Текст книги "Черное зеркало (СИ)"

Автор книги: J.C.Elliot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Никто из нас двоих шутку не оценил. Гюнтер явно недоволен нашим угрюмым молчанием – как любой хищник, он предпочел бы сначала позабавиться с жертвой.

– Хотите перейти сразу к делу? Извольте. Не хочешь узнать, Ольгерд, – радушно спросил демон, – каким образом мы попадем на луну?

Какую к дьявольской матери луну?! Чего еще я, ад и черти, не знаю?!

Ольгерд молча стер сапогом грязь с пола, обнажив мозаику, выложенную перед алтарем.

– Общество госпожи Филипек пошло тебе на пользу, – протянул Гюнтер о’Дим. – Ты научился думать на шаг вперед. И какой же следующий шаг?

Язык не ворочался во рту. Ольгерд смотрел на меня, ожидая, что я скажу, а мне казалось, что легче сброситься с обрыва, чем сделать то, что мне предстояло.

Еще не поздно отказаться от всего этого. Найти другой способ, что-нибудь менее самоубийственное. «Ты проиграешь», – звучал в голове низкий голос Иштвана.

Я собиралась совершить худшую ошибку в своей жизни, но не могу же я вечно бежать. Не могу вечно поджимать хвост и ждать, пока ад заберет меня сам.

– Гюнтер о’Дим… – сказала я неуверенно. – Я хочу заступиться за душу Ольгерда фон Эверека.

Точно так, как описал Иштван, ни одного лишнего слова. Демон расплылся в милейшей, почти отеческой улыбке. Еще немного, и он ободряюще похлопает меня по плечу.

– Агнец Божий, берущий на себя грехи мира, – театрально вздохнул Гюнтер о’Дим. – Интересные у вас, людей, представления о самопожертвовании. А как же благие намерения? Как же самоотверженность? Сплошная выгода.

Если бы человечество не искало во всем выгоду, то давно вымерло бы. По крайне мере, если судить по печальной судьбе всех известных мне альтруистов.

– О благих намерениях не было сказано ни слова, – сдавленным голосом ответила я.

– Формалистский подход, – хохотнул Гюнтер о’Дим. – Но он мне по душе. Значит, хочешь сыграть в игру? Ты берешь на себя ответственность за все, что повлечет за собой этот вызов?

Последний вопрос был явно частью какого-то устного договора, о котором я не имела малейшего понятия и тщетно пыталась найти подвох. Но не могла.

– …да? – голос дрожал.

Небо почернело.

– Вот и славно! – Гюнтер сложил ладони вместе и сделал шаг вперед. – Давно мне не предлагали такую чудную сделку – три по цене одного.

Что?.. Мой разум лихорадочно пытался найти смысл в этой фразе, но не мог. Из легких словно выбили воздух. К груди будто привязали камень и бросили тонуть.

– Что ты несешь, демон? – резко спросил Ольгерд.

Медленно, как вор, крадущийся в темноте, меня начало охватывать жуткое осознание происходящего. И вместе с ним – ужас. И не меня одну.

– Это невозможно, – резко сказал Ольгерд. – Я не способен.

Нет. Нет, нет, нет! Это просто шутка, способ сбить меня с толку, запутать мысли. Лжец! Со мной не могло такого произойти! С кем угодно – с дворянками, крестьянками, со шлюхами, но только не со мной – не прошло и дня, чтобы я не глотала это чертово зелье!

Но Гюнтер о’Дим не способен лгать.

Перед глазами замелькали бледные картинки: беспробудно спящая дворняга в усадьбе – с тех самых пор, как я вылила на камни зелье Маргоши. Взгляд Ирис, когда задралась моя рубашка и обнажился живот.

У тебя есть то, о чем молила я.

Земля медленно уплывала из-под ног. Как я могла это допустить?! Как я могла быть такой дурой?..

– В таких случаях обычно винят божественное вмешательство, – Гюнтер о’Дим развел руки в стороны и горестно вздохнул.

Благословит тебя наш бог этой славной ночью, князек. Камень силы… О, дьявол! Дьявол, что прямо передо мной, будь ты проклят, чертовски честный обманщик!

– Ты побледнел, Ольгерд? – спросил Гюнтер о’Дим. – Я удивлен. Брат, жена, первенец – разве тебе не безразлично, кем жертвовать?

Я поступила точно так же, как моя мать. Поставила на кон жизнь ребенка в шашнях с дьяволом. Принесла нерожденную душу на блюдце с позолоченной каемкой. Последнего наследника древнего рода.

История циклична. Именно поэтому я никогда и не хотела начинать новый цикл.

– Оставь ее, – голос Ольгерда резко просел. – Зачем тебе рисковать? Забирай то, что должен – и покончим с этим.

Если бы это было так просто – дьявол умнее нас обоих. Именно поэтому и не мешал нам в наших жалких потугах бросить ему вызов. Именно поэтому спросил, готова ли я мириться со всеми последствиями.

– Видишь ли, мой дорогой друг… – радушно улыбнулся Гюнтер о’Дим. – Я не вижу никакого риска.

Прошло слишком много времени, прежде чем Ольгерд наконец ответил:

– Вот уж не думал, что у тебя хватит наглости обмануть меня еще раз.

В ответ Гюнтер щелкнул пальцами – и Ольгерд рухнул на землю, схватившись за горло, страшно захрипев. В этот момент он показался мне как никогда смертным. Уязвимым. Человечным. Испуганным.

– Поздно, Ольгерд, слишком поздно. Но если это последнее, что мне довелось от тебя услышать – мне… приятно. Обман, Ольгерд – это ваша прерогатива, не моя. Милена сама вызвалась мне противостоять, ты сам продал мне душу. Что посеешь, то и пожнешь.

Не думать о ребенке. Главное – не думать о ребенке. Он вряд ли переживёт демоническое измерение – выиграю я или проиграю. Эта смерть хотя бы не будет на мой совести. Мне нужно думать только о том, как спасти свою шкуру. Или хотя бы душу.

Земля качнулась, разверзлась подо мной, и мои ступни обжег жар бездны. Я падала в огромную черную яму, достающую, казалось, до чрева самой земли.

– Добро пожаловать в мое царство.

Пробил час Страшного Суда. Меня охватило очень неприятное чувство. Отчаяние.

========== Страшный Суд ==========

Мне до зубного скрежета не хотелось открывать глаза, но выбора не оставалось. Усилием воли разодрав веки, я уставилась на то, чему не было никакого разумного объяснения.

Надо мной нависали гигантские песочные часы, занимавшие весь небосвод, если так можно было назвать простирающуюся над головой массу. Как будто низ и верх поменяли местами и океан застыл над землей вопреки законам природы и здравого смысла.

Я моргнула. Наваждение не исчезло: исполинских размеров часы, в тысячу раз больше меня, больше солнца, больше всего, что мне доводилось видеть. На Континенте огромная конструкция рухнула бы наземь, расколов земную твердь пополам и погребя под собой все живое.

Угольные песчинки отмеряли стремительно утекающее время. Дьявол, загадка!

Я попыталась встать на ноги, но увязла в том, в чем мгновением раньше лежала: покрывающей плато черной жиже, похожей на густую смолу. Сапоги погрузились в нее почти по самое голенище, а выпачканные в грязи штаны мгновенно задубели.

Дьявол и семь принцев Ада! С каждым вдохом становилось все тяжелее дышать; вместо воздуха забивалась слизь, оставляя во рту гнилостный привкус. Меня прошибла испарина; вцепившись в собственное горло, я пыталась подавить рвотный позыв.

Дышать! Если я поддамся панике, мне конец!

Молитва костью застряла в горле. Взывать к святым в проклятом месте казалось бесполезным. Мне стоило немалой силы воли выдавить слова из себя, и, произнесенная вслух, она куда больше походила на мольбу о пощаде, чем на искренний символ веры.

В попытке найти что-то твердое я уцепилась за кусок гранита с острыми краями. Ладони обагрились кровью, но такая цена показалось мне сущим пустяком.

Бескрайний океан над головой подернулся рябью. Я озиралась, пытаясь найти что-нибудь знакомое глазу, но вокруг не было ни запахов, ни цветов, ни любых других признаков жизни. По крайне мере того, что я привыкла называть жизнью.

Загадка, Гюнтер о’Дим!

«Начни с начала», – ответил мне спокойный голос.

С какого начала?! С начала чего?!

Мимо меня проскользнул силуэт, искаженный и вытянутый, как тень висельника. Резко обернувшись, я увидела сооружение, которого, клянусь Лебедой, еще мгновение назад позади меня не было.

Скопище сросшихся воедино статуй образовывали стены остроконечной пирамиды. Вход в нее походил на широко разинутую звериную пасть, а застывшие человеческие и человекоподобные фигуры было легко принять за нечто одушевленное, нечто из плоти и крови: сочетание белого и красного камня выглядело точь-в-точь как прожилки на куске сырого мяса.

Мертвый город. Город мертвых.

Демоны любят вымачивать жертву в страхе, как люди заготавливают мясо на зиму. Если я где и найду загадку, то там, где мне меньше всего хотелось бы ее искать.

У меня не было другого выхода. В буквальном смысле: отсюда некуда бежать.

Из глубины пирамиды доносился неустанный, почти подбадривающий гул. Я едва передвигала ноги; тело ослабло, будто из него выкачали кровь. Чем ближе становилось здание, тем меньше мрамор походил на камень, и все больше – на застывшую во времени плоть.

Я мнила себя знатоком кошмаров: мир полон ужасов, если знать, куда смотреть. Но мое воображение ограничивалось рамками человеческого представления.

Черная жижа хлюпала под ногами. Не решаясь войти, я соляным столпом застыла перед входом в пирамиду, прислушиваясь к нарастающему гулу. Во мраке входа виднелся узкий коридор.

Я прикусила губу, до крови надорвав кожу, и сделала первый шаг. Мне придется коснуться статуй, чтобы протиснуться; только бы им не захотелось в ответ дотронуться до меня. Я боролась с искушением взглянуть на их лица – так язык тянется к больному зубу в бессмысленном, но навязчивом желании почувствовать боль.

– Стой, сука! – раздался лающий мужской голос.

Увернувшись от скользкой руки, едва не сомкнувшейся на горле мертвой хваткой, я вжалась в стену. Не в силах сдержать страх, я заскулила от ужаса, как побитый щенок. Бежать… Даже бежать некуда!

Мраморное лицо, на котором застыло нечто среднее между оскалом и ухмылкой, я не признала – зато короткий черный чуб показался знакомым. Не может быть… Как же его звали? Яслав? Ядзмин?

«Яцек», – вежливо поправил меня Гюнтер о’Дим.

Кабан, которого я пронзила ножом. Тело сдавил удушающий спазм. На кого же я тогда облокотилась?.. Я обернулась, чтобы увидеть, как его мертвый товарищ просыпался от вечного сна.

Отскочив, как ошпаренная, я рванула в глубь лабиринта. Поскользнулась, упав в грязь лицом, попыталась встать – пока, слава Лебеде, замурованные в стенах кабаны обсуждали мою скорую кончину. Если бы я знала, что после смерти они до меня доберутся, трижды бы подумала, прежде чем убить! Слезы градом текли по щекам, рыдания сотрясали меня, как непрекращающаяся икота.

Я попала в свой собственный ад – или ад, который я создала сама? Неужели все, кого мне предстоит тут встретить, погибли от моей руки?.. Не может быть, я не святая, но так много я бы никогда… Ни за что!..

«Милена, милая моя, разве это много? – вмешался Гюнтер о’Дим. – По сравнению с Ольгердом – детские забавы. А уж что мог бы сотворить ваш…»

Кровь застучала в висках, шум в ушах поглотил конец фразы. На улицах Оксенфурта невозможно выжить, не оставив за спиной дорожку из трупов. В стене не было замуровано никого, кто не держал бы оружие наготове, кто не хотел бы убить меня первым.

«Как изменчива человеческая память», – вздохнул демон.

Измучить жертву, прежде чем загадать ей загадку – и где твоя хваленая честность, Гюнтер О Дим?

«Измучить? – удивился он. – Все, что ты видишь – всего лишь отражение тебя самой».

Мое отражение знакомо мне с детства и выглядит оно куда лучше.

Ад, о котором рассказывали мне в детстве, был другим. Меня стращали Гееной Огненной, неописуемыми словами мучениями: котлами с лавой, железной девой и пыточным колесом. Теми истязаниями, которыми люди бы сами хотели подвергнуть своих врагов.

Скульптуры начали менять форму, надуваясь пузырями. То они становились дубом, то оскалившейся собакой, то человеческими лицами. У меня было ощущение, что нечто необъяснимой природы копошится в памяти, выискивая там знакомые образы.

Гул становился сильнее, все больше напоминая низкие утробные звуки.

«Магда! Где тебя носит, бесовское отродье?!»

Некоторые голоса узнаешь даже спустя целую вечность. Мое короткое детство давно осталось позади, но крик «Магда!» до сих пор бил плетью по ушам. Ты-то что здесь забыла, старая карга? Ты должна была оставаться в забвении, чахнуть в чулане памяти, там, где я тебя заперла!

Голос зазывал меня пойти по закручивающемуся в спираль коридору. Ни один здравомыслящий человек не послушал бы его – как ни один здравомыслящий человек не вызвался бы сразиться с демоном.

Я хорошо помнила твое воспитание. Щелочь вот рту, обожженная слизистая, мозоли на коленях от многочасового стояния перед умывальником. Расплата за хулу – за курву, холеру, гниду, за все, что дети цепляли на улицах и что как нельзя точно отражало разрушенную войнами дыру в долине Гелибол.

Разбитый нос, кровавые сопли на пододеяльнике – за попытку украсть хлеб божий из монастырской кухни. Обритая голова, каштановая шевелюра на грязном полу, чтобы не повадно было бросать грязные взгляды… на кого, собственно? На случайного прохожего?

Я ненавидела тебя всей своей никчемной душой.

«Корень всех зол есть сребролюбие, – монотонно вещала сестра Анна:– которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям».

Уроки пролетают мимо ушей, если вбиваешь их усилиями в голову, а розгами по заднице. Одно и то же, день за днем – бояться и каяться – со временем всегда превращается в просто “бояться”.

«Молись, Магда, молись утром, днем и ночью, молись до обедни, молись после нее, ибо лукавый положил на тебя взгляд».

И защитил меня твой хваленый Лебеда?

Я петляла по коридору под взглядами застывших лиц: тех, кто пытался убить меня, и тех, на кого я напала первой. Коридоры сужались и расходились, я пыталась войти в одну комнату, но оказывалась в другой. Мир вокруг читал мои мысли, кормился моими страхами. Тот, кто сказал, что ад в нашей голове, оказался до боли прав.

Тусклый свет рассеял темноту. Стены разошлись в стороны, оставив меня перед алтарем. Некогда роскошная парчовая обивка оказалась теперь разорвана и распорота, запачкана кровью и желчью; молитвенники и церковные книги вымазаны грязью. Сгорбившаяся фигура, сведенная религиозной судорогой перед алтарем, распрямилась.

Черная жижа текла из внутренних уголков глаз, ноздрей и ушей сестры Анны, капая на накрахмаленную, застиранную до серости лично мной робу. Огромная грудь, такое ненавистное ей напоминание о женском пороке, тяжело вздымалась; и без того тонкие губы, которых никогда не касалась улыбка, превратились в тонкую нить. Распухшая, обрюзгшая болотная баба – такой я ее и запомнила в ту ночь, когда в кубок с кровью Лебеды подмешали яд.

«Подмешали. Кто подмешал, Милена? Демоны?» – усмехнулся Гюнтер о’Дим.

Ты знаешь, кого в ту ночь искусил лукавый, ничуть не хуже меня, торговец зеркалами. Страдающий старческим маразмом библиотекарь стал забывать ключи от шкафчиков, и ни один из них уже тогда не оставался без моего внимания. Сестра Анна заслуживала смерти – не такой, что разъедает печень, пока изо рта не польется черная желчь… Но заслуживала.

Сестра Анна оскалилась, обнажив кровоточащие десны.

– Сколько щелочи нужно извести, чтобы из твоего грязного рта больше не извергалась ложь?

Мне казалось, что яд – это один глоток и укол легкой боли, и сестра Анна окажется ближе к своему любимому Пророку, чем любая из ее воспитанниц. А я вспомню, что такое тело без синяков и разрезанной розгами кожи. Где она сейчас на самом деле – отмолила все грехи за место на небесах, у длани Лебеды? Рай в такой компании мне не нужен.

– Если бы не я, ты бы сдохла в вызимских канавах, – прошипела сестра Анна, тут же сменив тон на удушливо-ласковый: – Девочка моя, я же желала тебе только добра.

Всем жилось бы гораздо лучше, если бы люди, так желающие другим добра, забились в какие-нибудь норы и там сдохли. Стены закачались вокруг меня, вслушиваясь в мысли, взвешивая слова.

– Если бы не ты, – процедила сестра Анна. – Они были бы живы.

Что за наглая ложь?! Страх впервые сменился яростью – у существа получилось запустить грязные пальцы в давно затянувшиеся раны.

Дьявол его знает, как бы оно тогда повернулось! Да, сестра Анна, ополоумевшая фанатичка, никогда бы не продала своих «птенчиков» – в отличие от той, что сменила ее. Но винить в произошедшем меня?!

Новая настоятельница промолчала, хотя прекрасно знала, что черная желчь была вызвана не хворью, а ядом. Такую же поразительную невнимательность она проявила, не заметив, как часто стали пропадать дети, прислуживающие в замке Горменгаст.

Кто в десять с лишним зим отличит добро от зла? Кто может предугадать последствия поступков? Я сожалею о том, что ее смерть была такой страшной – но только об этом. Или тебе нужно раскаяние, Гюнтер о’Дим? Подавись! Я раскаиваюсь!

– Кающаяся Магдалина, – сестра Анна закашлялась, и желчь осела на моей коже и волосах. – Как дитя наречешь, таким оно и будет.

Тщетно пытаясь стереть мерзость с лица, я слушала монотонный, каким обычно читают панихиду, голос:

Образ мой – дева, по воле небес облаченная в солнце.

Плавно ступая дорогою лунной в объятиях звезд,

Веру храню. Милость матери светом на праведных льётся.

Впрочем, и грешник, раскаявшись, сможет изведать её.

Сестра Анна упала наземь, сопя и задыхаясь, и жижа поглотила тело без остатка.

Слава Лебеде, что она заставляла меня зубрить Добрую Книгу! Я помню легенду о женщине, облаченной в солнце, о святой матери Пророка… Дьявол, как мне повезло!

– Богородица, – выпалила я. – Матерь Божья. Праведница!

Где-то вдалеке послышался треск разбитого стекла. Как, я ошиблась?! Но кто еще это может быть?!

Стены перестраивались, принимая очертания, все меньше напоминавшие человеческое тело. Силы стремительно покидали меня – стоило сделать первый шаг вглубь коридора, как голова закружилась, и мне пришлось опуститься на колени и взглянуть на испачканные в грязи руки.

Ноздри уловили знакомый неприятный запах, но я не могла вспомнить, какой именно. От резкого приступа дурноты я согнулась вдвое, схватившись за живот. Просидев без движения несколько минут, я приказала себе сосредоточься. Время утекало песком сквозь пальцы, нужно идти дальше… Дальше.

Во мне никогда не было ни капли героизма, только животное желание выжить, еще больше усугубившееся от мысли о… Я запнулась, будто слово было ругательным. Ребенке.

Из обуглившейся черноты стен выступили очертания миниатюрной, не больше пальца в длину, ножки. Я наконец признала запах: пижма и спорыш, отвар, знакомый слишком многим женщинам. Барельеф становился все отчетливей: маленькие тела, пихающие друг друга, скривившие не до конца сформировавшиеся лица в плаче.

Я рванула вперед, обезумев от отвращения. Какого дьявола! Ни одно дитя еще не умерло в моем чреве!

Или передо мной те «жертвы», которым я помогла не родиться? Но ведь их не хотели собственные матери – ничего, кроме страданий, голода и боли, они своим детям предложить не могли! Лучше было бы младенцам оказаться задушенными и выброшенными на компост? Если это грех, то подавитесь таким милосердием!

«Я и сам себя спрашивал, почему ваши боги считают это грехом, – примирительно ответил демон. – А потом вспомнил, что вы сотворили их по своему образу и подобию».

Выражение «по образу и подобию» напомнило мне об Иштване. Вот бы чья помощь сейчас стала для меня подарком судьбы. Хор пронзительных тонких голосов нараспев повторял слова – не загадка, а реквием.

Имя мне – ворон, что черным собратьям не выклюет очи.

Даже в бессильном, неистовом гневе вскормившей руки

Ранить не смею – ведь предан тому, кого сызмальства «отче»

Звать приучился и верность слепую до гроба хранить.

Невидимый собеседник, выдающий эти пассажи, уже начал меня неимоверно раздражать. Ворон, который не выклюет глаза братьям и никогда не предаст? Как можно быть одновременно святой матерью и вороном?.. Неужели Один?.. Нет, какой к дьяволу Один… Что за чушь собачья, и как мне это разгадать?!

Ты совсем ополоумел, Гюнтер о’Дим? Хоть один человек справился с этой околесицей?!

Темнота в стенах живого коридора сгущалась – еще немного, и мой рассудок погаснет, как тлеющая свечка, сделав меня пленницей кромешной тьмы. Если бы только я не была ужасающе одинока, если бы только со мной был Ольгерд. Нет ничего хуже, чем страдать в одиночку. Если бы я только могла почувствовать его ободряющее, человеческое прикосновение…

Нет, чертовы твари! Я не это имела ввиду!

Стены исказили проснувшееся во мне чувство в пошлую пародию. Вылепленные на ней фигуры извивались, предаваясь разврату дьявольских масштабов. Свальный грех, скотоложество и содомия. Женщины визжали и брыкались под покрытыми рыжей шерстью полузверьми с гротескно раздутыми членами, наслаждаясь актом, больше похожим на пытку, чем на близость.

Даже из-под кисти Восха не могла выйти такая чудовищная картина.

Зрелище взвывало к самым темным уголкам человеческой похоти. Метка между ног нестерпимо зудела, отвечая на энергию, породившую ее. Мне захотелось выкорчевать печать царицы Шебской из кожи: может быть, вонзить нож в податливую плоть будет даже приятно. Вырвать из себя скверну, вырезать кусок…

…Бесовщина. Я продиралась вглубь под пошлое улюлюканье и крики бесноватого экстаза. Руки преграждали мне путь, хватали за руки, лапали за ляжки, щипали. Непристойность за непристойностью, они умоляли меня остаться и присоединиться к ним.

Да я лучше буду вечно гореть в дьявольском пламени! Хотя я и так… чертовски к нему близка.

Лабиринт вел в самую глубь пирамиды. Царство похоти сменялось холодной чопорностью гравюр, напоминавших мне о Горменгасте.

«Никс, Никс, Никс».

Голоса тех, кого я обрекла на смерть, взывали ко мне стройной молитвой.

«Никс, Никс, Никс».

Мои щеки опалил жар раскручивающегося колеса.

«Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры».

Я уже близко. К загадке, смерти или безумию. Каждый шаг сделан из страха. Из страха жизни и страха смерти. Из страха стоять и страха идти.

Посреди широкого зала, как на ярмарке, раскручивалось огромное колесо. На нем – распятое тело. Меня словно ударили под дых.

Взгляд Корвина не выражал ровным счетом ничего, рот же искажал предсмертный крик. Голый труп, с ног до головы покрытый оккультными символами, был оскоплен и изуродован: мышцы разорваны до такой степени, что тело потеряло человеческие пропорции. Расправа над чернокнижником явно доставила палачам огромное наслаждение. Как я надеялась, раны наносились посмертно.

Я знала, что колесование ужасная казнь; но знать – не значит видеть. Корвин, ты же знал…

– Я так рад, что ты наконец-то пришла, – сказал Корвин. – Мне тебя не хватало.

Знал ты или нет, виновен ли ты? Я царапала собственные предплечья, опустившись на колени рядом с колесом. Как же так?! Я не могла представить – нет, хуже, я не хотела представлять. Мне так жаль, мне жаль, Корвин…

Его глаза остекленели, но измазанными в кровавой пене губами он умудрился вымолвить еще одну бессмыслицу:

Длань моя – сталь, смертоносный клинок справедливой богини.

Правду не скроешь полоской холщи от пронзительных глаз.

Тяжесть деяний на чашах весов на секунду застынет,

Бег наберет колесо, по заслугам воздав за дела.

Ворон и святая мать, существо, творящее суд с завязанными глазами?.. Я… Я не знаю, не могу и представить, не могу и предположить, о ком это!

И уж тем более я не могу думать, когда вокруг меня сомкнулся хоровод застывших в стенах мертвецов. Их хорошо знакомые лица уже не были так безучастны, как раньше: теперь на них отражался свирепый, неутолимый голод. Их полные ненависти взгляды жгли кожу. Нет… Нет! Иштван не мог провернуть все в одиночку, это невозможно, вы должны были знать, вы такие же детоубийцы, как и он!

Как мне нужно было поступить?!

Я не знаю. Но совершенный мной суд впервые показался мне ошибкой. Чудовищной ошибкой, за которую заплатил кто угодно, но не я.

«Милена, – сказал Иштван. – Поторопись, у тебя почти не осталось времени».

Резкий голос удавил зарождающуюся истерику. Ничего не было Иштвану ненавистней, чем женские слезы, «бабьи истерики», и я не смела ему ими докучать.

Где он?

Я побрела дальше, не разбирая дороги, зная, что дорога найдет меня сама. В следующей комнате из склизкой плоти все углы были смещены и стены клонились внутрь, словно она вот-вот рухнет, поглотив меня и того, кто в ней находился.

Взглянув на мужчину в тяжелой робе, стоявшего спиной ко мне перед огромным зеркалом, я не почувствовала ни сожаления, ни ненависти, ни, к моему удивлению, страха. В смерти Иштвана я раскаиваться не стану, как бы меня не пытали.

– Раскаяние переоценено, – обернувшись, ответил Иштван. – Вина лежит на человеке достаточно слабом, чтобы нести ее бремя.

Даже призраком верен своей людоедской философии, где мир делится на победителей и побежденных, господ и рабов, жертв и палачей – до смерти и после нее. Его словно из камня высеченное лицо показалось мне еще более жестким, чем в воспоминаниях.

Мне всегда не хватало духу ему перечить – да что там перечить – даже смотреть в глаза. Когда Иштван говорил, я молчала. Когда Иштван приказывал, я исполняла. Перевести, зашифровать, украсть, выведать – верный маленький соглядатай, девочка на побегушках.

Лишь когда он пересек последнюю черту, я нашла силы возразить. Но даже тогда я предпочла убить его чужими руками, а не воткнуть нож под ребро самой.

Но Иштван не жаждал возмездия. Напротив, он жалел меня – как загнанного в угол зверька, как нерадивое дитя – покровительственной, снисходительной жалостью. И он не выглядел порождением моих кошмаров; напротив, казался пронзительно настоящим.

В зеркале позади него отражался сказочно красивый город из белого мрамора, вымощенный золотом. На его знаменах чернел древний знак солнца. Наверное, та самая Столица Мира, о которой он писал в своем дневнике. Понятно, почему он так стремился вернуться обратно – его мир больше походил на пристанище богов, нежели смертных.

Иштван коснулся моей щеки, утерев слезу, и рука его была холоднее льда:

– Beruhige dich, Kind. Помни: слово изреченное есть ложь.

В очередной и последний раз я не поняла смысл туманных слов. Метка Табулы Разы на белой плоти отливала красным, как выжженное клеймо. Но здесь и сейчас прикосновение напоминало живого человека. Здесь и сейчас Иштван был единственным, кто вопреки всему не желал мне зла.

Он никогда не желал мне зла. Когда я оказалась на улице, Лебеда, чью Добрую Книгу я знала вдоль и поперек, не спешил позаботиться о своем птенце. Вместо него это сделал оккультист, убийца, человек вне морали и закона.

Многие бы описали точно так же и саму меня.

Иштван прервал поток моих мыслей еще одним отрывком из дьявольской загадки:

Голос мой – пифии речи, что в Трое считались безумством.

От Аполлона за малую хитрость пророчества дар

Был обретен, но проклятием страшным взамен обернулся.

Там, где не слушают истину – пламя пожрет города.

Наконец-то! Я знаю эту легенду, Иштван сам мне ее рассказывал! Кассандра! Пророчица, чьим предсказаниям никто не верил, но которые всегда оказывались правдивыми! В памяти всплыл образ безумца, вещавший на эшафоте про дьявольское пламя, что сожжет людские горы.

Но несмотря на все догадки и знания, связь между частями неумолимо ускользала от меня.

Убрав руку с моей щеки, Иштван шагнул навстречу черной глади, и исчез без следа вместе с видением города. Но когда я протянула руку к зеркалу, то почувствовала только холод стекла.

Кто же я, молви!

Пусть тяжесть неведения разум покинет.

Лик безымянный узри в темноте.

Назови мое имя.

Последние слова были произнесены моим собственным голосом, бесцеремонно ворвавшимся в мою же голову. Двойник в зеркале, облаченный в тяжелую робу с вырезом до самого пупа, сладко улыбнулся, вздернув подбородок и поджав губы. Дьявол, никогда еще я не была так себе противна!

Думай не о загадке, думай о ее подоплеке. Что ненавистно Гюнтеру о’Диму в своих жертвах, что так противно во мне и Ольгерде, во всех тех, чью душу он мечтал заполучить?

Гордыня? Мое отражение заливисто расхохоталось, выставив крутой изгиб бедра и поправив волосы. На зеркале появилась глубокая трещина. Плохая, ад и черти, примета. К чьей-то скорой смерти.

Кто они такие, существа из неведомых миров, чтобы нас судить, чтобы нас презирать? Что им известно о людских страданиях? Мир начал крутится в вихре, черная жижа все сильнее затягивала меня вниз. Время!

Имя мне – ворон, что черным собратьям не выклюет очи.

Образ мой – дева, по воле небес облаченная в солнце.

Голос мой – пифии речи, что в Трое считались безумством.

Длань моя – сталь, смертоносный клинок справедливой богини.

Образы замелькали перед глазами: ворон, богородица, пророчица, богиня, карающая мечом… Кто может быть всеми этими существами одновременно? Кто может всегда карать справедливо, кроме Лебеды, но что общего у пророка и ворона? Не больше, чем у ворона и письменного стола. Может быть, разгадка – сам дьявол? Но при чем тут тогда богородица?

Кто в жизни не поранит кормящей руки, кто говорит одну правду? Никто! Ад и черти, как же я запуталась! Бессмыслица, бутафория, обман, а не загадка!

Обман. Как говорил Иштван? Слово изреченное есть ложь.

Ложь. Нежелание видеть правду – человеческое качество, которое так ненавидит Гюнтер о’Дим. Из-за нежелания людей увидеть свое настоящее отражение он представляется торговцем зеркалами.

– Ложь! – крикнула я. – Ты лжец!

Мое отражение скривилось в презрительной гримасе. Зеркало треснуло пополам, и я отвернулась, не желая видеть трещины, перечеркнувшие лицо крест-накрест.

Тишина, как в могиле. В чем же ошибка, чего я не учла?! Я вскочила на ноги, прошла пару шагов, прежде чем окончательно увязла в черном болоте.

«Ты была очень близка, Милена. Жаль, что время не щадит…»

Нет! У меня есть время! Как же там, что же там было…

Лик безымянный узри в темноте. Назови мое имя.

Найти лжеца, как мне разыскать его в измерении, где нет ни одного человека?!

О, святой Лебеда… Ворон, не выклевавший глаза… Уста, никогда не извергавшие ложь… Длань, совершившая справедливый суд… Беременная праведница… Суть не в том, что изреченное – ложь, а в том, чья это ложь. Гюнтер о’Дим представляется торговцем зеркалами, потому что в сделках с ним люди узнают свое истинное лицо.

«…Никого», – спокойно закончил фразу Гюнтер о’Дим.

Кривляющееся отражение, спрятавшийся в зеркалах лжец. Я выклевала глаза Иштвана, из моих уст извергалась ложь, длань моя совершила суд, далёкий от справедливого, и праведности во мне…

– Ты – лжец, – голос сел, и хрип разрезал густую темноту, когда я ринулась к зеркалу. – И имя твое – Милена.

Прежде чем я успела увидеть свое отражение, зеркало разлетелось вдребезги, будто в него кинули камень. Мелкие осколки порезали мне руки и лицо, но в тот момент я не почувствовала боли. Густая, словно уже успевшая свернуться, темная кровь потекла по предплечьям.