Текст книги "Француженка (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– В точку. Ну его. Деспот и тиран. Ну их всех вообще. Останусь одинокой, уйду в монастырь…

– В мужской,– понимающе киваю я, и Элен легонько пихает меня в бок локтём.

На улице свежо, но на каблуках слишком быстро не побегаешь, поэтому, пока мы доходим до моего дома, Элен успевает мне рассказать и про свои неудачные свидания, и про родителей, которые постоянно ссорятся, и что она постоянно успокаивает их по телефону, и про то, что неплохо бы к ним съездить. Она, всегда такая яркая и весёлая, сегодня бледная и уставшая, поэтому, напоив подругу горячим чаем с шоколадом, я укладываю её спать на своём диване, а сама всю ночь сижу у окна и читаю при свете уличных фонарей. Она такая умница, и почему ей всё время не везёт…

Когда начинает светать, я аккуратно расставляю в прихожей туфельки со вчерашнего вечера и аккуратно развешиваю на плечиках платья, которые мы побросали вечером как придётся. Сажусь на стул на тёмной кухне, достаю из кармана телефон и листаю ленты в социальных сетях. С удивлением обнаруживаю, что Элен успела обновить фотографию на своей странице, хотя я была уверена, что она даже не доставала свою камеру после бала. На фото она сидит на столе в пустой аудитории, обнимает коленки и улыбается мне, расслабленная и немного сонная. Я ловлю себя на том, что у меня тоже улыбка до ушей.

Я раскрываю свои фотографии на телефоне и листаю кадры с одной летней нашей встречи – там, где я обнажённая под летним дождём на балконе.

Потом я забираюсь в своё высокое кресло, закутываюсь в плед до ушей и медленно, как догорающая свечка, засыпаю.

========== 3 октября, день стремительно клонится к вечеру ==========

Я смотрю сквозь бокал с шерри на догорающий закат. Вино медленно и тяжело стекает по стеклянным стенкам, и мысли мои такие же янтарно-коричневые, густые и неторопливые. Солнце расплавилось где-то на дне. Это очень красиво и очень грустно. Я устала. Элен вернулась со свидания, принесла вина и сыра, но сама, сделав пару глоточков, бессовестно уснула у меня на диване, а я тихо позвонила маме, договорилась, кто из нас следующий дежурит в больнице у бабушки, и, съёжившись на тёмной кухне, пью шерри, который кажется почти застывшим в бокале. На стенках бокала прозрачные следы, словно там проползла улитка.

Лето было незабываемым, но я бы всё обменяла на то, чтобы бабушка всё так же оставалась в посёлке, закармливала всех гостей до неприличия и морщинисто улыбалась моим историям про древних галлов и франков. Мама утешает и говорит, что ещё недельку, и всё будет хорошо, но я по её теням под глазами вижу, что всё не так просто.

В Сызрани мы с Элен всё-таки побывали, сдали рюкзаки в камеру хранения и, гуляя по улицам города, переговаривались исключительно по-французски. Мы пробыли там шесть часов, потом за две недели – ещё в пяти или семи городах. Смотря что считать городом, конечно. Вернулись, как два блудных кота, исхудавшие, с исцарапанными коленками, как подростки, загоревшие дочерна, но блокнот наш распух, потому что пришлось вклеивать туда ещё страницы впечатлений. Погода во время наших поездок всегда была прекрасная. Только один раз мы устроили себе отдых и сутки провалялись в отеле, и в этот день лил серый невзрачный дождь.

Я на нетвёрдых ногах иду в комнату, в полутьме ищу наушники и возвращаюсь на кухню. Едва не опрокинув чашки на столе, снова забираюсь с ногами на свой высокий стул – без света уютнее – слушаю музыку, чтобы снова оказаться в поезде. Я обнаружила это ещё позавчера. Вставляю наушники в уши, включаю свой плейлист и опять поражаюсь, насколько ощущения полные, вплоть до мерного покачивания, запаха ночного ветра, шагов в вагоне… Пока подруга спала на соседней полке, я выбегала на всех полустанках, вдыхала и запоминала воздух разных городов и посёлков, потому что везде он разный. Копчёными шпалами, яблонями, металлом, старым табаком, шампунем случайных попутчиков, невкусным чаем – потому что свой кончился; грейпфрутами, холодным каменным ветром, гудящими проводами, монгольскими протяжными песнями рельсов запоминались мне эти ночи и короткие вылазки в шлёпанцах и длинной футболке, под которой не были видны джинсовые шорты, отчего меня разглядывали с интересом или неодобрением.

Я открываю глаза и вытаскиваю наушники. Мне нравится снова и снова проживать эти поездки. И я не знаю, что лучше: новые города, музыкальные знакомства, чай и сардельки с двумя незнакомыми хиппи, которые сначала украли наши шлёпанцы, а потом играли для нас песни битлов и роллингов и до хрипоты спорили между собой, какая из групп круче? Или длинные перегоны между полустанками, когда ночь проносилась за окнами мимо, а на расстоянии вытянутой руки мирно посапывала Элен, за день набегавшаяся со своей чудовищной камерой, что поглощала улицы, города, незнакомых и удивлённых людей, утренние булочки в кафе и, конечно, меня? Я наклонялась, прикрывала ей простынкой ноги, когда в открытое окно дул равнодушный ветер, убирала с лица курчавые блестящие волосы и, в одиночестве допивая остывший чай, с улыбкой думала о наших с ней сумасшедших днях. Я боюсь, что в очередной раз возьму наушники, закрою глаза, и ничего не произойдёт. Но снова и снова я в вагоне, и босые ноги мёрзнут под тонкой простынкой, пока я пытаюсь заснуть, а тёплое покрывало где-то наверху, и мне неловко тревожить соседей; и мы с Элен, едва поезд останавливается, бежим и бросаем вещи в дешёвом хостеле, бродим по улицам до вечера, смеёмся, пьём сладкий чай из термоса, безутешно ищем туалеты, слушаем музыку на вечерних концертах. В большом городе мы попадаем на концерт французской эстрады с мягким блюзовым аккомпанементом, и подруга моя сначала слушает из вежливости, но пятым номером звучит её любимая песня, и через полчаса счастливая Элен болтает за столиком с музыкантами. А потом мы снова забираемся в вагон и едем…

Вздохнув, я встаю и понимаю, что шерри – весьма коварный напиток для юных девушек. Не то чтобы подруга меня не предупреждала, просто она предусмотрительно завалилась спать, не дожидаясь последствий. Я же ощущаю, как онемели кончики пальцев на руках и ногах, и вообще ноги потеряли уверенность, поэтому иду в ванную как-то излишне неторопливо, на всякий случай придерживаюсь рукой за стену. Тогда это и происходит.

Я быстро-быстро моргаю и с недоумением смотрю на стену и на свои руки. Потом снова прикасаюсь растопыренными ладонями к прохладной стене. Понимаю, что надо прикрыть глаза – так виднее. Я на самом деле вижу. То, что за стеной, в комнате у соседей. Сначала просто комнату, тускло освещённую синим вечерним светом. Потом я испуганно отрываю руки от стены, забыв, куда шла, и – очень-очень осторожно – кончиками пальцев дотрагиваюсь до стены и снова зажмуриваюсь. Прижимаю к стене ладони и тогда совершенно отчётливо понимаю, где сейчас девочка-соседка из этой неугомонной семьи за стенкой, где усатый папа носит клетчатое пузо и подтяжки, мама забывает снять на работу пластмассовые бигуди, а две дочки соревнуются в том, кто первый пойдёт в угол за шалости. И если младшая проводит время в углу с мрачным упоением, то старшая отказывается, в сердцах запирается в своей комнате, а наутро улещивает родителей и клянётся, что больше ничего такого не повторится. И всегда держит обещания, потому что фантазия её безгранична, а проказы каждый раз новые. Правда, я тоже искренне не понимаю, почему нужно наказывать её, если поклонник-одноклассник, пробравшись по пожарной лестнице, забрасывает ей в комнату цветы?

С любопытством я разглядываю её комнату, не раскрывая глаз. Я совершенно не могу разглядеть деталей в полумраке, но ощущаю, как девочка – ей лет пятнадцать – торопливо переодевается, а на лице её настолько каверзное выражение, что я бы на месте родителей заблаговременно заперла бы дочь дома.

Потом я иду в ванну, принимаю душ и, когда в мыслях проясняется, выбираюсь, завернувшись в полотенце, и варю себе кофе. Мне хочется проверить всё это на свежую голову. Наскоро высушив волосы, я раскрываю окно, чтобы запустить холодный воздух, пью кофе, а потом снова подхожу к стене. Я застаю лишь финальную часть драмы. Девочка-соседка сидит на постели, завернувшись в одеяло, и дуется на весь белый свет. Её младшая сестрёнка забегает, показывает язык и с хохотом убегает. Правда, через пять минут, воровато оглядываясь, пробирается в комнату снова, зажав в каждом кулачке по горсти конфет, и делится со старшей сестрой. Я сдерживаю смех и иду спать. Завтра я ещё раз проверю своё новое умение, а потом поделюсь этим с Элен.

После кофе спится великолепно. А главное, без снов. Тот сон – про то, как бабушка почувствует себя плохо,– я очень не хотела его видеть. Сбылся он через несколько недель, и хоть я была готова к этому, и «скорая» приехала на удивление быстро, я всё равно ревела без остановки, потому что чувствовала себя виноватой.

Поздним утром меня будят звуки укулеле. Эта крошечная гитарка с облупившимся деревянным корпусом – новая страсть подруги. Время от времени она с горящими глазами показывает мне новый инструмент, и я не удивлюсь, если однажды, покопавшись в своём рюкзачке, Элен достанет концертный рояль и начнёт на нём играть. Правда, в последнее время её страсть к музыке сходит на нет, и каждому такому маленькому концерту я ужасно радуюсь.

Она сидит на краешке кровати, блаженно прикрыв глаза, тихо отбивает такт по полу ступнёй и увлечённо играет смешную и радостную мелодию. Я улыбаюсь и, дождавшись, пока подруга откроет глаза, говорю:

– Для полного попадания в образ тебе не хватает юбочки, манжет и ожерелья из свежих цветов. Вместо моей майки, конечно.

Элен смущённо одёргивает майку и говорит:

– А что, это идея. Улетим на Гавайи, ну или хотя бы дождёмся весны, пофотографируешь меня? Я тебе всё настрою, тебе нужно будет только кнопку нажать.

– Обязательно. Чуть дальше, чем Сызрань, но когда это нас смущало?

========== 4 ноября, после обеда, но пока ещё не начало темнеть ==========

Руслан складывает салфетку вдвое, потом ещё раз пополам, потом снова, пока не обнаруживает, что она превратилась в каменный комочек. Он щелчком отправляет изувеченную салфетку куда-то за границы видимости. Официантка, проходящая мимо, привычно ловит салфетку, кладёт на поднос с грязной посудой; Руслан, скрывая неловкость, усмехается и снова смотрит на часы. Сорок минут!

В кафе вбегает взъерошенная и мокрая Лика – в блестящем коротком плаще, в ярком шарфе, с небрежной чёлкой и блестящими глазами, и у Руслана захватывает дух; он чувствует укол совести: даже не подумал позвонить или встретить её, хотя с утра накрапывает дождь.

Девушка присаживается на краешек кресла, не развязывает пояс на плаще и смущённо качает головой, когда официантка спрашивает, будет ли заказ сразу.

– Прости,– выдыхает она.– Там авария была, я звонила и ждала «скорую». Мы можем прогуляться?

Руслан через мгновение приходит в себя:

– Да, конечно! Боже, я даже не догадался позвонить тебе…

– Всё хорошо, Ру. Там ничего страшного, просто девушка за рулём, она немного в состоянии шока. Не моя знакомая, просто увидела её. Я… мне не очень хочется сейчас есть, я бы лучше прошлась.

Руслан замечает, что она сидит, коленями развернувшись к выходу.

– Конечно. Только там на улице дождь, а я тоже без зонта.

Обычно ему нравится, когда она называет его на французский манер. Только почему-то не сегодня, когда все планы последовательно отменяются. Он так ждал тёплого и уютного вечера с девушкой, но снова что-то идёт не так.

– Это не страшно,– она легкомысленно машет рукой.– Скоро закончится.

Они выходят на улицу, и Лика берёт молодого человека под руку.

– Ты прямо повелительница погоды,– говорит он ей с напускной серьёзностью – дождь и в самом деле прекратился, и поблёкшая улица красиво и туманно блестит в свете разгорающихся фонарей. Руслан ужасно хочет разрядить обстановку, он почти физически чувствует, как девушка напряжена.

– Да, так получается,– улыбается она мимолётно.

– А если серьёзно, как так получается?

– Если бы я знала.– Руслан видит, что она грустная, и не может найти подходящих слов.– Каждый раз какая-то ерунда. Я правда стараюсь как лучше. Я стараюсь помогать, но как будто от этого только хуже. Это несправедливо так…

– Ты… сейчас хочешь заплакать?

Лика, сердито шмыгнув носом, кивает.

– Расскажешь мне, что случилось?

– Это будет звучать слишком по-дурацки, прости. Эти все совпадения с погодой, это моё стремление помочь тем, кто этого совершенно не просит,– всегда получается только хуже.

– Понимаю,– вздыхает Руслан и нерешительно накрывает её пальцы у себя на локте ладонью. Мокрые деревья вокруг выглядят чёрными и насупившимися.– И хоть чувствую, что подробностей не дождусь, но…

– Да какие тут подробности. Понимаешь, она в пробке, идёт дождь, видимость так себе, все гудят, нервные, она опаздывает. Я думаю: быстрее бы этот дождь закончился, хотя бы ненадолго. Понимаешь, да? И солнце выглядывает, буквально на минуточку, за весь день тучи расходятся, и солнце. И она – не знаю, зажмурилась, или просто солнце ей слепить начало, знаешь, как в лужах отражается – и она слишком быстро выруливает налево, и… Всё. И я звоню в «скорую».

У неё на щеках слёзы, и Руслан, помедлив, вытирает их тыльной стороной ладони. Лика коротко кивает, снова втягивает воздух, шумно выдыхает.

– Хорошо, что всё хорошо закончилось. Даже машину, как выяснилось, не сильно помяли. Но – просто это не первый раз, когда я думаю, как я могла бы помочь…

– Лика,– поражённо говорит Руслан и придерживает девушку – она не заметила, что загорелся красный сигнал светофора, и собиралась переходить дорогу.– Ты серьёзно ругаешь себя за мысли? За то, что ты даже не могла бы сделать?

– Это очень сложно объяснить. Когда-нибудь я наберусь слов и попробую, просто сейчас не в состоянии.

– Конечно. Я не буду торопить.– Ему греет душу её туманное обещание.

Солнце так и не появляется снова; туман медленно поглощает город.

========== 12 декабря ==========

– Интересно, декабрь в этом году знает, что он декабрь, а не март, например?

Я искоса гляжу на двух девушек на сиденьях через проход и мысленно показываю им язык: они в пушистых шубках, в мягких белоснежных сапожках – точнее, час или два назад наверняка белоснежных; у них есть все причины выражать недовольство слякотной промозглой зимой за пару недель до праздников, но надо же было найти для этого самую истрёпанную фразу…

Я едва усидела до конца пар; не попрощавшись ни с кем, сбежала за две минуты до конца занятия, чтобы поскорее взять одежду в гардеробе, и зашла в наше кафе – там уже была рыжая Кристина, скучающая и растрёпанная, словно только после сна. Она сказала, что день сегодня тусклый во всех отношениях, даже посетителей нет; потянула себя за прядь волос, горящих в свете неярких ламп, и я приготовила нам по чашке орехового кофе. Мы перекинулись свежими сплетнями, меня отпустили домой, и я умчалась – не то чтобы у меня было полно дел, но срочно нужно было забраться в кресло, забаррикадироваться пледами и слушать, как совершенно мартовские капли грохочут по карнизам, как истлевшие сосульки с глухим звоном разбиваются об асфальт, как радио ворчит под боком, и читать до полной темноты. Завтра насыщенный день, у меня большие планы, и я улыбнулась, почувствовав, как щёки мои покрываются лёгким румянцем.

Я вышла на своей остановке, нахмурилась и сказала с чувством:

– Интересно, декабрь вообще знает…

И тут же провалилась по колено в раскисший дырявый сугроб.

– Да чёрт!

Я выбралась на относительно сухое место, вытащила ногу из сапога и, поджав пальцы на холодном ветру, вытряхнула из него снег. Теперь внутри будет не так уютно. Эти сапожки настолько тёплые, что можно надевать их на босу ногу. Тем более когда декабрь похож на март. Заранее съёжившись, я снова обулась и пошла к дому.

Пустой город. Слякоть. Свинцовое тяжёлое небо. Серые здания. Постапокалипсис. И мокрый сапог. Что особенно раздражает – второй сухой. Почти так же дискомфортно, как намочить одну руку, пока умываешься, и оставить вторую сухой. Хоть бери и с разбегу прыгай в следующий мокрый сугроб. Но по недавнему опыту я знаю, что в сугробах чего только не прячут. Целеустремлённо я иду домой, пока не начинаю понимать, что меня грызёт какое-то беспокойство. Такое бывает, когда вдруг начинаешь сомневаться: выключила ли ты дома утюг, или чайник, или закрыла ли кран.

Но утюгом я пользовалась лишь в самые отчаянные моменты своей жизни: выпускной, вступительные и все мои неудачные свидания. Чайник у меня электрический, он обучен выключаться сам. Кран закрыт: я прикрыла глаза и воспроизвела в памяти момент, когда я прикрутила кран и устраняла тряпкой последствия танцевальных движений под душем.

И дверь я не могла не закрыть: она просто захлопывается, даже от сквозняка, даже если забыла дома ключ.

Причина так и осталась неясной. Я раскрыла глаза, тут же снова зажмурилась, потому что две капли с неба угодили точно под ресницы, вздохнула, осторожно вытерла глаза и просто побежала домой.

Дальше всё происходит как в замедленной съёмке.

Я, запыхавшись, подхожу к подъезду. Из подъезда, неловко придерживая дверь рукой, выкатывает коляску с ребёнком молодой папа в очках, в длинной куртке. Дверь с грохотом захлопывается за ним, и молодой папа шёпотом ругается на неё. Ребёнок в коляске, впрочем, и ухом не ведёт. Я останавливаюсь, чтобы пропустить их по дорожке. Дорожка условная: снежная каша, комья из осколков льда, мусор, небольшая тропинка. Я задираю голову и внимательно смотрю наверх. С крыши свисает огромная сосулька. Она тает. У самого основания, под крышей, она тонкая, а ниже толстая. Я вдыхаю и, забыв выдохнуть, в два прыжка добегаю до коляски, дёргаю за рукав молодого папу и откатываю коляску в сторону. В этот момент сосулька падает туда, где стояла коляска несколько секунд назад. Молодой папа ошарашенно смотрит на меня. Мы поднимаемся и отряхиваемся. Ребёнок в коляске начинает тихонечко плакать, и папа склоняется над ним. Точнее, над ней: я успела рассмотреть, что это девочка. Девочка быстро успокаивается. В тишине, под звон капель с крыши, я иду к подъезду. Мимолётно я думаю, что меня даже не поблагодарили. Но эта мысль сразу ускользает. Меня трясёт, и я не могу согреться, хотя напрягаю всё тело. Осколки огромной сосульки разлетелись на несколько метров. На одном из осколков я поскальзываюсь и едва не падаю. Оборачиваюсь – терпеть не могу, когда кто-то видит, как я поскальзываюсь – мужчина растерянно смотрит на меня. Я отворачиваюсь и захожу в подъезд.

У себя в квартире я чувствую, что у меня дрожат ноги. Я захлопываю дверь и сажусь на пол, прижавшись спиной к стылой стене. Через полминуты понимаю, что правый сапог всё ещё мокрый насквозь, и, повозив ногами друг о дружку, стаскиваю сапожки и швыряю их на кухню, к батарее. Сил вставать нет. Узкие джинсы кажутся такими тесными, словно я обмотана синей изолентой. На полу холодно, и босые ноги тут же коченеют.

Поэтому я встаю, по пути сбрасывая куртку, шарфик и перчатки – прямо на пол. Иду на кухню, встаю на тёплый пушистый коврик у холодильника и достаю стеклянную бутылку с «колой». Холодильник напряжённо гудит, скрывая недовольство. Повсюду холодно и промозгло, а я включила его на полную мощность. Я ставлю чайник и слушаю, как он начинает тихо и шершаво шуметь, нагреваясь. Зажигаю газ, чтобы поставить кастрюльку для лапши и сарделек, но смотрю, как зачарованная, на синие и оранжевые язычки пламени. Металлическая решётка на плите вибрирует от раскалённого воздуха рядом. Я ставлю на плиту кастрюльку с водой, и она потрескивает, усталая от огня.

Я встряхиваю головой и думаю, почему я такая заторможенная. Не могу оторваться от огня на газовой плите и всяких мелочей. Нитка на свитере вылезла, как будто свитер хочет распуститься.

Присев на краешек стула и поставив одну ступню на другую – тапочки неизвестно где, в этой квартире всё теряется,– я открываю бутылочку с «колой» и заворожённо смотрю, как из горлышка поднимается облачко газа, и пена на поверхности напитка беспокойно бурлит, потому что я неловко встряхнула бутылку. Я наливаю «колу» в стакан, подношу к губам и зажмуриваюсь: пузырьки газа щекотно покалывают нос, брови и губы. От напитка я испытываю странное ощущение, от первого же глотка. Я чувствую каждую каплю этого глотка, и даже могу сказать, где эта капля сейчас во мне.

Краешек стула острый, и через девять дней нужно будет подкрутить шурупы внизу, чтобы старенький стул не развалился. Свитер колет под локтями. Джинсы перекрутились на левой щиколотке. Пол под босой подошвой кажется изрезанным, как берега рек Северной Америки. Конфорка на плите тихо позвякивает. Первый раз я чувствую, как пахнет огонь, как меняет запах обгорающая эмаль на кастрюльке. Ветер между неплотно пригнанной рамой окна едва заметно понизил тональность. Корни волос на голове тихо шевелятся, и я чувствую, как волосы мучительно медленно растут. И мурашки тоже.

Я с грохотом ставлю стакан на стол, вскакиваю, бегу в ванную и испуганно гляжусь в зеркало. Изучаю все свои родинки, поры и царапинки – на руках, лице, на шее, след от неудачно надетой серёжки на мочке уха. Цвет лица; расширившиеся от испуга зрачки. Я не вижу никаких изменений. Почему я чувствую себя так, как будто у меня обострились все чувства? Это похоже на действие наркотиков, сколько я про них читала. Но я ни одной сигареты в жизни не выкурила, что уж говорить про сильные вещества.

Это всё обрушившаяся сосулька? Я так разволновалась от неё?

Через шестнадцать минут лапша и сарделька немного успокоили меня. Я сосредоточенно изучала вкусы и запахи и не понимала, что именно не так, но отчётливо понимала, что всё немного по-другому.

Ветер монотонно воет, и это слышно даже через пластиковые оконные панели. Я прикрутила все ручки накрепко, но всё равно этот звук не даёт мне успокоиться до конца. Да ещё неожиданно потеплело, поэтому с крыш текут целые потоки воды. Ощущение, что на крыше скопилось озеро, и теперь оно постепенно стекает на землю.

Включая свет, я очень больно ударилась пальцем о холодильник.

Устав от беспокойства, я распахнула окна и вдохнула сырой ветер. Мне надоела эта погода. Уже почти неделю всё тает, потом опять замерзает, потом тает, снег превращается в грязь, сколько можно. Я ворчу вполголоса на погоду. Почему я не в Англии? Там принято разговаривать только о погоде и пить чай, вот я бы там отвела душу. Хоть бы зима превратилась в зиму, пусть ненадолго…

Ветер стихает, и тихо падает снег.

Я понимаю это лишь пять минут спустя, потому что совсем было собралась закрыть окна, но обнаружила, что чёлка и рукава свитера все в маленьких снежинках, а мне совсем не холодно.

Я сажусь боком на подоконник и подставляю руки под падающий снег. Снежинки облепляют мои ладони, и мне становится очень тепло.

========== 20 декабря, вечер ==========

Кресло у окна высокое, а окно просторное, как аквариум; я этим беззастенчиво пользуюсь, закинув ноги на подоконник и удобно устроившись в кресле. На нём целый ворох пледов, одеял, подушек и один плюшевый медведь; а если хорошенько поискать, я уверена, что где-то между пледами и под одеялами найдутся моя потерянная пижама с жёлтыми подсолнухами и один мягкий шерстяной носок – второй смиренно ждёт своего часа в ящике комода.

Смеркается быстро; я не глядя протягиваю руку за кружкой и, конечно, чуть не расплёскиваю горячий шоколад. Достаточно отпить пару глотков, как тело сразу согревается, от холодного носа до кончиков пальцев на ногах; по привычке я хожу дома босиком, хотя и в тёплом вязаном свитере до колен. На подоконнике за окном уже целая гора пушистого снега, и я думаю, не раскрыть ли окно, кинуть в кого-нибудь снежком с третьего этажа; но выбираться из уютного кресла не хочется. Тут слишком тепло, и я задрёмываю – и падающий снег за окном убаюкивает одним своим видом. Просыпаюсь уже через полчаса, снова протягиваю руку и пью шоколад – он по-прежнему горячий; хотя я, кажется, отпила уже половину кружки, шоколада в ней нисколько не убавилось. Это удобно, и от его запаха сразу тепло, но я пока не могу к этому привыкнуть.

День ленивый, и даже снег за окном падает уныло, как мелкий октябрьский дождик, и я всё-таки выпрыгиваю из кресла, благоразумно ставлю кружку с шоколадом подальше, на комод – туда, где живёт одинокий носок. Я раскрываю окно настежь, опираюсь на подоконник, вдыхаю полной грудью, зажмуриваюсь и улыбаюсь: снежинки тут же щекотно садятся на нос и щёки. Я поднимаю руки и дирижирую снежинками: пусть у каждой будет своя партия. А мне можно и подурачиться, всё равно никто не видит. Когда я раскрываю глаза, снежинки тихо кружатся в вальсе – свежий ветер обнимает меня за талию, тоже приглашая на танец, но я качаю головой и подставляю раскрытые ладони снегу. Снежинки слетаются на мои руки, мягко облепляют их; я подношу руки к лицу и тихо сдуваю их – вспорхнув, они разлетаются по своим делам в мягком свете тёплого фонаря.

Пятница; тихий вечер; всё сияет в витринах, в улыбках, в снегу, в качающихся фонарях, и мне это нравится; на работах уже поздравляют друг друга незнакомые мне люди, и я ощущаю, как они спешат домой со свёртками и подарками, или задерживаются в кафе, или погружаются в музыку, в раздумья и в одиночество.

Сверху мне видно, как у подъезда стоит мой сосед – то ли с шестого этажа, то ли с седьмого – и никак не может вставить ключ в замок; я леплю снежок и метко попадаю ему прямо по макушке. Сосед смешно трясёт головой, глядит наверх, но, кажется, не видит меня – фонарь слишком яркий. Зато он сразу открывает дверь и идёт греться.

Я выхожу на балкон. Тапочек нигде не находится, и я чувствую, какой тёплый снег под моими ногами. Ветер стихает, а снег облепляет и согревает босые ступни. Снег меня начал греть только этой зимой, и обнаружить это было, конечно, очень приятно, хоть я заподозрила сначала, что заболела. Я прислоняюсь к бортику и гляжу вниз. Город заметает, и часа через четыре движение на дорогах совсем остановится. Почему-то мне кажется, что это даже правильно.

Очнувшись от мыслей, я всматриваюсь: справа, где фонарей почти нет, забуксовала красная машина, крошечный «рено». Откуда я знаю, что это за машина? Никогда не интересовалась марками… Дорогу уже основательно замело. Наверняка в машине сидит замёрзшая расстроенная девушка, уехавшая с праздничного вечера на работе, и пытается выехать из заносов. Я права: дверца хлопает, и рядом с машиной возникает невысокая фигурка; на девушке нет ни куртки, ни шубки, только лёгкий кардиган поверх рубинового платья, и девушка в зимних ботиночках обречённо ходит вокруг машины, пытаясь придумать, что подложить под колёса.

Я срываюсь с места, накидываю тёплую куртку и просовываю ноги в сапожки. Хорошо бы найти тёплые колготки, но за пару минут не замёрзну. Я сбегаю по гулкой тёмной лестнице во двор – в подъезде опять кто-то выкрутил лампочки. Сугробы и правда уже безразмерные: в сапожки тут же набивается снег, и внутри мокро, я хмурюсь, но бегу к красной машине. Я хорошо знаю, что делать. Девушка смотрит на меня с недоумением, когда я бегаю перед машиной от обочины к обочине: один раз, второй, третий… Снег под ногами тает почти мгновенно, и я машу девушке:

– Запрыгивай и езжай!

Она неуверенно кивает и забирается на переднее сиденье, а я отхожу в сторону; мотор недовольно урчит, колёса по привычке ещё буксуют, но машина, собравшись с силами, всё же выезжает на тот кусочек асфальта, который показался под снегом, и девушка прибавляет скорость и быстро сворачивает на соседнюю улицу, где дорога широкая и пока чистая. Вот какая: даже не поблагодарила.

Я поднимаю воротник на куртке и неторопливо иду в сторону дома. Гляжу в небо, и снег усиливается.

– Подожди! – и я удивлённо оборачиваюсь; девушка в кардигане, смущённо улыбаясь, суёт мне в руки сразу четыре мандарина – на одном нарисована чёрным фломастером смешная рожица.– Спасибо! – она порывисто обнимает меня и убегает к машине. Я растерянно смотрю ей вслед и тоже улыбаюсь; подношу к носу мандарины: они пахнут праздником и немного шампанским. Я запрокидываю голову и шепчу в небо, чтобы она добралась до дома без приключений. Снег и правда немного утихает.

Я поднимаюсь по ступенькам к себе на третий этаж. Сейчас лестница мне не кажется слишком тёмной: искрящийся снег и фонарь снаружи неплохо освещают ступеньки. Между вторым и третьим этажами я даже различаю сердитого кота: он сидит в своей коробке, устланной тёплыми тряпками, и топорщит усы при моём появлении. Впрочем, я прохожу мимо, и он мгновенно засыпает снова. Очевидно, не слишком любит запах мандаринов.

На третьем этаже я понимаю, что всё ещё улыбаюсь. Маленькое происшествие окончательно разбудило меня и подняло настроение. Я захожу, скидываю сапожки и ставлю их у батареи, просушиться. Кладу мандарины на комод рядом с кружкой шоколада: она, конечно, опять полная. Я просовываю руку между одеял на кресле и вытаскиваю потерявшийся носок, а второй достаю из комода. Перед праздниками мне совсем не хочется простудиться, и я тут же натягиваю оба носка. Тот, который жил между одеялами, тёплый, а из комода прохладный. Я шевелю в них пальцами, расправляя на ощупь торчащие внутри нитки. Носки плотные, как сапожки, и расшиты узорами – то ли узбекскими, то ли таджикскими. Папа, когда подарил мне эти носки, назвал их смешным словом «джурабы». Удивительно, но я запомнила это слово. Но вот надеть их с первого раза и чтобы сразу удобно – задача невыполнимая. То пятки колет, то нитки путаются в пальцах, и я стою, как кот на шерстяном одеяле, который перебирает лапками, и сосредоточенно расправляю носки друг об друга, опираясь рукой о стену.

И тут же отдёргиваю руку. Потому что за стеной сосед-студент привёл к себе милую девушку, и, в общем, они там не телевизор смотрят и не чай пьют. Конечно, я не умею видеть сквозь стены в полном понимании этого слова, да и кто умеет? Но почему-то чувствую лучше, чем видела бы глазами. И временами краснею, потому что выглядит это так, как будто я подглядываю – хоть не дотрагивайся до стен.

Я наконец справилась с носками. Поэтому иду на кухню, подхожу к противоположной стене и кладу на неё обе ладони. Я прикрываю глаза, потому что глупо стоять у стены и любоваться ею, да и видно так лучше. За стеной живёт девочка-старшеклассница с родителями и младшей сестрёнкой. Совсем молоденькая, девушка хоть и хмурая триста шестьдесят дней в году, но симпатичная. Если бы ещё не носила мешковатую одежду, которая скрывает её фигуру. Я-то знаю, какая у неё фигура, и тихо завидую. Даже когда она просыпается и понуро бредёт в короткой пижаме на кухню, неумытая и взъерошенная после сна, движения её зачаровывают – талия, мягкие покачивания бёдрами, словно знает, что ею любуются. Представляю, как одноклассники с ума сходят. Может, поэтому она и носит бесформенные штаны и безразмерные цветные майки поверх толстовок.