Текст книги "Француженка (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Иногда просто не везёт,– замечает бабушка.– И всё. А ты уже привыкла ждать подвоха.

И она приносит пирожки с вишней и пирог с капустой. Я избыточно сытая, но устоять не могу. Правда, меня уже хватает только на то, чтобы надкусить.

– Если я не буду ждать подвоха, то я не смогу вовремя уберечься от него.

– Да, погреб действительно оказался неожиданным,– соглашается бабушка.– Даже я про него не знала. Впрочем, я уже сходила с утра и надавала по голове кому надо.

– Железной кочергой? – уточняю я. Это наша с ней шутка из моего детства, не совсем гуманная.

– И железной кочергой тоже.

– Мне их жалко, но это справедливо. Вспомнила из детства про неприятности: «Они же ждут!»

– Если их ждать, они сами придут, это уж точно.

– Сложный вопрос. Я уже привыкла: если сделаю что-то такое погодное, то съёживаюсь и сижу затаившись, чтобы на меня никакая антресоль не упала.

Я запускаю ладони в волосы и с удивлением обнаруживаю, что они полны комочков земли, а на макушке запёкшаяся кровь.

– Ванну я уже набрала, через полчаса остынет до нужной температуры,– сообщает бабушка.

Через пятнадцать минут, не выдержав, я уже погружаюсь в ванную комнату – она полна пара, в неё невозможно войти, только погружаться. Раздеваюсь и, сидя на краешке тяжеловесной чугунной ванны, неловко разматываю эластичный бинт на ступне. Она уже не так болит, и это радует.

Вода обжигающая, и в этих клубах пара непонятно, где вода, а где осталось немножко воздуха, но именно в этом главное удовольствие. Одно удручает – я не такая уж высокая, но всё равно мне сложно вытянуть ноги в этой ванне. Она спроектирована под пришельцев ростом под метр сорок. Я забираюсь в воду, задерживаю дыхание и погружаюсь в неё с головой – разумеется, коленки при этом торчат над поверхностью. Посчитав до пятидесяти, я вдруг вспоминаю свой сон. Тот, где я оказалась подо льдом. И быстро, расплёскивая воду, выныриваю, усаживаюсь и тру ладонями глаза. Но там вода была холоднее, а тут для льда совсем неблагоприятные условия. Я вдыхаю поглубже и снова, зажмурившись, оказываюсь под водой. Потихоньку раскрываю глаза, сравниваю ощущения. А вдруг я неуязвима? Ссадины стали проходить подозрительно быстро. Нога почти зажила, что вообще неправдоподобно. Вдруг я в воде не тону, и трёхметровые погреба мне нипочём? Впрочем, не стоит увлекаться экспериментами.

Я забываю считать, поэтому выныриваю обратно только тогда, когда понимаю, что уже пора бы начать хотеть дышать снова. Это странно: я вдыхаю, задерживаю дыхание и медленно опускаюсь в воду с головой. На этот раз я считаю. Сто пятьдесят. Триста тридцать. Четыреста восемьдесят. Я сажусь, протираю глаза и вдыхаю. У меня нет желания наглотаться воздуха после нескольких минут под водой. Я сижу так и думаю, кажется, полчаса или больше. Опомнившись, выбираю шампунь и бальзам, тщательно, несколько раз мою голову. Я могу не дышать? Но это же ненормально? А что нормального в моей жизни было за последние полгода?

Полотенце пахнет грушёвым отваром. Это как раз обычно в этом доме. Стол в моей комнате впитывает самые вкусные запахи, и за ним невозможно работать. Поэтому летом проще было уходить с учебниками на реку. Занавески даже зимой пахнут полынью, нагретой полуденным летним солнцем. На чердаке ароматы клубничного варенья и свежих абрикосов; в прихожей – вековые бочки, дублёные кожи и чехлы из-под старых фотоаппаратов: их там нет, но они пахнут. Я не знаю, как бабушка это делает, но по части создания ароматов ей бы позавидовал Пако Рабан. Я вытираюсь насухо, снова обматываю ногу эластичным бинтом и одеваюсь. Будь я одна дома, я бы не стала одеваться. Пар и горячая вода сделали меня почти прозрачной, так что у меня ощущение, как будто я могу летать по воздуху. Я даже приподнимаюсь на цыпочки: а вдруг могу? Но вместо этого только чувствую тянущую боль в ступне.

Сидеть долго на одном месте я не могу и тихонько прихрамываю по дому, обернув волосы полотенцем. С такой скоростью у меня наконец есть время рассмотреть многочисленные фотографии и рисунки на стенах. В таком виде – наполовину босая, наполовину хромая, в грушёвом полотенце – я встречаю гостя. Гости у нас тут вообще нечастое явление, а я как раз ближе всех к прихожей, поэтому удивлённо открываю дверь.

На пороге стоит немолодой мужчина, подтянутый и с хорошими глазами. У него в руках букет цветов – плотно набитых пионов – и небольшой пакет. Волосы у него примятые и взъерошенные одновременно – это значит, он снял шапку только что, а потом попытался привести причёску в порядок. В целом он не удивлён тем, что видит меня, из чего я делаю несколько заключений. Во-первых, он не ко мне, потому что я не жду никого с цветами. Во-вторых, он предупреждён насчёт меня. В-третьих, купить цветы в посёлке – фантастика, поэтому он явно старался.

– Здравствуйте,– говорит он. Ко мне нечасто обращаются на «вы», да ещё тембром Жана Рено, поэтому акции этого джентльмена в моих глазах сразу повышаются.– Я к Тамаре… Евгеньевне.

Я пытаюсь подсчитать, сколько раз в жизни я слышала имя и отчество моей бабушки вместе. Кажется, нисколько.

– Проходите, конечно.

– Это ко мне,– очень молодым голосом говорит моя бабушка. Она как-то неожиданно материализовалась за моим плечом. Даже не оглядываясь, я чувствую, как она сияет.– Ликунь, это Николай Станиславович. Коля, это моя Лика.

Это «моя Лика» определённо говорит, что рассказано обо мне загадочному гостю уже было немало. Он вручает бабушке цветы, и я в растерянности – удалиться ли мне по каким-нибудь срочным придуманным делам или продолжить быть гостеприимной? Мне не дают выбора и усаживают за стол. За столом, когда чревоугодие в разгаре и я стараюсь не лопнуть в неподходящий момент, Николай Станиславович говорит мне:

– Я принёс для вас небольшой подарок.

Он, ужасно смущаясь, рассказывает, как ещё студентом стащил в одной библиотеке невесть откуда там взявшийся сборник французских стихотворений издания начала восемнадцатого века. И решил, что сейчас он мне нужнее, чем ему. Я обзываю его мелким воришкой, но, конечно, покорена до крайности. Не знаю, где ещё я могла бы достать такую ценность, если только не изобрела бы машину времени. Я чувствую, что с этим человеком мы сможем подружиться.

По законам гостеприимства, сославшись на крайнюю усталость, я оставляю бабушку с гостем наедине и ухожу в свою комнату. Сложно не заметить, насколько сильно бабушка светится. Вопросы о самочувствии были бы излишними. Я валяюсь на постели и листаю драгоценную книгу с рассыпающимися страницами. Бинт начинает мне мешать, я разматываю его, встаю и делаю несколько танцевальных движений – почти не чувствуя боли. Это чудесное ощущение. Я с улыбкой падаю в кровать.

Организму, очевидно, всё-таки требуются какие-то ресурсы на восстановление, потому что я засыпаю как-то незаметно для себя и просыпаюсь, когда луна уже изо всех сил светит в окно. Я лежу в тёмной комнате, которая совсем не тёмная: от снега, белого крашеного стола, от луны очень светло. На потолке пятна света причудливые, и тени от кустов колышутся в потустороннем ритме. Рядом со мной книга французских стихотворений. Ночью она не кажется ветхой, словно только неделю назад вышла из печати. Я стягиваю джинсы и футболку, прицельно кидаю их на стул с высокой спинкой и тогда уже засыпаю по-настоящему.

========== 30 марта, закатное солнце льёт янтарь вдоль горизонта ==========

Лика стоит за дубовой стойкой в «Рыжей ирландской ведьме» и почти на автомате готовит кофе для посетителей. Ей тепло от закатных красок, ей холодно от встречи в электричке, ей сложно от звенящего колокольчика на входе, её успокаивает громоздкая кофе-машина.

В утренней электричке было уютно – весеннее солнце, почти пустой вагон, книга и полный рюкзак провизии. Пока не зашёл Ру, напряжённо кивнул в знак приветствия и прошёл в дальний конец вагона. Было заметно, что Руслан с удовольствием не узнал бы её совсем, но это было бы чрезвычайно глупо, поэтому неожиданная холодность во взгляде и отстранённость обескуражили. Настроение тут же испортилось, и остаток пути хотелось пройти пешком. Но двадцать три километра по размокшему снегу и скользкой насыпи вдоль путей не вдохновляли. Ей даже показалось, что Ру попытался улыбнуться, но это выглядело слишком скованно, как будто он с облегчением понял, что можно просто пройти мимо.

Боже, как же раздражают посетители, которые говорят «латте» с ударением на последнем слоге, а не на первом. Всем так хочется показать французскую утончённость, даже если слово итальянское. Лика пытается взять себя в руки и с улыбкой разносит заказы. К счастью, сегодня публика в основном доброжелательная, и даже её мелкие ошибки прощают и не устраивают драматических сцен.

Среди посетителей один довольно приятный молодой человек, который каждый раз оставляет хорошие чаевые – незаметно, как будто стесняясь этого,– и всё время что-то пишет на своём маленьком ноутбуке. Лика знает, что она ему нравится,– он тайком фотографирует её на телефон. Ей хочется думать, что он писатель. Это всё немного примиряет с неоднозначным вечером. Посетители словно чувствуют, что Лика гарпией способна воспарить под потолком и обрушиться стихией; а может, они просто хорошие. Им можно и «латте» с ударением на последний слог простить.

Поздно вечером все расходятся, и молодой человек с ноутбуком собирается и уходит последним, перед самым закрытием. Лика провожает его взглядом, убирает посуду и кладёт в карман привычные чаевые. Окна покрыты каплями дождя, но всё равно видно, что писатель – ей очень хочется думать, что он писатель,– садится в небольшую сиреневую машину и уезжает.

Лика вспоминает, что волосы его курчавые, и он часто забирает их в хвост; он с усами в пиратском стиле и небольшой бородкой. Нужно в следующий раз проверить, его машина – не тот же самый «пежо»? Девушка чувствует возбуждение в кончиках пальцев, и настроение у неё приподнятое. Убираясь в кафе, она включает музыку погромче и танцует со шваброй, которая мастерски изображает микрофонную стойку. Хорошо, что в этот момент Лику никто не видит.

По крайней мере, она так думает, что никто.

========== 12 апреля, ясный день ==========

Небо глубокого синего цвета – хороший день, чтобы улететь в космос и никогда больше не возвращаться домой. Я сижу на крыше, где мы часто проводили время со Светой, у кирпичной кладки, и позволяю мыслям неторопливо течь в голове.

Ровно две недели, как от Светы ни одного сообщения. Более того, за стеной пусто и тихо. Никого нет, как будто квартира необитаема. Я ездила в больницу, но Светы там больше нет. Телефон её постоянно выключен, и я не могу найти никаких следов девочки.

Четвёртый месяц я ничего не знаю об Элен. В моей душе Элен всегда была тёплым и солнечным существом непонятной породы, и когда мне было тоскливо, это существо грело меня изнутри. Сейчас от существа остался холодный пустой уголок, и я слишком сильно чувствую эту пустоту внутри.

Руслан в университете проходит мимо и едва слышно здоровается. У меня не находится сил, чтобы спросить его, в чём дело. Я стала реже ходить в университет.

До сих пор я так и не знаю, как зовут курчавого молодого человека на светло-сиреневом «пежо», хотя он бывает у нас в кафе довольно часто. Мы улыбаемся друг другу, но он всегда занят за ноутбуком, а я всегда занята за кофе-машиной или на кухне. Иногда мы обсуждаем новинки в меню. У него приятный голос.

Я устала от того, что люди в моей жизни – как бусины на порванных чётках. Они рассыпаются по полу, и их не найдёшь, а если и найдёшь, то уже и не думаешь приладить на место.

Даже дворник Фарид, который всегда смотрел на меня персидскими глазами поэта двенадцатого века, куда-то исчез и больше не появляется у нашего дома.

Я умею делать какие-то невозможные вещи. Я вижу сны с предсказаниями, я умею изменять погоду, вижу сквозь стены и не тону в воде. Мне даются языки, как никому другому. У меня в голове целый город. И я всё равно рано или поздно остаюсь одна. Тогда какой толк от всего этого волшебства?

Шея затекла – оказывается, я слишком долго напряжённо вглядываюсь вдаль, хотя с трудом могу описать, что я там такого увидела. Я прислоняюсь затылком к прохладной кирпичной кладке и вытягиваю ноги. На мне широкие тёмно-зелёные штаны с десятком карманов и маленькая белая майка. На крыше жарко. Шлёпанцы где-то неподалёку, но я их не вижу. Мне нравится, что ветер обдувает ступни и плечи. От этого немножко легче, хотя всё равно грустно. Телефон лежит рядом, и на нём играет тихая музыка – какая-то песня на русском языке, что для меня вообще-то редкость. Ещё рядом несколько книг: я всё время беру на крышу что-нибудь почитать, но так и не раскрываю ни одной.

Я прикрываю глаза, уставшие от солнца.

Даже отсюда, с крыши, слышно, как шелестит свежая листва на деревьях. В этом году всё цветёт и распускается необычно рано. Время от времени проливаются несерьёзные дожди. Капли на щеках жгут мне кожу, и я сердито вытираю их.

– Ты чего разбросала шлёпанцы по всей крыше?

Я едва не подскакиваю от испуга. Света, худая и бледная до невозможности, в таких же широких штанах и в футболке на три размера больше, чем нужно, стоит передо мной. Её губы вроде бы и хотят улыбаться, но как будто давно разучились это делать, и поэтому выражение лица девочки кажется скорее насмешливым, чем приветливым.

Я поднимаюсь, делаю два шага и прижимаю её к себе.

– Раздавишь,– она неловко отпихивает меня. Но теперь она улыбается по-настоящему.

– Ты куда пропала так надолго?

– Всё расскажу. А вот я знала, где тебя искать.

Я ещё раз обнимаю её, чтобы она не видела моих мокрых глаз, и на этот раз Света не протестует.

– Насколько я помню, ты знаешь, где меня искать и в следующем году.

– И ещё через пару десятков лет,– кивает девочка.– Эй, ты чего расклеилась? Видишь, я жива и почти здорова. Мы теперь живём в другом районе, и я пришла тебя проведать. Ну, эту квартиру продаём, живём у маминой сестры пока. Но там тоже есть выход на крышу. Я тебя отведу,– она говорит всё так же немного в нос, своим необычным голосом, неуловимо надорванным и почти низким.

– Хорошо.– Я улыбаюсь и вытираю глаза.– А что с телефоном?

– Утопила. Хотела тебе видео записать, как я в больничном душе танцую. Была шикарная идея. Знаешь, на грани. Но телефон намок и отказался включаться. Почему-то. Он сам, я не нарочно.

– Поразительно, как ты не смогла это предвидеть.

– Сама удивляюсь. В общем, тот телефон умер, а я, как видишь, жива, и у меня новый номер. Я тебе с него звонила, но ты не брала трубку.

– Мне вроде никто не звонил с неизвестных номеров,– хмурюсь я.

– Значит, не тебе,– легко соглашается Света, тянет меня за руку, и мы садимся на наше привычное место.– Ну перепутала, ну бывает, чего ты ругаешься.

– Ты какая-то покладистая стала.

– Это всегда так после длительного заточения.

Света молчит и сосредоточенно о чём-то думает. Я не в силах выпустить из своей руки её ладошку, худенькую и обветренную. Света говорит:

– Вот что мне скажи.

– Что?

– Третьего апреля это случайно не ты устроила ливень?

Я припоминаю, что в начале апреля я уже несколько дней чувствовала себя такой раздавленной, что в конце концов разозлилась и действительно устроила ливень. Просто так, потому что захотелось. Мощный: половина рекламных щитов попадала, движение на дорогах замерло, окна и двери хлопали, как сумасшедшие. Мне тогда едва заметно полегчало.

– Было дело.

– Там к нашему главврачу заехал в гости приятель, тоже врач. Говорит, в армии вместе служили. Собрался уезжать, но тут гром, молнии, ливень. В общем, всё как ты любишь. Я уже узнаю твой стиль. Ну он, этот врач, был на машине, вот и решил вечер переждать, чтобы не врезаться куда-нибудь. Потому что на улице ничего не видать было. А мне что-то нехорошо было под вечер. Очень сильно нехорошо: иду я за стаканчиком кофе, а в следующий момент уже смотрю, а я на столе лежу, маска, трубки, всё такое. Неаппетитные подробности, не буду пересказывать.

Я слушаю Свету, затаив дыхание.

– Ну, в общем, это у меня совсем не с сердцем проблема оказалась. Весь вечер совещались, удивлялись, со всех сторон меня рассматривали, щупали, просвечивали и хмурились. И резать меня не стали. Побрезговали, наверное. Зато когда этот врач, из другой больницы, пришёл, пощупал меня тоже за все места, обругал всех, так мне сразу курс лечения назначили, всякие разноцветные таблетки, очень красивые. И всё, видишь, я уже на свободе. От меня вообще так просто не избавишься.

– То есть получается…

– Получается, что если бы не ты, то я до сих пор бы в больнице валялась. Или уже совсем даже не в больнице.

– Хватит глупости говорить.

– Ладно, прости.

– Ты умеешь извиняться? – удивляюсь я. И тут же получаю локтём под рёбра, как в старые добрые времена.

– Ну я вроде как поблагодарить тебя пришла,– помолчав, очень тихо говорит Света.– Спасибо тебе. Даже если ты не понимала, зачем ты это делаешь. Пусть это почти случайное совпадение, но всё же.

Я молчу, потому что не знаю, что сказать. И ещё – потому что мне сложно сказать хоть слово, чтобы не разреветься.

– Ну ладно тебе,– говорит Света.– Если тебе будет легче, можешь снова обнять меня. Это вроде как тебе помогает.

Её тон нарочито грубоватый, но я понимаю, что так она скрывает смущение. Ровно по той же причине, по какой носит мешковатую одежду.

Я обнимаю её.

– Покажешь мне свою крышу?

– Конечно. Я же сама предложила. Слушай, а у тебя эти вкусные бублики ещё остались?

========== 13 апреля, под вечер ==========

– Я рад, что вы так быстро восстановились,– говорит он мне.– У меня было ощущение, что вы без сознания. Но при этом вы шли почти самостоятельно и разговаривали со мной.

Я прекращаю разглядывать на просвет бокалы, абсолютно чистые, и замираю с белым полотенцем в руках.

– Спасибо. Значит, это точно были вы?

– Судя по всему,– улыбается он и приглаживает курчавые волосы.– Вы совсем ничего не помните? – У него слишком тёплый голос.

– Только по рассказам бабушки. А ещё…– Тут я немного теряюсь, потому что воспитанные официантки такого говорить не должны. Но мы в «Ведьме», тут особые правила.– В общем, единственное, что я помню, это странную татуировку у вас на запястье.

Он отодвигает ноутбук, расстёгивает манжет тёмно-зелёной рубашки и показывает мне татуировку – столбик китайских иероглифов.

– Да-да. Скажите, почему такая странная надпись для татуировки – «свиная тушёнка»?

– Это история давняя,– терпеливо объясняет он, чуть улыбнувшись.– Я как-то раз увидел, что на банке тушёнки название и на русском языке, и на китайском. Тушёнка называлась «Великая китайская стена». Я решил, что это единственно возможное и глубокое значение для моей будущей татуировки. Старательно перерисовал иероглифы и отнёс мастеру. Оказалось, что не те. С тех пор для меня эта татуировка – напоминание самому себе: всегда проверять источники и думать, прежде чем что-то делать.

– Сильно,– улыбаюсь я.– Не стесняетесь, если кто-то читает надпись?

– Вообще вы первая, кто её сходу прочитал. Так что не стесняюсь. Сам дурак.

Я смеюсь и прикрываю рот рукой. И ухожу за стойку, готовить сэндвичи для посетителей.

– Спасибо вам,– спустя несколько минут говорю я. Его столик совсем близко.– Вы, получается, меня спасли.

– Я? – удивляется он.– Я только проводил вас до дома и отнёс за вами куртку с ботинками. Вы протестовали и не желали одеваться.

– Было жарко, да. Бабушка, правда, сказала, что вы меня чуть ли не на руках принесли.

– Это некоторое художественное преувеличение,– замечает он.– Иногда вёл под руку и задавал направление.

– То есть вы знали, где я обитаю?

– Нет, скорее отследил изначальную траекторию. Надо же, бабушка. Я подумал, это ваша мама. Очень молодо выглядит.

– Да,– улыбаюсь я.– Она такая. Да ещё влюбилась.

Не знаю, почему я так откровенничаю с ним.

– Влюбилась? Это очень хорошо,– задумчиво говорит он и смотрит на меня так, что я прячусь за прозрачными бокалами и прибавляю громкость на музыкальном аппарате – он старинный, знает всего десятка два песен, но шуршит и поскрипывает очаровательно. Я замечаю, что один шнурок у меня развязался, быстро завязываю его, а когда встаю, посетителя с ноутбуком уже нет. На столе деньги и маленький листочек бумаги. Я читаю записку и пытаюсь не слишком откровенно расплыться в улыбке. На листочке небольшое стихотворение обо мне и признание в том, что посетителя зовут Альберт. Это слишком необычно, но я ему верю. Я гляжу, спрятавшись за занавеской, и провожаю глазами светло-сиреневый «пежо».

Потом возвращаюсь за стойку и достаю свои записи. У меня появилась ещё одна работа: я перевожу с французского рассказы современных писателей. Это получилось случайно: я разговорилась с одним из посетителей, а он оказался редактором в небольшом издательстве. Рассказы совсем маленькие, на один вздох, мягкие и будоражащие, как тяжёлый занавес в театре, когда заблудился и чуть не вышел на сцену,– в них много парадоксов и грустной любви. Когда посетителей нет, я читаю их вслух. Когда я перевожу, я пишу от руки, чтобы ещё сильнее их почувствовать.

С Альбертом мы переписываемся до утра. «Я ведь немного волшебница, или ведьма, это как посмотреть». Я написала это во втором часу ночи. «Отлично, я всегда знал, что заведение так называется неспроста». А я-то думала, он перестанет мне писать, когда узнает. Я рассказываю ему свои истории, очень осторожно, но у меня покалывает в кончиках пальцев, и я понимаю, что всё будет хорошо. Он пишет в ответ, но ещё больше слушает. Даже в паузах по десять или двадцать минут, когда я торопливо пишу и ошибаюсь поминутно от спешки, я ладонями, и щеками, и лопатками чувствую, как он меня слушает в кромешной тишине ночи. «Я начал заниматься китайским языком. Если вы не против, я буду брать у вас консультации». Ещё бы я была против. Я ложусь спать только тогда, когда звёзды растворяются в светлеющем небе.

========== 17 апреля, тёплый полдень ==========

Солнце светит так ярко, что улыбаться хочется просто так, и я иду, вполголоса напевая что-то из своих наушников на французском, легковесно и нежно; мимо, вытаращив глаза, пробегает кошка, возбуждённо говоря что-то на своём кошачьем; машины на перекрёстках тормозят как-то неуверенно, а всё потому что юбки и платья у девушек по-весеннему короткие, по-настоящему весенние, легкомысленные. И неожиданно пахнет свежераспиленным деревом – я прикрываю на мгновение глаза, вдыхаю полной грудью. Я всего лишь иду мимо строительных лесов рядом со свежим магазином, но этот запах покоряет меня.

Мы с Элен всегда жалели, что нет фотоаппарата для запахов, потому что обе могли замереть посреди улицы и делиться впечатлениями друг с дружкой – на кончиках пальцев, бессильно описывать, растерянно рассматривать, откуда аромат. Свежераспиленное дерево – это производит почти такое же впечатление, как запах летнего дождя, или запах розы, которую окатили брызгами воды, или хлеба только из пекарни. Я вдыхаю и иду дальше, улыбаясь, и тут меня осеняет: я звоню нашему хозяину кафе и, пробиваясь сквозь звуки его возлюбленной гитары и женские голоса на фоне, обещаю устроить выставку фотографий подруги в нашем кафе. Хозяин вопит, что я гений, обещает оплатить все расходы, и я разворачиваюсь и торопливо иду домой. Фотографий, которые наснимала Элен, у меня залежи: тонны, горы, их просто космически много. Там и я, и не только я, и совсем не я, но я точно знаю, какие выбрать, чтобы напечатать большими и красивыми.

Дома, сбросив только ботинки, я сижу в уличной одежде за компьютером, набираю побольше, с сожалением отбрасываю половину, иначе мы уклеим все стены фотографиями, и тут же бегу, неправильно завязав шнурки, в фотомастерскую. Там мне неторопливо объясняют, сколько это будет стоить; я машу рукой и на всё согласна, но вот только ждать почти два часа, пока они зарядят бумагу, напечатают, обрежут края, наклеят по моей просьбе на листы тёмно-синего картона.

Пока в мастерской колдуют с фотографиями, я выхожу на улицу, поправляю шляпу и щурюсь на лужи, рекламные щиты и непривычно довольных людей; покупаю себе хот-дог и кофе в большом коричневом стакане с нарисованной девочкой из аниме. Нахожу тихую аллею, разуваюсь и забираюсь с ногами на приземистую жёлтую лавочку. Уплетаю булочку, запиваю обжигающим кофе и рассматриваю свои босые ноги, которые кажутся неприлично загорелыми для апреля. Лавочка ещё хранит свежесть мартовских ветров, и воздух небрежно-прохладный, когда шарфик ещё может быть не лишним; но мне от кофе и мыслей так тепло, что я просто улыбаюсь всем подряд, а когда на меня смотрят с недоумением, смущаюсь, но через секунду уже забываю о таких глупостях.

Удивительно! Весной дни – как лента дороги, которая разматывается вдаль и никогда не кончается; едешь, наслаждаешься скоростью, и даже сиреневые вечера кажутся светлыми и хорошими. Я вдыхаю побольше воздуха, чтобы сразу хватило на сто лет, обуваюсь, любуюсь огромными зелёными деревьями, провожу по ветвям и сжимаю между пальцами молодые листочки. Пальцы у меня пахнут теперь всем сразу – пряной листвой, дождём, кофе, сосиской на гриле из хот-дога, отголосками парфюмерии, кондиционером для белья и почему-то проявителем для плёночных фотографий. Кажется, я слишком чувствительна; два часа кажутся бесконечно долгими, но я уже бегу в мастерскую и забираю распечатанные и наклеенные фото. Мастерицы успели приладить даже нитки с обратной стороны, так что я не буду ломать голову, как повесить фотографии.

В кафе хозяин уже ждёт меня в обнимку с гитарой – я кладу на барную стойку кипу распечатанных фотографий в большом формате и сбрасываю весеннюю куртку. Гремят мелодии в музыкальном автомате, посетители удивляются, но довольны, тем более, что особенно удачным риффам хозяин подыгрывает и подпевает. Он угощает меня зелёным шоколадом, марсианским, по его уверению, и мы разглядываем и развешиваем снимки. Посетители, забывая о кофе с пирожными, нерешительно встают и тоже рассматривают фотографии. Я смущена, потому что на многих из них я, и часто обнажённая, но зрителям это даже не приходит в голову, потому что здесь и сейчас я обычная девчонка в джинсах, с голыми щиколотками и легкомысленной футболке с Микки-Маусом, в расстёгнутой рубашке, да ещё шляпу на глаза надвинула. А там, на глубоких тёмных листах, я – принцесса, пришелица, волшебница, таёжный дух, болотное существо, цветочная фея, дождливая и бесплотная на одних снимках и опалённая солнцем на других. Я помню историю каждой фотографии. «Я есть хочу»,– жалобно говорила я, совсем замученная. «Погоди,– отвечала Элен,– у тебя живот сейчас очень красиво выглядит. Ещё пять минуточек, и идём есть».

На снимках Элен красные трамваи звенят, а капли дождя на стекле древнее шумерской клинописи; города сверху, с башен, выглядят инопланетно и чувственно, а в реке волны такие, что боишься захлебнуться; и облака осязаемые и тяжёлые, как на самом деле, словно она трогала их руками. Грузчик с хрупкой скрипкой; девушка, загорающая у фонтана, с открытыми плечами и в жёлтом парусе платья на ветру; человек в шляпе, и учительница французского, и девочка с роботом на поводке, и разноцветные студентки, и машина, мчащаяся на нас – как я ругала Элен за этот снимок! – усталые от солнца цветы, поцелуй украдкой за углом школы; бабушка, швыряющая яблоком в свою соседку; печальный двойник Леннона и царевна-старшеклассница.

Мы все молчим, а потом говорим; и кафе не закрывается до глубокой полуночи, и хозяин всё играет Маккартни и «Дайр Стрэйтс», а я забилась в дальний уголок, читаю Мураками, пока рыжая волшебная Кристина разносит заказы, и наблюдаю за взглядами и вздохами людей, забывающих допить кофе.

Последние аккорды звучат к половине первого ночи.

========== 21 апреля, полдень ==========

– Ты балбесина,– говорю я от души.– Ещё немного, и я от тебя отвыкла бы.

– Слушай,– говорит она.– А ту фотографию, где ты Чарли Чаплин, ты тоже повесила?

Я киваю. В чёрных широких штанах и чёрной шляпке котелком я и правда как Чарли Чаплин, разве что усы не нарисовали, да грудь приходится прикрывать. Штиблет чёрных и блестящих тоже не нашлось, и я с тросточкой стою смущенная босиком и жду, пока Элен насытится и перестанет щелкать затвором. Я там как худой мальчишка, и это трогательно.

– Почти четыре месяца,– говорит она невпопад.– С ума сойти. Слушай, а ту фотографию, где ты на фоне заката?

Конечно, я помню, что это тоже один из любимых снимков Элен. На нём я почти обнажённая на фоне закатного неба – иду по мелководью, а брызги у ног блещут жемчужинами. Я видна лишь силуэтом из тёмного янтаря, полупрозрачным, сама себя не узнала бы, если бы не помнила точно, как было прохладно на вечернем ветру; там я точно с другой планеты, ещё более худенькая, чем обычно, с забранными волосами – просто придерживаю их рукой, а небо разгорается, абрикосовое, персиковое, сиреневое и в сполохах красных и чёрных.

– А какие у тебя новости?

– Ну,– я смеюсь,– летать я так и не научилась, твои опасения были напрасны.

День начался странно. Я неторопливо проснулась – до университета два часа, только ни в какой университет я не попала. Я нащупываю в складках одеяла свой телефон, и в этот момент он оглушает меня неизвестным номером, от которого у меня подпрыгивает сердце, да так и не возвращается на место, потому что я слышу то, от чего у меня слёзы сами собой брызжут из глаз:

– Анж… Это я.

Я вскакиваю, мне холодно и жарко одновременно, и за четверть секунды я умываюсь, одеваюсь и выскакиваю на улицу.

– Я потерялась, но я вернулась. Я никак не могла найти дверь обратно. Представляешь, две недели…

Я бегу по солнечным улицам, и потоки ветра подхватывают меня, чтобы я могла бежать ещё быстрее.

– Две недели. Я каждый день по два или три раза приходила туда, я уже выучила адрес и с закрытыми глазами могла приходить, но дверцы всё не было. Я сейчас долго не могу говорить, мне одолжил телефон какой-то добрый молодой человек.

Элен сказала, что вышла совсем не из университета, а где-то на углу рядом с торговым центром. Я бегу, как могут бегать только маленькие дети, которые не умеют уставать и у которых сил хватит на две электростанции.

– У меня украли телефон, в первый же день, я не знаю, как. Я ночевала на чердаках, правда, это было весело. Я наделала столько фото, ты удивишься. Ты не удивляешься обычно, но тут даже ты удивишься. Они замечательные, я без ложной скромности могу это сказать. За эти две недели я стала лучше говорить по-французски, чем за полтора года в университете…

Голос её звучит у меня в ушах ещё пять кварталов, хотя я уже давно положила трубку.