Текст книги "Черное зеркало (СИ)"

Автор книги: J.C.Elliot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Я же говорила, что уеду. Наша сделка окончена, разве нет?

А отношения толком и не начинались. Ольгерд прошелся взад-вперед по комнате, пытаясь скрыть от меня бушующее негодование. Надо же, насколько я его задела: все-таки сколько бы мужчины не любили хвастаться и бахвалиться, самолюбие у них – хрупче стекла.

Конечно, мне хотелось его спровоцировать, но кто же мог подумать, что это удастся? Неравнодушие Ольгерда мне дьявольски льстило – хоть я и не уверена, что ради этого стоило спускаться в ад.

– C тех пор многое изменилось, Милена, – склонился над бадьей Ольгерд, оперевшись руками о деревянную стенку. – Или ты не помнишь, что сказал О’Дим?

Так я ему нужна только из-за ребенка, который, неизвестно даже, жив ли?

– Мне остаться, чтобы выносить твоего бастарда? – процедила я. – Роскошное предложение.

Я скрестила руки на груди, вдруг подумав, что спорить с мужчиной будучи нагишом – не самый разумный ход.

– Я не позволю, чтобы мой сын родился бастардом, – отрезал он. – И тебе совершенно незачем уезжать. Чего ты хочешь? Денег? У меня их больше, чем ты сможешь украсть. Черт с ними, с деньгами – я дам тебе положение, защиту, власть – чего еще можно желать?

Он меня купить пытается? Нет, глупо возражать, что не продаюсь – однако моя последняя сделка оказалась настолько неудачной, что я подумаю трижды, прежде чем заключить новую, и на этот раз уж точно не прогадаю с ценой.

Но куда больше соблазнительных перспектив меня заинтриговала горячность, с которой он их предлагал.

– Свободы? – деланно пожала я плечами.

Ольгерд выразительно хмыкнул, нависнув над бадьей.

– И как ты себе представляешь свободу с младенцем на руках? – его лоб прорезала глубокая морщина, когда он нехорошо взглянул на меня: – Только не говори мне, что ты хочешь избавиться от моего сына? Не советовал бы тебе, – сказал он и с нажимом повторил, – очень не советовал бы тебе брать на душу смертельный грех.

Как быстро из нашего общего ребёнок превратился в дитя одного только Ольгерда!

– Ты имеешь ввиду смертный?

– Оговорился, – Ольгерд невинно улыбнулся, расправив усы.

Не замечала за ним такой манеры.

Вода в бадье начала остывать, а я – замерзать. Ольгерд прав, конечно – ничего хорошего женщин с младенцем на руках не ждет, даже в стране таких свободных нравов, как Туссент. Тем более, если эти руки покрыты пентаграммами. И тем не менее – это не повод их выкручивать.

– Пытаешься меня запугать, Ольгерд? – губа закровоточила, стоило мне только слегка ее прикусить. – Тогда ты точно даже представить не можешь, что мне довелось увидеть.

– Отнюдь, – сухо ответил он. – Пытаюсь позаботиться о тех, чьи жизни ещё не успел разрушить. Вылезай из бадьи, ты замерзла.

Хоть я и сомневалась в чистоте и самоотверженности его намерений, одно стало совершенно очевидно: я была ему чертовски нужна. И, несмотря на то, что я никогда не имела власти над Ольгердом, мне вдруг вручили ключи от дворца.

Этим нельзя было не воспользоваться.

– Но ты же не станешь удерживать меня? – я приняла галантно предложенную мне руку и не очень грациозно поднялась из воды. – Даже не сомневайся: я уеду, когда мне вздумается.

Моя бравада об отъезде звучала довольно самонадеянно – мне едва хватало сил встать на ноги. Если сейчас я куда и доеду, так только до ближайшего погоста. Но я не хочу разделить судьбу Ирис, не хочу стать узницей чужих амбиций. Если решу остаться, это будет только мой выбор, и ничей больше.

– Разве ты не хочешь, чтобы я тебя удержал? – чарующе спросил Ольгерд, накидывая на мои плечи бархатистое полотенце.

От него пахло чем-то домашним и вкусным, вроде пожаренного на вертеле цыпленка. Что ж за напасть, только поела, и опять голодная.

На ножках стула виднелись следы от черных пятен, разъевших древесину. Плесень? Плесень в дворянском доме? Бред, всего лишь что-то пролили. Здесь не было фон Розенрота, Ольгерд не стал бы мне врать. Или стал бы?

Лебеда, в какую жуть превратилась моя жизнь.

Ольгерд по-своему истолковал мою дрожь, растерев мне полотенцем грудь и плечи. Либо я уйду сейчас, либо…

– Отчего такие перемены, Ольгерд? Потому что я ношу твоего ребенка? Или потому что спасла твою душу?

Он расплылся в улыбке, довольный, что ситуация разыгрывается в его пользу.

– Милена, ты сумела разгадать загадку о’Дима… – Ольгерд провел ладонью по моим мокрым волосам. – Я уверен, что тебе под силу найти ответ на такой простой вопрос.

Какой удобный ответ – на все и ни на что одновременно.

Вряд ли он меня любит. Но что я знаю о любви, да и нужна ли она мне? Любовь ходовой, но скоропортящийся товар: на моей памяти все, кто о ней много говорили, жили либо недолго, либо за чужой счет. Что мне действительно нужно, так это чтобы обо мне позаботились – хотя бы до тех пор, пока не встану на ноги.

– Я тебя не знаю, Ольгерд, – покачала я головой. – Не знала до этого и тем более не знаю сейчас.

Он легко пожал плечами, как будто услышал сущий пустяк.

– Мы это быстро исправим.

Любопытство – один из многочисленных моих грехов. Мысль о том, чтобы уехать и никогда не узнать, каким он стал, каким он может быть, мне не нравилась.

Я не шелохнулась, выжидая, пока он додумается меня поцеловать, и долго ждать не пришлось. Ласковому поцелую понадобилось пара мгновений, чтобы растерять свою невинность. Нет, некоторые вещи остаются прежними.

– Останься, – произнёс Ольгерд, оторвавшись от меня.

Чудны дела твои, Лебеда! Прежде он никогда меня ни о чем не просил, только приказывал. Как бы мне не было приятно слышать эту просьбу, столько власти я ему не дам: непроизнесенное «да» всегда может превратиться в «нет».

– Ольгерд, я…

Еще не решила, что ответить, но Ольгерд решил пресечь попытку что-то сказать на корню:

– Ложись обратно в кровать, – он подтолкнул меня к широкому ложу, – ты еще не выздоровела.

Судя по тому, с каким нетерпением он уложил меня на подушки, и как ретиво стянул с себя рубаху, вряд ли его так уж заботит мое здоровье. Но, раз слова не возымели достаточного эффекта, Ольгерд вспомнил о самом древнем способе сделать женщину своей. Как говорится – не жди, пока железо станет горячим для ковки – но куй, и оно станет горячим.

Однако мне и в самом деле все еще нездоровилось, и разумней было бы ему отказать. Надо было ему отказать, но делать этого не хотелось – пусть я и не жаждала близости, но мне нужно было снова почувствовать на коже чуткие прикосновения человека, а не слизь и когти.

Чем больше чувствуешь себя животным, тем больше чувствуешь себя живым: и нет ничего более животного, чем секс.

Ольгерду не терпелось, как мальчишке; он быстро стянул с меня полотенце и лег сверху, опершись на локти. Раньше он не заботился о том, чтобы меня не придавить – сейчас же вдруг вспомнил о существовании прелюдии поцеловав шею, видимо, пытаясь доказать в себе перемену.

Знать бы ещё, кому – себе или мне.

– Ты не хочешь? – нехотя спросил он, коснувшись пальцами лона. – Если тебе не…

Я не хочу снова остаться наедине со своими кошмарами.

– Продолжай, – перебила я.

Большего поощрения ему не требовалось.

– Не бойся, – прошептал он мне на ухо, смочив слюной пальцы. – Я буду нежен.

Насколько Ольгерд может быть нежен; от старых привычек тяжело избавляться. Но надо отдать ему должное, он старался хотя бы не причинить мне боли.

От горячего дыхания над ухом меня вновь обдало жаром, и я заерзала под ним. Тени плясали на стенах в такт его движениям, перед моими глазами проносились гротескные сцены на мраморных барельефах. Звери и женщины, распластанные под ними. Я отвела взгляд, взглянув в сторону; свеча на прикроватном столике была из густого черного воска.

Дьявол… Ольгерд принял мой стон за ободрение, и с удовольствием ускорил темп.

Страх подкатил к горлу, мне казалось, что за мной следят. Что здесь делал профессор и что ему надо было от моего сына? Почему мне стали видеться странные сны? Я прижалась к Ольгерду, скрестив ноги за его спиной.

– Милая, – он уткнулся в мои волосы. – Мил…

А, может, он произнес мое имя; разобрать было трудно.

Он кончил намного быстрее, чем обычно – бурно, содрогнувшись в болезненном спазме, словно с его плеч свалился огромный груз. В моей же голове назойливыми мухами клубились мысли, мешая любой попытке получить удовольствие. Примерно так на моей памяти и описывали супружеские будни.

Когда Ольгерд улегся рядом, накрыв мой пока что плоский живот широкой ладонью, на его лице появилось отстраненное выражение. Мыслями он явно был не здесь. Золото перстней приятно холодило кожу, и навязчивые мысли слегка отступили.

Неужели он и вправду плакал над могилой Ирис?

Неужели так хочет, чтобы я осталась?

Неужели…

Настенные часы пробили двенадцать раз. Приподнявшись на локтях, Ольгерд задул свечу, и отбрасываемые ей тени растворились в полумраке.

За окном протяжно взвыла какая-то тварь – по всей видимости, ей по хребту угодил внезапно начавшийся град. Зима в Редании лютая, и характер у нее сквернее, чем у ростовщика-краснолюда.

Всегда смогу уехать, если захочу. Уеду в любой момент… Никто и ничто меня не держит.

Ложь убаюкивает лучше всякой колыбельной.

========== Бич Божий ==========

Я сожалела обо всем.

С самого начала и до самого конца. О заключенной сделке, о том, что до беспамятства напилась в «Алхимии», что позволила уложить себя на треклятый камень на Лысой Горе. Повернуть бы время вспять; влепить бы себе оплеуху за глупость и безрассудство, за безалаберность и распутство, но…

– Тужься, – взревела Маргоша, утирая пот с моего лица, – а не отлынивай!

За что ты покинул меня, Лебеда?! За что мне на роду написано корчиться в адских муках?!

– Катись к дья… О-о-о-ох!

Я корчилась на насквозь мокрых, и если бы только от пота, простынях с самого рассвета. Когда же закончится эта пытка?!.. И где там врач, ад и черти?! Я согласилась бы даже на фон Розенрота, если бы он хоть чуть-чуть облегчил боль. На фисштех, на сонные травки, на что угодно согласилась бы, дьявол, дьявол, дьявол!

– Врач… – простонала я.

Одна половина дома стояла на ушах, вторая попряталась – но меня равно раздражали и те, и другие.

– Да послали уже, послали!

И где этот болван?! Где, я спрашиваю?! На дворе, ад и черти, не зима, дороги уже не похожи на кашу из говна и грязи: в самом разгаре Солтыций – даже безногий калека успел бы добраться до усадьбы!

Клянусь – как доберется, чертяка, так калекой и станет.

– Кто ж знал, что ты решишь спозаранку разродиться!

Кто ж знал?! Кто ж не знал, дура старая, я уже ни в одну дверь не пролезала, будь пузо еще больше, впору в цирк отдавать!

А-а-а-а-х, проклятье!

Разрази мою душу, никогда больше не лягу под мужчину! Права была сестра Анна, права была старая ведьма – сладострастие суть грех и несет одни страдания. «Тягости в беременности твоей уготованы, в муках будешь рожать детей своих» – и про муки Пророк выразился чрезвычайно мягко.

Дьявол!

– Да не визжи так, глазенки лопнут! Я в поле пятерых родила и ничего, а ты на подушках корчишься, барыня!

Лебеда, дай мне сил, дай мне воли, дай мне терпения… Лебеда – пастырь мой, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… Как больно!

В приоткрытую дверь протиснулся русый чуб.

– Ну чего тут у вас там? – прошептал Сташек, чертов гений словесности. – Атаман волнуется.

Я подыхаю, а он волнуется! Сдохну, так и поплачет, наверное! Сколько ещё мне ради него страдать?!

– Кыш отсюдова! – Маргоша не глядя кинула в него тряпкой. – Не проходной двор!

Неужели нельзя потише?!

– А чего орет дурниной? – все так же шепотом спросил Сташек.

– Я тебя кипятком щас окачу, ты и не так запоешь, оболдуй!

Лучше уж кипятком, все лучше, чем корчиться в подобных муках! Дверь медленно закрылась. Живот схватывало все чаще. Ничего, дышать, главное дышать, никто не мучился вечно, за сутки все разрешались…

Или отдавали Лебеде душу.

– Анжея, – окликнула рыжеволосую девушку Маргоша, – а ты чего расселась?! Может еще семок полузгаешь?! Воды и полотенец!

Раньше не виденная мной девушка, из новеньких, дернула из комнаты, словно зверек от лесного пожара. Зацепилась за дверную ручку рукавом ситцевого кафтана, и со стоном распласталась на полу.

Кругом сплошные дурные предзнаменования.

– Врач… – попыталась я в последний раз.

– Поздно, – мрачно сказала Маргоша и засучила рукава.

Судя по голосу, мне пришел конец. За все рано или поздно нужно платить; видит Лебеда, я достаточно согрешила, и расплата моя близка.

– Распустила слюни! – нависла надо мной Маргоша. – Ты тужиться будешь или нет?!

От следующей схватки я заорала так, что сорвала горло и вцепилась в пухлые, как колбаски, пальцы Маргоши.

– Тьфу, Миленка, отцепись! – вскрикнула она. – Отрастила себе барские когти!

Думаешь, тебе больно?! Побывала бы ты в моей шкуре! Как будто по низу живота палач-любитель бьет раскаленным до красна молотком… Ах да, она была… Как же так, пятерых, кто в здравом уме… Надо было… Надо было вообще никогда в «Алхимию» не заходить…

Тужиться, тужиться, напрягать мышцы живота, вдохнуть, тужиться…

– Наконец-то, курва мать, – смачно выругалась Маргоша. – Почти!

Почти никак не наступало. Я выла, как раненый зверь, с которого сняли шкуру и опустили в котел с кипящей водой. О, Лебеда, нет, я так и знала, что мне уготованы страшные роды… Не даром мне снился младенец со змеиными глазами, покрытый чешуей, рогатая плотоядная бестия, разгрызающая меня изнутри…

– Атаман… – снова показался в дверях Сташек.

– …пусть в аду горит! – завизжала я из последних сил.

Там ему самое место! Казалось, я слышу хруст собственных костей. Казалось, что…

Все засуетились еще больше: Маргоша громко, как капрал на плацдарме, пыталась меня подбодрить, Анжея носилась с водой и полотенцами, еще одна служанка пыталась утереть пот с лица, пока я не послала ее к чертовой матери. Главное, самой ею не стать.

– Давай, Миленка, давай!

Поскорее бы, только бы закончилось, а там хоть потоп, хоть бестия о сотне глаз, хоть второе пришествие, поскорее бы, поскорее… Еще немного, еще немного, почти, почти… Последний разочек…

Даже кричать не могу, только дышать.

О, Лебеда… Ох, Лебеда… Кажется…

– Почти, – подтвердила Маргоша, – еще один рывок, девочка моя, еще один и все!

Ты мне уже сотню раз так лгала, змея! Нет, кажется…

Никогда бы не подумала, что человеческая глотка способна на подобный вопль.

Неужели?!

Звонкий мокрый шлепок, и Маргоша взяла склизкий комок за ноги. Слава богам, слава всем богам мертвым и живым, все, все! Отмучилась!

А почему все смолкли, как на похоронах? Почему ребёнок не кричит?

Я приподнялась на локтях, но Маргоша заслонила обзор своей широкой спиной, пока Анжея орудовала полотенцем.

– С ним все нормально? – пробормотала я, будто в бреду. – Маргоша?

То не заткнется, то словно воды в рот набрала, равно как и служанки. Что с ним?! Рога, клыки, чешуя?! Нет, тогда бы они заорали…

«Знахарь, – послышался со двора бодрый клич Конрада. – Приехал наконец-то, песья кровь!»

Покажите мне сына, черти! Не отвечают. Краем глаза я увидела синюшное тельце. Мертворожденный?!.. Лебеда, он ведь даже не заплакал! Ни звука не произнес!

– Что с ним?!

– Да страшный он как черт, – расхохоталась Маргоша, со всей дури хлопнув младенца по попе. – Зато рыжий! Весь в милсдаря!

Как она его так держит, курва, за две ножки головой вниз, как курицу ощипанную?! Но хотя бы точно не мертвый – пискнул, словно раздавленный мышонок. От облегчения я нервно рассмеялась.

Маргоша приложила младенца к моей груди, еще раз шлепнула от всей души, и он жадно уцепился за сосок в поисках молока. Я ощупывала мокрое и морщинистое тельце в поисках подвоха; ни хвоста, ни рожек, дитя как дитя, если не брать в расчет нездоровый цвет кожи. А что страшный как грех, так то для мужчин беда небольшая.

Неужели я держу своего сына, плоть от плоти? Живого и здорового?

– Врач, – заглянул в дверной проем Сташек, – приехал.

И тут же заорал басом на всю усадьбу:

– Атаман! Атама-а-а-ан! Сын родился! Наследник!

Сразу после этого утробного клича началось вавилонское столпотворение: где-то что-то разбилось, раздалось шипение и бульканье, топанье, казалось, сотен ног. Усадьбу сотряс рев множества голосов:

– Сын! Виват атаману!

Я к славному достижению никоим боком не относилась. Где-то вдалеке Ольгерд расхохотался во весь голос, но его смех быстро потонул в звоне заздравных кружек.

Младенец ни на мгновение не отрывался от попыток что-то из меня высосать – такой слабенький, а уже такой настырный. Целеустремленным будет, умилилась я. Еще и глаза хоть невидящие и мутные, но голубые. Весь в меня.

– Роженица много крови потеряла? – робко спросил зашедший в спальню взлохмаченный врач. Щупленький и несчастный, ничем не походивший на фон Розенрота.

Отсутствие боли меня немного одурманило, и сознание начало неимоверно тянуть в сон.

– Да мне она больше попортила, чем сама потеряла! – отрезала Маргоша.

– Я осмотрю, – неуверенно предложил врач. – Плацента отошла?

Он бочком попятился в мою сторону, опасливо озираясь. И правильно боится, если бы не такое радостное завершение, то в Бронницы возвращался бы без головы. Покрутив и взвесив младенца, который от такого обращения ни на шутку разъярился, врач принялся за меня.

– Дай милсдарю сынишку покажу, – попросила Маргоша. – Сразу видно, не нагуляла!

Не то, чтобы возражать, даже думать не было сил. Единственное, чего мне хотелось – проспать двое суток кряду. Хотя нет, пожалуй еще куриную ногу с картошкой.

Сколько мне снилось зловещих снов: что из моего чрева выползает младенец, как на иллюстрациях Кодекса: без кожи, но с раздвоенным языком – Левиафан, Бафомет и Мамона в одном флаконе. Сколько я рыдала по ночам; сейчас же страхи стали настолько мелкими и ничтожными, а важной казалась только куриная нога.

За стенкой кабаны расхваливали маленькое творение, как купцы породистого жеребенка, и их комплименты эхом разносились по обеденному залу:

«Богатырь! Красавец! Вылитый атаман! Виват Витольду фон Эвереку!»

Кому-у-у? Какому Витольду?! У меня на примете множество прекрасных имен – Корвин, Рейван, да хоть Иштван, но не Витольд же! Неужели Ольгерд всерьез думает, что таким образом можно загладить вину?

Уеду, как пить дать уеду, только посплю немного…

«Виват госпоже фон Эверек!»

Ирис то тут при чем?!.. Ах, дьявол, совсем голова не соображает… Нужно отдохнуть… Пусть орут, меня сейчас даже грохот всей нильфгаардской конницы не поднимет.

Маргоша прикрыла меня одеялом из козьей шерсти, и все наконец погрузилось в блаженную тьму.

Мне показалось, что прошло всего лишь мгновение, прежде чем меня разбудил горячий, пьяный и назойливый как муха, шепот:

– Любимая…

Не сразу сообразив со сна, кто на меня навалился, я протерла глаза. Ольгерд! Настало время ругаться, и ругаться нещадно. Но проку бы скандал не возымел никакого – Ольгерд был беспробудно и счастливо пьян, пытался поцеловать меня, но еще не разобрался, куда.

Я осмотрелась в поисках сына: на кресле в углу комнаты дрыхла Анжея, заснувшая с таким же мирно спящем младенцем на руках.

– Какого дьявола ты назвал нашего сына Витольдом? – прошипела я, уворачиваясь от хмельных нежностей.

– Следующего сама назовешь.

Черта с два! Никогда больше!

– Я же говорил тебе, Милена… Что с ним все будет в порядке?

Я и не думала, что он боялся не меньше меня, что прошлое с нами еще расквитается. Все позади; наш сын пока что больше походил на опухшего с утра трактирщика, чем на меня или Ольгерда, но никак не на тварь из преисподней.

– Но все-таки, какого дьявола Витольд?..

Никто мне не ответил. Ольгерд заснул прямо так, как и упал, распластавшись на животе в пьяной неге. В пальцах был зажат небольшой шелковой мешочек – дотронувшись до него, я нащупала небольшие твердые камни. Конечно, подарок для меня – для кого же еще?

Выхватив из пальцев Ольгерда мешочек, я вывалила на ладонь изумительной красоты рубиновые сережки.

Нет, жизнь однозначно не так уж и плоха.

***

Каждая зима в Редании хуже предыдущей; мы неумолимо движемся к концу света. Стараясь не смотреть на заунывный пейзаж за окном, я сидела за письменным столом, склонившись над раритетным выпуском Ars Notoria, и тщетно пыталась сосредоточиться. В камине потрескивали сосновые щепки, Маргоша пекла зайца в яблоках, и идиллию нарушало только одно.

– Это не младенец, – мрачно сказал Ольгерд, уставившись на полномасштабную карту Редании, – а исчадие ада. Сколько можно?

До того, как потерять всякую надежду, он бродил по усадьбе в поисках тихого уголка; но найти его можно было разве что в конюшне, вместе с промерзшими стенами и настолько пронизывающим ветром, что от него слюна застывала во рту.

– У него режутся зубки, – вздохнула я, рассматривая в поисках ключа к расшифровке клешни глабрезу, особо мерзкого подвида собакоголовых демонов.

Где есть товар, найдутся и купцы – поскольку от нашей руки погибли все известные оккультисты Редании, мне периодически находилась непыльная работенка, которой я занималась под молчаливым неодобрением Ольгерда.

– Клыки у него режутся.

По правде сказать, я и сама думала, что с таким криком могут резаться либо клыки, либо перепончатые крылья, но пожурить супруга – святое дело, поэтому оторвала взгляд от книги и уставилась на обхватившего голову руками новоиспеченного отца.

– Ольгерд, как ты можешь так шутить?

– А как можно орать целые сутки кряду? – прорычал он в ответ. – Найди ему другую кормилицу, если эта не справляется.

Куда еще одну? Уже две отдали Лебеде душу: Анжея меньше чем через месяц захворала малокровием, вторая и вовсе попалась малохольная и скоропостижно скончалась от душевного расстройства. Третьей Маргоша привела странноватую, но терпеливую девушку из долины Гелибол, и до прошлой недели дела шли совсем неплохо, по крайне мере, мне доставался на руки счастливый и агукающий ребенок.

– Пойду подышу свежим воздухом, – вздохнул Ольгерд, – пока не свихнулся.

Видимо, совсем отчаялся, потому что от такого свежего воздуха на севере Редании померла куча народу.

– Конрад, коней!

Кабаны так никуда и не исчезли из жизни Ольгерда, но теперь вместо Реданской вольной кампании стали называться дружиной. Они выучили урок Анджея и сменили горячую ненависть на холодную учтивость.

Жуткая репутация все так же играла Ольгерду на руку, и в окрестностях никто не смел связываться с бессмертным атаманом.

У которого вместе с сердцем резко проснулись амбиции, причем больше других – политические и социальные. Жаль только, что сводили они его с крайне странными людьми, вроде толстяка из Новиграда, у которого на лице написано было криминальное прошлое и сомнительное будущее. Впрочем, приличных людей в нашем окружении отродясь не водилось.

Хоть Ольгерд со своей дружиной довольно часто отлучался по делам, к вечеру непременно возвращался. Если какой долг он и чтил больше всего, так это супружеский, и даже вопящее дитя не могло помешать его исполнению.

Больше всего на свете мне было боязно снова оказаться на сносях. Теперь, когда над Ольгердом больше не довлело проклятие, этому не препятствовало ничего, кроме моей бдительности. Первая беременность была мучительной, ни одна радость будущего материнства не обошла меня: от изнуряющей тошноты до скручивающей кишки изжоги. Тем более что жуткие видения пропали, стоило мне разрешиться от бремени, и я по ним совершенно не скучала.

Ольгерд придерживался другого мнения, но выражал его окольными путями. С моими зельями вечно творились чудеса – то служанка уронит, то флакончик волшебным образом испарится из шкафчика, то еще какая дьявольщина. Противостояние продолжалось с самого рождения Витольда, и терпение обеих сторон понемногу иссякало.

Нет, конечно, мне грешно жаловаться на мужа. Нас все так же тянуло друг к другу несмотря на частые ссоры – а может, даже благодаря им. Ольгерд был ко мне учтив и добр, как и обещал, и я ни в чем не ведала отказа.

Маргоша, незаметно для всех ставшая полноправной распорядительней дома и державшаяся за свое место крепче, чем священник за приход, так и вовсе не уставала напоминать, как мне, безродной, повезло. Надо сказать, с подбором прислуги она справлялась отлично – ее было почти незаметно, лишь иногда слышался едва различимый шелест шагов.

Нет, мне решительно не на что жаловаться. Разве что…

– Да когда же он успокоится? – простонала я, упав лицом на гравюру.

***

Как только Витольду минуло два года от роду, в размеренной жизни усадьбы Гарин многое переменилось.

Во-первых, в Редании сменился король – сменился спешно и подозрительно, подавившись за трапезой яблоком. И слава Лебеде – oret pro anima sua, quis vult (пусть молится за его душу, кто хочет). Незадолго до этого радостного происшествия я внимательно следила за передвижениями Ольгерда и еще внимательнее – за передвижениями его финансов. Хоть он никогда этого и не признает, мне казалось, что в продуктовых поставках на королевский двор была как-то замешана его крепнущая дружба с тем самым новиградским авторитетом.

Выгодные связи сделали положение нашей семьи более устойчивым, а новому полуофициальному властителю Редании пришлась по вкусу тайнопись. Из амбициозного помещика Ольгерда стал амбициозным помещиком приближенным к власти, а это означало, что от количества драгоценных камней на шее я рисковала рано или поздно заработать себе горб. Деньги сродни фисштеху – сколько бы их ни было, старой дозы перестаёт хватать, и каждый год требуется больше, чем предыдущий.

Во-вторых, наш сын превратился из исчадия ада в самого очаровательного ребенка, какого мне когда-либо приходилось видеть. Витольд, несмотря на все свои многочисленные безобразия, купался в обожании всего, что способно слышать и видеть, и даже Ольгерд души в нем не чаял. Правда, втайне, на людях придерживаясь непоколебимых убеждений, что мальчиков следует воспитывать в армейской строгости, держа наготове нагайку.

Как можно не любить очаровательного огненно-рыжего малыша, для которого каждая твоя улыбка сродни явлению Лебеды? Но что-то в моем сыне меня пугало, что-то, напоминавшее о плато из черной слизи. Или я что-то в нем искала?..

– Три года будет, – задумчиво сказал Ольгерд, наблюдая за пробежавшим четвертый круг по залу и размахивающим деревянной саблей Витольдом, – подарю настоящую.

Да, сейчас он все просто крушит, а так ещё и резать начнет.

Ольгерд время от времени любил озвучивать свои высеченные в камне планы по поводу нашего сына. Военная академия, служба в королевской гвардии, владения по ту сторону Понтара – список с каждым годом увеличивался в длине и масштабах.

Пока я читала невероятно нудный, но тем не менее ставший классическим, а потому обязательным к прочтению гоэтический трактат, поудобнее устроившись в кресле, сидящий за письменным столом Ольгерд сорвал печать с письма из тонкой дорогой бумаги и тут же погрузился в чтение.

– У аэп Виннебургов дочь родилась, – задумчиво сказал он немногим после. – Как раз на два года младше, да и жена недурна собой. Опять-таки, нильфгаардцы. Можно сказать, родня.

Для таких браков у нас слишком дурная репутация. Ольгерд осведомился о моей родословной: моя покойная матушка, Катерина аэп Алефельд, супруга которой нашли повесившимся посреди пентаграммы, приходилась Амадеусу аэп Альфельду внучкой. Последнего прозвали «Назаирским вампиром», хотя на юге он был больше известен, как «Кровавый Колдун».

Да и за Ольгердом общественность ещё помнила пару грешков – другими словами, о выгодном браке Витольду придется забыть. Я предложила альтернативу:

– Пусть по любви женится, Ольгерд.

Скепсис во взгляде Ольгерда был осязаем.

– Ты помнишь, чем закончился мой брак по любви?

– Я надеялась, он не закончился, – елейным голосом ответила я.

Ольгерд понял, что совершил тактическую ошибку, пробормотал что-то ласковое, и снова углубился в письмо.

Витольд понял, что говорят о нем, и остановился возле моего подола, дернув за него для верности. Попросился на руки и, усевшись на коленях, с интересом начал разглядывать книгу. Пусть он еще маленький для Лемегетона, но в очередной раз читать про Румпельштильцхен у меня нет никаких сил, а других сказок Витольд слушать не желал. Сын ткнул пухлым пальцем в схему Сопряжения Сфер, округлив глаза и уставившись на меня.

Сабли, военная академия, выгодный брак – амбиции Ольгерда, которые нельзя удовлетворять через детей. У Витольда светлая голова, ему нужно другое: хороший университет, классическое образование, поставленная Высшая Речь и латынь. Кто знает, может когда-нибудь, он станет достойным грандмастером узкого научного сообщества.

– Хочешь узнать, как устроен мир, зайчонок?

Витольд закивал, зная, что этим меня обрадует. И так внимательно рассматривал буквы, будто умеет читать. Вот так бы всегда, а не шум и гам, и очередная погоня с саблей за несчастной кошкой.

– Все сущее состоит из внутреннего и внешнего планов, – объясняла я ему, очерчивая пальцем два нависших друг над другом плоских круга. – Мы живем на Континенте, под нами пустота междумирья, а под ней простираются внешние планы, – вспомнив, что говорю с ребенком, я поправилась: – Там живет много разных существ.

– Покази? – попросил Витольд.

Рисунки, изображавшие пресловутых существ, явно не предназначались для детей, поэтому я осеклась. Витольд попытался сам перевернуть страницу, чуть не надорвав тонкий пергамент, и Ольгерд тут же почувствовал неладное:

– Чему ты учишь моего сына?

Как только в методах воспитания возникали разногласия, сын из нашего становился только Ольгерда. Намек на такое чудотворное зачатие был способен за мгновение вывести меня из себя.

– Устройству мира, – ответила я. – Не все же саблей махать.

Ольгерд нахмурился. Словно почувствовав назревающую ссору, в комнату ворвалась Маргоша.

– Пойдём кушать, мой маленький, мой хорошенький! – неприлично сладко засюсюкала она, – А потом поиграем!

Отличная идея, а я пока почитаю о том, как нужно зачаровывать пентакли на одежде заклинателя, в тишине и спокойствии. Благо, когда в твоей фамилии приставка «фон», детей всегда можно поручить кому-то другому.

Перспектива поиграть, а особенно покушать, заинтересовала Витольда больше Сопряжения Сфер, он вскочил с моих колен и побежал к Маргоше.

– А Газеля? – спросил он.

Последние полгода, с тех пор, как начал говорить, Витольд ничего не делал без Газели, своей воображаемой подруги. Когда мы просили ее описать, он описывал что-то среднее между кошкой и Бафометом, в чем, конечно же, по мнению Ольгерда, были виноваты мои книжки с их иллюстрациями.

– Газеля всегда с тобой, солнышко мое, – умиленно ответила Маргоша.

Витольд с оглушительным визгом побежал за ней. Маргоша поправила расшитый красный кафтанчик и пригладила жесткие рыжие кудряшки.

– Был бы брат, – холодно сказал Ольгерд, – не было бы воображаемых друзей. Мальчик растет в одиночестве. Мы с Витольдом…