Текст книги "Черное зеркало (СИ)"

Автор книги: J.C.Elliot

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Слишком поздно.

По всему моему телу пробежала леденящая дрожь – верный признак животной паники. Мне оставалась доля мгновения! Как можно обогнать существо, которому подвластно само время?! Как Иштван умудрился это сделать?

– Обманул время, – задумчиво ответил Гюнтер о’Дим, появившись передо мной. – Как однажды – пространство. Должен признать, что в искусстве обмана твоему наставнику равных нет.

Все еще в человеческом обличье, хотя сейчас сквозь личину виднелась его настоящая сущность – как змея, что в любое мгновение сбросит омертвевшую кожу. Ненависть бурлила во мне не хуже отчаяния – да как он смеет судить нас, людей? В своем презрении он помнит о том, чьим душам обязан своим существованием?

Гюнтер о’Дим усмехнулся и покачал головой.

Черная жижа окутывала ноги, утягивая меня вниз. Как бы я ни пыталась кричать, я не могла издать и звука из-за забитых слизью легких. В горле бурлила кровь, живот горел болью, словно меня вспороли сверху донизу.

Лучше выжить на коленях, чем умереть с высоко поднятой головой. Я буду раскаиваться, умолять, торговаться, пока не откажет голос, а потом – молиться Лебеде, Вейопатису, Лильванни – кому угодно, в надежде, что кто-нибудь сжалится надо мной.

– Мне не нужно твое раскаяние, Милена, – утешил меня Гюнтер о’Дим. – Ведь я ни в чем тебя не виню. Всего лишь собираю долги.

Дьявол, я… ношу ребенка! Разве беременным не отсрочивают казнь?.. Разве дитя – мой выбор, Гюнтер о’Дим? Я сделала все, чтобы его не было – так почему я должна брать на себя еще и этот грех?! По воли какого-то языческого божка, по дурости трактирной бабы?

– Иногда жизнь не оставляет нам выбора, – улыбнулся Гюнтер. – Как ты не оставила своему сыну.

Конец неумолимо приближался. Каждый раз я выскальзывала из лап смерти, но теперь оказалась подвешена на веревочке, которая вот-вот перестанет виться. Вся затея с вызовом дьявола на дуэль с самого начала была чистой воды безумием.

Боль обволакивала меня, слизь разъедала кожу, я медленно и мучительно задыхалась. Пожалуйста! Я начну жить по-другому! Ольгерд… Ольгерд!

– …Не в первый раз бросает свою женщину умирать в одиночестве и муках, – продолжил за меня Гюнтер о’Дим. – Но всему наступает конец.

Слишком слабая даже для того, чтобы кричать, я умирала. В полном одиночестве и жутком страхе. Я видела тысячи убитых, но смерть других людей и своя собственная – это две совершенно разные смерти.

Всему есть своя причина. Каждое решение, что я приняла, каждый грех, что взяла на душу и каждую слабость, что себе позволила, привели меня в лапы Гюнтера о’Дима. Раскаиваюсь ли я на самом деле? Не знаю. Но так страшно мне не было никогда в жизни.

Пастырь мой… Ты приготовил предо мной трапезу в виде врагов моих… Умаслил… Кого умаслил?.. Память отказывалась мне подчиняться.

Демон устало вздохнул и отряхнул грязь с сапог. Выверенным жестом достал из сумки свиток, прежде чем зачесть голосом скучающего священника:

– Te nomine vero soloque evoco (Я призываю тебя твоим единственным и истинным именем), Agnes Filia aep Gottschalk.

Последняя абсурдная мысль, что полыхнула в моем угасающем сознании, была: «Дьявол, я еще и из черных».

Я закрыла глаза, с головой погружаясь в темноту. Жажда выжить угасала во мне, а мириады голосов, растворенных в темном океане, убаюкивали. Веки стали тяжелыми, как свинец.

– Agnes Filia aep Gottschalk, – повторил Гюнтер о’Дим. – Agnes Filia…

Он поперхнулся, поморщился, будто в его горле застряла острая кость. Когда демон попытался произнести мое имя до конца, его черные вены вздулись под бледной кожей, и неизменно спокойное лицо исказилось гневом. Что происходит?..

أم كاذب عذراء… وعاهرة الغادرة! الكذب تكمن الأكاذيب، عاهرة سبونس عاهرة أخ*!

– землисто-серое лицо Гюнтера о’Дима исказилось, вытянулось до нечеловеческих пропорций.

Кто мне помог?! Как?! Воля к жизни проснулась во мне резко и отчаянно, и я изо всех сил барахталась, пытаясь зацепиться за что-нибудь твердое. Жить! Я хочу жить, заслуживаю я этого или нет! Любой ценой!

Сквозь темную пелену я наблюдала, как мой судья рвал и метал, и хоть язык проклятий был мне незнаком, заложенная в них угроза была предельно прозрачна.

– Սատանան հազար ու մի դռնակ ունի, եթե մեկ հազարը փակ է, մեկը կհայտնվի —

На мгновение все замерло. Потом раздался оглушительный хлопок, и океан содрогнулся и изрыгнул меня из своего чрева.

Комментарий к Страшный Суд

Загадку зарифмовала, обогатила и оформила – SandStorm25. Cсылки на другие работы в шапке)

Мать лжеца – девственница (араб. пословица). Ложь порождает ложь, от шлюхи родится только шлюха!

(переиначенная армянская пословица – у дьявола тысяча и одна дверь, закроется одна, откроется другая).

Мне не удалось связаться с переводчиками, если что, поправьте языки.

Если не очень понятно, то объяснение на два вопроса:

1. Почему не умерла Милена?

2. В чем смысл загадки?

Вы найдете по ссылке:

https://docs.google.com/document/d/1RQDKArHynYkNueb_yLnh3tT9n-gnz1DIHEDyton-l8A/edit?usp=sharing

========== Корень зла ==========

Возвращение в мир живых было медленным и болезненным, словно пробуждение от дурного сна. Ещё совсем недавно едва заметные порезы заявили о себе так резко, будто до этого я окунулась в океан осколков.

Но такая боль – нет, любая боль – ничтожная цена за жизнь.

А я была, вне всяких сомнений, жива, ведь на собственной шкуре уже ощущала обыденные радости бытия: ветер со всей дури дул в лицо, а камень холодил спину даже через кожаную куртку, пока я безуспешно пыталась разлепить веки.

– Милена!

Ольгерд?..

Я больше в жизни не доверюсь голосам, зная, что они могут принадлежать кому и чему угодно. Из-за застилавших глаза слез все кругом расплывалось, но надо мной безо всяких сомнений нависло рыже-зеленое пятно. Я попыталась ему ответить, но вместо этого меня наизнанку вывернуло на каменную мозаику черной слизью, которой не так давно успела вдоволь нахлебаться.

О, дьявол! Надеюсь, что не нажила себе еще одного могущественного врага подобным святотатством.

Шершавые пальцы сомкнулись на моих предплечьях, галантно отодвинув подальше от грязи.

– Ты жива?

Паршиво, должно быть, я выгляжу. Вразумительно ответить не вышло, только бессвязно промычать: язык распух и отказывался подчиняться. Что еще хуже – меня колотило как припадочную. Упаси Лебеда еще и заработать заразу на свою голову.

Крупная капля упала мне на щеку. Неужели слеза? Я еще не готова к столь резкому возвращению человечности Ольгерда. Нет, всего лишь снежинка. Крупная, мясистая снежинка – предвестник знаменитых реданских метелей.

Я жива, идет снег, и я жива!

– Не вздумай умирать, – Ольгерд дыхнул на меня винными парами – хоть кто-то времени зря на терял – и хлопнул ладонью по щеке. – Не вздумай, слышишь?

Умирать в мои планы никак не входило. Ольгерд спросил о чем-то еще – гул в ушах помешал разобрать, о чем именно – и основательно меня встряхнул. Сознание дребезжало, металось, ощущение реальности то накатывало, то отступало, и я провалилась в полудрему, в которой, впрочем, не ожидало ничего хорошего.

Нет худа без добра – стоило мне пару часов поносить благородную фамилию, как меня подняли на руки, а не перекинули через плечо, словно крестьянскую девку. Уткнувшись лицом в меховой отворот кунтуша, я пыталась как можно меньше шевелиться и при этом не заснуть.

Свезло так свезло, ничего не скажешь… Но как именно я спаслась? Уж явно не из-за моего раскаяния или смекалки – грош цена и тому, и другому – так из-за чего же?

Мое собственное имя застряло в горле О’Дима костью, и ненависть, с которой он вышвырнул меня из своей вотчины, была чертовски личной. Слишком личной для случайности.

Неужели ритуал не сработал, потому что за свою короткую жизнь я умудрилась сменить слишком много имен? Но О’Дим прекрасно знал обо всех моих многочисленных прозвищах, и в дальновидности ему отказать было нельзя. Нет, что-то явно не так с самим именем – я повертела его на языке, сочла страшно глупым, но только и всего. Дьявол его знает; может, моя душа просто давно и безвозвратно потеряна, и забирать было нечего. Может, у нильфгаардцев и вовсе нет души – многие северяне придерживались именно такого мнения.

Вопрос куда интереснее – что с Ольгердом? Чем вызвана та бережность, с которой он усаживал меня на Годиву – появившимся сердцем или заботой о наследнике? Если вторым, то он может оставить всякую надежду. После всего, что произошло…

– К рассвету будем в усадьбе, – сказал Ольгерд. – Я знаю хорошего врача в Бронницах, мертвого на ноги поднимет.

…Никакой врач уже не поможет. Может, оно и к лучшему. Хорошей бы матери из меня не получилось, да и приносить новую жизнь в наш далекий от радужного мир – не слишком милосердно.

Над злой шуткой, которую сыграла с нами высшая сила, так никто и не посмеется.

Золотые пряди Годивы окрасились кровью, когда я положила на гриву испещренную паутиной порезов руку. Если лицо выглядит так же, то все зеркала в моем будущем доме всегда будут завешаны плотной тканью.

Ольгерд резко дал по шпорам, и лошадь рванула сквозь пелену падающего снега.

Меня укачивало. Неужели я и вправду выжила? И что же тогда делать с таким роскошным подарком судьбы? Ведь я куда-то собиралась… Туссент?

Сестра Анна рассмеялась, обнажив кровоточащие десны.

Дьявол! Есть вещи, врезающиеся в память, словно огромные пиявки, которых никак не отодрать.

Я тряхнула головой, пытаясь прогнать морок, и вместо него увидела собственное заливисто хохочущее отражение. Похожая на меня как две капли воды девушка была гротескно беременна, огромна, будто выброшенный на сушу кит. Ее плечи обхватили пальцы в массивных перстнях, но тени скрывали стоящего позади мужчину.

Затем сознание решило меня наконец милосердно покинуть.

***

Дьявол его знает, сколько я провела в объятиях лихорадки, метаясь на мокрых простынях, пытаясь не то заснуть, не то проснуться. Чьи-то руки прикладывали скальпель к моим предплечьям, сцеживая темную кровь, прикладывали ко лбу тряпки, пропитанные вонючей гадостью и так плотно укутывали в шерстяные одеяла, что пот тек с меня ручьями.

Мне чудилось поместье в Бронницах. Чудилось как наяву, со всей его прогнившей роскошью, с черно-серыми красками и запахами прогнивших стен: не таким, каким оно когда-то было, а таким, каким стало – кладбищем, оставленным даже призраками.

Скверна ушла отсюда – на смену ей, учуяв ставшую безопасной наживу, пришли мародеры. Витражи на окнах были разбиты вдребезги, тяжелые двери сняты с петель, дорожки, за которыми так бережно ухаживала киновитская тварь, усеяли осколки мрамора. Видимо, украденное оказалось слишком тяжелым.

Снег под моими бесплотными ногами переливался на солнце.

Холмик под дубом, единственная память о хозяйке, был погребен под толстым слоем снега. На не успевшей до конца осесть земле возвышался строгий памятник из отливавшего фиолетовым мрамора: прямоугольник высотой в человеческий рост. Видимо, кто-то спешил его поставить; кто-то спешил замолить грехи.

Верной супруге.

Завершающим штрихом являлся раскиданный на белом снегу ворох свежесрезанных роз. Разумеется. Чем же еще искупить вину, если не посмертной роскошью?

Зато теперь мне ясно, чем я так разозлила госпожу фон Эверек, узнавшую, что прервался род Белевиц, но не фон Эвереков. Однако женщина в черной вуали, с праведным гневом смотрящая на меня сверху вниз, мне не снилась.

Мне снился вновь обретший сердце Ольгерд, которого я видела лишь мельком, но уже успела представить, каким он мог бы быть. Как будоражит воображение мимолетная забота!

Снился он мне не в романтическом амплуа – как бы мне того не хотелось – но в гораздо более трагичном. С бутылкой выпивки в крепко сжатых кулаках, со свежим синяком на скуле и воспаленными красными глазами. Не брившийся по меньшей мере дня три и заросший вне всяких приличий.

Он прислонился к нависшему над могилой дубу, спасаясь от холода частыми жадными глотками. Нет лучше лекарства, чем пьянство, особенно в вопросах мук совести; как говорится, дайте секиру погибающему.

На и без того испещренном резкими линиями морщин лице застыло выражение глубокой тоски, которое ему крайне не шло. От скорби Ольгерд выглядел старше и человечней, и в донельзя смертном мужчине был едва ли узнаваем лихой бессмертный атаман.

Он молчал, и крона дуба мерно покачивалась от легкого ветра.

Скука смертная, а не сон. Неужели мне не может присниться ещё что-то с участием Ольгерда, но несколько более интересное?

Взамен этой пришла мысль куда хуже: не отдала ли я Лебеде душу и теперь парю призраком над усадьбой, сменив Ирис на посту?

Стоило мне обогнуть дерево в десятый раз в попытке развеять скуку, как Ольгерд словно осатанелый вскочил на ноги и с яростью швырнул бутылку в могучий ствол. Дьявол! Ненавижу осколки!

– Холера! – заорал он в пустоту.

Сидящие на дереве вороны взмыли ввысь, всколыхнув ветви, и на Ольгерда осыпались шапки снега. Он замахнулся на невидимого противника, со свистом разрезав воздух кулаком и чуть не потеряв равновесие.

– Что ты сделал с моей жизнью, тварь?!

«С моей жизнью»? Насколько я могу судить, жизнь Ольгерда в полном порядке – она хотя бы есть – а вот все те, кто его окружал, не могли похвастаться тем же. Даже мне повезло меньше, чем ему, а уж мне-то чертовски повезло.

Почему он мне снится? Почему я постоянно наблюдаю за чем-то, за чем мне совсем не хочется наблюдать? Я со всей силы ущипнула себя за предплечье, но боли не почувствовала.

Ольгерд рухнул на колени перед могилой, закрыв лицо руками, шепча как завороженный какие-то слова. Некая театральность ему всегда была присуща – но обычно он играл другую роль. Мне стало любопытно, и я подошла поближе.

– Ирис…

Хмель ударил Ольгерду в голову – его неизменно четкая и отрывистая речь превратилась в пьяное бормотание.

Ирис здесь нет, Ольгерд. Она была тут последние полвека, но ты опоздал настолько, что даже призрак тебя не дождался.

Почему во мне бурлит обида – неужто я столь ревнива?

–… Холера, даже голоса твоего не помню! – выпалил он сквозь сжатые зубы.

Неужели это правда? С их последней встречи ведь прошло не меньше полвека? Верно говорят: время все обращает в прах.

– Мне так жаль, – сдавленно прошептал он, припав ладонями к могильному холму. От замерзших пальцев отхлынула кровь.

Мне жаль… Мне тоже жаль, что приходится нос к носу сталкиваться с последствиями своих поступков.

Нет! Нет-нет-нет, мне не хотелось смотреть, как по обветренной щеке Ольгерда покатилась слеза – которую можно было бы назвать скупой и мужской, если бы за ней тут же не побежала следующая.

Я отвернулась. Плачущий Ольгерд – оксюморон, да и его пьяное раскаяние слишком сильно напоминало мое собственное. Порывистое и лихорадочное, и, чего уж там, мимолетное. Чувство вины в принципе похоже на похмелье – мучает невероятно, зато проходит быстро.

– Прости меня, – пробормотал Ольгерд. – За то, что сделал и за то, что сделаю.

Фраза тотчас заставила меня прислушаться. Что еще он собрался натворить?

– Я должен жить, – сказал Ольгерд с такой горячностью, что сомневаться не приходилось – осознавал он того или нет, в нем бурлило желание жить. – Я не могу бросить…

Он резко замолчал, будто в его легких закончился воздух. Кого?..

Да скажи же, кого, ад и черти, что ты как в рот воды набрал!

Ольгерд!

***

– Ольгерд! – я рывком села на кровати, но вместо крика из горла вырвался хрип.

О резком движении тотчас пришлось пожалеть: меня пробила испарина, желудок скрутило, и пришлось с глухим стоном вновь опуститься на подушки. Ольгерда рядом не было, но я лежала на его роскошной кровати, заботливо укутанная пуховыми одеялами.

За окном бесновалась метель – дьявол разберет, был сейчас день или ночь. Я сбросила с себя все, чем была укрыта, терзаемая жутким любопытством взглянуть на порезы. Под покрывалами я оказалась в чем мать родила, не прикрытая даже ночной сорочкой.

Надеюсь, моя нагота вызвана исключительно заботой о ранах.

Которые, впрочем, уже почти зажили, покрывшись ровной корочкой; только аккуратные разрезы на предплечьях выглядели свежими. Сколько же я провалялась?

Лицо! Что с ним?! Насколько бы мне ни претило смотреться в зеркало – то самое, что стояло рядом с кроватью, то самое, на котором мне когда-то почудились трещины – мне нужно знать, что стало с моим лицом.

Я обернулась, ожидая самого худшего.

Но ничего не произошло. В зеркальной глади не отразилась ни дьявольская падаль, ни изуродованная шрамами кожа. И, хотя на лбу и щеках сейчас можно было различить белые линии там, где осколки оставили самые глубокие порезы, передо мной предстало то же самое лицо, которое я привыкла видеть.

Понадобилась пара мгновений, чтобы разгадать еще одну загадку – виной чудесному исцелению послужила метка Шебы. Пока на моих бедрах лежит ее печать, ничто не потревожит иллюзию красоты, и даже от самого уродливого шрама на коже останутся кокетливые, едва различимые полоски.

Не первый раз ложь спасает мою шкуру – и в прямом, и в переносном смысле.

Позади меня в зеркале отразилась длинная тень, и я быстро прикрыла одеялом грудь.

– Проснулись, госпожа Филипек? – обратился ко мне вкрадчивый голос. – Пожалуйста, не вставайте. Вам нужен покой.

Он принадлежал высокому и худому мужчине, стоявшему в широких дверях. Холеные усики, дорогое пенсне и парчовый камзол с золотой брошью в виде обвивающей чашу змеи могли принадлежать только врачу, при этом чертовски дорогому. Ни у одного вора не получается так умело обдирать народ до нитки, как у адвокатов и знахарей.

Мужчина подошел к кровати с выражением приторной заботы на лице. Лекари никогда не внушали мне доверия – нужно обладать определенным складом ума, чтобы с удовольствием орудовать пиявками и скальпелями, а в ласковом обращении этого человека мне почудилась особая любовь к экзекуциям. Мысль о том, что он видел меня обнаженной, мне отчаянно не понравилась, и я натянула одеяло до самого подбородка.

– Где господин фон Эверек? – недовольным тоном спросила я.

Затем прижала руку к покрытому пеленой пота животу, занывшему, словно перед женскими днями. Жара стояла невероятная – как будто весь оксенфуртский лес порубили в щепки и бросили в топку.

Губы мужчины вытянулись в тонкую линию. Он присел на деревянный стульчик рядом с кроватью, цепкими пальцами прижав к себе небольшой кожаный чемоданчик. На прикроватном столике плавилась черная свеча.

По мне панихиду собрались читать или Ольгерд старые запасы разгребал?

– Отлучился по делам в Бронницы, – ответил врач, быстрым движением поправив пенсне. – Наказал мне хорошо о вас позаботиться.

В Бронницы?..

– Мне лучше, – сухо ответила я, чувствуя, как к щекам предательски приливает жар.

Врач снисходительно кивнул и открыл чемоданчик. От содержимого мне окончательно поплохело. Скальпели для кровопускания, щипцы, иглы, флакончики, от которых исходил резкий аммиачный запах…

– Мне лучше, доктор… – беспомощно проскулила я.

Дурнота подступила к горлу; меня будто засунули в плавильную печь и закрыли дверь. Сама спальня, с ее красным убранством из парчи и шелка, казалось, горела и плавилась. Струйки пота текли по бокам и животу.

Мой блеф не убедил бы и ребенка.

– Профессор фон Розенрот, – поправил он меня. – Я рад, что вам лучше, госпожа Филипек, но в вашем положении мы не можем рисковать, – и вытащил из чемоданчика неприятных размеров иглу.

Он щелкнул по острию длинным отполированным ногтем, окунув его в черный раствор, и я утвердилась в мысли, что воткну ему эту иглу в висок, если только попробует ко мне приблизиться.

– В моем положении? – огрызнулась я. – Забудьте. Вы не представляете, что я пережила. Дитя…

Кажется, я уже слышала фамилию фон Розенрот?

– Прекрасно себя чувствует, – мягко перебил меня врач. – Неужели мы бы допустили, чтобы с вашим сыном что-то случилось?

Кто «мы»? Откуда он знает, что у меня сын?

Профессор фон Розенрот посмотрел на меня странно пустыми глазами, и я почувствовала, как на меня штормовой волной накатывает слабость. Игла в его руках начала удлиняться, пока не стала размером с кухонный нож.

Сухая жилистая рука бесцеремонно легла поверх одеяла, прямо на солнечное сплетение, и аккуратно расправила ткань. За каемкой парчового рукава, на самом запястье, виднелись очертания набитого красной краской многоугольника.

– Стража… – прошептала я заплетающимся языком, – Стража…

– Госпожа аэп Готтшалк, – успокаивал меня фон Розенрот. – Вас мучают галлюцинации. Вы очень, очень больны.

Не надо! Пожалуйста, не надо! Острие иглы, ставшей размером с рапиру, уперлось мне в шею, и раствор потек по моим венам.

Слава Лебеде, что это всего лишь кошмар.

***

Но не последний. Они крутились дьявольской каруселью: Ольгерд просил прощения у сварливых призраков в склепе, Иштван направлял костлявым пальцем марширующих железных солдат, тени кружили вокруг усадьбы Гарин.

После очередного пробуждения у меня не осталось ни малейшей надежды увидеть или услышать что-нибудь хорошее. Невзирая на пересохшее горло, я долго лежала с закрытыми глазами, раздумывая, какой неведомый враг ожидает меня на этот раз.

– Очухалась! – отозвался он низким женским голосом. – Слышь, болван! Очухалась, говорю! Ворочается, стонет, болезная! Теплой воды сюда, живо!

Пропитанная удушливым запахом лилий тряпка приземлилась мне на нос. Грудной голос был мне знаком, также как и просторечный выговор. Он принадлежал еще одному исчадию ада, которого здесь никак быть не должно.

– Миленка! – причитала одетая в безразмерный полуфартук-полухалат Маргоша, возя тряпкой по моему лицу, – Это ж надо, на сносях и захворать! У милсдаря сердце кровью обливается, ходит как пришибленный, волнуется, даром что душегуб!

Та же спальня, та же барская кровать, но окружала меня уже совсем другая публика. Гюнтеру о’Диму надоело мучить меня чудовищами и он решил испробовать новую тактику? Как изобретателен дьявол.

– Маргоша, какого черта… – пробормотала я, – Да я из-за тебя…

Из-за тряпки у носа меня разобрал удушливый кашель, и я не успела договорить «дура старая» и выдать все, что думаю о ее зельях и советах.

– …валяешься на мягкой перине пузом кверху! – воспользовалась паузой Маргоша.

В комнату как ошпаренная ворвалась девушка с ведрами, за ней другая, и обе были обруганы на чем свет стоит без всякой видимой на то причины. Судя по свирепому, почти кровожадному взгляду Маргоши, в усадьбе появился еще один деспот.

– Какого дьявола ты здесь делаешь?! – я наконец отпихнула от себя чертову тряпицу.

Маргоша выразительно вздохнула.

– Ох, Миленка, как бы тут рассказать… Кухарка-то атаманова утонула!

Как утонула?! Где тут можно утонуть – разве что в озере? Ох, лучше мне было и не просыпаться!

– Нету ее больше, в общем! Вот я и подумала, дай-ка по знакомству наведаюсь! – на той же жизнерадостной ноте продолжила свой рассказ Маргоша. – Милсдарю сказала, что ты от моей стряпни вмиг очухаешься!

Крайне странная история, но сил разбираться в ней у меня категорически не было, и я устало перевернулась на другой бок, взглянув в обрамленное новыми, на этот раз изумрудно-зелеными, занавесками окно.

Метель тем временем сменилась мерно падающим снегом, а озеро успело замерзнуть. Я провалялась пару недель, не меньше.

– Голодная небось? – заговорщически спросила Маргоша.

Как бы я не сердилась на Маргошу, она была здесь явно меньшим из зол. Тем более, что есть предложения, от которых невозможно отказаться. Плошка с супом во мгновение ока оказалась перед моим носом, а аромат клецок на говяжьем бульоне лишил всякой воли к спорам.

Маргоша наблюдала за моей трапезой с выражением такого материнского умиления на лице, что я вспомнила о смотревшем на меня с такой же нервирующей заботой госте.

– Где фон Розенрот? – спросила я, шумно хлебая из плошки. – Врач?

На круглом румяном лице не дрогнул ни единый мускул.

– Какой такой рот? – рассеянно переспросила Маргоша. – Миленка, не болтай, ешь!

Кошмар, конечно же, кошмар.

Суп исчез быстрее, чем мне того хотелось, но я решила не налегать на пищу перед принятием ванны. Пар уже поднимался над дубовой кадкой, а мне страшно хотелось смыть с себя кровь и пот.

Маргоша помогла мне дойти до бадьи и опуститься в теплую воду. Тотчас засуетилась, орудуя мочалкой и мылом, пока девушка под ее зорким надсмотром стелила свежую кровать. Ничто так не согревало мою мещанскую душу, как барская роскошь.

– Ох, дьявольщина, Миленка! – заохала Маргоша, ухватив цепкими пальцами печать Красного Короля на моих руках. – Кто б тебя в приличный дом взял, если б не я!

Вытерпев полчаса мыльной экзекуции и оханий-аханий на малоинтересные темы, я больше всего возжелала тишины. И раз уж я теперь дворянка, то нужно вести себя соответственно.

– Ступай прочь, – сказала я.

Что-то в голове Маргоши щелкнуло, и она исчезла без препираний. Стоило ей покинуть комнату, как я погрузилась в воду с головой, задержав дыхание.

Кровь мерно стучала в ушах. Мне вспомнился живой черный океан, который чуть не поглотил меня, мерцание тысяч неприкаянных душ. Говорят, смерть утопленника – спокойная, ласковая смерть, похожая на длинный непрекращающийся сон.

Непрекращающийся сон. Живот снова прихватило, и я вынырнула на воздух. Где-то я читала, что беременным ванны противопоказаны. Хотя если мой сын жив, то никакая ванна ему не страшна.

Не может быть, чтобы он был жив. Не после того, через что мне пришлось пройти. Не может быть…

Ты знаешь, что он жив, Милена. И что с ним что-то не так, и что у тебя не хватит духа от него избавиться.

Нет, я не смогу избавиться от ребенка…. Слишком страшно совершать грех, зная, как чудовищна будет расплата. Сколько нужно согрешить, чтобы попасть в ад? Почему высшие силы заставляют нас играть в игры, правила которых не потрудились объяснить? Все они, по правде говоря, те еще подонки; кто бы еще смог с нами, с людьми, сосуществовать.

Но и позаботиться о ребенке я тоже не смогу. Мне наяву снятся кошмары, реальность неотличима ото сна, меня преследуют культисты с иглами… В одиночку у меня всегда получалось выжить – но с младенцем на руках? Тем более на таких, как у меня?

Паршивы мои дела. Спазмы сжали горло, слезы быстро побежали по щекам, смешиваясь с каплями воды. Нет чувства горше беспомощности, а тем паче – безысходности. Мне было до ужаса жалко саму себя.

Дверь хлопнула, да так сильно, что задребезжали стекла. Я вцепилась в деревянные стенки бадьи, оборачиваясь.

Ольгерд. Красный с мороза, но успевший переодеться в домашние штаны и рубаху. Какие бы перемены в нем ни произошли, виду он не показывал: в глазах все тот же влажный блеск, на обветренных губах та же усмешка. Отсутствие видимых перемен успокоило меня; меньше всего хотелось увидеть перед собой незнакомца.

Вот же дурной сон – подумать только! – что мне приснился плачущий Ольгерд.

Я была чертовски рада его видеть, хоть и не горела ни малейшим желанием этого показывать.

– Проснулась, спящая красавица? – спросил он, подходя к бадье размашистым шагом.

На его скуле багровел синяк; я бросила быстрый взгляд на слегка обмороженные пальцы.

Вот так и сходят с ума.

– Ольгерд, меня лечил профессор фон Розенрот? – невпопад ответила я.

Теперь не я одна засомневалась в собственном душевном здоровье.

– Профессор фон Розенрот? – удивленно переспросил он, окунув пальцы в воду и поморщившись.

И сомнений у меня становилось все больше.

– Врач, – слабым голосом уточнила я. – Фон Розенрот.

Ольгерд посмурнел.

– Милена… – с легкой жалостью ответил он: – Единственный фон Розенрот, которого я знаю – во-первых, далеко не врач, а во-вторых, мертв.

Я вспомнила, где слышала эту фамилию: об их темных делишках Ирис докладывал в письме отец. Но то и вправду было целую вечность назад; странные шутки играет память. Ольгерд покачал головой, словно пытаясь отогнать неприятные мысли, и быстро вынес мне вердикт:

– Тебе привиделось, – сказал он, придвинув к бадье стул и раскинувшись на нем, запрокинув голову. – С такой лихорадкой черти начнут мерещиться.

Вот черт то мне как раз таки и не померещился. Я неуютно барахталась в бадье, пытаясь найти удобную позу. Ольгерд попытался незаметно скользнуть взглядом по моей вздымающейся груди.

Некоторые вещи не меняются – и слава Лебеде.

– Что произошло в святилище Лильванни? – спросил он, бросив взгляд в сторону замерзшего озера.

И как мне рассказать о пережитом?

– О’Дим затащил меня в ад, – ответила я, уставившись на свои до мяса остриженные ногти. – Нет, не в ад… В лабиринт из живых трупов, в океан черной слизи, в…

Никак. Мне не хватит красноречия.

– Ты никогда не сможешь себе представить, – выдохнула я, – какой кошмар мне пришлось пережить.

Ольгерду не понравился упрек, и он забарабанил пальцами по бортику кадки.

– Я знаю, Милена, – бросил он, – что я перед тобой в неоплатном долгу. Поверь, тебе не нужно будет мне об этом напоминать.

Вполне себе в оплатном, и оплату при более благоприятных обстоятельствах можно будет обсудить.

– Значит, ты одолела древнего демона, – он быстро сменил тему, – разгадала сложнейшую из загадок. Я поражен до глубины души.

Которая у него благодаря мне появилась. Я не стала уточнять все детали произошедшего, многозначительно пожав плечами. Раз осталась жива, то, считай, и выиграла – кто будет разбираться? Историю, в конце концов, пишут победители – или хотя бы выжившие. Тем более, восхищение Ольгерда – настолько редкая вещь, что грех не посмаковать.

– И узнала свое настоящее имя, – уклончиво ответила я.

– И с кем имею честь?.. – протянул Ольгерд, откинувшись на деревянную спинку.

С нильфгаардской знатью, черт побери!

– Агнес Филия аэп Готтшалк.

Ольгерд широко улыбнулся, но в этой улыбке определенно что-то изменилось: прежде я не видела, чтобы в уголках глаз у него собиралась морщинки. Да, именем меня нарекли на редкость дурацким, но нелюбимым детям других и не дают.

– Из благородного рода, значит, – усмехнулся Ольгерд, проведя ладонью по воде и коснувшись моих вытянутых ног. – Я даже не сомневался. У тебя, милая, на редкость аристократические щиколотки.

«Милая». Последний раз, когда он так к кому-то обратился – и то была не я – иронии в его голосе не наблюдалось. Я отодвинула пресловутые щиколотки от загребущих лап. Чуть Лебеде душу не отдала – то есть, дьяволу – чтобы спасти его никчемную душу, а он все ерничает.

Нас больше ничего не связывает. Или почти ничего.

– Спасибо за заботу. Ольгерд, – устало вздохнула я. – Не волнуйся, не стану тебя долго утруждать. Оклемаюсь и уеду.

Улыбка во мгновение ока исчезла с его лица, и Ольгерд резко вскочил на ноги, будто ему влепили пощечину.

– Что? – глухо переспросил он.

Разве не ты мне пожелал попутного ветра в спину аккурат перед тем, как мне пришлось вступиться за твою душу?