Текст книги "Владычица Безвременья (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Он и про богатства знает? – пропыхтел насмешливо Харлампий.

– Он все знает, – коротко и веско ответил Мадс. И снова его слова по-особому врезались в сознание, тавруя каждого как племенное животное.

Дальнейший кусок пути прошел в молчании, идти всем было удивительно легко, несмотря на кочки и бурелом, на гнилые коряги и даже несмотря на странную тишину окружавшего их леса. Люди шли молча, двигаясь как заведенные автоматы – без мыслей и почти без цели.

Избенка заброшенного лесничего кордона выпрыгнула на них из леса так неожиданно, что даже бывавший в этих местах Слава резко остановился, а Лина с размаху едва не налетела на него.

В домике было пусто. Слава, который раньше не слышал ни о каком ссыльном старичке, этому не удивился, но Мадс, казалось, пребывал в настоящей растерянности, даже его неподвижное застывшее лицо чуть оживилось. Он несколько раз обошел избушку, будто охотничий пес, потерявший след, заглянул в углы . Удостоверившись, что старичка, о котором он говорил, нигде нет, Мадс принял прежний уверенный вид, но Лина откуда-то знала, что сейчас он притворяется.

Инструктора быстро развели во дворе костер и принялись готовить то ли поздний обед, то ли ранний ужин. Кое-кто из девушек помогал им. Жанна натерла ноги и сидела в домике, надувшаяся и мрачная. Мужчины осматривали окрестности и перекидывались шуточками по поводу возможной охоты и рыбалки в этих местах – неподалеку было озерцо, небольшое, но довольно глубокое, как сказал Слава.

Харлампий в рыбацких и охотничьих обсуждениях участия не принимал – слова Мадса о сокровищах неожиданно привели его в возбуждение, которое искало выхода. Кроме того, он был голоден, да и непривычное активное движение разогнало, разгорячило кровь. Харлампий увидел за избушкой тонкую рябинку, всю увешанную пламенеющими гроздьями и, подталкиваемый голодом и этим бессмысленным нервным состоянием, принялся жадно обрывать рябиновые кисти.

– Харлампий, нашлю лучи поноса – оставь дерево в покое! – крикнула ему Зара – когда чинилось насилие в отношении живых существ, она тут же забывала о всех светских условностях и рабочей табели о рангах. Не оборачиваясь, Харлампий вытянул в ее адрес средний палец.

– Оставь дерево в покое! – еще громче крикнула Зара. Харлампий почувствовал словно бы охлест горячим банным веником и замер. В это время из его рук аккуратно вынули конец готовой сломаться рябиновой ветки. Дерево, отпущенное на волю, обрадованно выпрямилось, а Лина чувствительно сжала запястье Харлампия.

– Тоже мне, гринписовка нашлась… – прошипел тот, и в голосе его сквознула настоящая неприкрытая ненависть. – Куде-есница ле-еса Оле-е-ся!.. – заголосил он дурашливо.

Айтишники и Толик охотно засмеялись – Лина неосознанно задевала их альфасамцовость и они рады были, что она получила по носу.

– Спасибо, что нарвал рябины для чая, – подчеркнуто спокойно сказала Лина. – Как раз вода закипела.

После ужина еще долго сидели у костра, Толик наигрывал на гитаре, девушки-эйчары подпевали вразнобой.

– А почему эти каменные лабиринты называют вавилонами? – спросила Зара. Она сидела возле Мадса и ощущала себя счастливой и умиротворенной. Злость на Харлампия быстро забылась – да Зара и не умела помнить зло. – От Вавилонской башни?

– Да, очень интересно, – вставила Жанна – она ревниво смотрела на Зару, которая впервые не нуждалась в ней. Раньше Зара всегда прибегала к Жанне со всеми своими бедами и обидами, а теперь… Жанна чувствовала, что ее отправили в отставку.

– Скорее от того, что всякие замысловатости раньше называли вавилонами, – медленно поговорил Слава. Ему было грустно – Лина так славно разрулила ситуацию с рябиной, а он, старший инструктор, прохлопал ушами. Недаром Лина замдиректора, вздохнул он, и недаром он так робеет в ее присутствии. Сам-то Слава… чего уж там, даже институт не закончил, застрял на Алтае, пропустил сессию, а потом и забил, как говорится. Куда ему до Лининой целеустремленности – были бы треки на ногах и тропка под ногами, и ему больше ничего не надо. Ничего, кроме Лины, сказал себе Слава и снова вздохнул. Она-то, конечно, походы тоже любит, но на походах для нее жизнь не останавливается.

Да и ни лицом, ни ростом он, Слава, не вышел – когда Лина на каблуках (уж она-то точно умеет на каблуках ходить), она точно выше него будет. И лицо у него… один вздернутый нос чего стоит.

– Может, и от фигуры речи. А может, и правда дело в Вавилонской башне. Ведь мы так многого не знаем… – сказал Мадс. А дальше песенкой Крысолова потек рассказ о здешних загадочностях, о Звон-горе, на вершине которой порой раздается нечто, похожее на колокольный звон, о яминках, в которых знающему человеку легко найти богатства.

Разговор переместился в избушку и продолжался до тех пор, пока сон, наконец, не сморил всех.

Нет старика! Нет! Не отпустило его что-то? Или он забыл о верном ученике? Но ученик твердо помнит то, о чем ему говорено было. И выбрал он, должно быть, верно. Вон как отхлестнуло того толстяка после слов костерицы-мастерицы. Большой костер сильнее уголька.

Тихо дышат во сне бестолковые людишки, тихо, да не все – застит кому-то глаза призрак золота, клад… отравило золотое сияние, одурманило…

Еще утро не зазмеилось за окном – а проснулось отравленное золотом сердце, пробудилось. Здесь, в этом краю, все сильнее – страсти, желания, слова… Все стократ. И одно словечко может заронить золотое семечко, а уж то прорастет золотыми корешками, панцирем, скрепами, удержит прочно, и если уж попался – никто не избавит, как малую птаху, что запуталась в колючем кусте.

Вышел. Да только не один – есть и другие страстишки, что здесь становятся сильнее. Любопытство и ревность.

Идет любопытство рыжее за жадностью, идет, крадется. И ему пора. И той, на которую он поставил, тоже тут не след оставаться.

– Зара… – шепотом, чтобы не разбудить остальных.

– Я не сплю.

– Куда это твоя подруга намылилась?

– Жанка? Ох, дуреха, обязательно ведь вляпается!

Лину будто что подбросило. В сереньком утреннем свете она увидела поспешно впрыгивающего в штаны Славу.

– Черт бы его побрал, этого Мадса, – шепотом выругался Слава. – Навязали на мою голову, сказали – ролевик, походник. А он дурью головы задурил и сам сбежал. Тут заблукать – раз плюнуть.

– С кем сбежал? – вынырнув из спальника, Лина тоже бросилась одеваться.

– Харлампия нет и Зары с Жанной.

Только этого не доставало!

– Я с тобой! – в Лине вмиг проснулся замдиректора и ответственный за тимбилдинг.

– Сам справлюсь, – покривил душой Слава – ему очень хотелось, чтобы Лина пошла с ним. – Толька… Толька…

Из спальника донеслось мычание.

– Я найду этих бегунов, встретимся у лабаза, пункт два.

– Угу…

– Запомнил? У лабаза…

– …пункт два, – ответили Славе из спальника.

– Идем скорее! – уже одетая Лина застегивала ветровку у дверей, поеживаясь от утреннего холода.

Когда-то в незапамятные времена…

Ни за что не отпустил бы его хёвдинг, если бы не Эгиль.

– Кончилась его удача, – молвил скальд. Видел он остановившиеся, будто остекленевшие глаза Свейна, смотревшего на княжеского глашатая. Глашатай выкликал:

– Вернувшему княжну Ойну-Людомилу, я, князь Сирт, отдаю половину своих владений и руку дочери.

«Руку дочери…» Не отдана ли была ее рука храброму ярлу Арслану? Но Арслан при словах глашатая сжался, будто побитый пес, а Рахдай и Урра напротив, вскинулись, точно кони, готовые вперегон скакать.

Весь день они ехали вчетвером вдоль реки. Остался позади Сурьягард, остался позади хирд.

Прежде смело в очи

женщинам смотрел я,

ныне робко взоры

долу опускаю,

вспомнив Герд запястья.(1)

– этим Эгиль напутствовал его. Свейн мало что смыслил в искусстве плести висы, но эти строки запомнил сразу. Он ехал позади всех, почти отпустив поводья.

…Холодные щеки под его ладонями и тянущие, высасывающие душу глаза. «Отворот тебе хотела дать – а теперь гляжу, впору мне самой отворотное зелье у бабки просить». Свейн вскинул голову и солнце заставило его зажмуриться. Нахлынула беспричинная радость – огладила и тихо отступила, оставив в груди тепло. Может, правда суждена ему удача?..

Солнце перевалило через полдень, и тени поползли к реке, темнея и удлиняясь. Рахдай бормотал себе под нос что-то злобное да посматривал то и дело на Арслана. Худое, худое на уме, злоба, черная ревность затопили его сердце и грозили перехлестнуть через край, словно кипящее варево. Урра-хан щурился на заходящее солнце и в его красивом смуглом лице, будто вырезанном из темного дерева, нельзя было прочесть ничего.

Печаль и тьма, печаль и тьма полонили Арслана. Шепотки, шорохи, примерещившиеся ему еще в граде князя, окрепли и шелестели теперь вокруг, невидимы и злокозненны.

«Если б злоба Рахдаю не застила глаза, он бы видел, что не ты его первый соперник». Урра-хан, язык твой подобен змеиному, каплет с него яд, и капли те горьки… Сам он на свадебном пиру не видел никого и ничего, кроме Ойны, своей Людомилы, кроме ее нежного лица, опущенных долу глаз и приоткрытых алых уст, когда она едва пригубляла из кубка. Но что, если очи ее во время свадебного пира и впрямь устремлялись на другого?.. Эта мысль терзала Арслана, не давала покоя, и терзал его стыд за слабость свою, за дрожь, что охватила его в ночь после свадьбы – когда ворвался в покой черный вихрь, зазвучал странный, ужасный глас и княжна исчезла в ночной темени.

– Разъедемся! Пора! – разошлась дорога на четыре стороны и каждый конь избрал себе путь. И разъехались соперники.

Едет Арслан меж полей, и все темнее, темнее у него на сердце. И все вокруг будто подернулось темною пеленой, не видит он ни чудного луга, усыпанного лазоревыми цветами, будто самоцветами, не слышит птичьих голосов. Не замечает, что темнеют вдали невысокие холмы, что чернеет в одном из них устье пещеры.

***

– Удержи его, бабушка, удержи! Не дай ему доехать до пещеры! Поверни его назад!

– Да что с тобою? Не найти ему, даже если Финн поможет – не судьба.

– Нет нынче судьбы, нет! – горят, горят светлые очи, горит на щеках лихорадочный румянец.

– Добро. Живо обернусь.

Была – и нет старухи, а есть кошка, серая, с глазами как уголья. Понеслась кошка, будто стелется по-над самою землей, быстрее всякого скакуна, быстрее бродяги-ветра.

А очи светлые смотрят в прозрачную водную гладь – гладка вода в деревянной миске, гладка, пока не прошепчут губы заклятие, пока не пойдет вода дымом и не откроется за ним обрывистый берег реки, воин, едущий шагом… И другой, чье сердце чернее ночи, острящий лукавую стрелу. Смертью веет от стрелы.

Чем может она помочь? Разве послать назад того, кто может спасти ее воина.

***

Легок скок горбоносого коня-степняка под Урра-ханом. Легок, почти неслышен.

Остер глаз Урра-хана – бил он стрелами сизых уток у Атиль-реки, бил одной стрелою пару. Остер глаз Урра-хана – едет он сквозь прибрежные заросли, видит соперника издалека. Едет вслед за Свейном, будто крадется.

Не час, не два едет – что ж медлишь ты, Урра? Чего боишься? Ведь один, один ты заметил, как на пиру скрещались взгляды, как вспыхивал и гас румянец на щеках молодой нареченной. Сложил ты расколотую смальту, сложил кусочки, сложилась картина. Ведь ты один понял: не только северянин, мальчишка этот, на княжну смотрел – и она с него глаз не сводила. И оттого не знаешь ты, что делать – то ли ехать вслед за ним, чтобы удача его привела тебя к прекрасной княжне, то ли наложить стрелу на свитую из жил тетиву и пустить стрелу. Оттого и легок покуда шаг твоего коня, оттого и ждешь ты.

Уж и солнце скользнуло за лес, взошел над рекой месяц – наливается он силой, круглее делается, растет. Упустил ты удачу свою, Урра-хан! Не поздно еще повернуть, не поздно вспомнить старую ворожею, говорившую тебе на берегах Атиль-реки – «Более всего, хан, опасайся светлого глаза – темный глаз тебе счастье даст, а светлый с ума сведет».

Свел тебя с ума светлый, синий взгляд юной Ойны, взгляд, что древнее вечного синего неба. Даже змеиный ум твой не в силах противиться этой силе.

«Еще опасайся, хан, северного ветра. Южный ветер принесет тебе слезы, восточный даст свет – а северный станет твоей неудачей».

Разбили войско его на юге, и плакал хан горючими слезами по погибшем брате. Взяли они богатую добычу на востоке – и радовался хан своей удаче. Но с севера пришла печаль, и не оттуда ли придет к нему смерть?

Урра-хан, вскормили тебя берега Атиль-реки, взял ты от нее быстроту светлой стремнины, взял мощь широкого русла – взял и холодную темень злой пучины, куда не достает ни единый лучик солнца, куда утягивают злосчастных пловцов буруны-водовороты, откуда нет возврата. Но легка рука Урра-хана, и горячим сделалось даже холодное змеиное сердце – решает он разорвать разом все путы змеиных своих мыслей, своей рукой попытать удачу.

Легка рука, легка стрела на тетиве, легко натягивается лук. Но ветер, северный ветер сбивает стрелу на сторону, лишь задела она молодого воина, лишь обагрила его руку алой кровью.

И вот несутся кони вскачь, летят соперники друг навстречу другу. Страшно, по-зверьему визжит Урра-хан, «кхуууууууу!», шакалом степным; страшно сверкает в его руках кривой меч.

Воин с Севера молчит, только взлетает в его руках прямой клинок, горит гибельная яхонтовая синева в его глазах, вспыхивает при месяце. Он бьется так, будто родился с клинком в руках, не замечая раны. Но быстрее, чем закаленный в битвах степняк, теряет северянин силы – не проста стрела Урра-хана, смазана она отравой. Не удержаться, не сдержать натиска кривого меча.

Кружатся кони на месте, бьются воины. Кружит ветер вокруг, охлаждает рану Свейна, не дает ей гореть слишком сильно. И бьет свет месяца в широкий клинок Урра-хана, в широкое лезвие, бьет от клинка отсвет прямо в черные степные глаза. Вскрикивает дико Урра-хан – не видят глаза его, слепнут они на миг. И того мига довольно, чтобы вошел прямой меч в его горло, выше кольчуги.

«Еще того пуще опасайся, хан, месяца, света его колдовского – от света месяца придет тебе погибель»

***

«Худо будет, князь, если не поедешь назад! Не видать тебе суженой, если не повернешь!»

Слыхано ли, чтобы кошка говорила по-человечьи? Слыхано ли, чтобы человек кошку слушал? Горят угольями кошачьи глаза. Заступила она дорогу князю ясов, всхрапнул конь, вскинулся на дыбы, назад норовит повернуть.

– Судьба!.. – вскинулся и Арслан, загорелись глаза его. Поедет туда, куда ведет его судьба… К реке так к реке. Летит конь, пущенный во весь опор, летит князь ясов с надеждою в сердце, верит, что ждет его впереди удача или благой знак.

И вот берег реки, и вот месяц висит над ней, серебрит, стелет дорожку на речной глади. Промчался мимо горбоносый степняк под дорогим седлом, прозвенела серебром его наборная узда. Промчался вестник смерти, конь без всадника. А Урра-хан у куста лежит, и в раскрытых глазах его тускнеет свет месяца.

А на низком берегу другой конь ходит – ходит, понурый, около хозяина. Лежит северянин ничком и жизнь его отлетает. Не думая ни о чем, спешился Арслан, кольчугу с юноши снял, рану его бальзамом на сорока травах смазал, что дала ему в дорогу старая нянюшка. Но видит – рана пустячная, не она жизнь отбирает. Отрава в крови Свейна, она-то и несет смерть, она-то и струит смерть по жилам.

Хотел было Арслан поехать прочь, но не смог оставить молодого чужака. Да и другая мысль его не пускала – не можно ли от чужестранца-северянина прознать о том, где княжна и кто причиной ее похищения. Не пробредит ли Свейн что, не поможет ли Арслану своей удачей, чуя смертный час. Потому что необычайна удача этого юного воина, если смог победить он закаленного в боях степняка.

Разложил костер Арслан, плащ свой постелил, на него уложил Свейна. Смотрел, как в ядовитом бреду мечется северянин, как выгибает судорогой его тело. В нем нет еще той телесной крепости как у взрослых мужей, он гибок и неширок в кости. Светлые волосы разметались под месяцем, а пальцы скребут землю, траву, будто за жизнь пытаются удержаться. Наконец затих, только грудь от вдохов вздымается рывками, проталкивая воздух к сердцу поближе.

Но и сам Арслан устал, прилег у костра. Плеснула в реке большая рыба, камыши шептались, и ясского князя сморил сон. Увидел он родной град, отца и нянюшку, что заменила ему мать, увидел ковыль, что волнами гоняет ветер. И побежал, как в детстве, к залитому солнцем, будто расплавленным золотом покрытому озеру. И только бы князю прыгнуть с разбегу в теплую воду, как привиделась ему юная невеста его – хохочущая, скалящая зубы.

– Ойна… Ойна… – расслышал Арслан сквозь сон. Сквозь полуразомкнутые веки увидел Арслан курящийся дымком погасший костер, который уже затягивало седой золой. Увидел, что месяц укатывается за реку. И лежащего юношу увидел – тот тянулся сейчас всем телом, не в силах встать, тянулся к столбу серебряного как месяц света, струящегося с черного неба. И причудились Арслану легкие движения в лунном столбе, обрисовался тонкий стан, волосы засеребрились потоком. И руки потянулись к лежащему Свейну, скользнули по его лбу, отбросили длинные золотистые пряди, на лицо упавшие. А потом сверкнул в лунном свете стеклянный сосудец, заискрилось в нем, заиграло, закапали рубиновые капли на губы юноши.

– Ойна… – прошептали губы молодого воина. Арслан стряхнул оцепенение, вскочил.

Сон?.. Морок?.. Вот уж и нет никого в столбе лунного света. Нет никого, только раненый лежит, как лежал – медленно, покойно теперь поднимается и опускается его грудь, и губы чуть улыбаются и на ресницах дрожат лунные искорки. Помутилось в голове у князя ясов, потемнело в глазах, выхватил он кинжал и занес над спящим… И только тогда опомнился, когда взвыл вкруг него ветер – дико, протяжно взвыл, хотя мгновение назад лишь тихо-тихо шелестел камышами…

– Ты спас мою жизнь, – поутру Свейн оказался здоров и бодр, будто и не был ранен.

– Я мог забрать ее у тебя, – сумрачно ответил Арслан, не смотря на него. – И знай, что когда в следующий раз мы повстречаемся, я сделаю это.

Комментарий к 3. Перекресток

(1) – из висы Эгиля Скаллагримссона

========== 4. Навьи твари ==========

Когда-то, в незапамятные времена

Позади остался низкий речной берег, болотце и камыши – однако дорога была одна, и волей-неволей пришлось соперникам ехать вместе. Сумрачно склонил голову князь ясов, сжал в мощной руке поводья, будто то было вражье горло. Нет-нет да и взглянет на молодого северянина – у того конь тоже шагом ступает, только лицо устремлено к поднимающемуся солнцу и светло, а волосы, выбиваясь из-под круглого варяжского шлема, так и горят, будто жаркое золото. И от этого жара все темнее на сердце у Арслана – не выходит у него из головы ночное его видение.

Шасть! – кошка прянула посеред дороги, села и умывается, будто и нет всадников. Конь под Арсланом захрапел, ушами запрядал.

– Что, князь, не хочешь больше милую свою вызволять? – заговорила кошка человечьим голосом. Князь только сплюнул всердцах, помянув навье отродье нехорошим словом – не станет он больше верить на слово всякой ведьмовщине.

– Якшаться с вами, навьими тварями – все равно, что месяц лукавый вместо ясна солнышка почитать, – пробормотал Арслан и пришпорил коня; и понесся вслед ему страшный смех. А вместо кошки встала на дороге старуха – та самая, что Свейна и Эгиля у Сурьягарда по болотам водила да едва не сгубила в колодязе своем. Хохочет старуха, седые косы по плечам мотаются, клык во рту у нее, будто у волка, а глаза молодые совсем. Погибельные. Смотрит на Свейна, остановившего коня, погибельными глазами – в самую душу, промеж ребрами.

– А ты, значит, не боишься навьего отродья и месяц вместо солнышка почитаешь? – спросила вдруг. Свейн ответил, что солнце он любит, как и всякий человек, однако ему с детства мать говорила, что месяц ему что-то вроде дядьки-пестуна. А потому и навьих тварей он не страшится. Старуха кивнула, будто этого и ожидала.

– Все так, – пробормотала она себе под нос. – Видно, за то она тебя… – Тут старуха оборвала речь, а спустя короткое время заговорила уже по-иному:

– Отдашь мне коня своего да пойдешь, куда скажу, не спрашивая и сомнения не имея – научу тогда, как найти княжну Ойну.

Свейн, не раздумывая, спешился, лук и колчан со стрелами от седла отвязал и протянул старухе поводья.

– Теперь пойдешь на закат, чтобы солнце в спину светило. Что бы ни было – иди, хоть день, хоть два, хоть три. Дойдешь до каменной тропки, что подобна двум перевитым змеям, головами друг ко другу. Коли пустят тебя змеи, найдешь ты свою княжну, а уж нет – не взыщи, не быть тебе тогда живу.

Пошел Свейн по едва приметной тропке на запад, в сторону от дороги, и услышал только отчаянное конское ржание за спиной – будто стон. А когда, отойдя шагов на сто, оглянулся, ни коня, ни старухи на дороге не было.

***

А Арслан, князь ясов, скакал по дороге к холмам, бывшим его целью еще вчера, скакал во весь опор, будто бежал от темных дум своих. Но холмы, которые вчера казались близкими, сейчас будто пятились, отступали – и когда Арслан подъехал к ним, уже вечерело, и холмы чернели горбами диковинного заморского зверя. В одном из горбов светилось будто бы око – увидел Арслан, подъехав, что была то пещера, и в пещере мерцал неяркий неверный свет.

Древние каменные своды расступились перед вошедшим в пещеру князем, разошлись в стороны, будто завесы – и Арслан увидел старца с длинной седой бородой, в светлых одеждах, и узнал в нем Финна, который на пиру сидел одесную князя Сирта.

– Добро пожаловать, – звучно отдалось эхо в сводах пещеры.

– Я знаю, что привело тебя, – неожиданно приветливо продолжал Финн, указывая на каменное сидение, покрытое звериной шкурой. – Садись и выслушай.

Арслан опустился на указанное место, чувствуя во всем теле блаженную расслабленность. Пещера старого волхва навевала покой.

– Знай, Арслан, что тот, кто оскорбил тебя, тот, кто похитил княжну Людомилу – Черный змей, что в горах диких полночных живет.

Вскрик отчаяния вырвался у вскочившего Арслана, однако волхв одним движением руки велел ему оставаться на месте.

– Не нужно бояться, сын мой. Жива и невредима твоя суженая. Судьбой предначертано тебе схватиться со злодеем и одержать победу. Я не должен говорить тебе боле о том, что написано в Книге Судьбы, но отныне верь, верь в свою судьбу, и пусть твоя Людомила будет тебе путеводной звездой в борьбе с супостатом. Отдохни у меня эту ночь, а утром с новыми силами отправляйся на полночь.

– Отец мой! – уже опустившись на простое укрытое мягким мхом ложе, Арслан снова вскочил. – Еще одна забота терзает меня…

И он рассказал обо всем, произошедшем с ним после отъезда и о коварных ядовитых словах Урры, и о том видении, что было у него, когда он дремал подле раненого северянина.

– Не следовало тебе и в первый раз слушать навью тварь, – чуть посмурнев лицом, отвечал Финн. – Кошка та вовсе не кошка. Под шкурой кошачьей скрывается Наяна, злая колдунья. Она и тебя ненавидит, светлый князь ясов, и оттого всячески сбивает тебя с пути, которым тебе пройти предначертано. Но шшш… более я не должен ничего говорить тебе. Спи, отдыхай, а завтра отправляйся в путь. Ты сразишься с Черным змеем и освободишь свою невесту, и вместе вернетесь вы в град Сурьев к Сирту-князю, ее отцу.

Повинуясь мановению руки старца, веки Арслана отяжелели, и провалился он в глубокий покойный сон без сновидений. А Финн еще долго сидел при свете коптящего светильника, переворачивая тяжелые страницы древней книги. Но ум его блуждал далеко от книжных строк – Финн вспоминал, как много лет назад он говорил с будущей матерью княжны Ойны, как соблазнял ее богатствами Сирта-князя – что негоже такой красавице хоронить молодость свою в лесах да болотах, что такой красавице следует в шелках да оксамите ходить, убранной перлами и яхонтами. Тогда ему удалось соблазнить девий ум, удалось приручить дочь Наяны-колдуньи, загнать ее в княжий терем. То была победа его, белого волхва Финна. Но теперь битва будет страшнее – ибо стара стала Наяна, дряхла стала Наяна, и наследница нужна ей как воздух для жаркого огня.

***

Рахдай ехал, мучимый ревностью и злобой – и ему в уши проникли шепотки. Радовался он нерадостному лицу юной княжны на свадебном пиру, радовался затем горю соперника и тому, что может померяться силой с самою судьбой, дать волю полнившей его ярости. Но воля – вот она, а ярость меж тем никуда не делась.

«Не только хан Арслан тебе соперник, храбрый Рахдай. Глянул бы лучше, на кого весь вечер княжна смотрит да кто на нее глядеть боится, чтобы не разорвалось от горя сердце…» – подобен змеиному язык Урра-хана.

– Убью… – бессвязно шепчет Рахдай, и слепит, слепит его черная злоба, сочится изо всех пор. – Убью… сперва Арслана, а потом и тебя; тогда поплачет княжна!

И поворотил он коня, и пустил во весь опор – вскачь, колотят копыта в земную грудь, колотится злоба в груди Рахдая. Соперник, слишком счастливой была твоя улыбка, слишком ты полон своим счастьем… слишком ярка твоя удача. Берегись, соперник, летит к тебе смерть на вороном коне, слепая да безглазая, летит на крылах стервятничьих, не мешкает…

***

В черных змеиных кольцах покойно. Сидит княжна Ойна в змеиных кольцах, лежит на ее коленях уродливая змеиная голова, белая ручка ту голову гладит между костяными выростами, что прикрывают громадные очи.

– Не спится мне что-то… – взрыкивает сквозь дремоту Черный змей.

– А ты ложись тут, братец, на мягкий ковер, у жаркого огня, – ласково говорит ему Ойна. – А я тебе песню спою.

Встает и смотрит с улыбкой, как течет мимо нее долгое черное змеиное тулово, укладывается на ковре, свивается кольцами.

– Спой мне, Ойна!

Льется девичий голос, поет-выговаривает нежно, будто кошка мягкой бархатной лапкой гладит.

Стояла дева у скалы,

В морскую глядя даль,

Корабль из-за морей приплыл

Людей с оружьем полон был

Корабль, что издали приплыл.

Скрывали ножны сталь.

– Хорошо поешь ты, сестрица. – Сомкнулись огненные очи змея, легли покойно страшные черные кольца.

И самый юный из гостей,

Что прибыли тогда,

Спросил у девы молодой,

Не станет ли ему женой,

Любимою его женой.

Так молвил самый молодой

Из прибывших тогда.(1)

Спит змей, спит крепко и покойно и не видит, как обернулась Ойна серой птахой ночной, большеротым глазастым козодоем, и вылетела в окошко.

Летела птаха, летела, и уж совсем скоро была на прогалине лесной, где Свейн решил остановиться на ночлег. Села птаха на низкую еловую веточку, сидит и смотрит, как молодой северянин костер развел, добытого зверька освежевал и печься на углях оставил, а сам за оставшуюся в дорожной суме краюху хлеба принялся.

– Что ж ты, воин, краюхой черствой давишься, а птицы, что возле тебя сидит, не бьешь?

Глянул Свейн – а напротив него Ойна сидит, в серую шаль-покрывало закутанная. Смотрит на нее Свейн и не видит, как ползет за ней, за спиною ее синеватый туман, как отблескивают сквозь туманную завесу самоцветы, золото и серебро – словно рассыпано оно прямо по земле. Ничего того Свейн не видел, только одну Ойну. Бросился он к ней, и она прильнула к его груди, обняла – но потом сама отстранилась и его остановила взглядом строгим.

– Погоди. Прежде скажи, зачем меня искать поехал. Или золота и богатств отца моего ищешь – так я к нему не вернусь; и если кого я суженым назову, тот княжить в граде Сурьевом не будет.

Свейн отвечал, что это его не заботит, потому что хочет он жену свою в северные земли увезти, на свою родину, чтобы там ей жить и там детей его растить.

– А золото и богатства я и сам, мечом добыть способен.

Качнула Ойна головой, и личико ее будто осветилось. И синий туман за ее спиной свился клубами и уполз под корни и коряги, подо мхи лесные.

– Прошел ты первый бабкин колодец – вижу, что и второй пройдешь, потому что нет в тебе страсти к золоту. Другое мне знать надо – зачем в жены меня хочешь? Отчего не скрутил прямо тогда, на бережку у реки, у Сурьева града?

И снова смотрит исподлобья, и глаза как месяц холодны.

– Оттого, что не хотел, – сразу нахмурился Свейн, которого и раньше дразнили хирдсманы за то, что не слишком он был склонен сильничать женщин во время набегов. Засмеялась Ойна, раскатился серебром по лесу ее звонкий смех – и вдруг предстала перед молодым воином нагой, только волосы цвета лунного по плечам и спине струятся.

– И теперь не хочешь?..

Ветер утих, улегся под корнями да на пушистых верхушках сосен, только месяц, почти круглый уже, светит сквозь ветви, кружевом покрывает, серебряным с золотом, как брачный полог. И пальцы, еще не успевшие как следует загрубеть от меча и весла, касаются гладкого полудетского плеча, вздрагивают вместе с ним от непривычной нежности. Смыкаются губы, и выдох одной перетекает во вдох другого, а ладонь сминает островерхий холмик с напрягшимся соском. А когда тонкие ноги охватывают узкие бедра, ловя движение плоти, вбирая ее вместе с острой болью – только месяц слышит, как тишина лесная вспыхивает двойным стоном.

– …И впрямь удачлив ты, – шептала Ойна, лежа щекой на его плече, прижавшись к Свейну тесно-тесно. – Если бы попытался тогда силой меня взять, не было бы тебя на свете, а может, что и похуже смерти приключилось. Ну что ж, заморочила тебя бабка, указала путь погибельный – а я другой укажу.

И принялась рассказывать, как в логово Черного змея тайком пробираться, когда старуха будет в отлучке.

– Плох тот муж, которому к жене только тайком ходить можно, – прервал ее Свейн. – Неволить я тебя не хочу, но и скрытно тебя видеть не желаю. Потому или вместе со мной сейчас уйдешь, или… лучше нам никогда более не видеться, если ты меня с кем-то другим делить хочешь.

Долго молчала Ойна, только прижималась к нему еще теснее, пока не почувствовал Свейн, что по ее щеке текут слезы.

– Если хочешь ты меня в жены заполучить, придется тебе пройти большие страхи и большие испытания, – сказала она, наконец. – Бабка тебе не соврала, и дорогою верной направила. Только пройти ту дорогу еще никому не удавалось.

– Я верю своей удаче, – отвечал Свейн. – И того Черного змея, что тебя сторожит, я одолею.

Засмеялась Ойна сквозь слезы.

– Не с ним тебе схватиться придется. Черный змей – братец мой, и не держит он меня, а лишь охраняет. И воевать его найдется кому, есть еще дураки на свете, и первый из них – Арслан-князь.

– Для чего же ты за него замуж идти… – начал было Свейн, но Ойна обняла его, прервав, закрыв его рот ладонью, лаская жарко.

– Не про все знать тебе… – шептала между поцелуями. – Мало времени у меня, любый мой, а уйти сил нет…

И снова только месяц видел их, нагих и прекрасных. А как забрезжил рассвет, сморил Свейна крепкий сон, и очнулся он на полянке уже один.

Наши дни