Текст книги "Француженка (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Всё,– говорит Лика,– я поняла. Покой мне только снился, и то недолго. Но если что, я не жалуюсь, это просто традиция, поворчать для порядка.

Они забираются выше, к рощице деревьев с листьями цвета дождливого дня; и находят самые пустынные места на берегу; и забегают в волны, наполненные предвкушением ледяных брызг – не такие уж они ледяные, но после горячего песка хочется визжать, когда брызги окатывают спину. Полностью обнажённые, они фотографируют друг друга, и снова загорают на пустынном берегу; сидя рядом на белоснежном камне, мягко обжигающем кожу, рассказывают друг другу о волнах и ощущениях.

Спрятав одежду в рюкзаки и пристроив их где-то у красных покатых валунов, они бродят по рощице, с одной только камерой. Лена восхищается игрой пятен света на теле Лики, и Лика, покорно замирая и сливаясь с растениями, сплетаясь со стволами, смущённо улыбается подруге. Они сооружают юбки из листьев и тонких гибких веточек, чтобы быть похожими на островитянок; но юбки эти похожи на пояса и долго не живут. Девушки находят пересохший ручей, чьё устье теряется в россыпи острых серых камней, и потом ещё один, живой и чуть жутковато серебристый – они встают на колени и пьют ледяную воду, набирая в ладони. Лика сидит на высоком камне и дотягивается пальцами ног до бурлящей воды, а Лена, затаив дыхание, фотографирует её. А когда Лика, встав на камень, греется в лучах солнца, Лена ставит камеру на автоспуск, подбегает и садится у ног подруги, обняв её за колени – Лика смеётся и говорит, что у них, кажется, и не было снимков вместе, но такие никому не покажешь. И зачем их кому-то показывать, спрашивает Лена, снова настраивая камеру на автоспуск; Лика бережно обнимает её за плечи, откинув прядку волос. Лена забегает в ручей и с воплем выбегает обратно, а Лика, схватив камеру, пытается сделать кадр, но на снимках больше всплесков воды, чем подруги – та наконец успокаивается и сидит рядом, грея покрасневшие ступни ладонями.

– Я есть хочу.

– Деревня рыбаков всего в часе ходьбы, но если мы поторопимся… У меня шоколадка есть.

– У меня тоже, но на побережье океана это банально. Рыбаков хочу.

Они натягивают джинсы и снова закатывают их до колен. Коричневая Лена повязывает рубашку рукавами на поясе, а Лика из опасения обгореть надевает свою рубашку и застёгивает её на две пуговицы на груди. Они идут быстрым шагом по кромке у самой воды и убегают от волн, когда те догоняют их.

– У тебя кожа всё же покраснела.

– Да, хотя солнце мягкое.

– Но его много. Долго ещё идти?

– За теми скалами уже.

– А то я скоро нырну в океан и буду ловить сырую рыбу.

Слово «океан» странно звучит на языке, с утренней прохладой – потому что океан рядом, у ног.

– Ты знаешь, в воде рыба вся сырая. Ты рубашку наденешь нормально?

– Ой, точно.

Рыбаки, закопчённые и морщинистые, изумлены, узнав Лику, а их жёны не очень. Но Лика достаёт из рюкзака подарки – украшения, открытки, сладости для детей, три бутылки для мужчин – «пейте осторожно и понемногу» – и рыбаки с уважением тянут: «Русиа!» Они впечатлены щедростью. Лена ревниво вслушивается в странно звучащие слова, досадуя, что они все незнакомые, но спрашивает, неумело повторяет, и уже через час может объясняться простыми короткими фразами. Мальчишки, сыновья рыбаков, больше чумазые, чем загорелые, покорены её камерой и с горящими глазами с опаской дотрагиваются до кнопок, поэтому она тоже быстро находит общий язык со всеми. Жёны перестают дуться и даже ведут девушек по утоптанной тропинке и кормят со всей семьёй.

Лика садится на натянутую сетку, качаясь, как на качелях, и болтает с местными девушками и девочками, любопытными – они расспрашивают её обо всём на свете, рассевшись рядом на земле в своих саронгах, с чёрными ногами, кто с закрытой грудью, а кто с открытой; а Лена, которая успела отыскать у кого-то в доме старый гамбус и поиграть на нём, ускользает и возвращается только через два часа, страшно довольная. Лика вопросительно глядит на неё, перепачканную в чешуе, с исцарапанными ногами, в рубашке, вольно подвязанной на животе узлом, но рыбаки наперебой рассказывают о небывалом улове – «эта белая девушка попросила показать ей, как ходят на лодках», и в лагуне в догорающем свете дня они никогда не набирали столько крабов, морских ежей, мидий… Они приносят и приносят сетки, полные улова, и женщины хватаются за щёки – им разбирать и готовить, но теперь можно долго не думать, что есть, и даже можно поплыть в город и продавать.

– Я немного наколдовала, по-видимому,– скромно говорит Лена. Скулы её раскраснелись.

– Ты уже настолько выучила язык?

– Да он какой-то простой. К слову, это какой язык вообще?

– Малайский или индонезийский, или какой-то близкий, я так и не поняла, а когда спросила, они все говорят: обычный, наш язык.

– Я уже хочу тут остаться,– со вздохом говорит Лена.

– Ты компьютер не взяла, куда ты столько фотографий будешь складывать?

– Взяла, ты что, как это я не взяла?

– Как ты всё уместила?

– Ну, я же говорю, с тобой поведёшься, тоже понемногу колдуньей станешь.

Лена улыбается, но в сумерках Лике кажется, что глаза у подруги грустные. Или просто усталые?

Местные девушки вслушиваются в русские слова и пытаются повторить, хихикая, и Лена с Ликой учат их самым простым фразам. Девушки бегут к родным и хвастаются, а потом, смущаясь, приносят циновки, подушки и покрывала и устраивают подруг на ночлег на террасе большого дома из тростника и глины.

Лика, растягиваясь на жёсткой циновке, наконец ощущает, как она устала за день. Джинсы и рубашка лежат рядом небрежной горкой, а подруга, кажется, уснула мгновенно.

========== Через два часа ==========

– Я уже выспалась,– шёпотом говорит Лена. Она сидит на краю террасы, набросив рубашку и спустив ноги на землю.

– Удивительно, но я тоже.

Лика поднимается и садится рядом с подругой.

– Идём поплаваем? Тут нет таких сильных волн.

Лена с удовольствием соглашается, и подруги идут к берегу и находят тихую заводь. В воде теплее, чем на берегу, где ветер. Даже в ночном неясном свете вода глубокого цвета. Выбившись из сил, девушки отдыхают на берегу – Лика надела рубашку и лежит на теплом камне, а Лена устроила голову на её животе и смотрит в небо.

– Сколько здесь звезд.

– Да…

– Знаешь, после улова передо мной все чуть ли не на колени вставали. Сказали, что я их талисман, если я правильно поняла слово.

– Ты без рубашки была? – невпопад спрашивает Лика.

– Да, а как ты догадалась?

– Она повязана на животе узлом была. А когда мы шли, ты её застёгивала. Не стеснялась?

– Точно. Да подумала, у них тут половина всех женщин в одних юбках ходят.

– Саронгах.

– Ага. В саронгах… И никто внимания особо не обращал, а мне только удобнее было, пока ныряла.

– Ныряла?

– Ага. Сейчас, подожди.

Лена поднимается, ищет что-то в кармане джинсов и протягивает подруге горсть небольших жемчужин. Лика приподнимается на локте и рассматривает жемчужины в ладони.

– Я много нашла. Остальное им отдала.

– Удивительная ты. Думаю, в этой деревне тебя будут долго ещё вспоминать добрыми словами. Спасибо…

– Понимаешь, я себя тут как дома почувствовала.

– Ты себя везде как дома чувствуешь,– улыбается Лика. Лена сидит к ней боком, водит указательным пальцем по песку, но всё равно чувствует улыбку подруги.

– Нет, Лика, не везде…

Лика резко встаёт.

– Лика?

– Анж… Я на самом деле хочу остаться тут.

– Лена. Ты серьёзно?

– Серьёзнее некуда.

– Без интернета, без общения, без работы… Язык едва знаешь…

– Что из этого будет действительно серьёзной проблемой, если мне тут рады?

– Погоди-погоди…– Лика явно смущена и не знает, что спросить дальше.

– Я тут, не ухожу…

– Ты правда хочешь всё бросить? Фотография, учёба… Всё… И – мне тоже нужно будет остаться тут?

– Ох, Анж. Сложно всё.

– Расскажи.

– Это правда сложно.

– Я постараюсь понять,– беспокойно говорит Лика.– Я всегда стараюсь.

– Я знаю. Просто… Я чувствую себя никчёмной.

«Как тебе объяснить, Анж, ангел мой, что я чувствую себя никчёмной на твоём фоне? Ты столько знаешь и умеешь, ты целиком из света и нужных вещей, а я…»

– Ты?! Никчёмной?

– Тише… Да, правда. Послушай, я расскажу. Когда я тебя искала эти два дня, я поняла, что я выгорела. Не хочу фотографировать, заниматься музыкой. В университете потеряла смысл. Родители разошлись. Я никому не интересна, что бы я ни делала. Всё, что я делаю, не имеет смысла. Когда я уже думала, что осталась без тебя, я поняла, что я чувствую себя нужной только при тебе, когда ты говоришь что-то ободряющее. Это хорошо, но неправильно. Как будто я сама ничего собой не представляю, если я одна. Хочу начать всё с нуля. Найду тут себе какого-нибудь симпатичного рыбака… Знаешь, как один на меня смотрел?

– Элен. Слушай…

«Я правда не знаю, что сказать. Я поражена. Ты, которую я всегда считала для себя образцом. Ты, которая находит со всеми контакт через секунду. Которая столько умеет – ты говоришь мне о своей никчёмности?»

– Слушаю.

«Ты не можешь подобрать слова. Значит, я права. Я чувствую себя жалкой. Тебе досталось столько умений. Значит, ты чем-то заслужила. А я… У меня ничего не получается. Как я могу тебе это объяснить, чтобы не обидеть?»

– Ох. Это я себя на твоём фоне чувствую никчёмной. Ну правда. Ты меня постоянно чему-то учишь. Ты умная, ты всегда что-то новое делаешь. Я тобой восхищаюсь, Лена, глупышка. И… сколько ты мне всегда помогала?

«Как мне сказать, что я без тебя не смогу? Ты мне ближе, чем сестра, но я же не могу это вслух сказать, это прозвучит как-то пафосно и по-дурацки».

– Всё это мне кажется таким бессмысленным. Я фотографирую, я получаю удовольствие от процесса, а кому это нужно? Меня нигде не берут на работу. Мои фотографии не нравятся. Музыка? Знаешь, мне годы и годы нужно будет учиться, чтобы хоть что-то начало получаться. У меня нет друзей, кроме тебя. Я вроде бы не страшная, я не глупая, но почему никто со мной дольше двух дней не может провести? А если может, то ему наплевать на то, что интересно мне? Я опустошена. Всем кажется, я весёлая и всегда приветливая, а мне знаешь, как это тяжело даётся? Вот честно, если бы не ты, я вообще не знаю, что бы со мной было. А тут… Я поняла на какие-то мгновения, что я могу быть нужна. Что я не просто бездарная студентка. Ну вот окончу я университет, и что? Обычный лингвист, да и языки я знаю с пятого на десятое. Я правда хочу остаться. Пусть это глупо, пусть это будет с нуля. Пусть мне будет ещё сложнее, но я по крайней мере буду понимать, что я пытаюсь и что я могу найти своё место. Анж. Я знаю, я тебе дурочкой кажусь, но я решила.

«Ну скажи мне хоть что-нибудь, пожалуйста. Уговори меня, скажи, что я неправа. У меня в голове так плохо и сложно сейчас – мне нужно хотя бы несколько слов от тебя. Скажи хоть слово, и я откажусь от своей затеи. Но ты молчишь…»

========== Несколько секунд спустя ==========

Я смотрю, как Элен встаёт, натягивает джинсы, с трудом попадая ногой в штанину – неустойчиво стоит на одной ноге. Я вдруг понимаю, что у неё по щекам текут слёзы. У неё дрожал голос, но я думала, это от волнения или от холода. А я сижу и чувствую, как моё тело стало каменным. Я не могу пошевелить рукой или ногой. И даже не могу сказать ни слова. У меня внутри какая-то пустота. Жемчужинки рассыпаются, потому что я опустила руку.

У меня вдруг мелькает мысль, что скоро новый год. Я никуда не поеду и буду одна. Ру будет дома у родных. А теперь ещё и Элен – она будет на другом конце света. А я? Уйду в наше кафе, открою его к полуночи и буду сидеть там и готовить себе убийственные коктейли.

Элен завязывает одним движением рубашку на животе. У неё такая же маленькая грудь, как у меня, поэтому даже не сразу понятно, что рубашка на голое тело. Элен босая – я размышляю, забрать ли мне её обувь, когда я вернусь обратно. Наверное, она положила в рюкзак всё основное. А её куртка? Вдруг она решит вернуться, а я не буду знать, когда? А если я буду приходить и ждать её, а вдруг за дверью я уже не увижу этого побережья? Она решила всё бесповоротно? Я собираю жемчужинки, стараясь не пропустить ни одной. Чувствую, как ветер щиплет мне глаза, и яростно тру их, шмыгаю носом и неловко поднимаюсь. Я быстро натягиваю одежду – нагота сейчас добавляет мне ощущения одиночества.

Элен медленно уходит в темноту. Звёзды как будто погасли все до одной, и вода застыла холодной тёмной глыбой.

Я догоняю её. Волосы мои прилипли ко лбу, и я нетерпеливо убираю их.

– Лена.

Она глубоко вздыхает и смотрит на меня. Глаза её сейчас такие же тёмные, как океан. Она идёт очень медленно, но мне кажется, что мне уже не хватает дыхания.

– Лена, я, кажется, поняла. Скажи, что я самовлюблённая эгоистичная дурочка, если я ошибаюсь. Это из-за этих моих способностей? Ну, погода, всё такое. То, что я вижу сквозь стены, что мне языки так стали даваться… И ты чувствуешь себя ущербной из-за всего этого. Мне достаётся, а тебе нет. Мне везёт, а ты делаешь всё сама. Но правда, мне ничего этого не нужно! Поверь! Ты себя стала чувствовать никчёмной, когда у меня всё это появилось? Лена, помнишь, я тебе говорила, что я за все эти способности расплачиваюсь? Так вот: то, что ты сейчас отстраняешься, будет самой большой ценой, которую я за всё это заплачу. Это слишком плохо. Хочешь, я не буду пользоваться этими способностями? Тогда ты передумаешь? Серьёзно, я…

– Ты правда ради меня готова этим пожертвовать?

Я киваю несколько раз – для убедительности.

– Очень просто. Мне это не нужно. Знаешь, как мне было тоскливо в первый месяц лета?

Лена идёт ещё медленнее, а потом останавливается.

– Знаешь. Это с моей стороны будет слишком эгоистично. Требовать от тебя отказаться от всего этого. Да и просто нечестно. Наверное, я побыла бы некоторое время одна, смирилась бы с этим. Обдумала. Да и если по справедливости, я видела, что ты и для меня используешь свои способности. Это так глупо, что я тебе наговорила.

Я беру её за руку:

– Не глупо. Мне печально, что я не смогла понять, что у тебя на душе. Может, нам просто иногда говорить друг с другом откровеннее?

– Может, да…

– Если тебе нужно будет побыть одной, я пойму. Сколько угодно. Я знаю, что я могу надоесть.

– Не можешь. Хочешь честно? Я хотела подождать, пока ты уйдёшь, а потом вернуться к двери и попробовать еще раз. В Париж, Прагу, куда угодно. Мне нужна была перезагрузка. Я устала от этого снега на улице.

– Глупо, но я такие снегопады устраивала, а могла бы для тебя весну устроить.

– Анж. Если бы ты для меня устроила весну, я бы тебя ругала последними словами. Потому что тебе пришлось бы за это расплачиваться, как ты это не понимаешь. Причём, я подозреваю, очень сильно расплачиваться.

Она ругает меня, а я стою и улыбаюсь, потому что она назвала меня «Анж». Я робко дотрагиваюсь до её локтя – у неё рукава рубашки высоко закатаны – и Элен правильно понимает моё движение. И крепко обнимает меня. Мне хочется расплакаться от облегчения, но в груди что-то такое, что мне дышать трудно. Я тихо втягиваю в себя воздух, и Элен отстраняется, массирует мне кисти рук и плечи, пока я снова не начинаю дышать по-человечески.

– Ты… Ты всё же останешься тут?

– Нет, мы пойдём в этот дурацкий снежный город. Но иногда мы будем приходить сюда.

– Будем,– я снова убедительно киваю.– И часто, если только дверь не замуруют. Кстати. А если бы ты сама попробовала с этой дверью, если бы не получилось? Вдруг эта дверь так работает, только пока я рядом?

– Это бы ещё раз доказало, что я законченная неудачница.

– Да ну чёрт. Ну не так это совсем, и ты знаешь об этом. Просто ты хочешь всё и сразу. И ты слишком творческая, тебе нужно признание. Но поверь, я готова быть толпой твоих фанатов на первое время,– почти серьёзно говорю я.– А потом ты уже не будешь знать, куда деваться от поклонников.

Мы, шлёпая босыми ногами по воде, идём по отмели в сторону деревни. Песок под водой мягкий, и мы при каждом шаге увязаем в нём. Нужно было бы завернуть джинсы повыше, потому что половина штанин снизу мокрая, но не хочется нарушать хрупкость этого момента. Я говорю:

– Когда мы вернёмся в триста шестнадцатую, мы не сразу пойдём домой. Я загадаю, чтобы там был Париж, за дверью. И ты погуляешь по его улицам.

Элен внимательно смотрит на меня:

– Видишь, ты меня отлично чувствуешь и понимаешь.

– Да, когда ты не закрываешься в своей скорлупке.

– Скорлупка успешного и вечно довольного человека.

– Это всё из-за того, что у тебя дома, Лена?

– Перестань называть меня Леной. Я Элен, ты меня всегда так звала. А то «Лена» сейчас твоим дрожащим голосом звучит как-то ужасно, сочувствующе и жалко. А у меня всё в порядке. Нужно было выговориться.

– Обещай мне выговариваться почаще.

– Обещаю. Но буду нарушать обещание, потому что боюсь навязываться.

– Я понимаю, что ты хочешь казаться храброй маленькой разбойницей. И ещё я понимаю, что ты думаешь, что право на проблемы есть у всех остальных, но не у тебя. И ещё ты привыкла к своему образу.

– Все три утверждения в точку, балбесина.

– Кто ещё из нас балбесина,– я грустно улыбаюсь.– Знаешь, я рада, что у тебя не складывалось с теми мальчиками. С Костей, с Зефиром, с Василием.

– Это почему?

– Потому что оценить они тебя не могли по-настоящему. Если бы ты с кем-то из них сейчас была, я бы тебя потеряла.

– Ты поэтому так тянешь с Русланом? Он тоже не в состоянии оценить?

– Поэтому. Нескромно, но да. Я ему ужасно нравлюсь, и он мне, но что-то не так. Как будто я дорогая нефритовая статуэтка, и ему хочется обладать ею, просто потому что она драгоценная. А когда обладаешь ценностью, очень хочется, чтобы её никто больше не увидел.

– Красиво сказала.

Мы какое-то время молчим и стоим по щиколотку в воде. Деревня совсем рядом – на верёвках развевается постиранная одежда, и хлопают плохо прибитые фанерные листы. Луна выглянула из-за облаков, и деревня как нарисованная в сдержанном серебристом свете.

– Да и ты права в любом случае,– неожиданно говорит Элен.– Три дня я бы восхищалась экзотикой, ещё неделю бы продолжала тут жить из-за того, что совестно было бы уходить, а потом бы сбежала и мучилась бы этим всю жизнь. И с тобой бы не разговаривали ещё полгода.

– Это точно.

– Нужно уйти ночью. А то утром они будут все такие хорошие, что я не смогу распрощаться. Мальчишки восхищались моей камерой.

Я киваю, и мы идём напрямую к деревне. Мокрые ноги облеплены песком, под рубашку задувает ветер, и я застёгиваю её на все пуговицы.

Рюкзаки на террасе, нам даже не нужно собираться. Я вынимаю блокнот, тихо отрываю один листок и пишу на нём крупными буквами по-малайски слова благодарности. Надеюсь, они поймут. Я кладу листок рядом с циновкой, а чтобы он не улетел, прижимаю его двумя плитками шоколада. Элен садится рядом на колени, берёт у меня ручку и дописывает на краешке листка: «Вы очень хорошие». Мы поднимаемся и идём в сторону от деревни. Элен оборачивается и говорит куда-то в темноту: «Передавай всем спасибо! Мы ещё придём» – тоже по-малайски.

Я удивляюсь:

– Это ты кому?

– Там за нами мальчик один наблюдал из рыбаков…

– Мальчик?

– Ну, нашего возраста. Тот, которому я понравилась.

– И… давно наблюдал?

– Пока мы плавали и разговаривали. И пока шли к деревне.

– О господи…

Я чувствую, что краснею. Мы ускоряем шаг и идём к скалам.

========== Наутро где-то в европейской части континента ==========

Это недалеко от Сен-Дени. Я сразу узнаю небольшой проспект, неопрятно покрытый плиткой – какая была, такую и положили; даже сквозь стекло в подтёках и в паутине узнаю.

Всё не так плохо – я, правда, думала, что получится оказаться ближе к центру. Я рассказываю и показываю на картах на телефоне, как ей можно пройти до метро рядом с Базиликой, войти обязательно через Пассаж, проехать двенадцать остановок до Клемансо, а потом ещё минут десять не торопясь идти пешком. А если отдохнёт часок или два, то по Марбёф дойти до проспекта, через мост Альма, направо и по берегу Сены – там не ошибётся… Очень прошу следить за камерой и телефоном. И отдаю пятьсот двадцать евро – всё, что взяла с собой на случай, если мы задержимся. Она протестует, но я объясняю, что тут больше любят наличные деньги, а на её карточки из России будут смотреть с подозрением.

Рассказываю про Рошешуар и Девятый округ, про Катакомбы, Гренель и Гревен, но Элен, кажется, меня почти не слушает. Мы стоим на лестничной площадке, и она жадно вглядывается в улицы за стеклом. А я – я и так с ними слишком хорошо знакома.

– Если решишь задержаться, я пойму, просто дай знать. И поменьше гуляй ночами одна.

– Думаю, я ненадолго.

Я обнимаю Элен, и она уходит.

В этот момент я чувствую опустошение. Я сознательно решила не идти с ней, а дать ей побыть одной. Но предчувствия говорили о том, что слишком просто всё это не получится.

И я сижу в триста шестнадцатой, временами трясу головой, чтобы не заснуть, тру глаза, а на город за окном наползают сумерки, потом вечер сгущается, и я просто и отчётливо понимаю, что сегодня подругу ждать бессмысленно. Пока не закрыли корпус, стоит уже идти домой. Я ещё раз выглядываю на лестничную площадку, но сверху шаги целой толпы, и я торопливо прикрываю дверцу. А когда открываю снова, вижу бескрайние просёлочные дороги, моросящий дождь и метрах в трёхстах – ряды старых почерневших амбаров. Я тут же захлопываю дверцу.

Это то, чего я всегда боялась – нудного, затяжного, моросящего дождя. Он поглощает все мысли, делает настроение ровным и бесцветным, забирает желания, даже привычные радости меркнут и кажутся стыдными и ненужными.

Я натягиваю сапожки и тщательно заматываюсь в шарфик, а потом застёгиваю куртку. Уже вечер, и мне нужно пройти мимо вахты так, чтобы мне не задавали вопросов. Поэтому я делаю вид, что мне срочно нужно поговорить по телефону, и выскальзываю на улицу.

Зря я так тщательно упаковывалась. Совсем не декабрьская погода на улице, скорее осень или ранняя весна – моросит мелкий дождь. Воздух тёплый, но дует такой неприятный ветер, что я поневоле кутаюсь в куртку. Зимой в минус десять в ней было теплее. И воздух полон выхлопными газами, что совсем не радует после океанского побережья. Я хмуро гляжу в небо, и дождь, конечно, прекращается. Ветер стихает, и через пару сотен шагов становится даже жарко. Я останавливаюсь, расстёгиваю куртку и вижу вывеску: «Бар „Усталая лошадь“». Это ровно то состояние, которое я сейчас испытываю. Поэтому я захожу в бар.

В моих девичьих установках, обильно напитанных влагой образов из романов и кино, бармены – это такие татуированные существа, где рельефные мышцы не противоречит интеллекту, а стильная и свободная одежда не мешает им быть хорошими психологами. Но худенькая светлая девушка за барной стойкой, кажется, ещё более усталая и апатичная, чем я. На ней джинсы и рубашка с якорями. У меня в детстве была такая же панамка. Мне бы хотелось как-то помочь девушке, но я не знаю, как, кроме как встать вместо неё за стойку. Я заказываю бокал красного вина и гренки, сажусь за самый дальний столик и вытягиваю ноги. Очень непривычно быть в обуви. Бар пуст, столиков всего шесть, и я хотела бы, чтобы никто сюда больше не заходил. Играет тихая и незнакомая мне музыка.

Вино девушка-бармен приносит мне сразу, потом делает заказ на кухню куда-то в маленькое окошко, и я, сделав глоток, забираюсь с ногами на стул и размышляю – а точнее, пытаюсь. Все эти события последних дней оказались такими утомительными, что проще всего было бы лечь спать. Но до дома ещё два с половиной километра. Я пытаюсь сообразить, какое сегодня число. Телефон снова разрядился, и хотя зарядное устройство у меня с собой, розетку искать не хочется. Краем уха я слышу, как девушка-бармен вполголоса разговаривает по телефону.

Двадцать третьего вечером мы встретились с Элен, наутро пошли экспериментировать с дверцей, через сутки я вернулась одна. Значит, сегодня двадцать пятое. Хорошо, что сегодняшнюю консультацию перенесли на начало января – я бы не выдержала её. Я вспоминаю, что за последние сутки я спала всего два часа, хотя ходила, бегала, плавала и переживала очень много. Да ещё и вино. Нужно постараться не уснуть. Я рассматриваю свои ладони и запястья – даже в полумраке барного освещения видно, что они загорели, и моя кожа как у Элен. Приду домой, разденусь и осмотрю себя всю. Мы столько времени провели под солнцем без одежды, что я должна быть негром. Я улыбаюсь своим мыслям, и в этот момент подходит девушка-бармен с моими гренками. Я пытаюсь сесть более культурно, но девушка понимает мои мысли и улыбается:

– Да всё равно никого больше нет.

– Когда я зашла, вы были в более минорном настроении,– говорю я и благодарю её.

– Да.– Она делает крошечную паузу, но я чувствую, что её распирает желание поделиться радостью.– Так странно, что вы употребили музыкальный термин. Сейчас позвонили из консерватории, сказали, что меня восстанавливают – я уже думала, это никогда не случится.

– Ого! Очень рада за вас. Нужно это отметить.

Девушка смеётся и приносит себе бокал с вином. Я спускаю ноги на пол – он дощатый и скрипучий, и у меня снова мимолётная ассоциация с палубой на корабле.

Она рассказывает мне о своей семье, о том, как вынуждена была в начале осени сорваться в родной город, а вернуться пришлось гораздо позже, чем рассчитывала, и из консерватории её исключили. Её любовь – японские струнные и щипковые, но где же найдёшь такую специальность, и она играет на арфе, на гуслях и на виолончели; она приносит показать крошечные декоративные гусли, которые ей подарил кто-то из посетителей. Она рыжая, курносая и миловидная, и я выспрашиваю у неё все подробности; потом девушка играет очень симпатичную мелодию, прикрыв глаза, и я вижу у неё на лице мягкое спокойствие, а пальцы так легко касаются струн, что мне кажется, я сейчас могу раствориться в этих звуках.

Когда вино в бокале заканчивается, я понимаю, как это странно и, наверное, впервые в жизни – сидеть в почти пустом баре, завернувшись в шарф, слушать кельтские мелодии на русском инструменте, делиться секретами с незнакомой девушкой, улыбаться её уютному голосу и замечать маленькие складочки в уголках её губ; я думаю, что Элен тут же влюбилась бы в эти складочки и мгновенно пригласила бы девушку фотографироваться. Но девушка-бармен подливает мне вина, и я совсем забываю о времени, пока в бар не заходят трое мокрых и хмурых молодых людей; я остаюсь одна, поправляю на щиколотках джинсы непослушными пальцами, а потом, вздохнув, оставляю деньги на барной стойке. Я бы хотела обнять эту девушку на прощание, но она занята молодыми людьми, которые слишком уж долго занимают её заказом, и кухней, так что я выхожу, даже не спросив её имени, и достаю наушники из кармана.

На улице снова мерзость с неба и под ногами, и я с лёгкостью расправляюсь с этой погодой. Интересно, это совпадение или нет – то, что из консерватории позвонили, когда я появилась в баре? Музыка в наушниках поскрипывает. Вероятнее всего, наушникам осталось жить совсем немного, но это мягкое поскрипывание – как звук на старых пластинках, которые я слушала дома у папы. Надо найти где-нибудь на распродажах старый проигрыватель и купить пластинки. Специально старые, чтобы звук был шероховатый. Я глубже засовываю руки в карманы и шагаю быстрее, в такт музыке. Время от времени я вынимаю телефон из кармана, скорее по привычке, чем по необходимости.

Мне навстречу идут три молоденькие девушки, школьницы, под руки друг с дружкой. Ветер мне в лицо, а им в спины, поэтому локоны беззастенчиво лезут в глаза, и девушка в сером пальто, та, что с краю, терпеливо отводит пряди волос с лица. Это очень красивое движение, и на её симпатичном лице выражение покорности судьбе и какие-то беспокойные мысли – я успеваю сделать снимок на телефон, притворяясь, что читаю сообщения; мне хотелось бы показать этот снимок Элен, потому что ей бы понравился такой безыскусный образ, наполненный мимолётными эмоциями.

На остановке рядом с домом сидит одинокий армянский мужчина. Я опасаюсь, что если он и не замёрзнет, так соскользнёт с лавки и захлебнётся в декабрьских лужах, потому что начал отмечать праздники сильно заранее. Я убеждаю его отправляться домой, к сварливой жене и равнодушным детям, но он глух к моим доводам. Тогда я делаю воздух чуть теплее – градусов на пять, какая теперь разница, раз погода всё равно не новогодняя.

– Вот ты волшебница,– упрямо говорит размякший армянский мужчина.– Но ты не можешь сделать простых вещей: излечить больного, убрать пробки на дороге, заменить президента, починить дороги. Какой толк в том, что ты меняешь погоду? Как будто мне и так было плохо.

Я, уставившись на него озадаченно и с некоторой обидой, пожимаю плечами. Я волшебница?

И думаю, что он прав. Никчёмная я волшебница.

Я молча ухожу.

Кажется, он говорил со мной по-армянски, на западном диалекте. Но с акцентом – давно не был у себя дома.

Дома я первым делом сбрасываю всю одежду. Песок в куртке, в шарфе; песком облеплены джинсы снизу; даже в трусах песок, и я складываю всё около стиральной машинки – отдохну и займусь стиркой. Я ставлю телефон на зарядку, включаю компьютер, разбираю рюкзачок, присев голышом на краешек дивана. На экране компьютера появляется заставка, которую я не меняла, кажется, столетие: лавандовые поля в Провансе. Я включаю музыку, чтобы дома не стояла гнетущая тишина, и взгляд мой останавливается на календаре. Число «28» очень смущает меня, и я проверяю все сайты, я даже загружаю радио с новостями и дожидаюсь точного времени.

Почему сегодня двадцать восьмое декабря, а не двадцать пятое?

Несколько секунд я стою в неудобной позе, а потом иду и запускаю стиральную машинку. Вероятно, в прошлый раз я всё-таки не проспала сутки подряд. Я просто так не умею делать. Но этих трёх потерянных дней ужасно жалко, и хорошо, что начинает уютно гудеть машинка, потому что не так слышно, как я хлюпаю носом.

========== 16 марта, раннее утро ==========

Апрель редко наступает в середине марта. Туман смягчает апрельское настроение, но на душе хорошо, и даже утомивший звук метлы о сырой асфальт не кажется таким ужасным.

Фарид разглядывает запотевшие зеркальные лужи и тушит окурок о черенок метлы – завтра влетит от начальства.

Утро ещё не разгорелось в полную силу, но уже и далеко не раннее – машины вовсю шуршат шинами в облаках газа и тумана, вывески продуктовых и булочных чуть тревожно горят зелёным и малиновым в мутном воздухе.

Он привык быть незаметным, но эта девушка здоровается с ним каждый раз. Он вежливо кивает в ответ.

Весна. Комья земли, вороватые коты. С деревьев сыплется всякая мелочь. Под ногами скользко и мокро. И когда эта девушка проходит мимо, каждый раз весны становится чуть больше. Она приносит апрель и тающие частицы мая.