Текст книги "Долгий сон статуи (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Но с ним хорошо. Просто, честно и надежно. Он умеет согревать одним своим присутствием.

– Мой слуга приготовил сегодня рыбу с пряностями. Может, не откажешься разделить со мной ужин?

– А я не скомпрометирую тебя? – Вряд ли он понял, что она имела в виду. Пришлось пояснить: – Если кто увидит, что ты ужинаешь в моей компании – ничего?

Он тихо смеется. Серые – цвета воды, – глаза вспыхивают неожиданным теплом.

– Никому нет дела до того, с кем я разделяю трапезу.

– А слуги?

– А кому интересно, о чем злословят слуги?

Рыба оказалась очень вкусной. И так приятно не думать о манерах и есть прямо руками, отрывать куски свежей лепешки, запивать все это вином из сосуда, который невозможно поставить, чтобы не расхлюпать содержимое. Кажется, сосуд этот называется в честь женской груди, которую он напоминает по форме. При мысли об этом становится смешно, она прыскает, обдав вином и себя, и все, что стоит перед ней. Кашляет, машет рукой.

– Мама просто убила бы меня на месте, если б увидела – ем руками, вино... Сейчас напьюсь и буду танцевать на столе. Капец и абзац.

– Зачем? – он смотрит с недоумением, а потом начинает смеяться вслед за ней. Вино туманит голову и ей, и ему. Вино? Или близость смерти?

– А как же у вас едят, если не руками? – спрашивает он, наконец.

– Есть такая штука – вилка, – она вытягивает мизинец и указательный и с серьезным видом тыкает в рыбу.

– Могу тебя уверить, в этой рыбе злого духа не водится. Нет нужды так его отгонять, – так же серьезно говорит он. И теперь уж оба хохочут. Только у него смех выключается так же быстро, как и вспыхивает. Снова в глазах пустота, и с этим срочно нужно что-то делать. Она насвистывает – до того, как люди начнут верить, что свистом выдуваются из дома деньги, еще должно пройти три-четыре тысячи лет, – и неожиданно для себя запевает:

Ты был львом и оленем, ты из гордого племени

Живущего там у небесной черты.

Она и сама не знает, как это будет звучать на его языке. Тут, во сне как-то сами собой понимаются чужие слова – во сне чужих языков не бывает...

Где ночи крылаты, а ветры косматы

И из мужчин всех доблестней ты.

Он чуть улыбается – ну да, вокалистка из нее еще та. Она прикрывает глаза: наплевать! Сейчас на все наплевать. Тем более, что слова она помнит с пятого на десятое, поэтому просто прола-ла-лакивает те куски, которых не помнит. И вдруг в ее неверный, прерывающийся голос вплетаются звуки – звон струн под умелой рукой.

Где ночи крылаты, где кони косматы

Где щиты, мечи, латы словно песни звенят

Корабли под парусами

Под павлиньими хвостами

И ведьмы нежнее и краше меня.

Удивило, как он сумел понять мелодию по ее неумелому пению – но с ним порой вообще не знаешь, чего ждать. И так легко сейчас просто откинуться назад, облокотившись о его спину, и ощущать всей собой легкие движения, которыми он перебирает струны. Ничто не важно, кроме этого мгновения, и кроме песни.

У них тёплые плечи и дерзкие речи

Посмотри как тают свечи в темноте высоко,

Где кони крылаты, а ветры косматы

Это всё далеко, далеко, далеко. (1)

“Далеко, далеко, далеко” – отдается в ушах. И верно, далеко. Во сне?

– А правда, что у вас принято целоваться, взявшись за уши друг друга? – Теперь уже он давится, кашляет и расплескивает вино, услышав это. Вопрос глупый, как и все сейчас. Все кажется глупостью перед лицом смерти – так что дурачеством больше, дурачеством меньше...

– За уши? Почему за уши? – у него такой забавный вид, когда он удивляется. И все вокруг нереальное, как в тумане. Нереальное, а оттого и не страшно. Весело, шибает в голову, как пузырьки от шампанского.

И тогда она действительно берет его за уши, чуть отодвинув его длинные волосы и шутливо заставляет покачивать головой.

– Точно, удобно, – с довольным видом заявляет она. И уж как так получается, что они целуются – совершенно непонятно. И еще более непонятно, неизбежно и нереально все дальнейшее – его руки обхватывают и прижимают ее. Все дозволено и все сейчас возможно, она целует его лицо, подставляясь под его руки, под его губы, под тяжесть его тела – и все становится невесомо, будто они в космосе или падают, летят с огромной высоты. Только боль, упавшая сильно и коротко, будто топор гильотины, отрубила, отрезвила от сна; она забарахталась в этой боли, выплывая из нее, как из воды, цепляясь за его плечи, застонав протяжно и жалобно, с безумными глазами, ошалевшая, будто ныряльщица за губками, которой не хватило воздуха. И он вытащил ее из водной пропасти, убив боль, растворив в невесомости, в ритме движений, в стоне, забрав эту боль. Она выплыла, отряхивая воду, снова в том же бесконечном падении сна – лишь постепенно восстанавливая реальность и снова обретая свою телесность, будто отвердевающая на солнце глина.

Не глина. Живая плоть. Дышит тяжело, и глаза словно не видят, слепо шарит по покрывалу ложа, по ее плечам, притягивает к себе, всматривается...

– Что я... о боги, что я наделал?.. Жрица...

Каждый звук усиливается стократ, бубухает в висках, и она вдруг отчетливо понимает, что руки, испуганно скользящие по ее коже – руки обреченного. Руки, которые убивали. На нем тяжесть пролитой крови, и она ощущает эту тяжесть, и оттого еще сильнее и больнее чувствует, как он на самом деле хрупок, это сильный и отважный воин. Он надломился, он сейчас упадет, он цепляется за нее.

– Было хорошо, – непослушными как после мороза губами произносит она. – Правда.

Она сама не знает, правда это или нет, она еще не отвердела, еще не вернулась. Можно просто тихо лежать, водя пальцем по влажной коже того, кто лежит рядом. Ни о чем не думать, ничего не говорить. Но он ждет. Ждет ее приговора. И только в ее силах сейчас снять эту тяжесть, заставить его забыть – хоть на время. Кровью кровь поправ.

И она говорит какую-то бессмыслицу о том, что это хорошо – первым стал друг. И что она не давала никаких обетов, и что в ее мире девственность уже ничего не значит. Он почти не вслушивается в слова, слушает только музыку ее голоса.

Владимир чувствовал себя в высшей степени неуютно в крохотной комнатушке, заставленной изваяниями и заготовками, сырой, пропитавшейся кисловатым могильным запахом сырой глины, сырого же гипса и бетона. Отовсюду на него глядели слепые глаза, шарашились мертвые руки и ноги. Огромное гипсовое ухо – отдельное ухо, с куском гипсового же черепа, – напоминало о “Солярисе” Тарковского.

Еще неуютнее было от нервных, прерывающихся речей хозяина, которые бурлили и пенились, как весенние воды, и все никак не могли найти свое русло.

...– стройный корабль с названием... Господи, одно название приводит в трепет! “Буэна Сперанция”, сиречь “Добрая Надежда”. Она несла темные создания древнего гения, запечатанные именами могучих жестоких владык... изваяния с человечьими головами и звериным туловом, химеры, которые некогда владели подлунным миром, а теперь упокоились в камне... спите с миром...

Фетисов жадно отхлебнул из кружки – Малкович видел, как дернулось его тощее горло, проталкивая горький травяной чай. Так, будто это было старое вино из темных подвалов.

– Горький полынный... степной и лесной... – снова заговорил скульптор. Потом неожиданно осмысленно взглянул на Владимира: – Так о чем я?

– О корабле “Буэна Сперанца”, – терпеливо напомнил Владимир. Фетисов кивнул и заговорил теперь на удивление ровно и сухо, точно читая новости: – 1830 год. Корабль вез не только то, что было закуплено для украшения набережной в столице. Молодой флотский лейтенант, Александр Ольховский, небогатый дворянин, вез так же приобретенное для своего дома. Приобретение должно было развеять черную меланхолию, в которую все глубже впадала его мать.

Речь скульптора снова стала бессвязной. Владимир улавливал отдельные обрывки – странная одержимость охватывала лейтенанта, все свободные от вахты часы он проводил вместе со своим грузом, специально спускаясь в трюм, поглаживая деревянные стенки ящика. Все мысли, все неясные томления и переживания лейтенанат скрупулезно фиксировал в дневнике, который, как понял Малкович, был найден Фетисовым тут, в Н. И по приезду молодой моряк не избавился от одержимости, все время он проводил со своим приобретением...

– Пока не решил уничтожить ее! – злобно взвизгнул вдруг Фетисов.

– Кого? – вздрогнув от неожиданности, спросил Владимир.

– Девушку, – прежним сухим тоном ответил скульптор. – Композиция, насколько я могу судить, состояла из женской фигуры в человеческий рост и фигуры лежащего мужчины.

Он вдруг расхохотался, да так, что у Малковича зашевелились на голове волосы – низким, долгим, жутким смехом безумного.

– Не даром... – сквозь хохот проговорил Фетисов. – Недаром покровителем художников был Аполлон. Близнецы Лато, брат с сестрой, Аполлон и Артемида – сильные, разумные и безжалостные. Глупый, глупый Пигмалион – пал жертвой страсти, продался шлюхе Афродите! Ему следовало быть безжалостным, ему следовало идти к своей славе, к славе художника! Что может быть слаще этой славы, этой власти? Поистине власть такая выше царской, выше императорской, выше любой иной!.. И для достижения ее истинный художник идет по трупам и не считается с жертвами.

Озарил странным светом дорогу

Серп о двух исполинских рогах.

Серп навис в темном небе двурого,—

Дивный призрак, развеявший страх,—

Серп Астарты, сияя двурого,

Прогоняя сомненья и страх, (2) – процитировал Фетисов, подвывая на концах строчек.

Потом снова поник, обессиленный своей вспышкой.

– Близнецы отомстили ему. Бедный мальчик погиб в неполные тридцать. Так-то, милостивый государь! – с шутовской учтивостью закончил Фетисов и поклонился, мазнув по колену сидящего Владимира взлетевшими от резкого взмаха неряшливыми длинными сальными прядями.

... Оставшись один, Фетисов бесцельно оглядел свою комнатушку. Не то, все не то... Его вдруг стало мутить – застывшие в углах истуканы, казалось ему, таращили глаза и заполняли каморку, вытесняя воздух. Он вытащил наброски своей последней попытки. Бесполезно! Красивое лицо, красивое сильное тело – всего лишь красивое. Но нет того тепла, нет той затаившейся грустной усмешки в уголках глаз, нет завораживающего сочетания изящного рисунка рта и совершенной мужественности очертаний лица, нет этой легкой неправильности в линии носа, нет гордой силы в абрисах стройной шеи. Есть красивый истукан, лишь отдаленно схожий с тем...

Белые и желтовато-бурые слепые глаза, кажется, следили за ним, и Фетисов беспомощно завыл, схватил валявшуюся в углу толстую арматурину и с воплем хватил ближайший бюст. Брызнул гипс, половина головы отлетела к ногам Фетисова и уставилась оттуда единственным уцелевшим глазом. И тогда пришла настоящая злоба. Рассчетливая и безжалостная. Он упаковал в газеты коротенький ломик и опасливо выглянул в начавшее вечереть окно.

Через несколько минут скульптора можно было увидеть бежащим трусцой по теневой стороне улицы. И две пары внимательных глаз проводили его, удостоверившись, что возвращаться он не собирается.

– Давай!.. – две тени проскользнули к домику.

Фетисов же бежал по пыльной улице, сжимая завернутый в газеты ломик. У музея он воровато оглянулся и скользнул в обход здания, туда, где был вход в подвал.

– Нил? – услышал Фетисов, когда минут через десять вышел из подвала, обогнул особняк Ольховских и остановился, потерянный, на дорожке, ведущей к центральному входу. О том, что он только что сделал в подвале, скульптор не думал. В нем поднималась звериная, инстинктивная опасливость. Старая карга хорошо его знает... ее только теперь не хватало... чтоб ей... Ольховская. Хранитель музея. Она смотрела вопросительно и строго. Она не поймет... красивый истукан вместо того, мраморного и одновременно живого, несмотря на мраморность – это его, Фетисова, трагедия... это так страшно... это что стоит тысяч жизней, а не то что разбитой статуи.

Трусливый холодок побежал по позвоночнику. Темнеет... найдут нескоро... Осколки мрамора, разлетевшиеся, осыпавшие испуганно вздыбивших шерсть зверей... Лиса, лиса там самая подлая, надо бы и ее тоже... И он, думая теперь только о том, как бы ускользнать незамеченным – от лисы с ее стеклянным взглядом, от мраморных осколков, от строгих глаз Ольховской, смог медленно и вроде как равнодушно подойти к директору музея. А потом резко размахнулся и, крякнув, как дровосек за работой, ударил пожилую женщину ломиком по голове...

Комментарий к 2. Адгезия бетона к мрамору (1) Мельница “Далеко” http://pleer.com/tracks/5770046etMY

(2) – Э.По, “Улялюм” (пер. В. Топорова)

====== 3. Имя твое – “воинам скорбь несущий” ======

Вдруг кованого гипса нагота

была крапивой зажжена, и слово

всю облегло ее, и чернота

в ней расступилась и сомкнулась снова.

(И. Бродский)

– Ну что там? – шепотом спросил Женя. Она стояла у окна, спрятавшись так, чтоб ее не было видно снаружи, и внимательно наблюдала за участком улицы перед домом Фетисова. Пат же рылся в бумагах скульптора с энтузиазмом Шерлока Холмса в доме негодяя Милвертона.

– Пат, а ты заметил, что у него в ру... – в голосе ее было беспокойство.

– Смотри, это он своего мертвого бойца копировал.

Женя взглянула на набросок углем и снова отвернулась.

– Все равно у него не получилось, – пробормотала она. И вдруг опрометью кинулась к выходу. Пат, ничего не понимая, схватил перевязанную бечевкой старую папку и пачку последних набросков и побежал за ней. Они проскочили темнеющий сад, полный неподвижных изваяний, Женя осторожно выглянула из калитки. Улочка была пуста – дом скульптора стоял последним, дальше начиналась территория, которая раньше была зоной отдыха, а когда вода отступила и ушла, превратилось просто в пустырь.

– Ты куда?

Пат решился окликнуть Женю только когда они отбежали достаточно. Женя бежала легко, ритмично взлетали ее длинные ноги.

– Куда ты? – повторил Пат, едва поспевая за ней. Женя не отвечала, но на бегу свернула в проулок – самая короткая дорога к музею. Дорога, которую он же ей и показал.

– У него не получалось. И у него был лом... – бросила Женя.

Мимо них неслись темные вечерние глухие заборы, а потом тыл особняка Ольховских выпрыгнул из-за большой шелковицы. Музей в свете заходящего солнца казался настороженным, и Пат невольно замедлил шаг – вход в подвал, в запасник, зиял черным отвором.

– Нет!.. – простонала Женя, прибавляя ходу. Бегала она быстрее, чем все, кого знал Пат – длинное тонкое тело ее было словно создано для бега, легкое и стремительное. Она молнией метнулась в подвал, но замерла на пороге.

– Где тут чертов свет? – оглянулась она

Тусклые трубки замигали, зажужжали, устанавливая зыбкую власть света над тьмой, и Женя кинулась вперед, но споткнулась о попавшийся под ноги кусок бетона. Пат опередил ее, обогнул большую коробку – и замер, услышав слабый шорох.

– Дяденька Фетисов! – тонким срывающимся голоском позвала Женя. Но вместо ответа они услышали тихий, но несомненный звук – так скрежещет камень о дерево.

– Он разбил ее... – созерцая ошметки бетона, пробормотал Пат. Женя подняла то, что было когда-то куском гимнастерки – даже в тусклом свете газовых трубок можно было различить пуговицы застежки. Внутренняя поверхность была на удивление гладкой – бетонный кусок словно облегал нечто, как обычная одежда. Пат попробовал пальцем.

– А бабушка говорила об адгезии, – вспомнил он. – Если бы бетон намазывали на мрамор, была бы адгезия, бетон нельзя оторвать так гладко.

Что-то шевельнулось в углу,и оба резко обернулись туда. За сваленными как попало коробками и чучелом лисы стоял человек. Пат схватил бетонный кусок из Жениных рук и с усилием поднял, готовясь защищаться, – неизвестный в неверной полутьме показался ему просто огромным. Придурок, мысленно обругал он себя, чувствуя, как подгибаются ноги, – по городу бродит убийца, а ты на ночь глядя полез с девчонкой в подвал... Пат почти не соображал от страха – человек, оттолкнув ногой коробки, сделал шаг к ним. Он был весь в бетонной пыли, плечи и грудь покрыты кровоточащими ссадинами, и на ногах он держался не очень твердо. А еще – он был голый. Полностью.

Пат едва сдерживался, чтобы не заорать, завизжать – позорно, во весь голос, но тут из-за спины его послышался сдавленный, севший голос Жени. Она сказала какое-то слово, которое Пат не разобрал, но которое, очевидно, понял неизвестный. Он остановился, в упор разглядывая их. И вдруг, зашатавшись, начал оседать на пол, словно ему подрубили ноги.

Весь испуг Пата куда-то пропал. “У него был лом”, сказала Женя. У Фетисова... Но главное – Пат теперь твердо был уверен, что знает... то есть знал этого парня. Когда-то давно, очень давно. Так давно, что это теплое, родное и чуть снисходительное чувство, которое припомнилось сейчас, почти стерлось. И он, отбросив свое бетонное “оружие”, кинулся вперед и подхватил падающего.

Пат ощупывал ребра неизвестного на предмет переломов. На голове крови нет, а ссадины выглядят так, словно он вылезал из какого-то узкого тоннеля и ободрал кожу.

– Женька, да помогай же! – Но Женя словно оцепенела и продолжала смотреть на неизвестного расширившимися от ужаса и изумления глазами. И снова она произнесла, вернее, прошептала слово, из которого Пат разобрал только кончик – что-то вроде “-айос”.

– Да блин, ну помогай! – сидеть вот так с незнакомым мужиком на руках в планы Пата не входило. – Позвони куда-нибудь!..

Он запоздало понял, что “где-нибудь” на сообщение о найденном в подвале музея голом полумертвом парне могут отреагировать очень предсказуемо, и эта предсказуемость им с Женькой не понравится. Но, видно, Женя и сама что-то такое сообразила – во всяком случае она вышла из ступора и нерешительно присела рядом с Патом. Провела рукой по лбу парня, по длинным волосам, которые казались сейчас седыми от бетонной пыли.

– Не надо никуда звонить... – а потом позвала, явно обращаясь к лежащему. Она произнесла несколько слов все на том же незнакомом Пату певучем языке. Веки неизвестного дрогнули, он открыл глаза.

– ...гения, – одними губами прошептал он. Пат даже не успел удивиться, что этот мистер Некто, шатающийся голым по подвалам, знает Женьку да еще величает ее полным именем, как коротко мякнул ее мобильный.

– Проклятье, здесь почти не ловит, – пробормотала Женя, попытавшись ответить на вызов. И словно проснулась, тут же развив бурную деятельность. – Есть какие-то шмотки?

Пат вспомнил про рабочую одежду, которую запасливая бабушка хранила тут в шкафу, на случай больших весенних авралов по уборке музея, когда старшеклассники приходили отрабатывать практику.

– Есть в шкафу, за вон тем ящиком.

Женя метнулась в угол и, едва не оторвав ветхую дверцу шкафа, завозилась там. “Не знаю... что из этого налезет...” – слышался ее голос. Наконец она вынырнула из недр шкафа с какой-то старой олимпийкой и растянутыми спортивными штанами.

Общими усилиями они напялили это на неизвестного, причем Женя все время щебетала что-то успокоительное все на том же птичьем пришепетывающем языке. Подвальный нудист, как показалось Пату, смотрел на одежду если не с опаской, то, во всяком случае, как на диво невиданное. Но слова Женьки примирили его с необходимостью надеть штаны и олимпийку, которую едва удалось натянуть на его плечи.

– Я думала, она получше тянется, – бормотала Женька, с женской тщательностью разглаживая и оправляя олимпийку и стараясь придать вылинявшим, с пузырями на коленях спортивкам хоть какое-то подобие приличного вида.

– Отведем его к тебе, – неожиданно сказала она. Пат изумленно моргнул – Женя еще ни разу не пыталась напроситься к нему в гости, да и к себе не приглашала.

– Нельзя же его тут оставить, а у меня мама... нервничать будет, сам понимаешь. Твоя бабушка вроде более спокойная.

Пату ничего не оставалось, как кивнуть, подчиняясь Жениному напору – его бабушка была мировой бабушкой, и он поспешил уверить себя, что в том, что он притащит домой неизвестного парня в компании со слабо знакомой бабушке девчонкой, нет ничего такого.

Они вышли из подвала – после успокаивающих Женькиных речей парень послушно двинулся с ними, – и Женя тут же вытащила телефон.

– Да... прости, что-то не ловило. Мам, я у Пата Ольховского, в гостях... Да, со мной все нормально, если я задержусь, то останусь у него ночевать... Что? Нет, его бабушка еще не пришла, но как только придет – я тебе позвоню... Да. ... Ну мам, ты же меня знаешь... Угу... Мам, ты лучше всех. Пока.

Женя дала отбой и обезоруживающе улыбнулась Пату. – Спасибо. Ты правда очень выручил. Пат, а... как твое полное имя? – Она взглянула на неизвестного и потом снова на Пата.

Этот вопрос Пат ненавидел, как, собственно, и свое дурацкое полное имя. Но сейчас был не тот момент, чтобы упираться. Женя снова что-то сказала незнакомцу. Тот легонько кивнул и изучающе взглянул на Пата – глаза его в полутьме показались Пату светящимися изнутри мягким серо-серебристым светом. Как отблески на воде.

– Это Лайос, – сказала Женя, указывая на парня.

– Меня можно просто Пат, – ответил Пат, багровея, и протянул руку. Что-то изменилось во взгляде незнакомца, мелькнуло какое-то растерянное, почти умоляющее выражение, когда он крепко, но осторожно, пожал Пату руку, причем не ладонь, а запястье. Рука у него была жесткой, ладонь и ребро загрубело как у каратиста. Пат неожиданно для себя стиснул в ответ запястье парня – и ощущение от странного рукопожатия показалось удивительно знакомым.

Алекс Куретовский легко впрыгнул в автобус, занял место сзади в углу, сунул в уши наушники и приготовился продремать все пять часов до Н. Перезвон струн, вливавшийся из наушников, убаюкал его, перед глазами закрутились бесконечные пестрые меандры, мягко завращались свастики на орнаментах, мелькнули невозмутимые, как улыбка Будды, лица статуй. Сначала лупоглазые улыбающиеся крито-микенские куросы, потом уже гораздо менее лупоглазые, спокойные и прекрасные лица классического периода. Страдальческие, искаженные, будто скрученные судорогой лица эллинизма – один Лаокоон чего стоит или Скопасова “Голова раненого”. И никакой тебе портретности – это вам не римляне. Греки в основном не снисходили до земной индивидуальной неправильности.

Память Алекса перебирала все те сотни бронзовых и мраморных лиц, которые он отсмотрел и замерял. Все же великая вещь – прогресс: ну кто бы позволил ему ощупывать и обмерять кронциркулем статуи Лувра, Ватикана или Уффици? Да и в родных музеях не очень-то пускают таких вот простых аспирантов, вроде него. А со всякими полезными программами и с мозгами, умеющими их использовать, достаточно иметь хорошие фото с разных ракурсов. Что уже гораздо более достижимо.

Лица... лица... Он едет в Н... От этой мысли вдруг стало так хорошо, что Алекс улыбнулся. Что-то там было такое, в этом городишке, от чего губы сами растягивались в улыбке. Гулкая пустота маленького музейчика, бюст Тертуллиана, строго взирающий на посетителя из угла. Та странная статуя в подвале – ради которой он, собственно, и едет теперь. Алекс был убежден, что это не что иное, как копия какого-то античного оригинала. Однако он пересмотрел сотни фото, но не обнаружил той скульптуры, с которой могла бы быть сделана эта копия. Неизвестный науке зверь, мелькнула фраза из какого-то мультфильма.

Но нет, это светло-серое бетонное лицо с чертами то ли бога, то ли полубога не было непосредственной причиной ощущения счастья, которое все росло и росло в Алексе. С каждым поглощенным автобусом километром. С каждым промельком столба за окном, с каждой остановкой. Причиной этого счастья не была и встреча с Жоркой Вольманом. Жорка, собственно, и устроил поездку, заявив, что кое-что могло бы заинтересовать “будущее светило гробокопательства и настоящего духа темных пучин” – так он сказал, намекая на интерес Алекса к древним культам. Хоть и десятью годами старше, Вольман был лучшим и самым понимающим другом и, пожалуй, единственным, кто не закатывал глаза к потолку, когда немного расслабившийся в компании Алекс начинал говорить о своих изысканиях.

Автобус подпрыгивал все чаще, потому что дорога неотвратимо ухудшалась, а вблизи Н. и вовсе превращалась в асфальтовую версию стиральной доски. Но Алексу было не привыкать, изнеженностью он не отличался.

На повороте с трассы на Н. автобус хорошенько тряхнуло, тетка с сумками и корзинами рядом с Алексом утробно охнула и тяжело навалилась ему на бок. С возмущением глянув на тетку, Алекс забился в самый уголочек и постарался не думать о том, что увидел на самой грани сна – медленно-медленно падающую баночку с вареньем и испуганные серо-голубые глазищи над ней. Робкие пальцы под своими пальцами, пальцы, удержавшие баночку. Тот паренек... Пат. Как, интересно, его полное имя? Пат Ольховский – звучит как псевдоним поэта. Интересно, пишет ли он стихи? Но, вне зависимости от стихов, мальчик был причиной слишком поспешного отъезда из Н. Прошло полгода, и уж конечно, всякие царапинки давно затянулись и думать о них было легко.

Зажужжал в кармане поставленный на беззвучку мобильный.

– Жорка?

– Алекс, слушай меня внимательно, – сказали в трубке. – На автостанции тебя встретят и сразу отвезут в гостиницу. И никуда по дороге не заходи. Никуда, Алекс, понял. Я освобожусь и зайду за тобой, поедем перекусить. Понял?

– Вас понял, сэр, – с беспечностью вечного штатского ответил Куретовский, и в трубке дали отбой. Жорка решил поиграть в таинственность? Это было на него не похоже, да и в голосе не было шутовства – голос был слишком серьезным и озабоченным даже для Жорки.

Лайос сидел на полу, настороженно оглядываясь. Он уже сходил в душ – перед этим, как понял Пат, Женя долго объясняла ему, что это такое, так что с душем он справился вполне. Теперь Лайос был вымыт и чист, и одет в трикотажные шорты Пата. Мокрые волосы казались сперва темными, но высыхая, посветлели до пепельно-русого.

Женя уже созвонилась вторично с мамой и очень решительно заявила что нет, не надо присылать дядю, чтобы проводить ее домой. Она останется и придет утром – тут у них интересная беседа, добавила она слишком уж легкомысленным тоном (Пат покраснел до ушей). Женя сперва все время бегала на кухню то за тем, то за другим, словно пыталась этой суетой изгнать какие-то свои беспокойства. Получалось у нее плохо – Пат видел, что на ней буквально лица не было. Она боялась.

Втроем они поели холодных котлет с хлебом и запили все это чаем – и Пат видел, что для Лайоса были в новинку и котлеты, и чай, и чашки. Женя то и дело обращалась к нему все на том же непонятном языке, и он отвечал тихо, глуховатым тенором, слегка запинаясь. Он был явно не в привычном окружении, но при этом не выглядел ни робким, ни приниженным. Напротив, сидел он как-то очень самодостаточно, и первая растерянность его бесследно исчезла. Теперь он уже не казался Пату великаном, да и качком не выглядел. Но проработанные мышцы наводили на мысль о постоянных тренировках, и Пат с ностальгией вспоминал свои занятия по рукопашному бою. Тренер уехал и теперь решительно неясно было, что делать.

– Жень, а как ты поняла, что Фетисов побежал к музею? – спросил Пат, когда они поели.

– У него же там была разбитое... бюст что ли, и выскочил он с ломиком, ты сам видел, – как что-то само собой разумеющееся, сказала Женька. После того, как дел не осталось, она словно сдулась, как воздушный шарик, и теперь сидела рядом с Лайосом, опершись спиной о диван и слегка сутулясь.

– Жалко, мы не успели статую спасти, – сказал Пат и про себя усмехнулся – а что бы они сделали? Скрутили бы обезумевшего скульптора – Пат был уверен, что ему не хватило бы решимости, а Женьке – сил. Еще заработали бы этим самым ломиком...

Тут он заметил, что Женя смотрит на него со странным выражением.

– Давай, я тебе расскажу одну вещь... – начала она. Запустила пальцы в кудрявые темные волосы, взлохматила, потом выпрямилась с решительным видом. – Пат, если ты решишь после этого, что я свихнулась – ну... так тому и быть. Потому что я сама не уверена сейчас ни в чем. Я только боюсь, что по глупости втравила сразу много людей в страшные и опасные дела...

Вольман положил трубку, удостоверившись, что “довезли и поселили” благополучно. На часах было десять.

– Ваш эксперт? – Корибанов потер лоб. День выдался слишком уж напряженным – причем все напряжение пришлось на вечер, когда им казалось, что можно уже и отдохнуть. Еще одно убийство. Крепкий моложавый пенсионер Голенков, каждый день на зависть соседям толкающий пудовые гири с изяществом циркача и круглый год обливающийся по утрам колодязной водой. Гири... вот гирей ему и размозжили голову...

– Да. Куретовский, – пробормотал в ответ Вольман. Говорить не хотелось – он чувствовал себя проигравшим. Лузером. Убийство и попытка убийства, два за один день... В одном случае тот самый почерк, что и предыдущие. Страшная физическая сила – двухпудовая гиря не шутки. Взяли именно двухпудовую а не те, что полегче. Убийца словно кичится своей физической силой и старается показать ее во всем блеске. Сбрендивший спортсмен-маньяк, затаившийся в этом полусонном городке и вдруг начавший убивать направо и налево. Надо будет завтра начать с начала – все физически крепкие мужчины одновременно под подозрением и в опасности. И не так-то их тут много.

Второе вроде как проще – ломиком ударили по голове пожилую женщину, хранителя музея. Ольховская Дарья Александровна. В больнице, без сознания. Перевозить пока нельзя – Вольман вспомнил дороги с бесконечными колдобинами. И убийцу-то почти сразу поймали, по горячим следам, так сказать – вернее, он явился сам и потребовал заточить его в бронированную камеру. Булгаковщина какая-то!

Корибанов между тем висел на телефоне – этого Вольман от майора не ожидал. Вначале Корибанов позвонил в больницу и все вызнал от врачей. А потом позвонил, как понял Вольман, к Ольховской домой и очень спокойным, мягким тоном рассказал все внуку потерпевшей. “Шестнадцать ему, – пояснил майор, – родители в столице... не знаю уж, разошлись или нет пока. Дарью Александровну я знаю хорошо, святая женщина. Я все объяснил парню. Утром заеду за ним, повезу в больницу”.

– Мы с мамой поехали отдыхать. Сначала было все как обычно, пляжи, потом мы еще на экскурсию поехали. Мне всегда нравилось просто быть на руинах, вот честно. Это непередаваемое чувство – ты стоишь глаза в глаза с вечностью...

– Мы по заграницах не были, лаптем щи хлебаем, – злобно съехидничал Пат. Женя укоризненно взглянула на него.

– Моя мама возила меня на заработанные, а не украденные деньги, – отчеканила она. Пату стало совестно – ни Женька, ни ее мама не виноваты, что его родители не удосужились ни разу отвезти его на море. Разве что бабушка возила...