Текст книги "Владычица Безвременья (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Она не врет, она просто фантазирует, – примирительно сказала одна из эйч-аров. – Ну богатая фантазия у человека, но ведь не со зла же!

– Но у нее и правда никогда ничего не держится – все разболтает, – вставила вторая.

Вернулась Жанна.

– Мудак! – рявкнула она на побледневшего Харлампия. – Совсем охуел? Ты до чего Зарку довел, жирный полудурок? Закрылась в туалете и рыдает. А у нее сердце больное, между прочим.

– Перестаньте, – негромко, но очень убедительно скомандовала Лина. – Я пойду успокою Зару, и ты, – она указала на Харлампия, и тот, не выдержав, отвел глаза, – извинишься перед ней. Это ясно?

– Ясно, товарищ фельдфебель! – пробурчал Харлампий ей вслед.

***

Зара смотрела на себя в зеркало. Слезы течь уже перестали, как перестала снаружи стучаться Жанна. И ну и пусть! Зара стиснула ладонями щеки. Она – дура. Настоящая дура. Ну почему бы не сдержаться, ну почему она должна обязательно болтать направо и налево? Зара всмотрелась в зеркало, и вдруг ей показалось, что нос и междубровье ее проваливаются в середину черепа, будто его кости стали мягкими. И челюсти вытягиваются жуткой трубой, словно она выпевает бесконечно долгий звук «О». Зара истошно завизжала, вцепляясь в лицо, не замечая хлынувшей из-под ногтей крови. Она хотела и не могла перестать смотреть в зеркало, на жуткое меняющееся, деформирующееся там собственное лицо.

…– Зара! Зара, да что с тобой? – к реальности ее вернул голос Лины – та почти вышибла дверь в туалет, влетела внутрь и успела поймать валящуюся на грязный пол Зару.

– Ли-цо… – промычала сквозь истерические рыдания Зара. Лина обняла ее за плечи, баюкая как ребенка. Больших трудов стоило ей успокоить Зару, убедить, что с лицом ее все нормально, если не считать царапин от собственных ногтей, и что всему виной слишком живое воображение.

– Зара, пожалуйста,– в голосе Лины была теплота, но видно было, что ей вообще непривычно утешать человека, – возьми себя в руки. Ну, хочешь, я найду специалиста. Я даже поговорю с шефом, может фирма оплатит тебе хотя бы половину курса…

– Я не чокнутая! – взвилась Зара. Потом сникла, бессильно уткнувшись в Линину куртку. – Лин, ты даже не представляешь… как это трудно, когда… такая чувствительность… Ведь все проходит через меня. Все… я все чувствую.

– Ну и к хрену твоя чувствительность, – внезапно разозлилась Лина, – если ты элементарно ею не владеешь. Ты как щепка в ручье – что толку, что ты умеешь плавать, если у тебя нет паруса? Хорошо, ты занимаешься целительством…

– Космоэнергетикой, – секретарша хлюпнула носом.

– Неважно. Но кому и как ты можешь помочь, если ты собой не можешь владеть?

– Но я же помогаю…

– «Врачу, исцелися сам», – процитировала Лина и осторожно вытерла салфеткой царапины на Зарином лице. – Пошли. Он обязательно извинится.

– Лина, – робко протянула Зара, – может, вернемся? Там… знаешь, там будет страшно.

Комментарий к 1. Страшные истории

(1) – “пир птиц Одина” – битва, “птицы Одина” – вороны; “град лука” – стрелы, “ливень града лука” – битва.

========== 2. Глаза цвета месяца ==========

Шумит гремит княжий свадебный пир. Ходят вкруг столов круговые чаши с медами, пенной брагой и винным зельем из далеких теплых стран, носят их чашники и подают гостям с поклоном. Здравицы звучат одна за другой – за здравие князя и его славу, за удачу и благоденствие жениха, храброго Арслана, и за красу невесты, дочери Сирта княжны Ойны. Дочери младшей и любимой.

Невеста по обычаю почти ничего не ест и не пьет. Сидит она за красным столом – по левую руку от отца, по правую от счастливого жениха, который то и дело бросает на нее нетерпеливые взоры, полные страсти. Шепчутся некоторые из гостей – очень уж грустна прекрасная Ойна-Людомила, будто поселилась в ее сердце нежданная тревога.

Рахдай и хазарин Урра тоже мрачнее тучи сидят – тяжел им был отказ князя, но еще тяжелее счастье соперника. Угрюмый Рахдай находит утешение уже в том, что невеселой думой полон взор юной княжны. И пьет он кубок за кубком, только, видно, не берет его хмель, лишь черные глаза горят все мрачнее на иссеченном шрамами худом лице. А Урра, чья хитрость подобна змеиной, исподтишка следит за тем, на кого то и дело будто случайно бросает княжна быстрые взгляды.

…Недаром свистел ветер, бил в лицо, будто не пуская, отвешивал подзатыльники как строгий дядька озорному воспитаннику. Еще тогда, когда в первый раз пошел Свейн в месячную ночь к условленному месту на берегу, не пускал его ветер. Злобно хлобыстнул дверью, едва не вырвав ее из рук, когда Свейн, стараясь не шуметь слишком сильно, выходил из отведенного северянам сруба. И свистел в ушах тревожно ветер, раскачивал ветки сосен, стонал в них. Знал. Все знал.

А вот рогатый месяц светил тогда изо всех сил, вел по той самой тропинке, по которой плутали они с Эгилем, разгонял серые туманные клочья. Да клочьев почти и не было, будто кто заботливо свернул их и убрал под кочки. Свейн осторожно ступал по мокрой траве и чавкающей грязи, удивляясь тому, что тропинка вроде и та, и не та – ложок, где они повстречали страшную старуху, исчез, будто изгладился, а там, где был ложок, росла сейчас высокая, по плечо, трава с меленькими цветами на верхушках. Пахла она одуряюще и терпко, горечью и свежестью. Метелки цветов, будто живые, шептались под ветром, оглаживали Свейна по рукам, оставляя белесые следы на его темной рубахе.

…– Пришел, значит. Не забоялся.

То же платьишко, белое, серебрится под месяцем, тот же убогий платочек. Только две косы сейчас выбегают из-под него, пепельно-русые, тоже будто свет месяца впитали.

– Как пушница-то тебя огладила! – смеется серебристо, как колокольчик звенит. – Всего извозила метелками – значит, приглянулся ты ей.

Быстрые ладошки отряхивают натрусившуюся с травяных метелок белесую пыль. А он стоит как вкопанный. Почти забыл, зачем и пришел.

– Ну что, раз приглянулся ты пушнице, обсыпала она тебя – значит, быть тебе в этот год женатому.

Снова смотрит из-под платка – глазищи светлые, не поймешь, серые или голубые, скорее серебряные как месяц.

– Зачем звала, знаешь ли?

Губы улыбаются, а взгляд печальный. И тянет, тянет глазами…

– Отворот дать для Эгиля? Из-за твоей бабки обезножел. Вся ступня распухла и словно водой налилась.

– Отворот. Да только не для Эгиля, а для… – смолкает и пристально смотрит в глаза. Тут ветер, что до поры затих, будто прятался, налетает, треплет волосы, рвет платок с ее головы.

– Значит, если б дружок твой ногой не маялся, то и не пришел бы? Да ты за него не бойся – нога у него пройдет к свадебному пиру, ничего. Бабушка только попугать хотела.

– А говорила, что мы удачливые, раз живы остались, – через силу улыбается Свейн. Нельзя молчать, нельзя – иначе вытянет всю душу этими глазищами! – Она хоть кто тебе – неужто впрямь родная бабка?

– Кто она – того тебе знать не надо. Ишь, думаешь, если удачливый, так все знать должен? А что, не похожи мы с нею? – снова хохочет-заливается. И резко бросает смеяться, словно нитку рвет.

– Будет с тебя глядеть, как бы глаза не лопнули. Иди. Скажи Эгилю, что завтра встанет на обе ноги, так уж и быть.

И словно кто отвел глаза Свейну: только что была тут девчонка в светлом платье – и, раз! – сгинула, как и не было ее.

Эгиль на следующее утро и впрямь на ноги встал. А Свейн весь день был будто сам не свой. Едва дождался темноты, ноги сами понесли к знакомой тропке – а тропки-то и нет! Есть битая, хоженая тропа к реке, к пристани. И до мостков, у которых покачиваются лодчонки бьярмов и кивает на тихой волне змеиной головою их драккар, рукой подать, и никаких туманов, никаких ложков. Только запах той духовитой травы, которую девушка назвала пушницей, почудился Свейну в одном месте. Просидел он на берегу, смотря на поблескивающую в черной воде речной лунную дорожку, пока не увалился усталый месяц за темнеющий сосновый бор.

И на следующую ночь пошел Свейн на берег, и на ту, что за ней была. Товарищи вместе с Эгилем смеялись, что завел парень зазнобу. «И что ты в этих бьярмках нашел – маленькие, курносые, волосенки жидкие», – насмешничал Эгиль. Истины ради, далеко не все бьярмки были такими неказистыми, было и среди них немало красивых девушек, живых, веселых, которые охотно стреляли глазами в сторону заморских гостей.

На пятую ночь Свейн пришел к пристани все той же торной тропой. Месяц уже будто ждал его, горело бледным золотом его полукружие, набравшее силу, потолстевшее, словно кот, объевшийся звездочек-мышей.

Ни травинки, ни веточки не колыхалось под ветром. Свейн сел на краю крутого берега, неподалеку от дорожки, сбегавшей к пристани. Внезапно налетевший ветер развел волну, река будто вскипела лунным златом-серебром, закачались лодки, закивала змеиная резная голова на форштевне драккара.

– Снова пришел… – холодные маленькие ладони легли на лоб Свейна, чуть сжали виски. Он схватил их, крепко, чтоб уж не вырвалась и не исчезла, не растаяла в ночном воздухе, который наполнился вдруг той самой травяной терпкой дурманящей горечью.

– Зачем ты пришел? Зачем все время приходил? – спрашивает, а руки в его руках вздрагивают, будто пташки малые. – Думаешь, легко было бабке глаза отводить, чтоб она за другими следила, не за тобой? Думаешь, если один раз голову из-под меча уберег – так и впредь судьба будет в ладошках нести?

– Откуда ты про мою голову и меч знаешь?

Ее руки выскальзывают из его ладоней, Свейн чует, что снова уйдет, исчезнет она сей же час. Оборачивается, вскакивает – нет, тут. Только платье темнее теперь, почти в цвет тех лиловых цветков травы-пушницы. А платка нет вовсе – видно ее всю, косы по ветру вьются, как лунные змеи, губы как кровь, а глаза погибельные впрямь серебристые, словно свет месяца.

– Отворот хотела тебе дать, – шепчет, будто заговаривает. Кого только заговаривает – себя или его? – А сейчас гляжу – впору мне самой у бабки отворотного зелья просить.

Свейн протянул к ней руки, будто вдруг ослепнув, будто нет глаз у него, а непременно руками нужно… Щеки холодные, только в висках бьется едва теплая кровяная жилка. И она прильнула, скользнула в тепло, угрелась. От ветра, что уж вовсе бешеным псом вокруг завывает, от лукавого месяца, от ночи.

– Как зовут-то тебя? – Это ветер ему спросить подсказал? Или самому нужно хоть чем-то за мир явленый зацепиться – чтоб вовсе не унесло. Хоть именем ее…

– Молодец, что спросил, – Свейн и не почуял, как выскользнула от него девушка. А она уж шагах в трех от него оказалась. – И впрямь счастливый, большая тебе удача на роду написана. А теперь слушай, что скажу, ради себя самого слушай. – И глаза сделались грустные-грустные.

– Для того, зачем прибыли вы сюда, самое лучшее время будет, когда луна вырастет до круга.

Свейн опешил. О том, для чего в самом деле прибыли викинги Торира в Бьярмаланд – о сокровищах главного святилища бьярмов – знали только немногие из хирдсманов. Об этом запрещено было даже говорить вслух.

– А для чего мы прибыли, как не для того, чтобы почтить конунга Сирта и заключить с ним союз от имени повелителя Дании Харальда? – проговорил он.

– Ну, про то вам лучше знать, для чего вы прибыли, – снова зазвенел серебристый смех. Но грусть в глазах стала еще глубже, и Свейн подумал, что сейчас он готов послать к троллям и бьярмского бога Юмаллу, и все его сокровища – только бы эти глаза снова засияли отраженным светом месяца.

– И особо опасайтесь старого Финна, что всегда сидит по правую руку от князя, – девушка, будто борясь с собой, отвела глаза. На миг они вспыхнули лукавинкой. – Впрочем, этому старому ворону будет чем заняться помимо вас. И прошу, заклинаю тебя всем, что тебе дорого, – снова она смотрит Свейну прямо в лицо, он чует, как она вся дрожит, – заклинаю – не ходи завтра на княжий пир. Скажись больным, скажись… Но только не ходи!

… Торир-хёвдинг сказал, что не почтить свадебный пир это нанести хозяину кровную обиду. И Свейн пошел. И был весел, смотря на ужимки шутов князя Сирта, слушая напевы здешних скальдов, которые были сладки и приятны несмотря на то, что он не понимал, о чем они поют. И когда Эгиль сказал вису в честь нареченных жениха и невесты, все подняли кубки и славили молодую пару. И он, Свейн, тоже поднял кубок и повернулся к красному столу, славя счастливого Арслана и в первый раз смотря на княжну, которую до того на пирах никто из них не видел.

За что, светлая Фрейя? За что не дала настоящую хворь, чтоб упасть на лавку и проваляться на ней все время почестного пира? Почему не обезножел он, как Эгиль? Старуха, где была ты вчера со своими черными чарованиями? Погибельные глаза цвета месяца – отчего они смотрят на него из-под убранного перлами и серебром свадебного венца? Ее лицо вспыхивает, и тут же гаснет на щеках румянец, будто задули свечу… А взгляд встречается с его взглядом – и тут же ускользает, вспыхнув болью.

Пир стал как тяжелое плавание в холодных водах – когда все жилы и мышцы напряжены, когда тела будто уже нет, и двигаешься только одной волей, когда от тебя остается только душа, не желающая умирать. Не выдать бы ее взглядом – и не смотреть на нее нет сил. Это как нырнуть в черные воды и плыть сколько хватит духу, пока не начнет болеть в груди и не запляшут красные круги перед глазами – тогда вынырнуть и хлебнуть воздуха, взглянуть на нее, увидеть ставшее непроницаемой зеркальной амальгамой лицо и погасшие глаза. И снова нырнуть в черные воды.

Что-то говорил ему Эгиль, и что-то Свейн тому отвечал, но так невпопад, что скальд скоро оставил его в покое, решив видно, что парня побороли многолетние бьярмские меды и крепкая брага. И Свейн действительно напился, напился до того, что к концу пира просто сполз под стол и уснул там. Впрочем, со многими гостями случилось то же самое.

Когда он очнулся, – к своему удивлению, почти трезвым, и даже без привычной после особо удачных пиров головной боли, – большой зал был полон тяжелого густого пьяного храпа, стонов и бормотания. Огни почти погасли, только два светильника у дверей еще мерцали тускло и чадно. Прислужники Сирта, убрав со столов, не решились убирать тех, кто был под столами: многие из хмельных воинов, будучи потревоженными в своем блаженном отдыхе от бражных праведных трудов, могли решить, что кругом враги, и тогда слугам очень бы не поздоровилось.

Свейн, спотыкаясь о ноги и тела спящих вповалку, а под конец почти ползком пробрался к выходу и шагнул во двор. Высокий княжий терем нависал над ним темной громадой – зачем бьярмам строить такие высокие дома? В самом верху светится слабеньким желтеньким огоньком окошко… Свейн дорого дал бы за уверенность, что, влезь он сейчас в это окошко и сложись все для него благополучно в бою с Арсланом – княжна уйдет с ним.

Густые клубы туч совсем укрыли и месяц, и звезды, стало темно хоть глаз выколи. И вдруг блеснуло из тучи, непривычно густо и коротко грохнул гром, что-то свистнуло, и раздались непонятные слова, произнесенные страшным, низким, нелюдским голосом. Вихрь черный, непохожий ни на один из виденных в море, взвился откуда-то из-за туч, ударил в терем и, будто змеиный язык, втянулся обратно в поднебесье.

Несколько мгновений все было тихо, а потом раздались вопли, звон, забегали проснувшиеся стражники, замельтешили огни. Голосов было все больше, и двор осветился множеством факелов, оживился топотом множества ног, криками, бранью и бряцаньем оружия.

– Вот ты где, тролли бы тебя побрали! – Эгиль возник откуда-то из темноты, совершенно трезвый. – Вот свадьба так свадьба – невесту-то похитили прямо с брачного ложа!

Наши дни

Черно-белый кот сидел в углу маленького зала ожидания, на заплеванном плиточном полу. Он лениво щурился на шурхающую все ближе и ближе от него швабру с грязной тряпкой, оставляющей неровные влажные разводы. Направо… налево… потом опять направо, потом опять налево. Раньше кот вставал и ходил за шваброй – направо, а потом налево. Не бегал и не прыгал, а именно ходил. Но теперь он был слишком стар и мудр для такого легкомысленного занятия.

***

Есть люди, которые всегда успевают отвернуться и не заметить, что в окно к ним заглянула желтая подводная лодка. Или что у старика на автобусной остановке – странный цепляющий взгляд. Есть люди, в жизни которых не происходит вообще ничего странного. Кассирша на маленьком вокзальчике Володарска принадлежала именно к такой категории людей.

На вокзальчике было пусто, несмотря на разгар дня. Вечно пьяная уборщица из местных шурхала мокрой шваброй, отчего старый плиточный пол становился блестящим, и еще более заметны были потертости и трещины. Уборщица орудовала шваброй монотонно, словно отбивала поклоны, и на грязном скуластом лице ее не выражалось ничего. Кассирша вязала, шепотом отсчитывая петли, и не нашла ничего странного в возникшем словно из ниоткуда молодом мужчине в серой ветровке и с небольшим рюкзаком за спиной. Он спросил, когда прибывает 223-й скорый. А потом попросил, если прибывшие на этом поезде туристы будут спрашивать у нее про Максима Мержеева, как между ними договорено, то передать, что он будет ожидать группу на первой стоянке. «Они знают, где это», – прибавил мужчина.

Кассирша, досадуя, что из-за этого чудака, который даже не удосужился обзавестись мобильным телефоном, она обсчиталась с петлями, тем не менее, пообещала все передать – человек вроде тихий, трезвый и вежливый. Турист и турист. Это было обыкновенно – и кто стал обращать внимание на то, что на свежевымытом полу не было никаких следов? Только уборщица почуяла, как словно бы гарью пахнуло, и в ее мозгу, залитом каждодневной порцией дешевой водки, мелькнул застарелый, гораздо старше этого плиточного пола, древний как холмы вокруг Володарска, страх. Тот, о котором говорили в полузабытых сказках, что слушали когда-то детишки во полуразрушенной избенке умирающей деревни. Но этиловые градусы быстро погасили и страх, и память. Уборщица пробормотала что-то под нос и продолжила возить шваброй.

А кот перестал щуриться и проводил туриста внимательным взглядом широко открытых янтарных глаз.

========== 3. Перекресток ==========

Наши дни

Поезд опоздал. Притащился на вокзал, словно полусгнившая колода, которую перевернули в лесу мальчишки; и потревоженными жуками, мокрицами и уховертками стали выползать из его пропоротых дверями боков пассажиры.

Туристы вывалились в числе последних, причем Харлампий умудрился едва не упустить свой рюкзак в щель между вагоном и платформой. Гиды по сравнению с остальными были навьючены как два ослика, особенно невысокий щуплый Слава, в чьем большущем рюкзаке помещался весь провиант, необходимый для преодоления первого отрезка маршрута. Толик, тащивший гораздо более легкие спальники и карематы, а также фонари, вилки-тарелки и котелок, картинно поигрывал мускулами, когда оказывался в зоне видимости девушек из эйч-ар отдела.

Замызганный вокзальчик робко вздрагивал под усиливающимся ветром, нагонявшим тяжелые плотные облака. Того, кто должен был к ним присоединиться в Володарске, на вокзале не оказалось; ответственный Слава справился у кассирши и, получив неприязненный ответ, что ожидать их будут на первой стоянке, заторопился к выходу, провожаемый взглядом полупьяной уборщицы, бессмысленно вошкавшейся с тряпкой и ведром у двери в туалет.

Они вышли на крохотную привокзальную площадь, на которой скорбно указывал вдаль неведомый герой войны, труда, а может, и того, и другого разом.

– У автомобиля вид опасного сумасшедшего, – сказала вдруг Зара, остановившись перед «газелью», которая должна была довезти их до начала пешеходной части маршрута. Харлампий покрутил пальцем у виска и выразительно присвистнул. Остальные сделали вид, что не расслышали.

Лина тоже решила не обращать внимания на всегдашние Зарины странности – хотя насчет машины… Что-то есть дикое и безумное в выражении железной морды “газели”, сказала себе Лина – и тут же подумала, что это уже определенно тянет на клинику. «Газель» как «газель» – желтая, не новая, но чистенькая. И водитель такой же – не новый, но чистенький, с седыми усами щеточкой.

«А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа…» – пропел Саня-айтишник, когда они грузились.

«А все-таки жаль… жаль… жаль…» – тикало в голове Лины, пока они, мотаясь из стороны в сторону по обтянутым потрескавшимся дерматином сидениям, трясясь и подпрыгивая на володарском асфальте, ехали сперва по главной и единственной улице, потом по более узким и неглавным, а потом – по совсем неглавным и совсем уж без асфальта. Домики – деревянные, с подслеповатыми давно немытыми окошками, и новые, с коричневыми и зелеными крышами из дешевой металлочерепицы, – провожали их тем же тупым сочувствующим и тоскующим взглядом, что и пьяная уборщица на вокзале. Вспомнился желтоглазый вокзальный кот, пристально смотревший на Лину, пока Слава бегал к кассе. Обожающая котов Жанна протянула было к нему руку, но желтоглазый бросил на нее взгляд, полный настолько древнего ледяного презрения, что Жанне сделалось не по себе. “И днем и ночью кот ученый все бродит по цепи кругом”, – продекламировал Харлампий. Кот же продолжил смотреть на Лину. А все-таки жаль, читалось в его глазах…

Усы-щеточки водителя то и дело подозрительно ходили, будто он все принюхивался. Сидевший с ним рядом Слава видел, как водила все посматривал на тяжелеющее, надвигающееся воинство серых туч, как становился водила все угрюмее.

– Дальше не повезу, – «газель» остановилась у группки деревянных домиков, облезлых и заброшенных, что столпились на изломе кривой улочки, нырявшей затем в низинку и убегавшей суетливо к серевшему невдалеке лесу.

– Договор был до леса, – возмутился Толик. – Нехорошо, дядя.

– Я тебе не дядя, и ты мне не племяш, – сурово отрезал водила. – Хочешь – плати половину, а к лесу не поеду.

Толик начал было говорить что-то еще, вынул мобильный. Его поддержали, заговорили все разом. Молчала только Лина, считавшая, что инструктора должны разобраться сами, и Зара, засмотревшаяся на убегающую к лесу разбитую дорогу.

Слава молча выволок свой тяжелый рюкзак, сгрузил его на жухлую траву у полуразвалившегося забора, помог выгрузить вещи девушек. Потом так же молча подошел к водителю и расплатился с ним.

– Пару деньков бы подождали в Сурьево-то ехать, – пробормотал смягчившийся от Славиной покладистости водитель. Он послюнил палец и тщательно счел купюры. – Самое гиблое это у нас время, когда гуси в отлет летят. Как улетят – так покойнее станет. И в лес на ночь глядя не ходите. Обождите утра.

– Да какой «на ночь глядя»? – засмеялся кто-то. – Час дня.

– Пока то да се, – буркнул водитель, снова становясь мрачным, – уж и ночь заглянет. А она тут…

Он разом оборвал разговор, прихлопнул плотнее дверь и, с ревом развернувшись, уехал, оставив после себя облако солярной вони и осыпающиеся осколки порушенной тишины. Осыпались осколки, и снова зазвенела тишина, выпевая в сознании Лины про то, что «а все-таки жаль…»

От стены одного из домиков отделился человек в серой ветровке, с рюкзаком за плечами. Неспешно подошел к галдящим туристам.

– Вы Ярослав? – сразу обратился он к Славе. Тот оторвался от своего рюкзака. Подошедший был высок и сложен спортивно, темные волосы его чуть тронула седина. Странным показалось Славе его лицо – почти неподвижное, будто искусно сделанная маска, изготовленная скорее ремесленником, чем художником. Чуть припухшие властные губы. Глаза, слишком маленькие для этого красивого бесстрастного лица, быстро оглядели всех, задерживаясь на каждом безупречно равные доли мгновения.

Парни сразу подошедшего за соперника приняли – так издревле с приглушенной злобой встречают жеребцы одинокого приблудившегося коня, жадного до табунских кобыл, прижимают уши, сердятся. Саша из айти-отдела уши не прижимал, но в глазах его и его товарищей появился тот особый огонек, который так знаком приготовившимся к драке. Тссс… века, тысячелетия присыпали песком этот тлеющий огонек, но деться-то он никуда не делся. Никуда ему не деться. И припухшие губы, и острые глаза незнакомца, оценивающие, выхватывающие из пространства женские фигуры, как выхватывает их фотографический аппарат – этому тоже много столетий, и от этого тоже никуда не деться.

– Максим Мержеевский, если я не ошибаюсь? – изысканно вежливо спросил подошедшего Толик. И уже не столь изысканно продолжил: – А где же ваша спутница?

– Я один, – коротко ответил тот. – Максим Мержеев. Называть можно Мадсом, так короче, удобнее и мне привычнее.

Все по очереди представились, причем девушки отчего-то почувствовали неловкость – Мадс кивал, услышав их имена, будто ставил мысленно галочку против каждого.

Из всех он увидел только двух. Которая же? Высокая… или вон та? Должна быть одна, та, которая подойдет старухе. Принюхаться, почуять – для этого он здесь.

Закружить, заговорить, приручить и сделать безопасной – чтобы не горело, чтобы не дышалось солнечным огнем, чтоб не выпевалось в такт лесным шорохам, не шлось чтоб по упругой лесной подстилке. И чтоб вода осталась сонным царством, не колыхалась, застыла, замолчала бы, а туман, как и столетия назад, лежал бы по ложкам и ложбинкам. И деревья бы молча умирали, как оставленные стоять насмерть воины.

Кто? Которая? Одна – как костерище огромное, огнями-руками во все стороны хвать-похвать, что схватит – все ее. Костерица-мастерица, ветер подует – костер раздует, нет ветра – и костер утихнет, сложится, утечет под угли. Но уж раздует если – взовьется пламя до самого неба, и что схватит – все ее. Сильна. Как костер сильна и как костер же ненасытна. Все пожрет, до чего дотянется.

Вторая же – уголек. Тлеющий, тот, что встарь охотникам и запал подожжет, и огонь разведет, и согреет в ночь лесную. Но мала ее сила, как у уголька. И хватать не будет. Мала сила.

За оставшиеся полдня они должны пройти этот лесок, выйти к берегу озерца, – там бывший лесной кордон. Домик, запас продуктов туда завезли заранее, есть печка.

– Ну что, пошли, господа и дамы!

Последнее прозвучало глупо; Слава, почувствовав неловкость, вздернул и без того вздернутый нос, взгромоздил на спину рюкзак и первым зашагал вниз по дороге. Остальные потянулись за ним.

Дорога была сухой, идти по ней было легко, и даже пустырь с прижухлой жело-серой травой не портил. Безвременье… колесики часов остановились, застыли, замерли. Позванивают только высоковольтные провода в стороне, жужжат, как взбудораженный рой. Да еле слышно колотятся друг об друга высохшие буроватые стебли на пустыре.

Лес надвигался – серо-красновато-желтый и неясный, неяркий, не такой, какой можно было ожидать осенью, словно подернут невидимой паутиной бледности и нездоровья. Осинник, красновато-коричневый, как гретый много раз борщ, березняк, болезненно-бледный, как желток магазинного яйца. Лине казалось, лес робко машет ей, стеснительно, будто не надеялся на внимание. И она вбирала в себя лес, радостно приветствуя его всем своим существом. В детстве Лина часто воображала себя владычицей деревьев, она приходила в детский сад и здоровалась со всеми росшими там – липами, тополем, кленами и молоденькой елочкой. Но придя в садик после Нового года, Лина увидела, что елочка исчезла. Чтобы утешить отчаянно ревущую дочку, мама рассказывала ей о лесном детском саду, в который ушла елочка, и в котором было много других елочек – «у вас она была одна, ей было одиноко – а там у нее много подружек». С тех пор Лина все свое внимание перенесла на тополь, который тоже был один. А вдруг и он уйдет? Правда, она подозревала что для детского сада, пусть и лесного, тополь был великоват – но ведь есть, наверное и для взрослых деревьев сад? Как у людей больница, куда они с мамой отвезли бабушку…

– А я в детстве казалась себе повелительницей ангелов, – донесся до Лины голос Зары. Зара шла неожиданно скоро, ощущая дыхание идущего за ней Мадса. Впервые мужчина действовал на нее так сильно, остро и опьяняюще. И не пугал. Напротив – Мадс словно избавлял ее сейчас от того просачивающегося из самых темных глубин безумия, с которым сама Зара порой не могла справиться. Особенно худо приходилось ей в поездке – безумием был, казалось, полон весь мир, безумие было в изогнутых, искорёженных березах и осинах по обе стороны тропки, в перезвоне ветвей и перешептывании листьев, в прелом густом грибном запахе, поднимавшемся от земли и шибавшем в нос не хуже кваса в летнюю жару. И в тропке, которая едва видна была, едва угадывалась.

Да и сам лес казался безумным – про такой только в книгах пишут и в кино снимают. Сухостой, иссохшие, вытянувшие в предсмертной муке ветви высохших осинок, бурелом, гнилье, валявшееся на каждом шагу, изредка попадающиеся каменные останцы, поросшие мхом, торчащие из земли как полусгнившие зубы – мрачно и жалко.

И от этого безумия Мадс ее избавлял с необычайной легкостью, будто ему это ничего не стоило. Зара шла и шла, без мыслей, ощущая себя пустой и легкой, уже не оглядываясь по сторонам, видя лишь спину идущего впереди Харлампия.

– Говорят, тут часто молниями людей бьет, – нарушил кто-то из девушек всеобщее пыхтящее молчание.

– И лепреконы охраняют тут свои сокровища, – шутливо отозвался Толик. – Малютки-медовары в пещерах под землей.

Все засмеялись.

– Что-что – а сокровища тут есть, – впервые подал голос Мадс. Он говорил негромко, глубоким приятным баритоном, и голос его удивительно четко разносился в прохладном влажном воздухе. – Молнии просто так не бьют, есть залежи железной руды или магнитного колчедана. И рассказы о кующих золото-серебро карликах тоже не на пустом месте возникают.

Лина спиной почувствовала странное напряжение – после слов Мадса перед ее глазами возникло что-то вроде Кащеевой пещеры, как рисуют в детских книжках, темной в черноту, с горой ярко-золотых монет посередине. И она могла поклясться, что подобное видение возникло у всех остальных – нервно засопел позади Харлампий, унылое шарканье сзади утихло, все прибавили ходу.

Хорошо бы действительно найти клад, думал Слава, шедший впереди всех. Бог с ними с двадцатью пятью процентами законных – главное, что после этого он уже не будет обычным гидом-инструктором, а вполне возможно станет известным. А самое главное – вдруг да после этого… Делая вид перед самим собой, что ему просто нужно проверить как идет группа, Слава оглянулся. И конечно первый, вернее, первая, кого он увидел, была Лина, шедшая прямо за ним. Раскрасневшаяся на свежем воздухе, с горящими темными глазами и чуть встрепавшимися коротко стрижеными волосами, Лина была так хороша, что Слава на секунду забыл, где он и что он.

– Там, в кордоне, живет один старичок, – продолжал Мадс так, будто и не было этой полной золотых видений паузы, – бывший ссыльный, ему лет сто, наверное. Финеес Аронович Нуэйт.