Текст книги "Владычица Безвременья (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Сенцова, что на тебя нашло?

– Да вы посмотрите на нее! Ни кожи, ни рожи, ни мозгов. Бездарность и мямля, человеческий мусор…

Жанна говорила и говорила, а Лина, пристально вглядываясь в нее, замечала все больше странностей – лицо Жанны было почти неподвижным, она как-то странно подергивала головой, короткими рывками склоняя ее то в одну сторону, то в другую, словно переключая угол зрения. И в том, как она села – на корточки, поставив обе ладони на землю между разведенными коленями, – было что-то нечеловеческое. А когда Жанна быстро почесала рукой за ухом – не заботясь о прическе, так, словно на голове у нее были не волосы, а звериная шерсть, – Лине стало жутко.

– Жан, ты чего, ты… за что?! Мы же были… – у Зары едва получалось выдавливать слова, ее широко раскрытые глаза повлажнели, – были подругами…

– Ага, имела жаба гадюку, – злобно прокомментировал Харлампий. Мадс не сказал ничего, молча повернулся и быстро зашагал к лесу и Харлампий поспешно потрусил за ним.

– Замолчите все! – резко сказал Слава. С ними всеми творится что-то нехорошее, какая-то томительная жуткая сила держала всех на взводе и будто вылущивала все самое мерзкое, потаенное. Нужно держаться, сказал себе Слава, подавляя внезапно нахлынувшее желание ударить кого-нибудь – Жанну, Харлампия или безответную Зару.

***

– Я пойду поищу воду, – Лина встала и почти бегом побежала прочь. Этот странный, полумертвый лес, краски которого словно полиняли, и холмистая пустошь навевали тягучую тоску, которую непременно надо было рассеять каким-нибудь делом. Лина шла быстро, не думая о том, где может быть родник или ручеек, просто шла, не разбирая дороги. И вскоре уловила слева от себя движение – серая невнятная тень снов двигалась с нею рядом. Страх ушел, Лина замедлила шаги – что-то знакомое было в неясной фигуре, которая сопровождала ее. Я знаю тебя, подумала Лина. И словно повинуясь, тень стала обретать все более четкие очертания, проявилось лицо – смугловатое, морщинистое, с темными глазами, которые и в старости не выцвели и не утратили своего блеска, мягкие седые волосы упали волной над морщинистым лбом.

– Бабушка… – выдохнула Лина, осторожно, боясь спугнуть. К горлу подступил комок. Она сама не помнила, как остановилась, как присела на мох.

“Какая же ты большая стала!.. Сильная, взрослая…” – слышится не ушами, а словно самой душой.

– Какая же взрослая? – Лина вдруг ощутила себя пятилетней, просыпающейся после ночного кошмара, почувствовала сухую ласковую руку, касающуюся, как и тогда, ее волос…

“Это место без “когда” и “где”… Камень помог, он двинул это место, включил для вас время… Это место, куда прорастают корни матерей деревьев, место, где проходит грань между миром живых и миром мертвых. Здесь грань тонка, поэтому даже упокоенные души могут приходить сюда… Это место, где правит Владычица. Но сейчас Владычица стара, силы ее на исходе… Это место, откуда можно попасть во все “когда” и “где”… Сюда выходят все… колодцы.

– Колодцы?

– Очень глубокие колодцы. Слушай, смотри. И не бойся.

– Бабушка!..

– Мне пора… Грань становится тоньше”.

Тень потеряла четкость, побледнела и истаяла, как вода на жарком солнце. Лина не знала, сколько она просидела так. Но встав, она почувствовала себя действительно сильной и взрослой. И знающей. Лина теперь шла уверенно, свежий влажный запах манил ее – там, впереди, была вода.

“Вон там пейте, а в другом месте и не подходите к воде. Только эта вода ваша.

– А остальная чья?

– А остальная – наша”.

Журчащий с белого камня ручеек переливался, сверкал, разбрызгивал веселые капельки. Лина жадно пила вкусную воду, такую холодную, что даже начало ломить зубы. Нужно позвать остальных, у нее ведь нет ни ведерка, ни даже кулька, чтобы набрать воды.

***

Слава делал над собой усилия, чтобы не выискивать глазами ушедшую Лину. Что-то скапливалось в окружающем пространстве, словно снег в горах, грозя обрушиться смертоносной лавиной. Слава непроизвольно закрыл глаза…

…тьма, теснота, страшная тяжеть наваливается и крутит, крутит, сдавливает, ломая ребра. Он слышит, как они хрустят… лучше быстро, чем задохнуться… смерть под многометровым спудом. Но смерть оказывается милосердно скорой – он ощущает во рту собственную кровь, захлебывается, страшная тяжесть быстро выдавливает из него жизнь

Черт бы побрал! Слава утер проступивший на лбу пот и покрутил головой. Надо заняться делом. Он достал свой складной нож, с которым не расставался, и принялся сдирать шкуру с принесенного Жанной зайца, стараясь делать это как можно более аккуратно. Котелка у них нет, но зайца можно нанизать на прут или, в конце концов, обмазать глиной и запечь в углях. Какая-никакая, но все же еда. Слава орудовал ножом, стараясь не смотреть на сидевшую неподалеку Жанну, которая продолжала бесцеремонно разглядывать и его, и Зару. Зара пододвинулась к нему, словно ища защиты, но то легкое отторжение, которое Слава ощущал к этой кругленькой маленькой девушке с самого начала похода, сейчас многократно усилилось. Зара показалась ему вдруг чем-то отвратительно аморфным, не имеющим границ и формы. “…заполняет весь предоставляемый им объем…” – прозвучал в ушах голос его старого учителя физики. Так неправильно, сказал себе Слава, и заставил себя бросить Заре ободряющий взгляд.

– Такой человеческий мусор… – Жанна, не сводя глаз с бывшей лучшей подруги, быстро, как-то по-обезьяньи захихикала, и от этого жуткого хихиканья у Славы волосы встали дыбом, а заячья тушка, которую он освежевывал, выпала из рук. Зара, тоже испуганная, стала отползать.

– …нужно уничтожить! – взвизгнула Жанна и кинулась вперед. Слава не успел ей помешать – прыжок был нечеловечески быстр, словно Жанну выбросило мощной пружиной. На мгновение словно закрылась и открылась шторка объектива – все вокруг помутнело, а через миг вернулось в фокус. Слава слышал, как Зара издала вой – и Жанна отлетела от нее, как мяч от стены. Жанна ли?.. Слава, раскрыв рот от ужаса, видел теперь вместо рыжей симпатичной девушки большую обезьяну, разевавшую в хохоте рот с длинными жуткими клыками. Корчась, хихикая, хлопая себя руками по волосатым бокам, обезьяна несколько раз подпрыгнула на месте, а потом с воплями унеслась куда-то за холмы и пропала из виду.

***

Как ни торопился Харлампий, но поспеть за этим длинноногим Мадсом никак не мог. Проклиная вполголоса непойми-откуда взявшегося выскочку, Харлампий трусил по тропинке, которая вилась прихотливо между кочек. Он старался не выпускать из виду лес, но тропинка словно в насмешку извивалась так, что лес то и дело скрывался за холмами. Харлампия мучил голод. Казалось, он теперь весь превратился в сплошное чувство голода – подводило живот, когда он вспоминал окровавленную заячью тушку, а когда думал об оставшихся девках, его охватывал голод иного рода. Перед ним вдруг, словно наяву, возникла их новенькая, молоденькая помощница эйч-ар, к которой Харлампий давно уже подбивал клинья. Но сейчас…

…девушка в разорванной блузке с истерическим рыданием отползает, а потом вскакивает и бежит вон из кабинета… Потаскуха! Он в своем дворе, вот и полусгнивший “Москвич” без номеров, на давным давно спущенных шинах. Его окликают и тут же грудь пронзает острая боль, и снова, и снова… он падает и видит собственную кровь, хлынувшую на потрескавшийся заплеванный асфальт…

Тропинка сделала еще одну петлю и Харлампий заоглядывался, не находя леса. Всюду были холмы, холмы, кочки… Одна из кочек, показалось Харлампию, осветилась каким-то внутренним сиянием.

“Что-что – а сокровища тут есть… И рассказы о кующих золото-серебро карликах тоже не на пустом месте возникают”, – раздался из ниоткуда голос Мадса. Было ли это сказано наяву или он просто вспомнил, как Мадс говорил о сокровищах и старике, который о них должен знать – сейчас это не занимало Харлампия. Глаза его загорелись алчным волчьим огнем, а ноги сами повернули туда, где виднелась кочка. Над мшистой землей скользнул синеватый туман, свился в клубок и потек у ног Харлампия, будто указывая ему путь.

–…Сокровища… там… клад… – шептал Харлампий, поминутно спотыкаясь, едва не падая. Земля под ним словно качалась и, не доходя до кочки, он вдруг почувствовал, как почва под ногой подалась вниз, словно открылась крышка. Не успев и крикнуть, Харлампий провалился в черную липкую глубину.

Он даже не успел испугаться как следует, как увидел над собой плывущие облака, сквозь которые проглядывала чистая небесная проголубь. Потом облака заслонила чья-то голова, свесились две длинные косы и женский звонкий голос проговорил:

– Встань-ка, молодец! Выбирайся наверх.

Харлампий, кряхтя, вылез из какой-то грязной яминки, стараясь припомнить, как он мог в ней оказаться. У края яминки стояла древняя старушонка, сухонькая и прямая как палка. На ней было что-то вроде темного плаща с монашеским капюшоном, наброшенного поверх светлого длинного платья. Седые волосы заплетены в две косы и схвачены на лбу оголовьем, плетеным из кожи с цветными бусинами. В одной руке старуха держала посох, а в другой – поводья высокого серого коня с черной гривой.

– Я привела тебе коня, – говорила старушка, пока Харлампий выбирался на ровное место, отряхивался и с удивлением разглядывал одежду, которая вдруг на нем оказалась. Никакого переодевания он решительно не помнил. Откуда, например, взялась на нем длинная белая рубаха, кольчуга, рукавицы и шлем?

– Если послушаешь меня во всем, будешь богат, и сокровища тебе откроются, какие никому еще не открывались, – продолжала старуха. От ее ровного и странно молодого голоса Харлампия охватила прежняя непреодолимая алчность, и он перестал задумываться о странностях происходящего. Я здоров, сказал себе Харлампий, я жив и я буду богат.

Когда-то в незапамятные времена…

… и не чаялось такой удачи. Тот, кто угодил в ее колодязь, податливее глины, и душа у него лягушья, маленькая, скользкая и сморщенная.

Привести его в лесное схоронище и оставить там до поры до времени, как горшок у печи – пока не понадобится, пока не приспеет пора готовить. Пусть ест, пьет и ожидает ее. И убедиться, что этот кругломордый чужак никуда не денется, не хватит у него ни сил, ни желания искать чего-то иного, раз есть сладкое питье, вкусная еда и ларец с золотом и самоцветами – а еще есть уверение, что маленький этот ларец за одну нетяжкую услугу может превратиться в нечто гораздо большее. Где уж такому уберечься от колодца алчности, ишь, по локоть в ларец ручищи запустил, в золоте копается, глаза горят – и даже не смотрит, как она оборотилась кошкой и выскользнула из лесного убежища. Хорошо она выбрала, лягуший человек этот как нельзя лучше подходит. Он сможет закончить начатое, его руками свершится великое кровавое жертвоприношение…

***

Стоит небрежно повести рукой – и гребень сам нежно проходится по волосам, раз, другой, третий, успокаивая, утешая. Тоска… Ойна ложится на пушистый ковер, черные змеиные кольца шуршат, скользят вокруг нее.

– Он уже близко, братец, – откидываясь головой назад, на черное змеиное тулово, говорит княжна.

– Я слышу, – отвечает Черный змей, прикрывая горящие свои очи. – Слышу скок его коня.

– Братец… – Отчего тяжко на душе, отчего жаль ей молодого ясского князя? Оттого ли, что мир повернулся к ней теперь не одною лишь навьей, темной и потаенной стороною?

– Не убивай его, братец. Попугай, устраши, с коня сбей, пылью придорожной и землею накорми на потеху – только живым оставь.

Поднялась змеиная головища, засветились огненные очи.

– Не ты ли говорила, что он тебе не люб, сестрица?

– Говорила, и теперь то же повторю. Только жалко мне его, глупого. Ведь нет его вины в том, что поехал он меня искать.

Черночешуйчатое тулово дрожит под ее головой – братец смеется.

– Ну добро, пусть живет жених твой убогонький. Ты, может, и лягуш хромоногих теперь собирать будешь, жалеть и лечить, как Болотяница?

– Может, и буду.

А может, там, где будет жить она, и лягуш не водится. Закрывает глаза Ойна и видится ей суровый край, где холодное море узкими змеиными языками вгрызается в высокие отвесные скалы, где на скалах растут сосны, а воля людей крепка, как эти скалы. Видится ей стройный змееголовый корабль, на носу которого стоит ее Свейн, ее прекрасный юный воин, и золотые волосы его летят по ветру.

“Лучше нам никогда более не видеться, если ты меня с кем-то другим делить хочешь… Я верю своей удаче”.

Да будет крепка твоя удача, мой воин! Вспомнила Ойна поцелуи и ласки, и жаркую наготу сильного молодого тела. И то, как он, утомленный, спал после любовной их битвы – откинув голову, и губы приоткрылись, как у спящего при матери ребенка. И заря, времякрадка негодная, будто виноватясь перед Ойной за то, что прогнала их блаженную ночь, позолотила волосы Свейна, румянцем нежным зажгла лицо. Вспомнила это Ойна, и жаркий багрянец залил ее щеки, отяжелело дыхание…

***

Берегись, Черный зверь, Черный змей, похититель подлый! Берегись, шепчут губы созвучно конскому скоку; летит Арслан-князь, полон гнева, полон тревоги, терзает его черное пламя ненависти.

Стократ сильнее стало пламя в могучей груди князя ясов после ночи, когда, упав с коня, расшибшись, лежал он под оком месяца. Что ты хотела сказать, матушка-судьба, когда послала ему мальчишку-северянина, поймавшего бросившегося было вскачь коня, перенесшего его, Арслана, на мягкую траву, снявшего окровавленную кольчугу и перевязавшего раны от Рахдаева меча; что хотела ты показать ясскому князю?

– Разве забыл ты – я сказал, что в следующую нашу встречу заберу твою жизнь?

– Не думаю, что сейчас у тебя это получится, храбрый ярл ясов.

– Тогда убей меня.

– Чести мало в убийстве безоружного и раненого. Я должать не привык, долги свои плачу. Ведь не убил ты меня, когда был я ранен отравленною стрелой.

Не убил, едва не крикнул в ответ Арслан, вспомнив свой занесенный кинжал, вспомнив бессильно распростертое на приречной густой мураве тело, – не убил оттого лишь, что ветер налетел, ударил по лицу, словно пощечину отвесил.

– Лежи пока, – говорит северянин, обтирая его лицо смоченной водой тряпицей. – Утром будешь здоров, раны твои неопасны.

Тяжко на душе у Арслана, тяжек сон его. И наутро думы тяжкие его не покинули – о том, что лишь от большого богатства можно быть таким щедрым, о том, что лишь от большой удачи можно этою удачей делиться. О том, что бестрепетно отдал Свейн своего коня навьей твари и продолжает путь пеший, как простой холоп. О том, что не видит Свейн в нем соперника – а отчего не видит, о том Арслан и думать боялся.

– Не след тебе Черного змея искать, – сказал Свейн, когда расставались они. – Не поможет это.

Едва сдержал злорадную улыбку Арслан – показалось ему, проник он в мысли северянина: отвлечь его, Арслана, от верного пути, направить на путь неверный. Однако так открыт был взгляд юноши и так улыбнулся он в ответ на насмешку Арслана, что как холодной водой окатило ясского князя.

День напролет скакал Арслан, пока увидел перед собой ополье – бранное место; взрыта грудь земная, кровью полита, кровью сотен, тысяч дивьих людей, о которых разве только старики теперь когда вспомнят. Стелется туман меж вросших в землю останков и не растет на поле трава, и не гнездится в поле птица, не рыскает зверь. Все тихо, недвижно в мертвом поле, и даже туман стелется незаметно людскому глазу и кажется не колебаемой ни малейшим ветерком завесою; и лишь топ княжьего коня разгоняет туман.

– Зачем тревожишь наш покой? – услышал ясский князь шипение, подобное змеиному. – Зачем топчешь кости тех, кого поверг здесь когда-то злой Громовик и оставил не живыми и не умершими? Ступай своей дорогой!

Гнев ударил в голову Арслана, однако взглянул он на корчившуюся у копыт его коня тварь – и гнев его сменился жалостью. Перебило твари хребет, и пресмыкалась она, не в силах ни жить, ни умереть. Поднял он меч, готовясь окончить страдания дивьего отродья, но услышал шип изнизу:

– Постой, витязь! Не убить меня земным железом, принесет мне смерть лишь железо небесное. Видишь меч возле руки моей?

Меч, что лишь мощному витязю по руке, сам собою светится голубым – как будто пляшут по нему болотные огоньки. Мгновение помедля, поднял Арслан меч, который когтистая лапа, видно, все время своего мученичества тщилась схватить, и одним ударом перерубил шею полуживого дивьего чудища.

– Дай тебе судьба счастья, витязь… – прошипела, умирая, тварь. – Возьми меч из небесного железа да помни – кого б ни бил ты этим мечом, бей его лишь один раз.

Закатились белые очи твари и стала она одним цветом с землею, на которой лежала.

Скачет, скачет князь ясов, и меч из небесного железа грозно отблескивает неземным голубоватым светом.

========== 7. Воин и Змей ==========

Когда-то в незапамятные времена…

…белые каменные змеи, безглазые, безухие, лежали, свившись кольцами, будто любовники в страстном объятии. Шшшш, о какой любви вы речь ведете? Нет ее там, нет. Вот холодные белые камни, вот мхи-лишайники, на эти камни все лезущие и влезть не могущие. Вот древняя могучая тайна, этими камнями хранимая. Вот и все. Больше ничего нет у белых каменных змей, свившихся в темном мху – не было, пока не подошел, подгоняемый в спину солнечными лучами. Оглянулся на клонящееся к западу солнце.

– Постой! Не входи!

Не летает ночная птаха днем, не летает днем серый большеротый козодой. Не летает, не садится на плечо, не вьется у самого лица…

– Ойна!..

Нет птахи-козодоя, на месте птахи – она… И нет у Свейна слов, чтобы встретить ее – есть только счастье, которое само бьется под ребрами, как малая пташка. И чем ближе подходит Ойна – светлая, в платье белого полотна, в платочке сереньком, – тем сильнее колотится счастье в ребра, бьется, словно в страхе, что сейчас исчезнет она и снова не будет ничего, кроме неба, клонящегося к западу солнца и белых камней в темных мхах. И не в силах был поверить в свое счастье, пока не обнял Ойну, пока не прижалась она к его груди, сама прячась в его руках от всего мира, как робкая птаха.

– Любый мой… Боялась я не успеть; пока дожидалась, чтоб ушла бабушка, чтобы заснул братец, извелась.

– Ойна…

– Много страхов ждет тебя, Свейн… – Прижимается крепче, теснее, то ли сама укрываясь, то ли его укрыть пытаясь.

– Главное, чтобы пропустили меня змеи.

– Нет! Змеи меня послушают, пропустят. Не в том страх.

– Если ты ждать меня будешь, никакие страхи…

– Молчи! Помнишь ту ночь, когда встретились мы с тобою? Помнишь колодязь, оконце болотное? То самый первый. Миновал ты его, помогли тебе. И второй миновал, – вспыхнули щеки Ойны, – миновал, когда от богатства отца моего отказался. Ночь ту… Туман синий… помнишь?

– Я тогда и не видел ничего вокруг… Тебя одну видел.

– Слушай! Много колодязей у бабки – два явленных в этом мире да другие, которые в тот мир выходят. В тот мир – нижний, навий. Куда дерева корнями проростают, куда страсти людские уходят, где нет ни вчера, ни сегодня. Мир, где заря с зарей расходятся, чтобы никогда уж не встретиться. Безвременье…

Говорит, говорит Ойна – а сама все крепче в рубаху Свейна вцепляется, так что и косточки на пальцах белеют.

– Должна была я бабку заменить, стать Владычицей Безвременья. А Арслану-князю суждено было стать жертвой – ибо не может новая Владычица удел свой без жертвы принять, сил у нее не хватит. А отпустить меня бабка согласна только с тем, кто навьи колодязи ее пройдет.

Молчит Свейн, только крепче ее к себе прижимает и ладонью по волосам гладит.

– Что ж молчишь? Почему не спросишь, как так вышло, что княжья дочь – ведьма? Почему не оттолкнешь?.. – и сама уже рвется прочь, только руки молодого воина не пускают, удерживают.

– Если нельзя по-иному – пойду в тот мир, к тем колодцам. У всякого своя доля, своя судьба, – шепчет Свейн. – А ты – моя доля.

И ветер, налетевший было, затих и в травах ухоронился. И месяц, что бледною тенью на небо взобрался солнцу на смену, тоже укрылся за тучкой. И не глядели, как сплетались тела девушки и юноши, как губы их ловили дыхание друг друга, словно живую воду.

– Любый мой… Месяц солнце сменил…

Встала Ойна с их вольного ложа, с мягкого мха, с грубого плаща. И, нагая, с косой расплетенною, подошла к змеям-камням. И змеи каменные не поднимали больше белых голов и стали недвижны, как послушные псы.

– Теперь иди…

И не почуял Свейн, как разверзлась грудь земная меж белыми змеями, каменными и холодными, как исчезло все вокруг и как очутился он один на поросшей мхом-лишайником равнине среди круглых холмов. Сомкнулась тишина вокруг Свейна; только голос, что провожал его, еще долго отдавался в его ушах, разбивая тишину – “…и пребудет с тобой любовь моя!”

***

Была Улеба, прекрасная дочь ее, любимой женою Сирта, князя Сурьева. Тиха она была и молчалива, но ласкова и добра, и любили ее все в Сурьеве-граде; а больше всех любил ее князь, дарил ее золотом, жемчугами, самоцветами и сделал своею княгиней. Только Финн-волхв, который на всех пирах одесную князя сидел, поглядывал на Улебу со злобой. Но всего полгода прошло с веселой свадьбы, как стала молодая княгиня чахнуть, румянец с лица ушел, глаза потухли. И Финн, которого призвали, сказал, что гложет Улебу червь невидимый, печаль да тоска.

И вот под самую середину лета, когда звезды высоки, а небо черно, как дорогой оксамит, когда синие раки выползают на берег, когда разрыв-трава цветет, а плакун-трава слезы льет, умерла красавица Улеба. А перед смертью дала жизнь сыну и дочери. Сын родился хилым, ножки его срослись как рыбий хвост и кожа была сухой, будто у ящера или змея. Ужаснулся Сирт, увидя младенца, и повелел отнести его в лес и бросить там – чтобы не шла дурная слава про княжий род.

А дочь назвали Людомилой, и полюбил ее князь более других своих дочерей. Но никто в Сурьеве не знал, не помнил, как имя привычное “Людомила” сменилось странным, чуждым и коротким, как крик ночной птицы именем – “Ойна”.

И никто не знал, что единоутробный брат юной княжны не кончил жизнь в пасти дикого лесного зверя, а стал Черным змеем, владыкой дальнего каменного чертога, в котором выростила его бабка, ведунья Наяна. И любил Черный змей сестру свою, как не всякий человечий брат родную кровь любит.

Так прошло много лет.

…Влетела старая Наяна в стрельчатое каменное окно, черным вихрем влетела, птицей-филином. Влетела, филиново обличье сбросила, вокруг огляделась, заругалась:

– Спишь, лодырь, пустожор! Спишь и не чуешь, что сестры-то нет!

Открыл Черный змей очи, зеленым огнем, болотным, ведьминским вспыхнули они. Только свился он кольцами, готовясь в окно прянуть, сестру искать, как влетела в окно малая птаха ночная, серый козодой. Влетела и обернулась княжной Ойной.

– Не шуми, не кричи, бабушка, тут я! Только на часочек отлучилась погулять, ночные цветы душистые пособирать.

Смотрит на нее Наяна, верит и не верит. Знает она, что те, кто искал руки Ойны-княжны, мертвы – Урра-хан с Атиля в бою пал, Рахдая удалого разорвали каменные змеи, после того как швырнул его князь Арслан в самые змеиные кольца, да и третий, мальчишка-северянин Свейн тоже, видать, каменным змеям достался – не нашла сегодня Наяна и следов его у белых камней, извивы змеиные слагающих. Все мертвы, кроме одного лишь Арслана-князя. Но и тому конец придет.

Смотрит Наяна на Ойну, все примечает, все до единой ниточки-стежочка, до единого пятнышка родимого, до единого волоска в косе. Смотрит и видит – в косе цвета месяца запутался волос золотой, будто солнце. Видит Наяна, как прилегла утомленная Ойна в змеиные кольца, с братом беседу беседует, силы подкрепляет – пьет из серебряного кубка медвяное питье, мясо печеное с блюда берет, ест жадно. Смеется, да только невесело, через силу.

Ничего не сказала Наяна, вышла из покойца. А Ойна и не заметила того, лежит, тяжкая дума ее чело туманит. Вдруг откуда-то тихий зов раздался, будто эхо-отголос по-человечьи заговорило, отразилось от каменных стен, от мраморных узорчатых зал. Вскочила Ойна – а голос зовет ее по имени, кличет жалобно, затихая, словно последние силы зовущий теряет.

Выбежала Ойна на каменный двор и увидела Свейна: бледен он, едва на ногах стоит, шатается, рану кровавую зажимает, а кровь так и струится между пальцев, капает на камень двора. Света не взвидя, кинулась к нему Ойна – и тут пропал молодой воин, стоит вместо него старая Наяна. Гневом горят ее глаза, словно молнии мечут.

– Троих кобелей отвадили, а на щенка не смотрели. Так вот куда, дрянная девчонка, ты погулять летала! Вся в мать свою, дуру беспутную. Думаешь, если два моих колодязя он минул, так и остальные пройдет?

Выпрямилась Ойна, вперила в старуху светлые глаза свои. Стоит, не шелохнется.

– Все равно с ним судьба моя. Отчего мать мою ты отпустила, а меня отпустить не хочешь?

– Оттого, что не было в твоей матери твоей силы. Могла она разве что воду заговаривать, и сама тихая была, как вода речная… тьфу! А еще того больше ослабела, как княгиней стала, как люд стал к ней за помощью и заступой идти. Оттого-то и Финн, Громовиков прихвостень, уходил ее до смерти.

– А не я ли северянам добрый час указала, чтобы Громовиково святилище разорить? – вскинулась Ойна.

– Молчи! Недосуг мне сейчас, и без твоих выкрутасов дел свыше головы…

Глаза старухи, казалось Ойне, становились все больше, словно заполняли своим светом – и в голове Ойны зашумели волны невидимого ветра, потекли тысячи шепотков. Пала она наземь, сраженная сном. А старуха обернулась снова филином, крючконосым и глазастым, взмыла в черное небо и понеслась за острые скалы.

Выскользнул Черный змей во двор, поднял сестру, в залу отнес. В это время раздался зычный звон рога, влетел в каменные стены, отразился от узорчатых зал, от высоких колонн. Ойна проснулась, заморгала, на брата глянула умоляюще.

– Помни… обещанное помни, братец.

***

Трубит в рог Арслан-князь, вызывает на бой чудище, о котором даже старики внукам рассказывать боятся. То говорят, что паучище это с ногами толще столетних сосен, то говорят, что зверь скорпион как гора огромный, что будто бы не живет он и не умирает, и одно имя его способно заставить холмы дрожать от страха и стряхивать с горбатых спин камни-валуны. Потому зовут его Черный змей, хотя в глаза его будто бы никто и не видел, а те, кто видел, уже никогда ничего на расскажут.

Трубит Арслан, полон гнева и яри боевой, сияет меч из небесного железа, что достался ему от поверженной дивьей твари. Ждет, когда вылетит навстречу ему чудище, о многих хоботах, о многих головах.

Но тут ударил в него черный вихрь, закрутился дымным веретеном в три человечьих роста. Прянул в сторону Арсланов конь, но сдержал его витязь, обнажил меч, ждет, когда враг обличье свое покажет. Но из вихря показался вдруг человек – до половины показался, смотрит на витязя, словно ждет чего-то.

На миг ослабла решимость в Арслане; не человека, не юношу со светлым взором смарагдовых очей готовился он увидеть. И опустилась его рука с мечом. Но тут голос Финна в ушах князя раздался, будто громовой раскат – и пришпорил своего коня Арслан, полетел конь, понес витязя навстречу врагу. Змей же черной молнией метнулся и сбил Арслана, вылетел тот из седла, как камень из пращи.

– Что же ты, воин, в седле так некрепок? – рассмеялся Черный змей. Снова принял он человечье обличье – человечье да не совсем: до половины прекрасный юноша с черными кудрями и глазами как смарагды, а далее тулово змеиное в черной чешуе и хвост с ядовитою стрелой на конце. Хлещет змей хвостом по скалам, отзываются скалы гудением, будто боевые рога трубят.

– Как же ты невесте своей покажешься, коли даже в седле усидеть не в силах? – насмешничает змей. Сияют очи его, и смех звенит среди диких гор.

Лежит Арслан на земле, только пальцы нащупывают рукоять меча – подвернулся меч под спину, не видит меча враг. А змей между тем к упавшему князю метнулся, поднялся над ним, смотрит сверху, смеется, зубы скалит. И заметил тут Арслан, что ликом человеко-змей схож с Людомилой, с невестой его неневестной. И так от этого стало страшно князю ясов, что в глазах у него помутилось, зашел ум за разум. И ударил он мечом наослеп по тулову змеиному. Вошел меч в тело Черного змея и пал тот наземь, и кровь алая человечья хлынула из его горла, а черная змеиная кровь хлынула из раны разверзтой.

– Арслан! Руби его, руби еще раз! – услышал князь голос. Ойна, Людомила его, желанная его супруга, стояла у открытого входа в замок и будто борола ее неведомая сила – бледна она была как снег, и голос срывался, будто пламя свечи на ветру.

И рубанул Арслан второй раз по тулову человеко-змея, и тут только вспомнил как остерегала его дивья тварь – “Кого б ни бил ты этим мечом, бей его лишь один раз”. – Братец!.. – донеслось до князя – выдохнула Людомила это слово и пала на каменный двор, на серый камень его, будто мертвая. Но не успел Арслан ничего – от удара второго ожил змей, поднялся, на хвост опираючись, выше каменных стен, и выбило острое оконечье хвоста меч из руки князя.

– Если б не она, не быть бы тебе живу! – закричал змей. Ничего в нем более не было от человека. – Слово с меня сестра взяла, что оставлю я тебе жизнь, человечишко!

Слушает Арслан и ушам не верит. Все мысли его взбаламутились, будто ил со дна реки, и ничего ему уже не понять. А змей дальше говорит – и про то, что княжна Людомила – сестра его единоутробная, и что не любила его никогда Ойна. И что Финн не за Людомилой его послал, а затем лишь, чтобы Черного змея чужими руками одолеть.

– Если не любит меня княжна, для чего же замуж за меня пошла? Не неволил бы ее Сирт-князь, не силовал бы. Сама она могла себе суженого выбрать.

И отвечает ему Черный змей:

– Оттого и выбрала, что менее других был ты ей люб, что должно было тебе убиту быть. И быть бы тебе убиту, если бы не случилось сестре моей встретить того, к кому потянулось ее сердце.

– Воин с Севера… – прошептал Арслан, и словно наяву встал перед ним юноша с золотыми волосами. Будто опустело сердце ясского князя, вспыхнула в нем черная злоба.

– Отправился он в темное царство, где Наяна, бабка наша, теперь владычествует, – рассказывал далее змей. – В Безвременье, где скрытые колодцы бабкины открываются.

“Не след тебе Черного змея искать. Не поможет это”. Говорил ему Свейн, правду говорил, без страха и без скупости правдой своей делился. “Слово с меня сестра взяла, что оставлю я тебе жизнь, человечишко”, – и Ойне-Людомиле он жизнью обязан. Бросился он к ней, и змей ему не препятствовал. Сказал только:

– Заколдовала ее бабка. Нет у нас против нее силы, а она Ойну отпускать не хочет. Забирай ее в Сурьев град, витязь, пусть там спит. А я уж тут бабку Наяну попробую укротить.