Текст книги "Француженка (СИ)"

Автор книги: kirillpanfilov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Фарид в тужурке и засаленных штанах, убирая улицу от последствий бурного марта, всегда задерживает взгляд на девушке. Сегодня она как парусник в туманном утреннем море. Она в шляпе, в белоснежной блузке, в бежевых брюках-клёш, очень широких книзу, и в блестящих туфлях. На шее едва заметный, почти воздушный платок. Фарид удивляется, почему её брюки и туфли такие чистые.

Девушка исчезает в подъезде, а дворник Фарид, прижав метлу к боку локтём, достаёт блокнот и на скорую руку зарисовывает образ. Он знает, что к вечеру он напишет красивые стихи о ней, быть может, даже песню.

У неё глаза чайного цвета.

Если утром заварить чай в нежных лучах восходящего солнца, он будет отливать дубовыми и бордовыми оттенками, а если это травяной чай с добавлением индийского, то он будет золотистый. Вечером это шоколадные оттенки. Днём – от янтарных до густо-карамельных. А ночной чай почти чёрный, при тусклом свете лампы.

Вот такие у этой девушки глаза.

Они всегда немного грустные.

Конечно, он не знает, какие её глаза ночью. Зато у него есть другое сокровище – её имя. Одна подруга называет её французским Анж, а вторая, та, что школьница,– обычным Лика. Поэтому Фарид заключает, что её зовут Анжелика. Она светлая, как ангел, и сдержанная, как перламутр.

Потом Фарид продолжает шаркать метлой по асфальту. Если прислушаться, в этих шаркающих звуках можно услышать ритм будущей мелодии.

Через полчаса нужно сдать метлу и бежать в университет. Потом перекусить и на репетицию. А к вечеру развезти заказы из магазина, и вечером он напишет самую красивую песню о девушке, рядом с которой ему посчастливилось находиться.

Мести двор сегодня радостно и легко.

Она улыбнулась ему, поздоровавшись. А ведь её улыбки он не видел уже три месяца, и он долго репетировал, как спросить её про её печаль.

========== Однажды весной ==========

Шесть лет назад мне приснился Париж. Весь целиком, с его запахами, умытыми центральными улицами, ремонтом, всеми людьми и разговорами, погодой, метро, пригородами. Мне он приснился сразу четырнадцатого и двадцатого июля и седьмого октября, и отчаянное лето во сне легко уживалось с тоскливой осенью. Я проснулась с головной болью. Мужчина во сне очень долго говорил мне что-то на французском, я не могла понять ни слова, но запомнила всё – и его слова, и все улицы, и упавший забор, и пригороды на юге, Рамбуйе и Шатийон…

Я сидела на краю кровати в короткой розовой пижаме, прижимала к себе своё главное сокровище – куклу Мари, у которой сгибались локти и коленки,– и записывала русскими буквами всё то, что он мне наговорил, не понимая ни слова. Вернувшись из школы, я упросила родителей отдать меня в класс французского языка – тогда ещё родители жили вместе.

Мне казалось, тут есть какая-то тайна. Но листочек с записями потерялся, и слова расстроенного мужчины я так и не смогла вспомнить, хотя Париж и его улицы помнила так, как будто прожила там лет пятьдесят. Даже о том, что на улице Сент-Антуан булочная по средам не работает, и о несимметричной плитке на Сен-Дени я тоже помнила. Париж остался в моей голове навсегда, и это было странно. Я могла детально рассказывать, как откуда и куда добраться. Где обычно бывают пробки, на каких станциях метро лучше следить за карманами. Я бы с легкостью могла работать в Париже таксисткой, если бы жила там и если бы умела водить машину. И я терпеть не могла этот город, и от всей души радовалась, что я живу здесь, а не там. Но язык меня захватил, и я стала читать книги на французском, переписываться с ребятами из разных городов Франции, изучать историю…

Конечно, я бы предпочла Токио или Шанхай. Но мне достался Париж. И поскольку за шесть лет я не забыла ничего, кроме слов, обращённых ко мне, я смирилась с этим городом в своей голове.

========== 16 марта, утро ==========

Город съеден туманами, на ощупь идти непривычно, но все закоулки знакомы, и лишь изредка натыкаешься лбом на вывеску новой брадобрейни, которая появляется в последний момент. Обессилевшая после похода по городу за бубликами, которых внезапно захотелось под утро, Лика забирается к себе домой и сидит на полу, сбросив шляпу и туфли, прямо в светлых своих брюках-клёш. Ноги гудят, потому что мостовая и тротуары скользкие и мокрые. Напряжение в икрах и спереди в бёдрах. Девушка стаскивает прозрачный носочек с правой ноги и кидает его в сторону чуть тёплой батареи. В это время звонят в дверь. Лика кивает, не произнося ни звука, и заходит девочка-соседка. У неё в руке кружка с горячим шоколадом – почти такая же. Девочка стаскивает кроссовки, которые она даже не стала зашнуровывать, и садится рядом на пол. Она исхудавшая, с синяками под глазами. Лика, босая на одну ногу, разглядывает её ступни, худые и почти голубые от тонких вен. У девочки на пальце левой ноги тонкое серебристое колечко. Она одета непривычно: в лёгкую светло-голубую летнюю майку с открытыми плечами и в самые короткие шорты, которые только смогла найти.

– Она скоро вернётся. Прямо на днях. Ну или в ближайшие недели.

Лика кивает.

– Веришь мне?

– Конечно. Какой смысл тебе не верить… Ты всю ночь не спала?

Света тоже кивает:

– Как и ты.

– Есть хочешь?

– У тебя бублики с маком.

Лика улыбается:

– Иногда с тобой ужасно!

– Сама такая. И ещё вино хочу.

– Утром? – ужасается Лика.

– Я ещё не ложилась, так что у меня пока вчерашний вечер. И родители только завтра вернутся. «Шато л’Эклер», такое, янтарное на просвет,– уточняет Света.– Мне цвет понравится.

– Ты хотя бы иногда говори не в будущем времени,– вздыхает Лика.– А то обречённость какая-то и предопределённость.– Она идёт на кухню, возвращается с бокалом и бубликами и снова садится на пол. И только после этого снимает второй носок и кидает его в сторону батареи.

Света кладёт свои ступни ей на ноги. Лика хмурится: ступни у девочки ледяные.

– Ты замёрла. Идём в комнату, там пледы.

– Мне как-то всё равно.– Девочка отпивает глоток и с сомнением смотрит на бокал.– Кисленькое. Лучше колы дай.

– Да тебе все вина кисленькие. Почему всё равно?

– Скоро лягу в больницу. Но, кажется, уже без вариантов.

Лика опускает руку с надкушенным бубликом и перестаёт жевать.

– В смысле – «без вариантов»?

– Сердце. Даже диагноза никакого нет. Просто всё плохо.

Лика молчит некоторое время.

– Ты это давно знаешь?

– С детства. Но так явно проявилось недавно, несколько месяцев.

– А… когда? – голос у Лики прерывается.– После чего?

– В общем, я поэтому и зашла. Заканчивай с этой погодой, с помощью, со снами. Ты же знаешь, что бывает после этого.

Лика кивает, нахмурившись.

– Ну и вот. Когда я начала предсказывать осознанно, тогда и проявилось.

========== Месяцем ранее ==========

Я каждый день – ну или почти каждый – ходила искать Элен.

На каникулах в триста шестнадцатой затеяли ремонт, потому что прохудились трубы, и проникать в Париж стало сложнее.

Я выбираю день, когда работает только один неторопливый слесарь, седой абхаз с тяжёлым подбородком, замечательными бровями и большими волосатыми руками.

– Меня прислали помогать вам.

– Мальчишек что, нету?

– Это же филфак.

– Тогда ладно. Двоечница?

– Не совсем. Но провинилась.

Он нарезает хлеб и белоснежный сыр, вяленое мясо, вкусное, но такое жёсткое, что мне хватает одного кусочка на полчаса. Я делюсь с ним сладким чаем из термоса, и Эдуард говорит:

– Э!

Потому что, наверное, предпочёл бы вино. Но чай всё равно пьёт с удовольствием. Я помогаю ему – в основном придерживать и раскладывать всё по местам; в джинсах и клетчатой рубашке хожу босиком по полиэтиленовой плёнке, расстеленной на полу, и все ноги белые. А когда Эдуард выходит неторопливо покурить, сбегаю во Францию.

Когда ремонт заканчивается, я ищу подругу с утра до вечера. Я знаю, что Элен любит крыши и подворотни, и это осложняет поиски. Вскрывать замок двумя скрепками я научилась быстро. Благодаря этому и в Париже мне чуть проще. Бывает, что я сижу в саду рядом с Бретонно, грызу подсохший круассан и думаю, что по версии Элен моя мечта сбылась, только в каком-то совсем неправильном виде. И что Париж во сне был ровно таким же. Я гляжу, как одеваются девушки, и копирую их стиль, чтобы не выделяться. В университете меня вдвое чаще стали называть француженкой, хотя одежда парижанок незамысловатая до нелепости: куртки, свободные брюки или джинсовые юбки, безразмерные шарфики. Длинные рубашки, жакеты поверх футболок, шлёпанцы или балетки. Кажется, я одеваюсь наряднее, чем все они вместе взятые, но любуюсь я ими, а не они мной.

С ещё большим удовольствием я сбегаю домой, под вечер или под утро, и сижу на полу в прихожей, не в силах пошевелиться от усталости и отчаяния.

В один из таких дней под вечер в дверь звонят, и я сердито поднимаюсь на ноги и открываю. В подъезде стоит девочка-соседка. Она в коротких шортах и бесформенной футболке. На ногах у неё розовые тапочки с кошачьими мордочками. В одной руке она держит кружку с горячим шоколадом – по запаху таким же густым, как у меня.

– Это я тебе тогда подложила фото с учебником португальского.

Я непроизвольно гляжу на её левую коленку. На неё на самом деле небольшой шрам.

– Он ещё с детства,– объясняет девочка.– Каталась на качелях очень бурно.

Она говорит едва заметно в нос, как будто совсем недавно была простужена, но при этом голос у неё мягкий и чуть более низкий, чем я ожидала.

– Зайдёшь?

– Конечно,– фыркает она.– Для чего же я пришла?

Я впускаю её.

– Меня зовут Лика.

– Я знаю. Через десять минут ты будешь мучительно думать, как бы поделикатнее меня обо всём расспросить. А я буду молча сидеть у тебя на кухне. Потому что рассказывать очень много.

– Кружка с шоколадом же у тебя не случайно?

– Да, она тоже появилась сама собой.

Через десять минут мы молча сидим на кухне. Я делаю бутерброды с сыром и зеленью и думаю, с чего начать расспросы.

Света берёт бутерброд, скидывает с него всю зелень и с удовольствием уплетает, запивая шоколадом.

– Так вот. Бросай мучиться. Лена вернётся где-то в марте или апреле.

– Элен?

– Ну да, ну да, Элен.– Девочка закатывает глаза и поднимает руки ладошками вперёд, как будто сдаётся.– Ты, конечно, не успокоишься, но хотя бы пореже бегай за дверь в триста шестнадцатой. Ты так потеряешь очень много времени.

– Я уже научилась, чтобы время там текло так же, как здесь.– Я понимаю, что скрывать что-то нет смысла.

– Правда? – Света заинтересованно смотрит на меня и даже жевать перестаёт.– А как?

– Надо же, и тебя можно удивить.

Света легонько пинает меня ногой под столом, и я неожиданно смеюсь:

– Не сердись. На самом деле оказалось просто: запоминаешь время выхода и сразу же смотришь на часы там. И временами проверяешь время. Тогда оно не убегает. И успеваешь больше.

– Глупости какие, нооо, наверное, работает,– задумчиво тянет Света.

– Почему глупости?

– Всё это как компьютерная игра. Проходишь один уровень за другим, тебе дают новые способности. Например, за то, что ты часто заходишь в игру или за что-то другое. Понимаешь?

Я киваю.

– Шоколадку ты тоже мне тогда подложила?

– Агааа,– довольно улыбается Света.– Пригодилась?

– Ещё как. Спасибо!

– Я просто знала, что ты надолго пропадёшь. Если бы не запах жареной рыбы, я бы тебе побольше всего напихала в рюкзак.

– Это было бы сложнее.

– Я наловчилась.

– Пока прятала ликёр от мамы за те секунды, когда она поворачивала ключ в замке?

Девочка вторично пинает меня ногой под столом. Я смеюсь:

– Синяки будут.

– Значит, ты всё же видела меня тогда.

– Агааа.– Я копирую её протяжный выговор, и девочка тоже смеётся.

========== 16 марта ==========

– Операция будет. Если бы чуть пораньше обнаружили, не нужно было бы делать. Может, просто профилактика была бы нужна.

– Ты так спокойно об этом говоришь.

– Ну а что. Я уже наревелась три месяца назад. Сейчас какой смысл. Бегаю тихонько по утрам, если не забываю, ем всякое полезное, курить перестала.

– Вина тебе больше не дам.

– Ну уж нет! – возмущается Света.– Единственная радость в жизни.

– А как же мальчики?

– Да какие это мальчики, прости господи. Ты же понимаешь, что я про каждого знаю, что с ним будет. Славка три раза разведётся и всё равно в четвёртый раз найдёт похожую на первую. Юрка в сумасшедшем доме полгода проведёт. Длинный Сэм откроет свой магазин, а потом свинтит в Америку, потому что тут попадётся на взятке.

– Ужасно,– сочувственно говорю я.– Всё равно идём в комнату.

– Может, лучше на крышу?

Голос у неё стал как будто тоньше. И когда думает, что я не слышу, она тихо кашляет, прикрывая рот ладошкой. Почему я раньше не обращала на это внимания?

– Идём, конечно.

Я переодеваюсь в обычные джинсы и рубашку и достаю хулахуп – огромный тяжёлый обруч, которым мы по очереди истязаем свою талию. И мы поднимаемся на крышу. Я уже давно вскрыла тяжёлый навесной замок, и когда мы возвращаемся, я привожу его в такой вид, как будто он давно уже висит и покрылся ржавчиной, похожей на гречневую кашу.

На крыше ветер чувствуется сильнее. Зато туман уже рассеялся, потому что выглянуло солнце.

– Сделаешь хорошую погоду?

– Просто тепло или прямо жарко?

– Давай жарко,– улыбается Света. Она сбрасывает ботинки и босиком забирается на какую-то скользкую металлическую трубу, прихватив хулахуп. Достаёт из кармана «чупа-чупс», снимает обёртку и засовывает его за щёку.– Хочу, чтобы ты меня сфотографировала. На свою страничку хочу выложить фото.

– Поэтому ты сегодня нарядная?

– А как же.– Света поправляет бретельки на плечах и картинно ставит обруч рядом с бедром. Но тут же останавливается: – Сфотографируй, как Элен тебя. И в лучах света.

– Я так не умею. И вообще, Элен меня предпочитает не слишком одетую фотографировать.

Я расстёгиваю рубашку и повязываю её узлом на животе.

– Умеешь. Нужна просто практика. Триста или четыреста попыток, и всё получится даже на телефон,– успокаивает меня Света.

– Ну, тогда крутить тебе обруч до вечера.

– Вызов принят.

Получается быстрее. Удивительно, но уже на тридцатый или сороковой раз Свету устраивает на фотографии всё. А может, ей просто надоело крутить хулахуп.

Мы сидим у какой-то кирпичной трубы, вытянув ноги на солнце, и болтаем о всякой всячине. Я включаю музыку на телефоне.

– Почему, когда я для тебя меняю погоду, мне ничего за это не бывает?

– Ты что, ещё не поняла? – удивляется девочка.

– Нет, а должна была?

– Это же так просто,– укоризненно говорит она.– Потому что я сама прошу тебя. А ты чаще всего любишь помогать не спросясь, нужно это или нет.

– Не спросясь…

– Ну а как ещё. Ты причиняешь добро насильно. А может, это и не добро вовсе.

– Почему это? – Я прекрасно понимаю, почему, но верить в это не хочу.

– Ну вот смотри. Помнишь ту женщину с мандаринами, на красной машине?

– Девушку.

– Да неважно. Вот ты помогла ей уехать. Она вернулась домой вовремя, а там её парень с любовницей. Он был уверен, что в метель она вообще останется на работе. Кому от этого лучше стало?

– Так было на самом деле? – расстроенно спрашиваю я.

– Почти. Или помнишь, ты тогда папу моего вернула домой? На следующий день они ещё хуже поругались. Сейчас он вообще дома мало бывает.

– Я помню… Прости.

– Да нет, может, это и к лучшему. Я-то с ним вижусь всё равно. Просто всё по-дурацки и неоднозначно.

– А когда я всем помогала на экзамене? Вроде меня просили тогда помогать.

– Ну и кому лучше, что они ничего не учили, понадеявшись на тебя? Тебе хоть кто-то сказал тогда спасибо?

Я пытаюсь припомнить и отрицательно машу головой. Горячий ветер дует в лицо, и глаза слезятся.

– Я настолько бессмысленная?

– Я этого не говорила.

Света вскакивает на ноги и ходит из стороны в сторону, напряжённо раздумывая. Пятки у неё почти чёрные от старого рубероида, который листами лежит кое-где по крыше.

– По крайней мере, у тебя потом всё будет хорошо.

– А у тебя?

– А себя я не чувствую в будущем,– хладнокровно говорит девочка, и у меня слова застревают в горле.

========== 19 марта, 00:52 ==========

После полуночи я просыпаюсь от возни и шума за стеной, сижу минуту на постели, приходя в себя после дурацкого сна, а потом спускаю ноги на пол и на автопилоте шлёпаю на кухню. Выпиваю залпом стакан холодной воды, изнемогая от слабости. Гляжу на часы: почти час. Голова чугунная, и колени ватные. Возня за стенами невнятная, как шелест гороха в глиняном кувшине, куда по ошибке бросили несколько комьев земли. Я даже не понимаю, это этажом выше, ниже или у соседей с моего этажа.

Я прислоняюсь к стене, и когда в голове немного проясняется, вижу темноту, беготню, край кардигана, неплотно наброшенного, и последнее: худые щиколотки с откинувшейся простынёй, колечко на пальце ноги; я трясу головой, но дверь уже захлопывается, и я бегу в прихожую, прижимаю обе ладони к двери: мама моей соседки, она с красными глазами; врачи в голубых куртках, девочка на носилках. Я, едва справляясь с замком, распахиваю дверь, натягивая футболку поглубже, но двери лифта закрываются, и я растерянно смотрю на пустую и тёмную лестничную площадку.

Ещё час я провожу в беспокойной безвестности; за стеной ничего не происходит. Я припоминаю, что младшей дочки нигде не было видно, как и их папы, так что в больницу со Светой, скорее всего, отправилась только её мама. Наконец, я решаю, что они могут быть только в третьей городской больнице, потому что я когда-то слышала, что там хорошее кардиологическое отделение. Я быстро собираюсь и бегу туда, тем более что больница всего в полутора километрах от моего дома. Я сочиняю всевозможные истории, чтобы дежурные рассказали мне о только что поступивших больных, но ни в третьей, ни во второй, ни в первой больнице я не нахожу соседку.

По пути мне преграждают дорогу два подростка очень нервного вида, в дурацких шапочках на самой макушке, но у меня на них нет времени: неожиданно начинает идти дождь с градом, а бегаю я быстро.

Отчаявшись, почти под утро я оказываюсь на другом краю города в маленькой частной клинике. К моему удивлению, меня туда пускают без лишних вопросов, и в холле я нахожу измученную маму девочки. Она сидит на неудобном стуле, который как будто притащили сюда из старого кинотеатра – такие совмещённые деревянные стулья по три в ряд.

Я сажусь рядом и спрашиваю, как дела. У женщины, очевидно, нет сил на удивление, тем более она меня наверняка помнит. Поэтому она мне рассказывает всё честно. И про реанимацию, и про то, что сейчас Света уже спит в палате, и что домой нет смысла пока уезжать, хочется дождаться утра. Глаза у неё красные и припухшие от нервов и усталости. Я кладу свою руку на её. Женщина засыпает у меня на плече, и я терпеливо сижу, хотя спина затекает в таком положении, и пытаюсь не уснуть сама.

Утро красивое даже в больничном холле. Лучи солнца заполняют пустынный коридор. Мама Светы просыпается, растирает щёки и виски, встаёт и уходит к дочери.

Я жду ещё полчаса, потом встаю и плетусь на утренний троллейбус. Дома я скидываю одежду и падаю на постель, засыпая ещё в воздухе.

========== 28 марта, уже стемнело ==========

Четыре дня лил дождь, потом всё замёрзло, теперь третий день идёт тихий снег, но я к этому не имею ни малейшего отношения. Граждане упражнялись в фигурном катании на скользких тротуарах, и я пыталась растопить лёд или повысить температуру воздуха, но меня чуть не прибило дверьми и опадающими крышами, поэтому я решила повременить с добрыми делами. И съездить к бабушке. По телефону она уверяет, что чувствует себя прекрасно, но я должна убедиться в этом лично.

В качестве транспортного средства я выбираю тривиальную электричку. Со Светой мы обсуждали, что как уважающие себя волшебницы должны осваивать мётлы, ступы или ковры с хорошими аэродинамическими свойствами, но пока не решались опробовать. Мы с ней переписываемся каждый день: состояние девочки уже вне опасности, но она всё ещё в больнице. Она наотрез отказывается от моих посещений, хотя присылает мне свои фотографии в пижаме и делится планами побега из палаты. Я думаю, что из снимков в больничной пижаме получился бы неплохой фотопроект – но Элен рядом нет. Правда, Света, как обычно, сама подходит к делу с фантазией. Она стащила из соседней палаты большую картину с вечерним морем и присылает мне фотографию своих ног на фоне заката и волн. Нашла в кабинете у заведующей крошечную статуэтку Эйфелевой башни на столе и, пока заведующей нет, ставит телефон в угол кабинета и позирует в пижаме на фоне башни – если бы не краешек стола, получилось бы как по-настоящему. Из больничной еды составляет натюрморты и ведёт прямые репортажи, называя себя фуд-блогером. В общем, у неё в палате жизнь насыщеннее, чем у меня на воле.

Вечерние электрички – русская рулетка. Если повезёт, можно доехать без приключений. Выстуженные вагоны, в которых пол нечист в любую погоду; подозрительные пассажиры, усталые торговцы; окунаешься в сон, просыпаешься от остановок и тишины. Пахнет в вагонах всегда стылым ветром и сигаретами, и я заворачиваюсь до самого носа в широкий шарфик, тем более что совсем холодно. В этот раз за музыкой в наушниках я совсем не замечаю дороги, и даже стайки безумных подростков в шапочках на макушках проносятся мимо, словно я невидима, и я лишь сильнее вжимаюсь в сиденье; но пора выходить.

И я снова, как всегда, когда приезжаю сюда, запрокидываю голову, и у меня замирает дыхание от бесконечного звёздного неба. Весь Млечный Путь как на ладони, эта бесчисленная, до дрожи захватывающая дорога из звёзд. Я вздыхаю, потому что мне ужасно хочется подёргать Элен за руку и вместе любоваться, задрав головы и придерживая капюшоны; узнавать созвездия на краешке неба, восхищаться количеством и плотностью, которых не бывает в городском небе, и мыслями уноситься глубоко в космос на сияющих кораблях… И чтобы Элен такая: «Вау!» – и тоже бы, забыв обо всём, зачарованно глядела на громаду звёздного неба. Но Элен рядом нет, и неясно, когда она вернётся,– скоро апрель, и мои надежды тают. Воздух как тёмный хрусталь, колкий и прозрачный, я каждый шаг помню, как родной, поэтому изредка любуюсь заснеженными шапками грустных спящих деревьев, но всё остальное время исследую космические просторы. Я даже поворачиваю направо в нужном проулке не глядя: от станции до дома бабушки всего километр, пятнадцать минут, и если мне завязать глаза, я всё равно смогу подсказывать дорогу вплоть до рельефа кочек.

За мной в сотне метров машина. Светло-сиреневый «пежо» – света звёзд и фар хватает, чтобы это разглядеть. Рефлекторно я делаю пару шагов в сторону, чтобы пропустить машину, но улыбаюсь своей наивности. Мне идти легко, потому что кто-то добрый уже протоптал тропинку в глубоких массивных сугробах. Снега столько, что если бы руки не были в карманах, я бы оставляла пальцами две бороздки в сугробах по бокам. Машинам сложнее. «Пежо» сзади беспомощно буксует. Пару секунд я думаю, потом возвращаюсь и встаю недалеко от машины. Мне бы хотелось посмотреть на это хоть раз со стороны: стоит невысокая девушка, сосредоточенно глядя на снег, и он начинает дымиться. Наверное, эффектно. Это не дым, конечно, а пар, но выглядит именно так; урчание мотора притихло, и я отчётливо слышу стук челюсти о приборную панель. Поэтому не глядя сворачиваю в сторону, и машина, заурчав, обескураженно проезжает мимо, очень медленно и недоверчиво. И скрывается за поворотом. Только тогда я перестаю изображать призрака, улыбаюсь и иду дальше. Какое всё-таки небо красивое!

В тот момент, когда я изучаю особенно плотное скопление звёзд в левом рукаве Млечного Пути, внутри меня замирает воздух, я теряю равновесие и, как в замедленной съёмке, наблюдаю, как вместе со мной несутся вниз комья земли; после чего очень больно ударяюсь ногой, так что в плечах отдаётся и крик замирает внутри меня, а слёзы брызжут двумя фонтанами из глаз, и, закрываясь локтями от камней, я сворачиваюсь в комок на дне какой-то ямы.

Судя по всему, это заброшенный погреб. Чувство пространства меня подвело, и я всё же провалилась куда-то. А нечего было хвастаться.

Воздуха целый океан, но дышать всё равно сложно. В груди что-то мешает. Я судорожно пытаюсь вдохнуть. Бесполезно. С трудом я приподнимаюсь на локтях. Делаю маленькие глоточки воздуха. Это больно. В груди металлическая перегородка, и при каждом движении она впивается в меня изнутри. В глазах темно, и я отчаянно зеваю, чтобы хоть как-то насытить себя кислородом. Внутри меня что-то некрасиво щёлкает, в горле такой привкус, как будто оно заржавело, но теперь я, кажется, могу дышать. Медленно я втягиваю в себя воздух. Это забирает все мои силы, и я откидываюсь на спину.

Как же хорошо просто дышать…

Я лежу в глубокой яме и смотрю в звёздное небо. С этой точки его видно совсем немного. Но мне повезло, и я вижу краешек Млечного Пути, а что в небе может быть прекраснее? Я думаю, что если это последние часы моего земного существования, то лежать и смотреть в звёздное небо, дыша чистым неподвижным воздухом – это не так плохо.

Ещё я думаю, как зимой мало звуков. Летом стрекочут насекомые, лягушки квакают так отчаянно, как будто спасают мир. Весной всё заполнено мокрыми звуками, полными надежды. Осенью шумит ветер и хлопают двери. А зимой ты идёшь, и под ногами скрипит снег. А потом ты останавливаешься. И слушаешь тишину. Эта тишина мягкая, как ткань, которая оседает складками. Где-то сонно гавкнула собака, но этим и ограничилась. Сейчас бы музыку в наушниках, но я не хочу нарушать этот момент. Я даже не чувствую холода. Снег всё ещё на моей стороне и греет меня. Он не тает, но мне тепло.

В глубине неба, усыпанного звёздами, я вижу одну движущуюся звезду. Я знаю, что это может быть самолёт. Или нет: на крыле самолёта должно мигать что-то такое красное. Тогда пусть это будет спутник. Он очень высоко, в космосе. Но я его вижу, и он движется, а значит, жизнь всё ещё продолжается. Мне кажется, что он движется недостаточно медленно, чтобы оставаться внутри рисунка одного созвездия. И недостаточно быстро, чтобы я не могла за ним уследить. От этой неопределённой скорости я нервничаю и понимаю, что долго лежать на глубине тёмной ямы не стоит. Поэтому я опираюсь на руки, глубоко вдыхаю воздух – здесь, внизу, он чуть более застоявшийся, чем на ночной дороге. И пытаюсь встать.

Левая нога болит нестерпимо. Я едва могу опираться на неё. Но мне нужно как-то выбраться, поэтому, придерживаясь руками за промёрзшие стенки погреба, я поднимаюсь на ноги, внятно ругаясь от боли. Подсвечиваю себе экраном телефона; я нахожу какие-то жестяные банки и строю из них пирамиду. В ботинках слишком скользко, а в куртке жарко – я сбрасываю и куртку, и ботинки, забираюсь на самую верхушку пирамиды, но в тот момент, когда я хватаюсь руками за обледеневшую доску и хочу подтянуться наверх, банки под ногами разъезжаются, и я кубарем скатываюсь вниз; по голове мне что-то изо всех сил бьёт, я чувствую во рту привкус крови, и наступает темнота.

Темнота не кромешная, потому что мне снятся какие-то мгновенные сны, слабые, как кофе из пакетиков, но всё расплывается лиловыми и сиреневыми пятнами.

========== На следующее утро ==========

Я просыпаюсь оттого, что желтоватый свет заливает комнату. Собаки во дворах тявкают как-то необязательно, и снег заглушает их лай. Я откидываю одеяло и рассматриваю левую ступню. Она вся перебинтована, так что только кончики пальцев наружу торчат; очень тесно, и я сомневаюсь, будет ли она что-то чувствовать. Я сжимаю пальцы, и чувствительность вроде бы в порядке, хотя всю ступню покалывают сотни невидимых иголок. Но той тошнотворной боли, что была ночью в погребе, уже нет. Зато колени и бока все в синяках.

Как я выбралась из погреба? Меня кто-то достал? Был ли подъёмный кран?

– Ты пришла в носках и без куртки,– сказала бабушка, входя в комнату с тарелкой пельменей.– И сказала: «Мне нужен отпуск». Потом свалилась на диван и тут же уснула. Еле я тебя перетащила в твою комнату. Ты очень настаивала, что останешься на диване насовсем. Пришлось применять силу. А нога распухла и была сливового оттенка. И ещё был с тобой парень, высокий и кудрявый. Он принёс твои ботинки, куртку и тебя. Сгрузил всё добро у входа, сам входить отказался. В этот момент ты и очнулась. Ненадолго.

– Высокий и кудрявый? А где он сейчас?

– Сел и уехал.

– В маленькую сиреневую «Пежо»?

– В маленькую и сиреневую – это точно.

Мне нравится этот доисторический уют: крашеные столы, вязаные салфетки на радио и телевизоре, этажерка с кувшином, книгами и фарфоровой статуэткой оленя. Я ем пельмени. У них удивительное свойство: их может быть шесть, а может быть тридцать шесть, но они всегда помещаются в меня без остатка. С бульоном и сметаной. Я думаю: как хорошо, что в этой местности не бывает землетрясений. Слишком много в этой комнате всего: блюдца, жестянки с мелочью, шкафчики со шкатулками, пучки трав, зеркала, чайнички и ветхие книги. Моя бабушка травница и, кажется, немного колдунья. Впрочем, я уже не удивлюсь, если всё так и есть.

– Бабуль.

– Да, Ликунь?

Мне нравится эта китайская форма имени, которую бабушка мне придумала. Ли Кунь. Надеюсь, это не значит чего-то неприличного. Я на мгновение прикрываю глаза и перебираю три или четыре десятка иероглифов, которыми можно написать эти два слога. Значения всегда разные, но мне нравится «Яшма цвета китайской сливы». Плавный ныряющий звук в первом слоге и мягкий высокий во втором. Я представляю почти дозрелую сливу, ещё терракотово-красноватую, но уже покрытую лёгким седым налётом.

– Помнишь, ты мне сказки рассказывала?

– Все до единой,– кивает бабушка. У неё яшмовые глаза. Они не выцветают, да и волосы у неё сложного цвета, всегда забранные под цветным платком сливового цвета.

– Я тебе тоже хочу сказку рассказать.– Я уже расправилась с пельменями, откладываю ложку, и бабушка наливает мне чай. Повозившись на жёстком высоком стуле, я неловко поджимаю здоровую ногу под себя, с трудом опираясь на больную.

– Про ветер и облака? Про снега и проливные дожди?

Я ставлю чашку на стол и удивлённо смотрю на бабушку. Называть её бабулей – вопрос традиций. Она иной раз мне кажется моложе и стройнее меня. И она хипстер, потому что из обрезков она шьёт такие стильные вещи, что и она, и я носим их с удовольствием. На ней очки в чёрной оправе, потому что она считает это красивым.

– Откуда ты знаешь?

Она улыбается.

– Помнишь, ты рассказала, как разогнала облака?

– Я вроде как в шутку это говорила.

– А я тогда поверила. И продолжаю верить сейчас. Я ведь не напрасно это делаю?

– Совсем не напрасно…

Я рассказываю о последних событиях. О погребе. О красном «рено» и об однокурсниках. О детской коляске и о ливнях стеной. О побережье океана и пропавшей Элен пока решаю умолчать. Рассказываю о помощи другим людям и о возмездии, которое каждый раз меня ждёт.