Текст книги "Жёнка (СИ)"

Автор книги: Katsurini

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Katsurini: другие произведения.

Жёнка

Аннотация:

•

• Середина семнадцатого века. Русь раздирают противоречия, набеги и смерть.

•

• Война унесла жизнь её любимого. Василиса приходит в себя, лишившись воспоминаний о погибшем. Надо жить и радоваться, что не помнишь кошмара, но как чтить память, не помня человека? Тебе навязывают нового мужа, не спрашивая согласия. Так вече решило. Она смирилась, потому что выбора нет. Пытается жить дальше, находя счастье в обычных вещах, ведь хочется просто быть любимой несмотря ни на что. А богиня Макошь вновь вплетает в нить судьбы испытания, которые предстоит пройти и сломаться или обрести счастье.

•

• От автора: это альтернативная версия событий реформы Никона, и прихода христианства на Русь уже после покорения Сибири. Т.е. мои русичи до сих пор верят в богов, но немного не в современном нашем понимании, они поклоняются им как предкам, чтят их и просят в трудную минуту помощи.

•

• Начато произведение 22 июня 2014.

• ЗАВЕРШЕНО 4 октября 2014 года. Окончание высылается по заявке.

•

• Просьба, отписывайтесь, пожалуйста. Тапки приветствуются здесь, но по существу.

• За вычитку огромная признательность Горбачёвой Веронике – ты многому меня научила, благодарствую. Девочки – Саша, Ира, Лариса и другие – что бы я без вашей поддержки делала. Благодарю.

• Комментарии предыдущая ветка, самые первые комментарии, ушедшие в архив.

   Пролог

   Ощущения не из приятных. Кости ломит, и я уже не отличаю, где Явь, а где всего лишь моё воображение. Где-то вдалеке слышен равномерный стук. Мухи жужжат, ветер овевает моё вспотевшее лицо. Жарко. Силюсь открыть очи да не могу. В воздухе витают запахи цветущей яблони.

   Нужно вспомнить, где я и что со мною случилось. Заставляю себя думать о прошлом.

   С трудом удаётся отогнать тоску и непрошенные слёзы, и вспомнить хорошее. Негоже вспоминать ушедших с грустью, думая лишь о том, как мы будем жить без них. Они ушли в лучший мир, потому что заслужили, достигли чего-то, развились. И теперь ждут нового перерождения. Смерть – не горе, а счастье. Мы умираем в сим мiре и рождаемся в ином. Смерть – всего лишь начало чего-то нового.

   Я помню объятия Борова, его нежные поцелуи.

   Когда замуж выходила, мужа подобрал отец. А я просто доверилась его выбору. Мне было не важно, за кого выходить, лишь бы за хорошего человека. Книги увлекали и хотелось жить в тех сказочных мiрах, которые там описывались, чего-то достичь, развиться в сим мiре. Но я понимала, что в наш век место женщины возле печи, рожать и нянчить деток, возиться по хозяйству. И деться некуда, потому замужество я воспринимала как неизбежное.

   Пришёл к нам раз старик с длинной до пояса седой бородою, постучался, попросился на ночлег. Ну, отец и пустил, к столу пригласил, мне велел баньку истопить, а после и на лавке гостю постелить.

   Я прежде в пору вошла (семнадцать мне исполнилося), по ведическому мировозрению раньше не выдавали, а парней женили не раньше двадцати. Дед всё просил то одно для него сделать, то другое. Негоже добрым людям отказывать в просьбе, вот я и суетилася. Предки заповедывали чтить гостей, и в меру разумного не отказывать. Слышала, что у некоторых народов есть обычай и жену гостю подкладывать. Как хорошо, что у нас такого нет, а девица хранит себя до замужества да и после верна лишь своему мужчине.

   Дед, как после оказалось, невестку присматривает – жёнку для своего сынка, да глядит, какая я хозяйка.

   Батюшка сперва съездил к старику в гости, а после тот сговорился с моими родителями, а мне сказали, мол, нынче жених есть, а осенью справлять свадебку будем.

   То-то я "порадовалась"! Хоть я была и не против замужества, но вдруг тоска накатила, не хотелось покидать отчий дом. Да и сколько ж лет деду, а сыну его? Но нынче с мужиками тяжко, война много народу косит, выбирать не приходится. А в девках долго сидеть не принято. Коли отец согласился, знать не так уж и плох жених. И утешила себя мыслями, что старый будет, дак переживём. А рано помрёт – так не страшно, главное, деток успеть вырастить, а век можно доживать и вдовою, коли дети взрослые, так приютят на старости... Думать о преждевременной кончине будущего мужа не хотелося.

   Только зря я так думала, жених оказался и не старым вовсе, а на свадебку познакомились – приятным парнем оказался. Высокий, статный, усатый да волосатый. Ну, не тело его, а волосы по плечи были. У нас в деревне с короткой стрижкой мужики ходили, или под горшок стриглися. А у него тёмно-русые волосы большими кудрями рассыпаны вкруг головы были. Очи серые, добрые. Нос прямой, подбородок чуть раздвоенный, длинная худая шея.

   Так и жить стали вместе. Только деток всё не было. Муж был нежным, понимающим, трудолюбивым, разве что немного робкий, стеснительный. И со временем прочно в сердце оселился моём. Да только судьба всё новые испытания подкидывала.

   А потом набег войска вражеского. Мужиков, детей да стариков без разбору сразу рубили саблями. Девок да молодых баб оставляли на потеху.

   – Даждьбог*, где же ты? Внуки* твои гибнут, помоги! – слёзы застилали очи. – Как же ты, Тарх Перунович* можешь допускать такой несправедливости?

   Муж дрался вилами, десятерых уложил, да и его в капусту порубили джунгары, а меня потащили к их главному. Потому что сперва ему все почести, а потом уж остальным бабы достаются. Да заперли меня в сарае с другими женщинами.

   Плакали мы да толку-то, а мне тошно вначале было, вспоминалось, как муж отчаянно дрался, защищая меня, и отрубленные части его тела, запах крови, ощущение чего-то липкого на руках, я ведь даже после его смерти гладила его влажные волосы, не в силах до конца поверить, что никогда больше не улыбнётся мне, не обнимет. И я не смогу к нему притронуться. Обхватила я себя руками, сжалась в комочек и рыдала, лёжа на соломе, перепачканная. Лишь благодарна Богам была, что детей своих не было – что не видят они ужас тот. По мужу только тосковала уже. Меня даже утешать кто-то пытался, что-то говорили, да не слышала я.

   А потом неожиданно визг прорезал слух мой – крики женщин то послышались. Обрушились и другие звуки и запахи. Сердце холодело от думки, что ж там с ними делали, уж лучше смерть... Я дышала глубоко через рот, чтобы не вырвать на тех женщин, что меня утешали да обнимали.

   А потом тишина жуткая, от которой стынет кровь. Мы с оставшимися бабами затаилися в сарае, даже всхлипнуть – страх берёт. Не хочется ещё злей участи.

   Оказалось – то войско нашенское прибыло, вот они и разобралися с мерзавцами. А бабы кричали от вида крови, когда на них она попадала. Да только легче не стало от сего, ведь погибших не вернуть уже. Где ж войско было, почему не защищало деревню нашу? Ведь нести дозор должны поблизости.

   Тоска стиснула сердце, стоило вспомнить как я рыдала три дня на том месте, где была крода* общая. Уж огонь догорел давно и прах по ветру пустили, только час от часу не легче.

   Как мне жить теперь, для чего? Просила я ребят-военных, отнять и жизнь мою, вслед за мужем уйти хочу*, ведь зачем мне жить? Ничего же не осталося. В сердце холод поселился. Не пустили мужики-ордынцы, не смилостивились. У, жестокие, и ни чуточки сострадания! А ведь порою се считалося милосердием, коли жили муж с женою душа в душу и жить друг без друга не могли.

   А потом перепись провели всех: кто погиб смертью храброю, кто пал жертвою в беспощадной резне, и детей учли малых. Раньше считали дворами да здоровыми мужиками семьи. С них и оброк брали. А тут всех погибших записали.

   Не рыдал уже никто – слёзы кончились. А мне уже было всё равно. То не жизнь уже, а лишь жалкое существование. Ничего не радует, ни солнечный день, ни пение первых птиц.

   А что девок да женщин всех оставлять в полусгоревшем селе без мужиков и охраны, то забрали нас на телегах – развозить по домам. Девчат нетронутых замуж сразу отдали за первых встречных свободных парней в ближайшем селении, без свадебки – у военных то не принято. Дали клятвы – то достаточно.

   А среди замужних меня первую из подводы высадили. Ко двору одному привели ухоженному. Там дитятки гралися. Кликнули их отца. Тот не заставил себя ждать.

   – Здравы будьте!

   – Здравия! А Вы часом не Сосновы будете?

   – Точно, чем понадобились?

   – Баба тут из ваших будет.

   – Сия, что ли?

   – Точно, она! – военный указал на меня. – Заберёте?

   Подняла я очи на хозяина. Здоровый, словно медведь. На меня как на товар глянул тот мужик, а коли очи встретились, ноги подкосилися, меня с трудом другие бабы удержали.

   – Так не наша будет.

   – Как не ваша? Так Соснова ведь!

   – Где ж вы взяли-то её?

   – Так в Микулицах. Там набег был, всех прирезали. Бабы и осталися на потеху, остальных всех того...

   – Из Микулиц говорите? – а потом ко мне обратился тот бородатый мужик с очами моего покойного нынче мужа: – А ты часом не Борова жёнка?

   Я кивнула и слёзы полились из глаз, как вспомнила, что нет больше его в живых. Отпустить мне его надобно, да сердцу не прикажешь.

   – Заберём, куда деваться-то. Чай теперь своя.

   – Жёнкой? – и кивок в ответ.

   А дальнейшее как в тумане том, потемнело в очах, и упала я, так и не в силах возразить чего. Да и не в праве я была.

   Глава 1

   – Боров, ты что ли? – на пороге стоял мужик, чем-то схожий на мужа, прислонившись к дверному косяку.

   – Я, ты спи, поправляйся!

   – Нет, не уходи, прошу, не оставляй меня!

   – Спи, Цветочек, спи.

   В груди словно тиски сердце стиснули. Я давай слёзы лить, умудрилась даже найти в себе силы, с лежанки слезть, на колени встала, умоляю его.

   – Я побуду ещё немного. Ты ложись давай.

   И подходит, поднимает с пола меня на руки да относит на лежанку. А я вцепилася в рубаху, не пускаю его никуда.

   Он прилёг со мною рядом, по голове гладит.

   А меня страх берёт, авось очнуся, а не будет его со мною рядышком. Обнял меня.

   – Боров, не оставляй меня, прошу. Я уйду с тобою, только будь со мною.

   – Спи, Цветочек, спи, набирайся сил.

   И я вновь в пустоту проваливаюсь.

   Из тьмы голоса доносятся:

   – Как она? – голос женский обеспокоенный.

   – Плохо, не держит её ничего. Прости, милая, не могу смотреть на неё, сердце кровью обливается, – столько нежности в мужском слове.

   – Иди к ней.

   – А как же ты?

   – Иди, говорю. Ей ты больше нужен.

   – Прости, любимая! – столько вины ощущается.

   Помню как металась я, всё искала его в лесу дремучем. Слышу голос мужнин, иду, ищу, вроде рядом где, а не вижу я. И от этого страшно жуть, сердце холодеет от ужаса. Боров! Где же ты, любимый мой? Не оставляй меня одну! Знаю, отпустить надобно, а не могу.

   – Боров!

   – Тихо, тихо, милая, не шуми Цветочек, перебудишь всех.

   – Прости, Боров, только не уходи. Я тебя слышу, а не вижу. Не уходи, побудь со мною.

   По головке гладит, чувствую его тепло рядом. Поцелуи опаляют кожу, руки расплетают косы.

   – Спи, любимая, набирайся сил, – шепчет нежно. А я ловлю его губы на ощупь, прикасаюсь к его щекам, трогаю его бороду. И когда успела вырасти? Только вроде бы начала пробиваться.

   Отвечает он поцелуями, шепчет слова ласковые.

   Боров, любимый мой. Главное – ты со мной. Большего мне не надобно.

   Яркий свет ударяет в очи. Я зажмурилась да руки вскинула в закрывающемся жесте. Ох и денёк, зато солнышко яркое. Открываюсь да ловлю солнышко, что сквозь веки красным кажется. До чего ж приятно, ощущать радость дня, с ним здороваться.

   – Здравствуй, солнышко родимое!

   – Здравствуй, как себя чувствуешь? – это что же солнышко здоровается? Слышу голос низкий незнакомый, но такой родной. А боюсь взглянуть. Что со мною? Трепет на душе моей.

   Открываю потихоньку очи да гляжу на незнакомца сильного да здорового. Больше Борова, уж точно в плечах. Сердце стискивают щипцы от боли, словно любимого и не увижу вовсе.

   – Кто ты?

   – Бер, – он подходит, садится на лежанку рядом да протягивает мне кружку с чем-то. – Пей.

   Помогает сесть, я неохотно беру кружку. На мгновение наши пальцы соприкасаются. И ощущения странные. Тепло, разливающееся по телу, и трепет. И словно чувствуется, что я дома. Хорошо-то как, ежели ни о чём не думать. Кружка тёплая, согревает. Делаю глоток – приятное варево. Пью ещё и ещё, пока всё не кончилось.

   – Благодарствую. Что это?

   – Дала ведунья наша, местная, помогает побыстрее вернуть силы. Тебя долго не было в Яви, всё блукала* Навью во тьме, всё звала его.

   – Где мой муж?

   Показалось или он сглотнул?

   – Спи, Цветочек, набирайся сил.

   – Кто ты?

   – Муж твой, спи.

   Я ложусь, ничего не понимая. Муж? Что-то до боли знакомое, родное, но такое неуловимое. Мысли путаются, веки словно чем-то тяжёлым наливаются, сами собою закрываются.

   И опять во тьме, только на сей раз спокойною.

   – Как она? – женский голос, встревоженный.

   – Лучше уже. Не ходи к ней, любимая, не трави душу ей. Пусть полностью оклемается.

   – Хорошо, как скажешь. Снежика возьмёшь с собою?

   – А то! Пусть седлает коней, вырушаем* в путь!

   – На долго вы?

   – Дня на два. Не ходи к ней, пусть дети носят варево да навар* мясной, большего ей сейчас не надобно.

   – Ясно всё, люблю тебя! В добрый путь!

   Голоса померкли, погрузилась в сон.

   Приходили ко мне детки малые. Малые да разумные. Девочка лет пяти да мальчишка трёх. Оба темноволосые, с серыми очами. Миленькие. Приносили каждый мне по кружечке да велели выпить с важным видом. Не посмела я ослушаться. В забытьё опять погрузилася, где ни дум, ни тревог.

   – Как она? – чудится голос такой знакомый, но не помню, где его слышала.

   – Просыпается, попьёт и опять забывается.

   Слышу плеск воды, а потом шаги.

   – Вижу ты не спишь, открывай очи синие и пошли гулять.

   – Кто ты?

   – Бер.

   – Бер? Медведь что ли? Так в берлоге я?

   – Точно! А ты смышлёная, давай вставай, хорош лежать! Понимаю всё – хворь, но лежебок кормить не буду я. Потому со мной идёшь!

   Дивно, голос строгий был, ругающий, а такой родной, сердцу милый. Что со мной? Мысль какая-то ускользает вновь.

   Оказалось, я лежала под белой простынкой голая. Интересно, кто ж раздевал меня? Ощутила смущение, попыталась укутаться по уши. Стыдиться мне нечего, но не перед чужим же мужиком голою расхаживать. Бывало, что и у нас парни в деревне в баньке подглядывали, и девчата вслед им голые выбегали. Но как-то се не правильно, ведь для одного мужчины женщина предназначена, только с одним может чистою быть...

   Где я? У незнакомых людей, се понятно. Только каким ветром меня занесло сюда? А где я должна быть? В отчем доме? Не знаю... Мысли путаются, как пытаюсь припомнить что-то.

   Мужчина же никуда выходить не торопился.

   – Василиска, давай, шевелись! – голос приказной такой, что ослушаться страх берёт. Точно ведаю, что по имени меня назвал. Моё оно, родимое...

   Подскочила я, словно осой ужаленная, наплевав на неудобство. Краска залила лицо, ведь доселе меня голою лишь муж видел. Муж? Так я замужем? Окинула горницу беглым взглядом, где моя одёжка?

   – Не се ищешь? – мужик усмехался в тёмные усы-бороду, подавая мне сорочку. Я схватила быстро и натянула, чем меньше он меня видит, тем хуже разглядит. Хотя, кто ему мешал сделать се до того, как очнулась я... – Что я голых баб не видывал? И тебя уже разглядел всю.

   Голова закружилась от нахлынувшего волнения, пошатнулась я, да Бер удержал меня.

   Мне выдали гребень в сей же светёлке и дождалися, пока расчешуся.

   Руки сами всё сделали, а когда я поняла, что переплела свои длинные до колен коричневые волосы в две косы, ахнула. Точно замужняя, не даром про мужа думы всплывали. Ведь девица одну косу плетёт лишь до свадьбы, на которой переплетают ей две косы: одна силу небесную копит для меня, а вторая – для будущего малыша. Я повязала на голову платок, тоже лежащий среди моих вещей. Се меня озадачило, подтвердило сомнения, но подумать мне о том не позволили.

   – Пойдём, покушаешь, а потом в путь.

   В общей светлице у печи суетилась красивая женщина, лет на пять старше меня. Простая такая красота, а сердцу милая. Получается, мне около девятнадцати-двадцати... Круглое лицо, носик острый, рот узкий, маленький. Цвет очей разглядеть не удалось, светлый, то ли серый, то ли голубой. Судя по светлому цвету бровей, волосы такого же цвета, накрытые полностью сорокою* – замужние ведь голову полностью покрывали. Считается, что женщина, входящая в дом мужа, должна иметь покрытую голову, ведь в женских волосах заключена чужеродная сила. Правда, наедине с мужем и при детях своих она могла и простоволосой ходить, а вот на улице или при свёкрах и других его родственниках уже не имела права, дабы не наводить мороку на них и не подчинять их своей воле. В наш век уже мало кто знает о сим, но традиции по-прежнему соблюдаются.

   – Здравствуй, я Голуба, а ты садись за стол, в ногах правды нет.

   – Здравия, люди добрые, – поздоровалась я, но поклониться не осмелилась, всё же права Голуба, ноги меня не держат. – А как я к вам попала?

   Жёнка Бера – ся женщина? Да и ребятишки тут – все темноволосые и светлоокие – мельтешат вокруг. Дети их. Заприметила и старшенького – вылитый отец. Разве что уменьшенный.

   Приютили меня здесь временно? Что со мною стряслось, как попала я сюда? Не обидели, в помощи не отказали, благодарна им. Только чем теперь расплачиваться? Растерялась совсем я, не зная, как поступать. На каких правах я тут? Люди добрые, улыбчивые, хотя и скользит в голосе хозяина сила странная, что ослушаться не посмеешь. Да и в своём праве они, ведь сколько я тут лежала, в беспамятстве, и кормили, поили, и ухаживали. Уважение к ним испытывала я, а ещё видела, что в очах хозяев тепло стоит. Семья ладная да любящая...

   Муж с женой переглянулися.

   – Ты садись, поешь, поговорим после. Всё одно идти вместе будем, – Бер сказал, подтолкнув слегка меня к лавке. Осмелела совсем чуточку, послушалась главы семьи. Ведь негоже так вести себя у чужих людей.

   За едой большую часть времени молчали. Дети отца беспрекословно слушались, чего не скажешь о их матери, но стоило хозяину бросить один суровый взгляд, и все тут же прекращали канючить.

   После завтрака хотела помыть я посуду, но дети наперебой побежали сами помогать маме. Старшему сыну, Снежику, было лет семь. Он руководил остальными двумя детками, и те, что удивительно, подчинялися.

   Бер показал мне взглядом на выход. Я взглянула на Голубу, поблагодарила за вкусную еду, и вышла из дому.

   Двор показался знакомым, чистеньким. За бревенчатою избою был огород и сад, а за досчатым забором виднелся колодязь*.

   Ни одного сорняка не встретила я во дворе, знать, хорошая хозяйка Голуба. Грядки все стояли прополотые, в небольшом загоне птицы клевали травку.

   Вслед за мною вышел хозяин. Что-то в его облике казалось знакомым, только я не понимала, что. Высокий лоб, брови узкие и не слишком густые, серые большие ясные очи, скулы высокие, губы средние, хотя слегка и прикрыты усами.

   – Пойдём.

   – Куда? – спрашиваю.

   Но он не просил, он приказывал и пояснять не намерен был.

   Пришли мы в сарай. Бер скинул с себя рубаху и портки оголяясь предо мною полностью. Красив, могуч, бычья шея гармонично вписывалась в здоровое мускулистое тело, я покраснела до глубины души, хотела возмутиться и отвернуться, но меня осадили.

   – Прекращай смущаться. Милая ты, когда краснеешь, но некогда сим сейчас заниматься.

   В груди поднималося несогласие, что задумал он? А Бер рассмеялся и взял с полки чёрные одежды. Переодевается просто? Я выдохнула с облегчением.

   – В лес.

   – Что? – не поняла я, забыв за думами, о чём речь.

   – Ты спрашивала, куда мы идём. В лес.

   – Зачем?

   – Миловаться!

   О, Боги, за что мне се? Ну правильно, тут – на людях не положено, своя семья рядом, он не станет, наверное, при них. А там... Слёзы подкатили к горлу. Обида жгучая заполнила всё естество.

   – Эй, ты чего? – Бер оказался рядом. – Я же пошутил!

   Я отвернулася. Не хотелось, чтобы он глядел на меня – такую простачку, купившуюся на его издёвки. И всё же было противно, не знаю, почему, но се – не та вещь для обсуждения, где можно потешатися.

   – Цветочек, прости, больше не буду так шутить.

   У меня глаза расширились от изумления. Как он меня назвал? Откуда... Се прозвище мне дал... Кто? Муж? Где же он тогда? Что случилося?

   – Пойдём, поговорить надобно. Без лишних ушей. Обещаю, что не обижу.

   Довериться ли? Пока не дал повода сомневаться в его поступках. Разве что шуточки дурацкие.

   С другой стороны, они ведь приютили меня. И проще было воспользоваться беззащитною мною. Страха не было, лишь сомнение.

   И я пошла. Решила почему-то довериться. Может, потому что Цветочком назвал, ведь ласковое прозвище дал.

   Меж тем Бер уже переоделся и мне велел, протянув старую грубую рубаху, без вышивки.

   Запряг лошадь в телегу, погрузил сручье*. И пошли мы.

   – Цветочек, как бы нам начать сей разговор. Не знаю я, отколь подступиться. Вижу, что не помнишь, не хочется говорить о сём, давай начнём издалека.

   И он начал молвить о том, что сейчас война. Набеги джунгар разоряли сёла, уничтожали наш род. Смертность перешла опасный предел, так нас скоро совсем не останется. Надо исправлять положение рождаемостью.

   Се он о чём? Ну, смутные сомнения у меня были, но верить до последнего не хотелося.

   – Понимаешь, Цветочек, мужчин очень мало осталося. Детей тоже уничтожают. Джунгары заинтересованы в женщинах, чтобы посеять своё семя. Они их оставляют в живых, забирают в плен. – Бер вытер себе под носом. Вспотел? Волнуется? А вот что за намёк такой? Затем продолжил: – Ввели особое положение.

   – И что се значит?

   – Что те вдовы, у кого со стороны мужа остались родственники, отдаются в семьи мужа.

   – Кем?

   – Женою.

   Я даже споткнулась от такой новости.

   – Хочешь сказать, что...

   – Да, моего брата убили, тебя же привезли ордынцы. Они разыскали меня, понимаешь? – он остановился и развернулся ко мне, дабы видеть моё лицо.

   – У тебя ведь уже есть жена, дети, – возмутилась я, у меня не сходились концы с концами.

   – Да.

   – И тебя устраивает такое положение вещей?

   – Не мне решать. Се крайняя мера, и ежели к ней уже прибегнули, значит, выхода другого нет, – Бер был спокоен. Неужели ему льстит сама мысль о двоежёнстве? Се бесило ещё больше.

   – А твоя жена как на се глядит?

   – У неё нет права голоса. Коли на вече так решили, оспорить нельзя. Вам придётся уживаться вместе.

   – Ты её любишь?

   – Люблю.

   – И как же ты со мной...?

   – Знаешь, не думал, что к другой женщине смогу испытать что-то подобное. Но пока ты была на пороге смерти, заставляла приходить к тебе.

   Я? Заставляла? Удивление, сродни с потрясением испытала я, страсти в душе утихомирились малость.

   Он усмехнулся в усы.

   – Да, ты звала Борова, принимала меня за него. А я не мог отказать. Столько отчаяния было в голосе у тебя, что сердце моё дрогнуло.

   Боров... Значит, так звали моего мужа. На душе стало грустно. Нет, так его и не вспомнила, но тоска поселилась в сердце. Как же так? За что? Почему Боги не защитили нас? Как они допускают столько смертей. Вспомнились слова отца, что не Боги творят зло на нашей земле, а люди. А Предки защищают, коли ты взываешь к ним, чтишь, поминаешь. Только легче от сего знания не становится. Мало того, что мужа у меня отняли, так ещё и замуж отдали за другого. Ладно бы, вдовца, как и принято вдов отдавать. Но ведь у него жёнка жива-здорова! Почему? Как мне жить дальше? Зачем? Отчаяние готово было поглотить меня. Чтобы рожать детей? Ну да, зачем же ещё женщины существуют? Раньше так не считали, женщина – была серединкой маленького мiра – семьи. Её чтили, как хранительницу очага. Она любила, дарила тепло и уют мужу, и он почитал её как Богиню, ту, что продолжит его род, подарит ему то, что никто другой не подарит. А муж – Бог, которого жена безмерно уважала, и оберегала, как могла от всего плохого, что есть в мiре, ведь дом – убежище души мужа. Они жили душа в душу, не представляя жизнь друг без друга. Да, всякое случалося, но обычно и уходили они вместе, ведь они были одним целым. Теперь же всё изменилося. Нужно как можно больше нарожать детишек, нежели быть с НИМ.

   Сейчас возмущаться без толку. Нет права у меня. Женщину мало о чём спрашивают, решая за неё, лишь в семейном кругу её мнение спрашивают да и то не всегда. Свары в семьях тоже имеются. А коли ордынцы привезли меня, знать прав никаких не осталося. Они уж уехали, передав меня в руки мужа нового. Нового да незнакомого. Придётся смириться со своим положением.

   Совесть заговорила о благодарности. Как же так, меня столько времени выхаживали. И я начну новую жизнь со свары? Изменить ведь ничего не выйдет, а вот скандальной бабою могу прослыть. А таких не любят. Я сглотнула слёзы обиды. Одно испытание за другим. За что мне се?

   Мы шли дальше в молчании. Бер позволил мне осмыслить всё? Мудрый человек. Да и у меня первые чувства улеглись. Правильно, батюшка говаривал, что нельзя сразу выливать на мужа всё. Недовольна, походи, подумай, так ли он виноват во всём. И как всё выложить, чтобы не обидеть его. Он ведь тоже человек и ему свойственно ошибаться. А коли виноват, объясни доступно, в чём. Но чтобы он сам понял, а не ты его обвинила. Тогда и лад семьи не порушишь.

   – И что между нами было? – уже спокойно спросила я, решив наконец прояснить всё до конца, подавив слёзы и злость.

   Он окинул меня странным взглядом.

   – Ты, правда, хочешь знать? – он удивлён. Интересно, от того, что я не ругаюсь, или что такое спрашиваю?

   Что-то мне уже страшно. Может, ну его, не стоит бередить душу? Только по телу разлился жар, что со мною? Сердце отчего-то готово было выпрыгнуть из груди. Смятение, волнение охватывают меня. Тук-тук. Не свожу с Бера, изучающего каждую чёрточку лица, взора. Тук-тук. Да что со мной такое? Ну не могла я уже его полюбить. Ведь так?

   – Ночевал с тобою рядом я. Согревал тебя своим теплом, когда тебя знобило, – он говорил низким голосом, будоражащим меня. О, Боги, какой стыд я должна испытывать! Я заслонила лицо руками, пытаясь спрятаться, чтобы не увидел Бер того, что на самом деле желало моё тело. – Дарила мне поцелуи. Мне продолжать? – я замотала головою.

   Лицо пылало, я была готова провалиться сквозь землю. Тут же на меня нахлынул стыд. Как я могу такое думать? А как же Боров? Не помню, любила ли я его, но ведь се не правильно. Даже ежели у меня было лишь уважение к мужу, не должна была я так поступать с чужим мужчиною. Предала память своего мужа, получается. Хочется умереть, дабы не выносить сей позор.

   – Василиса, ты ещё тут? – помахал он своею широченной лапищею пред моим лицом.

   Вновь выступили слёзы. На сей раз от обиды на него. Отчего он такой добрый? От горечи на себя. Отчего я ничего не помню? Какой никакой, а муж, должна же я его чтить. Ведь умершие продолжают жить в нашей памяти. Сколько прошло с его смерти, что я уже с другим милуюся? Ещё и рада сему.

   Бер нежно вытер слёзы с моих щёк. Как может он быть таким нежным? Почему так ко мне относится, к чужой женщине? Да, красива, спору нет, но ведь желание обладать телом не подделаешь под доброту и нежность.

   Он притянул меня в объятия, легонько сжал.

   – А как же супружеские обязанности теперь... – всхлипнула я.

   – Посмотрим. Вначале нужно освоиться тебе. Привыкнуть к новой жизни. Торопить я не буду. Да и самому свыкнуться надобно. Скажи, у вас были дети?

   – Дети? – растерялась я. Бер ведь говорил про то, что джунгары уничтожали всех, кроме женщин. В сердце была пустота. Я уже ни в чём не уверена.

   – Цветочек, хватит слёзы лить.

   – Н-не з-знаю я, – губы дрожали от осознания, что у нас ведь могли быть дети... А что, ежели... Ужас накатил с новой силою. Тело уже подёргивалось от скрытых рыданий.

   – Так, прекращай. Насчёт детей я погорячился, но судя по всему, ты не кормила, что скорее всего говорит о том, что не было чад у вас.

   Всхлипнула ещё пуще... Ведь позор какой... Не иметь детей... Не известно, правда, сколько мы вместе прожили, но всё равно...

   Казалось, жизнь моя кончилась. Вот так, просто. Всего лишь поговорив наедине, развеяв все надежды в прах. Ведь до последнего я не позволяла себе думать о том, что у меня есть муж. "Был муж," – поправила я себя. На что надеялася? Что до сих пор в девках хожу? В любом случае, мне некуда было пойти. К родителям возвращаться, признаваясь в том, что замужем за многожёнцем не хотелось. Да и свадьбу справлять вряд ли будут. То ж расходы, вряд ли Бер согласится взять на себя их. А родители и по моему девичеству небогато жили, что отцу приходилось подрабатывать в граде. Сейчас же у меня появился дом, только я здесь лишняя. Безразличие накатило с новой силой. Я отстранилась от Бера, вытерла слёзы и побрела в показавшийся невдалеке лес.

   Никому я не нужна. У меня была семья, которую отняли. Для чего вообще я живу? Девушка ведь ценится лишь пока замуж не выйдет. Вдовы ежели и выходят замуж, то за таких же вдовцов. Там ещё ведь можно надеяться на то, что стерпится-слюбится, обычно и дети у обоих вдовцов есть от первого союза. А тут вообще есть не просто жена, а любимая, есть дитятки. Голуба хоть и была вежлива, ни словом, ни делом не обидела, но она явно не рада. А как бы я себя чувствовала, ежели б пусть и у не любимого мною мужа появилась ещё одна женщина, мало того – жена? Смогла ли закрывать очи на то, что муж спит с другою? Не знаю. Всё, наверное, зависит от чувств. Любить и смириться или любить и наоборот, не выносить того, что ты не единственная? Как жить дальше?

   Глава 2

   Просыпаюсь от того, что голова словно раскалывается. Лежу сколько-то времени, пытаясь оценить своё состояние, вроде и не болит ничего. Тогда что се было? Сон?

   "Вставай, иди!" – слышу шёпот в голове, пробирающий тело до костей и залезающий в самую душу. Страшно жутко. И не могу голоса ослушаться. Встаю, в чём есть, хорошо хоть, в исподней сорочке сплю, обуваюсь в лапти*, обвязывая завязки вокруг ног, отмечаю, что по ходу ещё онучи* нужны, но обхожусь без них, иду туда, куда ведёт меня шёпот.

   Куда меня среди ночи понесло? Темно, но дорогу я различаю, как и деревья, дома, правда, всё в серых тонах. Незнакомая местность. Домики одноярусные, огороженные заборами. Собак нет что ли? Или чего такая тишина вокруг, словно вымерло всё? Вдали слышится ухание совы. Деревня кончилась, а я всё иду, через поле, под стрекотание кузнечиков и ночных насекомых, по лесу, под ногами иногда слышится хруст веток, от которого иногда вздрагиваю, сама себя пугая, обхожу топи, и всё по приказу. Когда лес кончился, я стояла близ другого селения. Мне туда идти? Шёпот велит обойти селение и зайти с другой стороны.