как овечка.

Не особо доверяя этой тихости, дежурный запер решетку, а сам отошел к своему столу. Посидеть часиков до двенадцати, а потом и спать можно ложиться. Авось завтра начальство придумает, что делать с психом, и послезавтрашняя ночь пройдет в тишине и спокойствии.

В полпервого, прорешав все судоку из новой газетки, дежурный погасил настольную лампу и пошел устраиваться на клеенчатом старом диване. Горел только дежурный свет, и псих в камере молчал.

– Эй, Фетисов! – фамилию пришлось подсмотреть, хотя мог бы запомнить, подумал дежурный – вон и хоккеист такой был известный. – Спать иди! – постаравшись придать голову начальственных ноток, крикнул дежурный. В камере раздалось что-то вроде всхлипа, а за ним рыдающий голос произнес: – Оставьте, оставьте меня в покое, за что вы меня мучаете?

Мучают его, как же, пробормотал дежурный. В нем поднялась злость против этого тщедушного человека в обтрепанной рубашке с оторванной пуговицей. “Рыдалец сраный!”– пробормотал дежурный, улегшись.

Говорят, люди во сне частенько видят то, чему еще только предстоит проявиться в их организме. Возможно, это и так – дежурному, который много лет страдал желудком, снились какие-то рыбьи потроха тошнотворного вида, потом рыбья голова с остатком позвоночника встала торчмя и принялась отплясывать какой-то невыносимо гадкий танец, от которого к горлу подкатывало. Позвоночник постукивал в стол, на котором танцевал, какие-то палочки в углах тоже постукивали и напевали, и стучали все громче. Тут и все в комнате затанцевало и затопало, тяжелый стул принялся отбивать чечетку, а потом повалился с таким грохотом, что дежурный прямо во сне выматерился – и проснулся. В двери и впрямь стучали – но не так, как стучат, прося впустить, а так, как бьет какое-нибудь таран в фильме про рыцарей. Мерно и методично – Ба-мммм! – Баммм! Дежурный вскочил, протирая глаза, и потянулся за тревожной кнопкой. Но увы, тревожная кнопка в их учреждении не работала уже давненько – кого было тревожиться? И кого тревожить? Страх, ужас – беспредметный, а оттого еще более сильный, расползался из углов, вздыбливая каждый волосок. Дрожащими руками дежурный расстегнул кобуру. Пусто... пистолет лежал в сейфе, двумя этажами выше. Телефон был мертв.

Он сжимал резиновую дубинку, когда двери распахнулись, пропуская высокую серую фигуру. При взгляде на нее дежурный завизжал высоким женским визгом, тут же прервавшимся, когда крупное тело метнулось к нему с непостижимой быстротой, и нечеловеческой твердости кулак врезался в в его лицо, как молот. Раз, и снова, и снова. Брызги крови, ошметки плоти и куски выбитых зубов полетели на стол, на грязный пол. Тело дежурного было меж тем уже на полу, а те же твердые руки разгибали решетку камеры так, словно она была сделана из проволоки.

Когда серая тень метнулась по двору перед райуправлению, ее обстреляли – но пули не причинили убегавшему никакого урона, хотя с меткостью у стрелявших было все в порядке. Потом в рапортах было написано, что нападавший отличался чудовищной скоростью, а уже на утро на асфальте нашли несколько отщербленных кусочков бетона. Скульптор Фетисов также пропал.

====== 4. Утро, которое мудренее вечера ======

Уж конечно, это было страшно. Неожиданно. И тем более страшно, что сейчас Женя отчетливо осознала – она, она всему виной. Ну, если не виной, то причиной уж точно. Не надо было ей отправляться туда, под лувийские стены. Не надо было отыскивать этого парня, на надо было едва ли не выцарапывать его из того полузвериного отчаяния, в котором он пребывал. Не надо было, даже во сне.

Шло бы все как шло.

Но теперь уж... Она не умела долго сожалеть и посыпать голову пеплом – главным вопросом всегда вставал “что делать дальше?” С этим человеком... – “Нет, человеком!” мысленно Женя резко оборвала подленький голосок, шептавший о том, что появившийся так странно парень к человеческой породе не относится. Ее собственные переживашки сейчас побоку и к черту.

И вовсе не надо ему знать, как она, словно заново, изучала свое тело в душе, как искала и не находила ничего измененного, кроме чисто физического устранения обычной девственной преграды. Вот разве что тем самым гильотинным топором упало на нее осознание хрупкости собственного тела – саму себя Женя вдруг ощутила необыкновенно уязвимой. Раньше, по-крайней мере, у нее был тот нереальный сновиденный мир, в который она сбегала и где чувствовала себя непобедимой и недосягаемой. И вот поди ж ты...

– Значит, это не было снами. Это все было на самом деле...

– Теперь ты боишься меня.

– Да нет, с чего ты взял?

– Боишься.

– Просто... ну сам подумай, я ведь считала все это сном. А во сне легко быть смелой и дерзкой, и вообще...

– Тебе не нужно меня бояться. Я... мне нужна твоя помощь, царевна, – голос дрожит, и ей становится стыдно. – И мне нравится, как ты назвала меня. Откуда ты узнала это имя?

– Называли, я слышала. Тот старик, который все время ошивался в твоем шатре.

– А, этот... Финикиец. Отцовский советник, – почти с ненавистью.

– Я подумала, если я тебя буду называть тем именем, которое дошло до нас...

– Имя неважно, – как будто голосом сухие листья сметает. – Имя – не важно. А вот он... Так неожиданно и больно. И ведь ты предупреждала, царевна.

– Я? О чем?

– Что здесь он может быть совсем другим. И не узнать меня.

– Он... Что ты говоришь? Ты что, уже успел его найти?

– Но ведь потому я и попал сюда.

– Кстати, я еще не спросила, как ты попал сюда. Как?

– Все произошло почти так, как ты предсказывала. Я пошел в храм их бога. Туда, где когда-то снес голову младшему сыну их царя. Знаешь, боги и храмы лувийцев совсем иные, чем у нас – я ведь даже не понял тогда, что это храм!

– Да и не особо всматривался, наверное... Погоди, ты пошел туда один?! Зачем?!!!

– После разговора с тобой и после... после всего того, что у нас было. Решил, хоть тут не буду прикрываться чужими спинами. Пусть боги сами возьмут меня.

– Когда это ты прикрывался чужими спинами?

– Мать, которая пыталась меня спрятать. Ты... тогда, в храме Охотницы. Потом он, вышедший сражаться вместо меня. Разве не довольно? И я пошел в храм, тайно, ночью. Один. Там горел светильник – тусклый, и пламя его было как кровь. Не знаю, что лувийцы туда кладут, но при таком пламени хорошо умирать. Оно примиряет со смертью. Но меня встретила там Бримо, Темная Охотница, а не Койт – Стреловержец лувийцев. Может быть, их бога не существует вовсе? Там было темно... и я подумал, что вот он, вечный мрак, и приготовился к смерти. И там же сказал я Гневной, что отдаюсь ее воле. Если она гневается – пусть карает меня.

– Но за что ей карать тебя, за что?! Уж ей-то ты точно ничего плохого не сделал!

– А ты? Жрица ее, которую я... совратил, – голос ушел в шепот.

– Ебушки-воробушки!

– Что?

– Ничего, это я так. Ну, и дальше?

– Оказалось, богиня не питает ко мне зла. Она даже спросила, нет ли у меня просьб, нет ли чего-то, что отравляет мою душу, печали, тайной тоски. И не хотел бы я обратиться с этим прошением к ней. Я рассказал ей все – что тоскую о нем, что даже кровь врагов не в силах утишить моей тоски. Что жизнь без него опустела. И она утешила меня, сказал, что готова помочь нам с ним снова встретиться. А после того – стрелы... много, с разных сторон. И чернота и неподвижность. Я не видел ни Всепринимающего Царства, в которое каждый попадает после смерти, ни Кампы, стерегущей вечную бездну – ничего. А потом раздались удары, и все вернулось – мое тело, боль, страх...

Осторожно ворочается – заснуть трудно. Ночь. За окнами ночь, она царапается, скребется чернильною чернотой. Ночь. Его первая ночь после смерти.

– Знаешь, давай спать. У нас говорят – “Утро вечера мудренее”.

В больнице оказалось страшно. Страшнее, чем он нарисовал в своем воображении. Вчера Пат, вытянув два спальника, сказал Жене, что она может лечь в бабушкиной комнате на тахте, а Лайос пусть ложится в большой, на диване. И ушел в свою комнату. Он слышал приглушенные голоса – Лайос, судя по всему, устроился на полу, а Женя в бабушкину комнату так и не пошла – ну и черт с ними! Судя по легкому скрипу пружин, на диване улеглась именно она. Пат больше не прислушивался, ему было совершенно все равно, чем там будет заниматься эта парочка и будет ли вообще. Другое было важно – утро и то, как он поедет в больницу. Первое – вызнать все у врачей и у Виктора Кузьмича. Второе – решить, что делать дальше, лечить ли бабушку тут, в Н., или думать о том, как бы перевезти ее в область. Как это будет делаться, Пат не очень себя представлял, но сейчас был уверен, что справится со всем. Никогда он еще не ощущал себя таким одиноким и таким сильным. Одно, очевидно, было связано с другим.

Родителям пока звонить не будет. В больнице, думал Пат, он поговорит с бабушкой. Ну, если не поговорит, то хотя бы подержит ее за руку. Но вот увиденного через окошко в дверях палаты – внутрь его не пустили, – маленького старушечьего личика, обескровленного, изжелта-бледного в белизне бинтов, опутанного трубками тела, едва приподнимающего серое шерстяное одеяло, Пат никак не ожидал. Он попятился, спиной налетев на врача. Как издалека, до него долетали слова “ей очень повезло... восстановительный период... прогнозы осторожные”. Бабушке повезло – вот таким бывает везение, с обмотанной бинтами головой, трубками и серым одеялом. Везение – бинты, бинты – везение.

– Родители уже знают? – спросил Виктор Кузьмич. Пат с усилием вдохнул – воздух ни за что не желал протискиваться в его легкие, – и помотал головой. Он не справится сейчас еще и с этим, с приездом родителей. Это будет слишком.

– Не надо их волновать, – скороговоркой пробормотал Пат. По тяжелому квадратному лицу Корибанова пробежала тень, и он кивнул.

– Отвезти тебя домой я не смогу, – сказал Виктор Кузьмич, когда они вышли из больницы.

– Я и сам хотел... пешком... – пробормотал Пат – и застыл: у машины Корибанова стояли двое. Первый, весь отутюженный и подтянутый, в очках, с острым внимательным взглядом, сразу Пату не понравился. А второй... Пату показалось, что его отрывает от дощатого крыльца больницы и возносит куда-то вверх, к еще не выбеленному жарой утреннему небу – вторым был Алекс. И стоял он рядом с очкариком так уверенно и по-свойски, что сразу было ясно – эти двое не первый день знакомы.

– Я пешком, – повторил Пат и багрово покраснел. Не здороваясь с Алексом, делая вид, что не признал его, прошел мимо машины и почти бегом устремился вдоль по улице. Спину жгло – он был уверен, что Алекс смотрит ему вслед.

Они проговорили весь вечер – азартно нависнув над мелкомасштабной картой Н., зажевывая разговор бутербродами и запивая купленным Жоркой квасом. От спиртного правильный трудоголик Жорка решил воздержаться, и Алекс ничего не имел против.

– Меня беспокоят черные собаки... – сказал Алекс, выслушав Вольмана.

– Думаешь, эти, малолетние сатанюки?

– Да нет... слишком продумано для малолетних. Труп зарыли в одном месте, сожгли в другом... А вот тут ваши не проверяли? – тонкий палец Алекса уперся в карту.

– А чем это место такое уж особенное?

– Жорка, надо проверить. Если что-то найдется, будет смысл говорить дальше. Если нет – по крайней мере я не буду выглядеть слишком уж упоротым идиотом.

– Добро, – неожиданно для себя Вольман ответил словечком Корибанова. – С утра, ладно?

А ночью Жорку вызвали – Алекс, поселившийся в соседнем номере, слышал, как за тонкой стенкой тот приглушенным голосом говорил с кем-то по телефону, а потом глухо хлопнула дверь. Утром он стукнулся в дверь Жорки, но ответом была мертвая тишина.

Значит, надо самому. Жорке сейчас не до него – там явно что-то серьезное. И Алекс, отметив на карте в телефоне место, примеченное вчера на Жоркиной карте, отправился в путь. Он шел по улочкам, которые сейчас словно притаились за дощатыми, металлическими и сетчатыми заборами, испуганные и потрясенные всеми страшными и непонятными событиями.

То место оказалось фактически за городом. Перекресток дорог, которые на карте пересекались на ровном месте, на деле оказался поросшим густым кустарником пятачком. Место было совершенно безлюдным – только утренний ветерок легонько шевелил большие колючие головы высоченного татарника.

И все же кто-то тут не так давно ходил, стебли татарника отодвинуты и связаны, так, чтобы как раз по тропинке пройти. Не отрезаны, сказал себе Алекс – отодвинуты; запомним. И черная шерсть зацепилась за колючки. Исследовать ее – не его работа, это уж пусть Жоркины ищейки посмотрят. В центре же колючего пятачка обнаружилось примерно то, что Алекс и ожидал найти. И все же он удивился, увидев не просто кострище, а окруженный камнями открытый очаг. Готовились, и готовились тщательно. Вон и след от чего-то вроде котелка отпечатался в мягкой пыли, вот и рытвины, куда были воткнуты самодельные факелы – три, как и следовало быть.

Радуйся, матерь богов многославная, с добрым потомством!

– помимо воли произнес Алекс. Орфические гимны после их дотошного преподавателя, кажется, въелись в его кровь.

Свет драгоценный, рождений же черного зла да избегнуть!

О, умоляю, подайте мне руку, повейте мне ветром,

Что в благочестия гавань доставит страдавшего много.(1)

Стебли татарника металлически зашуршали под посвежевшим ветром, и в их шелесте Алексу почудился звон оружия. Стараясь сохранять почтительность, унимая накатившую нервную дрожь, Алекс попятился, выбираясь из колючего пятачка. Жоркин звонок нагнал его уже в улочке Н. Всегда иронично-холодный и сдержанный Жорка, узнав, что Алекс самолично полез искать отмеченное ими накануне место, выругался так, что любой кировский гопник бы позавидовал. Алекс, не давая ему разгуляться, сказал, что хотел бы пойти в больницу, узнать как дела у Дарьи Александровны Ольховской, а после того у него будет к светиле сыска Вольману серьезный разговор. Жорка, сразу успокоившись и вернувшись к обычному деловому тону, сказал, что подождет у входа в больницу.

– К Дарье Александровне пока нельзя, – человек с тяжелым квадратным лицом порылся в карманах и, извлекши непочатую пачку, с болезненным наслаждением закурил. Они с Жоркой заговорили, обмениваясь малопонятными фразами, обрубленными и обывочными, как полустертые письмена. Но Алекс, и так не слишком вслушивавшийся, вовсе потерял интерес к ним, когда на крыльце появился молодой паренек. Пат Ольховский... Он выдавился из приоткрывшейся тяжелой двери больницы, как паста из тюбика, тугая пружина хлопнула за ним створкой двери со звуком пушечного выстрела. Но парень даже не вздрогнул, только прищурился на свет, как будто успел от него отвыкнуть, и что-то тихо, устало сказал в ответ квадратнолицему – а потом увидел их с Жоркой. И это словно придало сил – он что-то буркнул, быстро, не глядя ни на кого, сбежал с крыльца и почти побежал по улице.

Пат Ольховский... Он очень изменился в сравнении с тем, как Алекс запомнил его – мальчишеская мягкость черт исчезла, линия челюсти стала четкой, как на набросках Родена, и все черты словно определились, обозначились.

– Я сейчас, – бросил Алекс и кинулся вслед за Патом. Его удалось нагнать только за углом, на поперечной улице.

– Привет! Не узнал? – Только бы зацепить, прекратить этот его бег! Пат остановился с выражением мученика – и Алекс обругал себя за легкомысленный тон.

– Узнал...

– Пат... я тоже... – он хотел сказать “приходил узнать о Дарье Александровне”, но слова застряли в горле. Пат со сверхъестественным спокойствием осмотрел его с ног до головы, и Алекс, собрав все силы, спросил: – Как она?

– Меня не пустили. Восстановительный период, сказали, – голос Пата был прежним, глуховатым и чуть в нос. Переломавшийся юношеский баритон. Но взгляд смягчился. Сами того не заметив, оба зашагали по улице, держась рядом и попадая в ногу.

– Я приехал... – тут Алекс подумал, что о том, что его пригласили в связи с расследованием, говорить не стоит. – Я приехал, собственно, снова к вам с бабушкой. В связи с той статуей. Посмотреть, поизучать... Многое осталось непонятным. Ты тогда говорил о Фетисове, скульпторе... – он вспомнил обрывок Жоркиного разговора – скульптор-то и был главным подозреваемым в покушении на Дарью Александровну.

Но Пат словно и не расслышал слова “скульптор” – он заговорил о статуе и об удивительном открытии, которое “они с Женей” сделали – под бетоном оказался мрамор, совершенно не поврежденный. Неожиданно для себя Алекс почувствовал легкий укол неудовольствия, услышав это “мы с Женей”. Еще неожиданнее была мысль о том, как вырос Пат и что из неуклюжего “пятиногого щенка”, как один их преподаватель называл подростков, стал взрослым юношей. Черт бы тебя, Куретовский, оборвал себя Алекс – а если бы на месте Пата была какая-нибудь... Патриция, ты бы тоже думал о том, как она повзрослела?

Потом Пат словно спохватился и оборвал себя.

– Фетисов разбил статую, – мрачно произнес он. – Как раз перед нападением на бабушку.

Они уже подошли к домику Ольховских; Алекс вспомнил, как Дарья Александровна невесело шутила – ее сгинувшему в лагере отцу, должно быть, отрадно видеть оттуда (она указывала взглядом вверх), что у дочери теперь есть дом и что старое родовое гнездо также вернулось под руку Ольховских.

– Ладно, я пошел, – как-то очень поспешно сказал Пат. Во взгляде, который он бросил на дом, Алекс уловил нечто опасливое.

– Я перезвоню тебе вечером? – и, поняв, что нужно чем-то обосновать это “позвоню”, Алекс быстро добавил: – Может, Дарья Александровна придет в себя. Или... вдруг тебе что-то понадобится? Вот... – он вытащил телефон, и Пат тут же вытащил свой. Наверное, так ковбои выдергивают из кобуры свои верные “кольты” и “смир-вессоны”...

– Позвони... те, – вдруг сказал Пат, уже повернувшись идти к дому. Это “-те” было почти не слышным.

Лайос... давно его не называли детским прозвищем... “Оставайся тут. Я вернусь так скоро, как смогу”. Пришлось остаться. Да и не очень хотелось идти к людям. Особенно после страшного разочарования, постигшего его вчера.

Что заставляло его думать, что его второе “я”, его ближний – и друг, и брат, и возлюбленный, – узнает его? Признает? Или, признав, сохранит то, что было между ними? Глупая самонадеянность, гордыня, в которой его упрекали и хитрец, и царь, и враги – она всему виной.

Он изменился; теперь он моложе самого Лайоса, теперь он – юноша, уже переступивший границу детства, но едва успевший встать на порог мужества. Такой же, каким был сам Лайос, когда они встретились по-настоящему, после годов учения. Время, проведенное в горах, сделало Лайоса дичком, он чувствовал себя неловко в отцовской зале, мучительно краснел и мечтал вернуться в горные леса Пилио, к живущим там мудрецам, умевшим равно искусно играть на лире и врачевать, владеть оружием и оборачиваться в птиц или коней. Объявившиеся во дворце старший брат и сестра, казалось, насмешливо улыбаются, видя его неловкость.

И вот тогда отец приказал... Эти выскопарные речи помнились как сейчас – “Ты возрос в моем доме, Клеос, ты стал мудр не по годам и силен. И в совете, и на поле брани ты отличен. Будь же теперь верным спутником моему младшему сыну”. Младшему... раньше Лайос назывался единственным. Брата вызвали, верно, после того, как стало известно о пророчестве. Брат, по-видимому, занял его место. И это было понятно – ему, который сам выбрал краткую жизнь, не быть царем. А отцу нужет наследник, нужен тот, кто примет царство в крепкие руки. Таковым вполне мог стать брат. Это было справедливо и разумно. Да и братову мать, Многим Одаренную, как называли ее, отец, по-видимому, любит. В отличие от его, Лайоса, матери, которая ни царицей, ни женой, ни даже просто человеком не была и быть не могла.

Да, Клеос встал рядом с ним именно тогда. Клеос – так его называли. Клеос,”Слава”, убирая из имени первую часть – “отец”. Клеос был изгнанником, от которого отец отказался. Спутник, соратник... двойник, как растолковывал старый отцовский советник. Тот, что всегда рядом. В полувзгляде от тебя. Клеос не был самым сильным, самым знатным или самым мудрым, что бы там ни говорили. Но для Лайоса он быстро стал самым нужным. То, что зналось в детстве, когда этот же юноша, тогда еще подросток, нежно и ненавязчиво опекал его, вернулось стократ большей привязанностью сейчас, на пороге взрослости, после четырех лет, проведенных в горах среди существ нечеловеческой породы.

Клеос. А еще Счастливчик – так хотелось его назвать. Дар был у него на счастье. Раньше, когда Лайос был ребенком, счастливость эта ощущалась сама собой разумеющейся. Наверное, и сам он, Лайос, был тогда счастливее. Беззаботнее, если точнее. Тот хаос, который полнил его, был еще тих и спокоен, как утреннее море.

Теперь же хаос ожил, и нужно было иметь много, очень много сил, чтобы этот хаос разъять, чтобы добыть из него, как из бурной пучины, ту искорку, которая и была истинной сущностью Лайоса. Счастливчик – мог. Сила видеть жемчужину в темной пучине была в его мягком серо-золотом жемчужном взгляде, чуть исподлобья, в пожатии, открытом и честном. Счастливчик создавал из него истинного Лайоса, не примешивая ничего своего. И любовь упала на Лайоса, как рассвет после беспроглядно черной ночи, когда хочется жмуриться и смеяться. Они жмурились и смеялись, валяясь день-деньской на морском берегу неподалеку от отцовского дворца. Боролись, обдавая друг друга веером песка и бриллиантовыми россыпями брызг. И вот там-то все и случилось...

Нет, он не просил, как просят умильные девы – “Возляг со мной”. Он не смог бы тогда этого выговорить, губы его не были созданы для просьб. Только потом он научился просить... потом, после того, как принесли обнаженный труп Счастливчика – окровавленный, с запекшимися черными ранами. Лувийцы содрали с него доспехи, но не успели поглумиться над телом...

Лайос затряс головой – нет, не надо об этом! Пусть еще хоть немного... моря, сверкающих в солнечных лучах заплесков, запаха водорослей от мокрых темных волос, которые, и высыхая, не светлеют. Тогда он ни о чем не просил, тогда Клеос сам положил руку на его мокрое плечо, бездумно, лишь ловя ощущения. Клеос весь был как обнаженная кожа – чуток, чувствителен к ощущениям. И вот его рука, уже огрубевшая от меча – они сражались каждый день, да и в отсутствие Лайоса Клеос, конечно же, времени не терял, – поползла по плечу, по груди. Он даже глаз не открывал – он чуял Лайоса, как чует зверь. Ощущал, как сперва вслед за рукой, а потом опережая, обгоняя руку, как пламя по сухим веточкам, побежал под кожей Лайоса властный горячий ток. После которого уже не нужно было просить, вообще не нужно было говорить. Губы Клеоса на его губах, сильные руки, втискивающие его во влажный песок... Испытанное прежде – легкие, как бабочкины крылья, поцелуи тех горных вечно юных полубогов, – не имело ничего общего с этими сильными объятиями, с болью, с кровью из закушенной губы и с тем, как из боли рождается наслаждение. Острое, как края разломанной морем раковины.