Текст книги "Француженка (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Но сейчас, уютным снежным вечером, девушка сидит у себя в комнате, вытянув голые ноги на стол, и улыбается светящемуся телефону. На ней розовая футболка с красными драконами, и пишут ей явно что-то приятное, судя по улыбке. На столе прямо у ног стакан и куча фантиков от конфет и шоколадок. И на дне стакана «бейлиз» – легко угадать по цвету, хотя цветов я как раз не вижу, а скорее просто различаю. И ещё россыпь шоколадок на кровати. Сколько же можно есть сладкого? Впрочем, ей это и правда можно и даже нужно. Как-то её мама на повышенных тонах объясняла соседке про редкую болезнь девочки, чтобы та не приставала с замечаниями о худобе и рационе питания. Я ничем таким не болею, но о моей худобе соседка тоже укоризненно высказывалась. Не знаю, может, поэтому она сегодня и не смогла выехать со двора на своей машине и, достаточно внятно ругаясь, вызывала такси, а потом убежала пешком.

Девочка, качаясь на шатком стуле, ухитряется красиво скрестить ноги на столе и делает пару фотографий на телефон. Будь у меня такие ноги, я бы тоже их поминутно фотографировала. Девочка расслаблена и довольна, вот только шаги её мамы на лестнице я слышу, а она пока ещё нет: включила на телефоне музыку. Зато звон ключей возвращает её от сладкой сказки к действительности, и девочка за какие-то немыслимые секунды убирает стакан с «бейлизом», засовывает в рот ужасно сладкую и, очевидно, ароматную конфету, прибирает фантики и какие-то журналы и прячет всё это в ящик стола.

– Привет, мамуль! Ты сегодня пораньше!

Я тихо смеюсь и убираю ладони от стены. Девочка очень достоверно изображает радость, а очередной её поклонник наверняка недоумевает, почему фото обнажённых ног ему пообещали, но так и не отправили.

Свет я не стала включать. А за окном тем временем совсем ночь. Хотя в такой снег что утро, что вечер, что глубокая ночь – засыпает город, укрывается снегом, и когда я снова забираюсь в кресло с книжкой, снегопад стихает, чтобы не мешать свету фонарей освещать страницы. До полуночи я читаю и не могу оторваться, и между снежными облаками выглядывает любопытная луна, так что мне ещё светлее. Мне жарко, я сбрасываю носки и снова вытягиваю ноги на подоконнике. Смотрю на силуэты пальцев своих ног в лунном свете и думаю, не сделать ли красивую фотографию по примеру девочки-соседки.

Я откладываю книгу и думаю. Что-то не так. Обычно последствия сказываются быстрее.

Неделю назад я устроила ужасную метель. Я ужинала и читала, почти не вникая в смысл строчек, потому что за стеной было напряжённо. Даже по ровной интонации, не слыша слов, я понимала, что у девочек-соседок ссорятся родители. Ссорятся яростным шёпотом, вполголоса высказывая друг другу накопившиеся упрёки. Я встаю, упираюсь руками в стену и вижу, как клетчатый папа девочек остервенело обувается и выбегает на лестничную клетку, а мама обессиленно садится на край кровати и прячет лицо в ладонях. Глаз её я не вижу, но понимаю, что в них вся тоска мира. Я подбегаю к окну, распахиваю его и встаю коленями на подоконник – волосы мои по ветру, я зову снег хлопьями и ветер, чудовищно большие и несносные, падающие вывески; ветер чуть не сметает меня, пушинку в океане снега, но я держусь крепче и прошу ещё больше снега, ещё сильнее ветра; клетчатый сосед пытается внизу справиться с дверями, с порывами – он теряет ключи, чудом находит их, держится за дерево, прикрывая лицо от колючих порывов, цепляющих его за лицо, за распахнутую куртку и шарф. Махнув рукой, он забирается внутрь, в спасительный подъезд, и я, окончательно исцарапанная взбесившимся снегом и едва удерживающая створки окна руками, сползаю на пол и пытаюсь отдышаться. Метель начинает стихать. Я придвигаюсь на коленях к стене и смотрю. Через полчаса родители девочек могут говорить спокойно. Я отпаиваю себя горячим шоколадом – не помню, чтобы я наливала его себе и тем более варила. И надеваю всё, что нахожу, чтобы согреть голые ноги и руки. Я довольна, но это ненадолго. На меня падает полочка с посудой. Я чудом остаюсь без порезов. Все чашки вдребезги. Я поскальзываюсь на полу в ванной, на совершенно сухом, и в моей коллекции ещё четыре синяка, совершенно не симметричных. Я проливаю на любимую книжку горячий шоколад. Я злюсь, пока не начинаю сопоставлять факты. Если я делаю что-то хорошее для других людей, я обязательно за это расплачиваюсь. Порезами, ушибами, подвёрнутой ногой, ожогами; наступить на что-то острое или лбом удариться о приоткрытую дверь – уже привычное дело. Тогда я долго сидела, затаившись в уголке, и ждала дальнейшей расплаты. Я вспоминала все последние события, когда я пыталась вызвать погоду, чтобы сделать что-то хорошее. Событий этих было не так мало, и хотя я в те моменты чувствовала небывалое единение со снегом, ветром, градом и даже льдом под ногами, но наступало затишье, и на меня падали вещи, я оказывалась зажатой в дверях троллейбуса, а в кафе на меня ни с того ни с сего проливали кофе. Сначала я возмущалась, потом удивлялась, потом нашла в этом закономерность.

Поэтому сейчас я в недоумении сползаю с кресла и иду на кухню, не включая свет. Ничего не происходит, и это внушает смутное беспокойство. Я жадно выпиваю половину кувшина прохладной воды, долго смотрю в окно, где всё завалено снегом, блестящим и мягким. Если бы не знала, что снег может быть тёплым, ни за что бы не поверила. Луна освещает всю кухню, но я всё равно наступаю на что-то жёсткое – это очень больно. Я вскрикиваю, отдёргиваю ступню, сажусь на корточки и рассматриваю. Металлический шуруп. Ему неоткуда взяться на моей кухне, но он откуда-то появился. Впрочем, я не удивлена. Скорее я удивлена, почему тут не лежит топор или пила. Я верчу шуруп в пальцах, он блестит в свете луны, исцарапанный, с зазубринами на шляпке; и я, вздохнув, отправляю его в мусорное ведро – почти не глядя. Ладно, будем считать, что если я и сделала сегодня что-то полезное для других, то не настолько, чтобы расплачиваться за это по полной программе.

Часы бьют полночь. Я их не хочу снимать: они слишком красивые, хотя и громоздкие, и каждый час заставляют меня вздрагивать, когда начинают шипеть и звенеть. Сразу после того, как беспокойные часы стихают, раздаётся нерешительный стук в дверь.

========== 21 декабря, самое начало суток ==========

Элен приносит с собой суматоху, сугробы снега по всей прихожей, коралловую улыбку и смущённый взгляд:

– Я не стала звонить, вдруг разбужу. С вечеринки шла, до дома ещё далеко, решила к тебе забежать. Можно в туалет?

Я смеюсь и спрашиваю:

– А если я скажу, что нельзя?

– Тогда это останется на твоей совести.

– А если бы я не услышала, как ты стучишь?

– Но ты же услышала.

Мне нечего возразить, и я ставлю чайник и возвращаюсь в комнату. Забираюсь на подоконник, поправляю занавески, которые всё время сползают с крючков. Долго смотрю на тихую заснеженную улицу, потом спрыгиваю на пол и иду к подруге. Плеск воды, грохот упавшей вешалки для полотенец и поскрипывание стульев вселяют в меня уют – это привычные звуки, когда ко мне приходит Лена.

Я захожу на кухню и, как обычно, у меня впечатление, что на пол насыпали стульев, а в эпицентр опустили безгранично довольную и кудрявую Элен с неизменным пакетиком чипсов. Ясное дело: шёл снег, подруга опять без шапки, поэтому волосы сами собой укладываются нужным образом. Мне такое волшебство недоступно.

Она сидит, чуть покачиваясь, в совершенно немыслимой позе, задрав ноги на спинку соседнего стула, и в сумрачном свете её пальцы на маленьких смуглых ступнях похожи на горошины, да и сама она как стебелёк гороха, с вьющимися своими прядями, тоненькая, всегда сидящая в фантастических положениях, противоречащих законам физики.

Мимолётно я вспоминаю, как несколько лет назад мы с ней прятались в ветхом домике на даче от шквального ветра, и когда всё стихло, кусты гороха были аккуратно вырваны из земли с корнем, а стебли кукурузы лежали горизонтально.

Я протягиваю Элен тарелочку, и она покорно пересыпает чипсы в неё. Она прекрасно знает, что меня бесят шуршащие пакетики, но каждый раз забывает об этом.

– Почему у тебя пятки чумазые? – спрашиваю я, кивая на её ноги.

– Да провалилась в сугроб, потом стояла на асфальте и вытряхивала снег.

Это дежавю. Почти полмесяца назад со мной было то же самое. Как будто время двигается скачками в разные стороны.

Элен продолжает раскачиваться на стуле. Стул не выдерживает, опасно скрипит и рассыпается на части.

– Вот откуда этот болт выскочил,– соображаю я, бросаясь на помощь подруге.

– Девочка, с которой никогда ничего не случается,– комментирует она, выбираясь из-под обломков.– Это у тебя такой специальный стул для гостей?

Я осматриваю ее лицо, затылок, кисти и локти, колени – ни одной ссадины.

Однажды она вышла из автобуса и провалилась в раскрытый люк. Но даже не порвала платье. Выбралась, смеясь, и помогла мне и пакетам выйти из автобуса. Я зацепилась курткой за дверь, а один из пакетов порвался по дороге.

Мы проверяем все оставшиеся стулья на прочность, причём Элен делает это с риском для жизни, испытывает, себя не щадя. Затем мы выпиваем чай и съедаем все сладости. И уже когда шумят вдали первые утренние машины, мы решаем, что глаза наши слишком сонные, а утром экзамен сам себя не сдаст.

– Какой чудесный,– восхищается Элен, разглядывая мандарин с нарисованной рожицей у меня на тумбочке.

Она укладывается спать на мой диван и сквозь дремоту рассказывает, что в детстве папа рассказывал ей сказку про росток гороха, который вырос до небес и по которому можно было добраться до луны.

– Не помню, что это за сказка,– жалуется она и тут же засыпает, подтянув колени к груди и обняв подушку.

Я укрываю её одеялом и забираюсь в кресло. В голове моей кадры из мультфильма, где по стеблю гороха можно забраться в небо до луны. Я никогда в жизни не видела этого мультфильма.

Элен – главный беспокойный элемент в моей жизни. Прошлым летом она задумала поход среди ночи на заброшенную девятиэтажку, встретить там рассвет. Потом мы убегали от полиции и чудом не попались. Несколько месяцев назад ей жизненно важно было поиграть обнажёнными в пляжный волейбол по колено в воде. Мы ушли на реку и нашли самый удалённый уголок, который только можно, но всё равно я опасалась, что кто-то нас увидит. Правда, было ужасно весело. Бросаясь за мячом, мы обе извозились в тине и водорослях и к концу матча напоминали загадочных болотных существ, а потом, едва отмывшись, валялись на берегу, испуганно вскакивали от шелеста ив и, едва высохнув, снова полезли в воду.

Вместе мы ходили в планетарий и ещё на выставку игуан, похожих на эскизы драконов. Ездили на море, в котором удалось искупаться всего два раза, и собирали в шторм ракушки на мокром песке. Ночевали на чердаке, прячась от птиц, которых мы приняли за нечисть.

Когда она узнала про мою бабушку, она примчалась ко мне и предложила дежурить у неё в больнице вместо меня или моей мамы, когда будет нужно. Потом, когда бабушка окончательно поправилась, мы вместе ездили с ней в деревню. Когда я ещё не устроилась работать в кафе, и у меня закончились деньги и нечем было платить за квартиру, Элен просто принесла мне недостающую сумму и, чтобы я не сопротивлялась, пообещала взять меня в рабство и отрабатывать в качестве модели для её сомнительных фотографических замыслов.

Не представляю, что бы я делала без неё.

Жаль только, что про её неприятности мне приходится самой выведывать. Осенью я случайно узнала, что её родители на грани развода, и была с ней всё время, пока она коллекционировала круги под глазами и почти потеряла интерес к фотографии и музыке. Скупала в магазинах всё самое вкусное и необычное, чтобы её отвлечь. За три с половиной месяца мне это почти удалось. По крайней мере, если Элен видит меня в замысловатой позе, какие сама любит, или, например, я с мокрой головой после душа, довольная и расслабленная, то она обязательно фотографирует меня, доставая откуда-то свою камеру. Кажется, Элен научилась прятать её во внутреннем кармане.

========== 21 декабря, 8:24 ==========

На остановке Лика встречает девочку-соседку – на ней длинная болотно-зелёная куртка и шапка с кошачьими ушками. Кажется, девочку зовут Света, но из бесед за стеной разобрать это было сложно – слишком её родители эмоциональны. Та тоже ждёт автобуса. Мороз и солнце. Безветренно, снег слепит глаза и искрится.

Девочка-соседка сидит рядом, вытянув ноги и постукивая носками больших ботинок друг о друга.

Лика смотрит на свои сапожки и видит, что край джинсов некрасиво завернулся. Нагибается поправить, положив телефон рядом с рюкзачком, потом снова берёт его и листает сообщения. Ей кажется, что телефон лежал не на том же самом месте, но девочка-соседка в наушниках всё так же сидит, подставив курносое лицо зимнему солнцу, и глупо подозревать её в попытке кражи. В сообщениях на телефоне беспокойно. Все волнуются перед экзаменом, и девушка вздыхает: помощь неизбежна.

Через несколько минут на остановке появляется сосед с нижнего этажа. Лика с ним здоровается, Света продолжает слушать музыку в наушниках.

По бороде этого соседа всегда можно определить, какой месяц на дворе. В январе борода напоминает снегоуборочную технику, в феврале – совковую лопату, к апрелю уменьшается до боевого штыка, а июньская шкиперская бородка сходит на нет к середине лета.

Автобуса нет так долго, что Лика думает, что могла бы за это время дойти и пешком. Но эти полчаса до корпуса университета покрыты такой ледяной коркой, что она рискует опоздать, лишь бы не изображать начинающего конькобежца. Наконец, они все втроём садятся в автобус – в его разные части, потому что он уже почти заполнен.

========== 21 декабря, 8:56, на улице почти солнечно ==========

– Привет, француженка,– говорит бледная Тоня.– Ты же нам поможешь, если что?

– Конечно,– я улыбаюсь и отдаю ей листочки со своими записями, вдруг пригодятся. Тоня всегда занимает мне место в кафетерии.

Историю языка боятся сдавать все. Я почему-то тоже, хотя у меня ощущение, что я бегло говорю на всех диалектах старофранцузского. Я вешаю куртку в гардеробе и бегом поднимаюсь в аудиторию, где проходит экзамен.

Принимать экзамен приходит не добрейшая Лидия Руслановна, лектор наш, и не молоденькая Эжени, и даже не основательный Грегуар-с-портфелем, сам похожий на слегка потрёпанный портфель из свиной кожи. Приходит к нам лаборантка с кафедры – Ксения без отчества, всегда изнемогающая под кипами бумаг и папок, женщина неопределённого возраста, похожая на засыхающую розу в пыльной вазе. От каблуков до взбитой причёски она вытянутая, в одежде пожухших оттенков, всё успевающая, отчего на лице её всегда выражение безмерной усталости.

Мы тянем билеты и садимся готовиться, и я почему-то нервничаю, потому что Ксения совершенно ничегошеньки не знает о том, какая я умница во всём, что касается французского; но тема в билете лёгкая, поэтому, конечно, я сосредоточена на гуманитарной помощи. Солнце неожиданно выглядывает в неприметный разрыв в снежных облаках, и пока все отвлекаются на солнышко, а Ксения озабоченно сдвигает шторы, я шёпотом рассказываю отчаявшейся Тане Третьей об окситонах и парокситонах. Таня прекращает отчаиваться и сосредоточенно исписывает целый листок. Семён бровями намекает на патовую ситуацию, поэтому за окном – порывы ветра, бросающие в стёкла колючий снег, и лаборант Ксения снова бросается и накрепко закрывает форточки, пока я пишу на листочке Семёна периодизацию развития магистральных диалектов. Ещё через сорок минут в аудитории почти никто не остаётся без моих подсказок, а сердитая Ксения с завхозом сбрасывают снег с подоконников. Я чувствую себя прекрасно, и мне даже весело, но вскоре нам сообщают, что время на подготовку всё вышло, и я снова нервничаю. Ребята, которые идут сдавать экзамен первыми, получают хорошие оценки, напряжение в аудитории спадает, и когда приходит моя очередь, я почти полна вдохновением. Я придумала, что рассказать, чтобы мой ответ запомнился надолго.

Я сажусь перед Ксенией и эффектно начинаю со своих летних наблюдений; правда, она тут же перебивает меня и просит не отвлекаться от основной темы. Я вздыхаю и рассказываю основную теорию и даже историю изучения вопроса, пытаясь поймать момент, когда можно будет поразить Ксению тем, что я нашла ошибку у исследователей. Но она просит меня перейти ко второму вопросу, едва начав слушать, и момент упущен. Со вторым вопросом всё ещё хуже: только я начинаю рассказывать, Ксения уже выводит у меня в зачётке оценку, закрывает её, отдаёт мне и со слабой улыбкой говорит:

– Достаточно.

Растерянная, я выхожу из аудитории. Раскрываю зачётную книжку, вижу там небрежно выведенное «отлично» и в сердцах думаю: лучше бы на пересдачу отправила, чем так. Девочки с курса, заметив сложное выражение моего лица, подбегают и обеспокоенно спрашивают, что случилось. Я рассказываю. Надо мной смеются и сообщают, что это «заботы белого человека», и им бы мои проблемы.

– Я тоже учила несколько дней подряд, весь учебник почти наизусть,– говорит низенькая Соня со смешными косичками,– и меня тоже едва выслушали. Но я же не жалуюсь!

Не понимаю. Мне ведь и правда очень хотелось поделиться тем, что мне так нравится… Неужели это настолько не нужно и неинтересно? Я стою около доски с расписанием, чтобы хоть чем-то занять себя, хотя расписание экзаменов знаю наизусть, и не только для своей группы.

– Сильно пригодился тебе твой старофранцузский,– говорит Иван, проходя мимо, и я не понимаю, это сочувствие или насмешка. Мне грустно. Неожиданно я понимаю, как хочу спать после почти бессонной ночи. Сейчас бы вернуться домой – как раз Элен наверняка только проснулась, у её группы экзамен уже после праздников. Но я остаюсь, потому что думаю, что кому-то ещё может понадобиться моя помощь или поддержка.

Я забираюсь на подоконник с ногами и смотрю на то, как блестит белоснежная улица. От резкого света глаза слезятся. Кто-то дотрагивается до моего плеча – Руслан.

– Сдал?

– Да, «отлично».

– Супер,– улыбаюсь я. Он чуть ли не единственный в группе, кому я не помогала. Я знаю, что это бы задело его гордость.– Что на праздники будешь делать?

– Уеду к родителям. Полгода уже у них не был.

– О, здорово,– киваю я, пытаясь скрыть разочарование.

– Вот я тебя и подловил,– говорит он удовлетворённо.– Я это сказал на португальском языке, а ты даже не задумываясь ответила.

– И что? – делано удивляюсь я, а у самой холодеют ладошки. Надо же было так проколоться! – Вчера весь вечер читала учебник португальского. Мне он всегда нравился.

– Чем докажешь?

– А я должна это доказывать? – Тут я по-настоящему удивляюсь.

– Ну пойми. Всё это выглядит ужасно подозрительно. И то, что погода меняется по твоему настроению, и то, что ты внезапно, как оказывается, знаешь португальский, и вообще… – Он внимательно смотрит на меня.

Вздохнув, я достаю телефон. Понятия не имею, как выйти из положения, поэтому просто открываю фотографии. Сделаю вид, что листаю и ищу нужную. Листать не приходится: первую же фотографию я показываю Руслану. Насупившись, он долго её разглядывает, отдаёт мне телефон и, ни слова ни говоря, уходит. Я смотрю ему в спину. А потом перевожу растерянный взгляд на телефон. Фотография сделана сверху: ноги девушки в тёплых разноцветных носочках, и на коленях красиво лежит учебник португальского языка. А рядом стоит широкая кружка с горячим шоколадом. Похожая на мою, но не моя. И ноги, конечно, не мои. Их несложно узнать в любом ракурсе. Такие красивые ноги только у девочки-соседки. Она младше меня, ещё школьница, но фигуры у нас похожие; однако перепутать я не могу. Да и не делала я такие фотографии никогда, не знаю, как их можно сделать без ассистента!

Я увеличиваю и рассматриваю фотографию внимательно. На левой коленке едва заметный шрам. Очевидно, когда-то давно упала. Приду домой и посмотрю через стену, есть ли у этой девочки шрам на левой коленке. Откуда у меня её фотография? Я хмурюсь.

– Не хмурься, морщины будут,– весело говорит мне Марина, проходя мимо. Она преподавательница по английскому, молоденькая, ужасно симпатичная и веснушчатая в любую погоду. Её никто не хочет звать по отчеству, да она и не настаивает.

Невольно я улыбаюсь в ответ:

– С наступающим праздником вас!

– И тебя!

И ещё: я и не знала, что я умею говорить по-португальски.

И похоже, моё тайное желание, чтобы Руслан пригласил меня отмечать новогодние праздники вместе, не сбудется никогда.

Я спрыгиваю с подоконника и вскрикиваю от боли: неудачно подвернула ногу. Я сажусь на корточки и, пытаясь не застонать, массирую щиколотку. Хорошо, что в холле ни одной однокурсницы. Надо выпить кофе и проснуться окончательно, иначе так и буду попадать в неловкое положение.

Неторопливо, чтобы не хромать, я спускаюсь в кафетерий, беру кофе с круассаном, едва не роняю телефон, но чтобы жизнь мёдом не казалась, у меня падает кошелёк и застревает в щели между досками пола. Я чувствую себя ужасно неловко, вызволяя кошелёк, вся красная, расплачиваюсь и сажусь в дальний уголок. Стол шаткий, и я слежу за тем, чтобы кофе не опрокинулся мне на колени.

Потом я наконец складываю два и два. Помощь всей группе в аудитории на экзамене. Потом – равнодушная Ксения, саркастические замечания однокурсников, допрос от Руслана, подвёрнутая нога, телефон, кошелёк, по мелочи – шатающийся стол. Я инстинктивно съёжилась. Я помогла не менее чем пятнадцати однокурсникам, и возмездие обещало быть масштабным и изощрённым. Почему я сразу об этом не подумала? А если бы подумала, не стала бы никому помогать?

Но откуда у меня фотография с коленками и учебником португальского?

Я вынимаю из рюкзачка блокнот и пишу всё, что приходит в голову, на португальском. Сначала на европейском диалекте, потом на бразильском. Потом, ради разнообразия, на южном бразильском, на котором говорят в Крисиуме. Читаю вполголоса всё, что написала, и пытаюсь понять, откуда я это знаю. Ладно французский, я им пропитана от макушки до пяток, но португальский?

Хорошо. Я переворачиваю страничку. Допустим, финский, потому что он совсем даже не входит в романскую группу. Длинные слова едва помещаются на узких страницах в клеточку, и я захлопываю блокнот. С китайским я пока экспериментировать не буду, но если через полгода усердных занятий Руслан спросит у меня что-нибудь на кантонском диалекте китайского, я ведь отвечу, не моргнув глазом? Это смешно и беспокойно одновременно.

Руслан садится в противоположном конце кофейни. Я бросаю на него пристальный взгляд, и через несколько минут, пересилив свою гордость, он подсаживается ко мне.

– Если честно,– говорю я, глядя ему в глаза,– я понятия не имею, откуда я его знаю.

– Я давно заметил, что в тебе много необъяснимого. Почему тебе всё так легко даётся?

Я пожимаю плечами и заворачиваюсь в большой шарф до подбородка.

– Кстати, осторожнее, тут стол очень сильно шатается.

Я сказала это на секунду позже, чем нужно, потому что Руслан, задев локтём стол, уже торопливо вытирает салфетками лужу кофе. Я помогаю ему.

Улыбаясь про себя, я подмечаю, что Руслан стал одеваться не просто со вкусом, а с французской ненавязчивой претензией: брюки, всегда аккуратные туфли, рубашка в мелкий цветок и узкий пиджак, а сегодня ещё и шейный платок. Платок сидит чуть боком и я, протянув руку, немного поправляю его.

– Спасибо,– ворчливо говорит Руслан по-португальски, и я смеюсь.

– Никогда не слышала, чтобы упрекали знанием иностранного языка,– легкомысленно говорю я и тут же понимаю, что на меня сейчас обрушат лекцию о шпионаже. Так и происходит, но в это время я могу просто полюбоваться на него: когда Руслан увлечён, его лицо особенно вдохновенно, а глаза буквально сияют.

– Но я всё равно хотел бы, чтобы ты воспринимала меня более серьёзно,– уныло заключает он.– Всё равно невозможно, один вечер позанимавшись языком, сходу его понимать, да ещё говорить на нём.

Серьёзно? Куда уж серьёзнее.

– Согласна,– говорю я,– невозможно. Но я пока даже себе самой не готова ответить на вопрос, откуда я его знаю.

– Понятно… Ладно, мне пора.

– Ты всё же обижаешься,– укоризненно говорю ему я.– А зря. Я сейчас очень серьёзно тебе говорю.

– Угу. Ладно, счастливо тебе отметить праздники!

Я киваю, и он уходит. И через стеклянную стену кафетерия я вижу, что на ходу он снимает шейный платок и, скомкав, засовывает его в карман пиджака. Я грустно допиваю кофе. Всё равно мне не переубедить его, что я серьёзна. Потом я вспоминаю про круассан, и мне приходится взять себе ещё кофе. Я слежу за тем, чтобы кошелёк ни в коем случае не выскользнул из моих рук.

Допив кофе, я достаю из кармана телефон и пишу сообщение Элен: «Просыпайся, у тебя в полдень консультация». Через минуту я получаю в ответ набор букв: «Ещ пслпюб ну эту ксцлц цию». Я понимаю, что на консультацию она не собирается, а лучше ещё поспит, и что отвечала она мне в лучшем случае щекой. Очевидно, Элен до сих пор восполняет летние бессонные ночи. Внезапно мне ужасно хочется тепла и снова ходить босиком по берегу реки, ловить шляпу и, щурясь от яркого солнца, читать запоем, болтать с подругой всю ночь напролёт, ездить на велосипеде, нестись куда-то в ночном поезде и выбегать на каждом полустанке, теряя ненадёжные шлёпанцы на ступеньках; любоваться огнями ночных городов, тёплых и умиротворяющих. Сидеть на жёстких поваленных стволах, молиться, чтобы на мою голую спину не накинулись все комары разом, и непринуждённо улыбаться Элен, которая целилась в меня объективом, – всё это в тысячу раз приятнее, чем пережидать эту бесконечную зиму.

Галина Петровна, буфетчица, ненавязчиво на меня посматривает, и я понимаю, что в экзаменационные дни ей хочется закрывать кафетерий пораньше. Собрав вещи, я прощаюсь и иду наверх – но на втором этаже экзамен уже закончился, и все мои однокурсники разбежались. Надо же, никто не заглянул попрощаться и поблагодарить, хотя все прекрасно знают, где я обычно бываю. Впрочем, я уже привыкла к этому. Я поднимаюсь на третий этаж, где всегда пустынно, но есть большая аудитория-амфитеатр. Я забираюсь в неё – она, как обычно, совершенно пустая, и на верхнем ряду моё любимое место. Оттуда видно всю аудиторию, великолепный обзор в огромные окна, отчего даже вечером светло. Кроме того, в двух метрах от этого места есть дверца – она всегда заперта, и на особенно скучных лекциях я развлекаю себя тем, что придумываю за этой дверцей целые миры.

Кофе если и действует, то совершенно противоположным образом. Я чувствую, как мои глаза слипаются, поэтому сбрасываю сапожки и растягиваюсь на длинной деревянной лавке. Так меня совсем не видно, если смотреть с места преподавателя. На некоторых ранних занятиях я злоупотребляла этим и почти дремала под мерный голос лектора.

Я устраиваюсь поудобнее: рюкзачок кладу под голову, а большим шарфом укрываюсь, чтобы не мёрзли босые ноги. И, кажется, ещё не успев закрыть глаза, вижу первые сны.

========== 21 декабря, 11.57, трамвайная остановка ==========

Руслан, задумавшись, смотрит на забавную школьницу в шапке с кошачьими ушками. На ней длинная тёмно-зелёная куртка и несуразно большие ботинки, и у девочки огромные глаза, почти нереально огромные, как в японских мультфильмах, и обветренные губы. Школьница показывает ему язык и сердито отворачивается. Руслан мимолётно улыбается и тут же забывает о ней. Он резко разворачивается, заходит в магазин с чаем и сладостями и придирчиво выбирает самую французскую шоколадку. Он внезапно осознаёт, что нужно извиниться перед Ликой за резкость и нелепую обиду. Девушка пыталась втолковать ему что-то, а он даже не захотел слушать. В конце концов, если у неё есть странности и необычные способности, разве она в этом виновата?

В корпусе, правда, её уже нет, и кафетерий закрыт. Руслан в отчаянной надежде заглядывает во все открытые аудитории – немного зная привычки Лики, он знает, что порой она уединяется в самых неожиданных местах. Он заходит в последнюю, самую дальнюю и самую большую аудиторию, где ряды амфитеатром, поднимается по ступенькам на несколько рядов вверх, но, вздохнув, разворачивается и выходит.

Руслан думает, что если бы удалось с ней поговорить, он бы решился и предложил встретить новогодние праздники вместе. А к родителям уехал бы второго или третьего января.

По телефону она не отвечает. Не хочет разговаривать или просто не включила звук после экзамена?

Совершенно расстроенный, Руслан заезжает в общежитие, ещё раза четыре пытается дозвониться до Лики, но ничего не получается. Он собирает вещи и едет на вокзал.

========== Кажется, всё ещё 21 декабря, глубокий вечер ==========

Все аудитории на ночь закрываются на ключ. Я это прекрасно знаю, потому что пару раз была в корпусе университета поздним вечером. Поэтому сейчас, осознавая бесполезность своих попыток, я дёргаю за ручку и пытаюсь расшатать дверь. Несколько раз я стучала в дверь руками и ногами, но только отбила кулаки и пятки.

Ситуация умопомрачительно дурацкая. Я совершенно не понимаю, как я ухитрилась проспать на жёсткой лавке в аудитории до позднего вечера. Наверное, сказалась бессонная ночь и все переживания последних дней, да ещё и утро расстроило до невозможности. Я долго сижу, прислонившись спиной к двери и рассматривая тёмный разрядившийся телефон. Утром я видела, что зарядки на нём совсем немного, но рассчитывала вернуться домой до обеда, поэтому даже не побеспокоилась об этом. Если даже я буду громко стучать в дверь всю ночь, на первом этаже никто не услышит. А скорее всего, в корпусе вообще никого нет, кроме меня. Давно не помню, чтобы по ночам, проходя мимо университета, я видела свет в окошке вахтёра.

Внезапно я думаю: какое счастье, что я не хочу ни есть, ни чего-либо ещё. Запертой в аудитории мне будет сложновато исполнить свои желания. И я даже не представляю, который час. Ещё вечер, или уже полночь миновала, или скоро уже утро? Терпеть не могу зиму, потому что день, едва начавшись, обычно тут же заканчивается, и приходится всегда смотреть на часы, а часы у меня только в телефоне. Сегодня или завтра самая длинная ночь, и мне предстоит провести её в университете. Очень символично.

Спина затекает в одном положении, я встаю и потягиваюсь. Нужно придумать, чем занять себя на ближайшие часы. Сна, разумеется, ни в одном глазу, а ведь разумнее всего было бы лечь и снова поспать. Поэтому я просто брожу босиком от окна к окну и разглядываю двор у корпуса, едва освещённый фонарями. Первое, что я сделала, проснувшись в тёмной аудитории,– вскочила и бросилась проверять, заперта ли дверь, даже не подумав про сапожки. А сейчас доски под ногами тёплые и приятные, и воображаю, что я ночью на палубе старого корабля. Только бы пол не начал качаться под ногами, я этого не переношу.