Текст книги "Великолепная семерка (СИ)"

Автор книги: izleniram

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Минуту спустя оба лежат неподвижно на мягком полу в студии. И пофиг, что за день тут топталось огромное количество народу, и на этом самом полу разве что мамонт не наследил. Вот честно, пофиг.

– Ты что, правда, плакал? – спрашивает как-то очень серьезно Чимин, поворачивая голову к хёну. А Шуга что может ответить? Если у него до сих пор мокрые глаза? Поэтому Шуга молчит и смотрит на Чимина.

– Это потому что тебе было больно? – обеспокоенно спрашивает Чимин, но, видя улыбку Шуги, которая дарит этому миру миллионы недостающих ему солнц так легко, будто это и не задача вовсе, успокаивается. И выдвигает другое предположение. – Это потому что тебе приятно?

– Это потому что я люблю тебя.

========== Тэхён, который больше не общается с макнэ. ==========

We don’t talk anymore – Jungkook

Чонгук мается.

Мысли в его голове теснятся, и он сам себя за них ругает на чем свет стоит. Вроде бы, выяснили с Тэхёном, что они оба по девочкам и друг к другу никаких чувств не испытывают, и от этого их отношения должны, по идее, наладиться. Но они в конец испортились. Тэхён с Чонгуком теперь вообще больше не общаются. При этом оба старательно делают вид, что все между ними хорошо и все по-прежнему. Спроси кто, чего это за кошка между ними пробежала – сделают удивленные глаза, начнут показательно обниматься, Тэ Гука за челку потреплет. Как в старые добрые времена. Но времена эти, судя по всему, прошли окончательно.

Потому что даже в комнате перед сном они не разговаривают, не говоря уже о других занятиях: приставка игровая таким слоем пыли покрылась, что на ней не один снеговик слепить можно. Пылевик то есть.

Тэхён молчаливый и злющий. Сенсорно неактивный – а это уже заявка серьезная, уже можно трубить тревогу, потому что сенсорно неактивным Тэхён бывает только в крайне серьезных случаях. Такое с ним вообще всего пару раз за всю историю группы было. У него губы поджаты, он щеку кусает изнутри, а глаза не смотрят – зыркают на мир. Он зависает все время, пялится в пространство. И на ком угодно виснет Тэхён, только не на Чонгуке. Опять.

А Чонгук и не против: он и сам старается подальше от Ви встать. Когда их в студию эту притаскивают очередной Run снимать, Чонгук вообще планирует Шугу арендовать на все съемочное время, но его так некстати утаскивают гримеры. Но заметить, как нервно и болезненно сглатывает Ви, когда Чонгук кладет руку на сахарного хёна, макнэ все же успевает.

Шуга сдался. Потому что нытье макнэ – это оружие нервнопаралитического действия, он им пользуется крайне редко, но, если уж пользуется….

Короче, долго объяснять, но если издалека к вашему месту дислокации начинает приближаться, нарастая, чонгучий ультразвук, то у вас только два варианта: либо съебаться технично и быстро, чтоб только вихрь завертел осенние листья на опустевшей тропинке, либо отдать себя на растерзание Золотка, и пусть он делает с вами все, что хочет. И на самом деле вариант у вас всего один, потому что съебаться от макнэ… Серьезно? Думаете, это кому-то удавалось?

Шуга, конечно, спортсмен, все дела… баскетболист… мяч метко в корзину кидает… Но даже если бы он сам себя в корзину метко закинул и притаился там на недельку-другую, это его не спасло бы. И все равно пришлось бы тащиться в студию записывать очередной макнэхин кавер.

И теперь вот уже битых три часа Шуга слушает чонгучье сковчание в микрофон про «Мы больше не общаемся» и вообще, что он в ней нашел, в этой песне? Главное, поет же идеально, засранец. Где надо – ноту перехватит, где надо – сам себя оборвет, где надо – дотянет прям тютелька в тютельку. Петь Чонгука учить как раз не надо. Но, блин, плоско как-то – и все тут. Нет объема в песне. Страсти нет что ли…

Шуга пробурчал, что без кофе он больше не выдержит, и вылетел за дверь, намереваясь принципиально сходить за кофе в максимально удаленную от студии кофейню.

А Чонгука плавит. Он не может нормально спеть ни слова так понравившейся ему песни, потому что каждое ее слово больно жжет ему веки изнутри. Он собирался спеть ее своей нуне, и пусть бы она услышала и поняла, какой он талантливый и крутой, какие песни он поет, и пусть бы она приняла каждое слово на свой счет. Но как только он начинает петь первые фразы, перед глазами встает лицо Тэхёна.

“Мы больше не общаемся…”

И Тэхён ресницами взмахивает, глаза на него поднимает.

“Мы больше не общаемся…”

И Тэхён смотрит пристально своими глубокими темными омутами.

“Мы больше не общаемся…”

И Тэхён губы облизывает так, что последняя строчка у Чонгука выходит сдавленно, но в то же время громко как у истерички какой-то:

“Как раньше…”

Наверное, Шуга-хен прав: надо бросить идею с этим кавером. Не получается он у Гука. Все, хватит! Достало! Не будет макнэ больше петь!

И Чонгук хватается за наушники, чтобы снять их, но чувствует, как теплые худые руки обвивают его вокруг талии. Теплый-теплый низкий голос выдыхает Гуку прям в ухо:

– Ну давай еще раз попробуем, пожалуйста!

Гук боится обернуться, боится глаза опустить, и только краем глаза видит, как тонкие красивые длинные пальцы Тэхёна тянутся к кнопке и жмут «Запись».

Гук выдыхает и поет. Поет, и ему кажется, что его дыхание перекрывает все звуки на свете, но оно как-то настолько гармонично вливается в песню, будто всегда там и было, и самому оригиналу этого придыхания как раз и не хватало.

И при каждом вдохе ребра натыкаются на кольцо из рук Тэхёна, и это кажется таким милым, так греет заботой и поддержкой, и так, блин, возбуждает, что к концу песни Чонгук ощущает себя практически обессиленным.

Тэхён исчезает почти так же внезапно и незаметно, как и появляется. Чонгук тянется кнопку выключить, оборачивается, а его уже нет. И такое чувство, что и не было его – просто привиделся.

Когда Шуга возвращается в студию, там уже никого нет.

– Ушел сам, – бурчит себе под нос.

Хоть бы не обиделся малой. Потому что обиженный Чонгук – это не только чонгучий ультразвук, но еще и присоединившийся к нему в защиту хосочий ультразвук, намджуний ультразвук и чиминий ультразвук, которые всю душу вытрясут на тему «Ты пошто макнэшеньку обидел, смерд». Шуге как бы похуй, Шуга-то огрызнулся и пошел, но осадок останется.

Но ушел так ушел. Шуга тянется сохраниться в ноутбуке, но немного подвисает, глядя на лишнюю дорожку. Ее явно не было, Шуга все свои дорожки помнит, его не наебешь. Значит, малой сам записал. Ну-ка-ну-ка…

И в итоге это просто крышесносно – Шуга двумя руками признает. Как надо: с надрывом, с чувством, аж слезу прошибает.

Этой ночью Чонгуку снится ужасный сон, хотя насчет ужасного – это вопрос спорный, конечно. Ему снится Тэхён, лежащий на поверхности огромного гладкого черного камня, выступающего из бирюзовой морской глади. Тэхён совсем без одежды, на животе лежит, согнутые в локтях руки под голову подложив. А море то и дело волнами на камень накатывает, то легонько, лишь ноги его лаская пенной волной, то сильнее, словно укрывая заботливой рукой его обнаженные ягодицы, на которых кожа такая светлая, такая нежная… Чонгук просыпается от дикого возбуждения. Он лежит с открытыми глазами и не знает, как привести самого себя в чувство. Светлое тело Тэхёна, лежащее на камне посреди моря, остается перед глазами оптограммой и тает так медленно, что возбуждение не то что не спадает, а, напротив, заявляет о себе вполне очевидным способом. И Чонгук совсем уж было собирается встать и что-то с этим сделать, как его внимание привлекают звуки, доносящиеся с соседней кровати.

Дыхание Тэхёна в тишине ночи учащено, срывается и похрипывает. Недвусмысленные звуки, раздающиеся из-под одеяла, указывают на то, что Тэхён решил справиться со своими переживаниями, не вставая с постели. До Чонгука это доходит, и он заливается краской и новым приливом возбуждения.

Дыхание Тэхёна учащается, и через секунду макнэ слышит его резкий выдох и протяжное «Гууукиии», и до него не сразу доходит, что на соседней кровати его друг только что кончил с его именем на устах. Не сразу доходит, потому что его самого тут же сотрясает такой мощный оргазм, что тело просто выгибает в кровати. А перед глазами все то же тело, распластанное на черном камне. А на устах длинное и протяжное «Тээээээээ», которое сам Чонгук даже не слышит. Зато очень хорошо слышит Тэхён на соседней кровати.

Минуту оба лежат молча. Дыхания выравниваются. И ни один не решается сказать ни слова. Просто не знает ни один из них, что именно сказать. И тогда Тэ молча вытягивает руку между кроватями, а Чонгук молча вытягивает свою. Пальцы сплетаются на весу, гладят друг друга. А по бокам на кроватях, где-то в районе подушек, расцветают в ночной темноте две сверкающие улыбки. Трогательно смущенные, но счастливые.

========== Хосок и его АНТИпоцелуй надежды. ==========

Важное мероприятие – это важное мероприятие. Это значит засунь в жопу все свои ментальные траблы, забудь, как произносятся слова «Не могу», «Не хочу» и «Спать», и, будь добр, соответствуй статусу мероприятия. И даже если где-то на заднем фоне Чимин верещит как потерпевший, что это вязаное чудо на восемь размеров больше он на себя не наденет и уж тем более на сцену в этом не выйдет, а Шуга ходит вокруг него кругами и пытается не ржать, это не значит, что ты должен уподобляться ближнему своему.

Хосок это прекрасно знает. А еще Хосок прекрасно знает, что на 31st Golden Disk Awards ему следует появляться меньше, чем где-либо. Потому что велика вероятность встречи с человеком имя-которого-нельзя называть, и Хосок, если честно, не знает, как себя вести.

И поэтому он в гримерке сидит нахохленный, задумчивый, и рассеянно разглядывает Намджуна, который как раз крутится перед зеркалом, примеряя сценический наряд. Намджун, видимо, когда-то PD-ниму жизнь что ли спас, что ему практически единственному нормальный костюм сегодня достался? Джин, конечно, тоже более-менее, правда, расцветочка у пиджака та еще, все кажется, что вот-вот запах нафталина начнет сквозь драп пробиваться. К Тэхёну если сильно не придираться, то можно это светло-розовое великолепие стерпеть. Но Намджун. Блин, аж дух захватывает, на него в этом бежевом пиджаке глядючи. Хосок даже заржал, понимая, что сидит и нахально залипает на лидера.

– Ты чего красный такой? – спрашивает Намджун, оборачиваясь. – Жарко?

Кто бы спорил – Хосок не будет. Еще как жарко.

– Свитер колется, – поясняет он неопределенно.

И Намджун решает, что ему надо воздухом подышать, и тянет его в коридор.

О том, что следовало отсидеться в гримерке, Хосок вспоминает слишком поздно. Когда навстречу ему и тянущему его за руку Намджуну появляется Джиён. Ну вот, а сказали, что не будет сегодня здесь бэнгов. Хосок уже и расслабился.

Сердце застучало, конечно. Но в этот раз как-то полегче. Может быть, потому что внутренне Хосок был к этой встрече готов. Может быть, потому что его за руку крепко держал Намджун, и его хватка еще сильнее сжалась, когда он заметил Джиёна и то, как он замедлил шаг, увидев Хосока, как повернулся и нерешительно двинулся в его направлении.

Хосок весь напрягся.

А Джиён любовался им: мальчишка был так прекрасен в этом своем уютном большом сером свитере, с этой черной шелковой лентой на шее, с этими своими непонятными розоватыми волосами. Кажется, в нем была выточена каждая линия, даже самая мелкая и незначительная. Кажется, творец и сам любовался им, когда создавал. Кажется, в том, что такая безусловная красота стоит сейчас здесь, в этом прокуренном и шумном коридоре, есть что-то неправильное, негармоничное. Но очень не хотелось, чтобы это заканчивалось.

– Привет… – хрипло сказал Джиён.

– Привет, – Хосоку далось приветствие не легче, но он лучше справился с голосом.

– Можно тебя на пару слов? – немного с вызовом поглядывая на Намджуна, слишком близко стоявшего и слишком крепко державшего за руку Хосока, спросил Джиён. – Наедине.

Хосок залился краской. Все в нем рвалось откликнуться на это приглашение Джиёна. Но Хосок понимал, что не стоит. Что то их прощание в вишнево-бархатном зале под лучом прожектора было окончательным. И если Джиён не может найти в себе смелость это признать, то должен найти такую смелость в себе Хосок.

– Прости, – сказал он глухо, и нервно оттянул черную шелковую ленту на шее. – Но мне нечего скрывать от Намджуна.

Джиён вскинул взгляд сначала на Хосока, потом перевел его на смущенного такой волшебной неожиданностью Намджуна. Прекрасные губы Дракона еле заметно задрожали. Он сглотнул нервно, вдохнул рвано и так же глухо уточнил:

– Вы вместе?

Хосок чуть откинул голову назад и посмотрел через плечо на стоявшего за ним Мона. Привычная чуть виноватая улыбка, привычные ямочки на щеках. Чуть взъерошенный, чуть покрасневший. И такой, черт, красивый в этом своем бежевом пиджаке.

И такой умный.

Потому что в ответ на вопрос Джиёна он просто молча обнимает Хосока со спины и прижимает к себе, чуть стискивая в кулаке серую пряжу свитера.

И Джиён на секунду прилипает взглядом к этим пальцам и к серым всполохам пряжи между ними и стискивает зубы сильно. Так сильно, чтобы не дать слезам в глаза хлынуть, оставить эти предательские слезы там, в горле.

А Хосок жестокий…

Или влюбленный настолько, что во влюбленности своей не замечает, как по сердцу Дракона полосует, полосует. Тем более, что сердце-то у него в руках обнаженное, беззащитное. Ему в ладони врученное на днях.

Потому что он смотрит на своего Мона… смотрит… и улыбается. А потом берет в руки лицо его и так целует, что Дракон делает невольно пару шагов назад и сам же о свои кроссовки и спотыкается. Почему он его целует? Не стесняясь стаффа, не стесняясь проходящих мимо артистов… А его, Дракона, присутствие в своей жизни скрывал всегда тщательно, чтоб ни один пиксель не просочился, чтоб даже друзья самые близкие ничего не знали и не подозревали.

Почему он ЕГО целует?

У Мона теплые и уютные губы. Это единственное, о чем думает сейчас Хосок. Теплые и уютные. Как то место, к которому подсознательно стремится каждый, в котором хочет оказаться в самые трудные и неуютные, промозглые и пронизывающие дни. Это единственное, о чем он думает. А мог бы думать об удаляющихся чуть шаркающих шагах Дракона, о выражении растерянности на его лице и о разбитом сердце, сукровица от которого, кажется, просочилась через плотную ткань футболки. Мог бы, но не думает. Он растворяется в губах Намджуна с такой готовностью, будто давно уже хотел это сделать, но почему-то медлил. Или не решался. Или просто не знал, что так можно.

И когда Намджун начинает увлекать его губы в более напористый и настойчивый поцелуй, а его самого – за поворот коридора в более темную нишу подальше от посторонних взглядов, Хосок поддается с такой готовностью, что сам от себя не ожидает такого морально-этического предательства.

Как нежно… Так нежно губ Хосока еще никто никогда не касался. Намджун целует бережно, будто хрупкое и невероятно ценное произведение искусства, касаясь легонько языком черной родинки-крапинки на губе. Но его дыхание учащается, как и дыхание Хосока, а руки уже более смело шарят по спине, шелестят подушечками пальцев о вязанные петли. И, будто понимая, что начинает терять контроль над собой и ситуацией, лидер слегка отстраняется и останавливается.

– Ты же понимаешь, что я тебя теперь не отпущу? – хрипло спрашивает он, утыкаясь губами в густую челку Хоби.

– I hope – отвечает Хоуп.

========== Чонгукки и его Золотой Тэхёнка ==========

Чонгукки дурачится.

Не то, чтобы это с ним случалось редко. Но если для Вишни это было нормальным состоянием 24/7, если для Хоби это было служебными обязанностями как Всебантаньей Надежды, то для Чонгука это было показателем высочайшего счастья и комфорта, внутреннего и внешнего. Другими словами, Чонгукки дурачился, когда его ничего не тревожило и все было хорошо.

Первое правило бантанов: когда у макнэ все хорошо, все хорошо у всех. Все улыбаются и даже не прячут улыбки, по-доброму подначивают малого и с восторгом воспринимают его дуракаваляние. И в этот раз причина как раз всем ясна. Более того, эта причина выпирает из чонгуковых штанов при каждом удобном случае.

Макнэ таскается за Тэхёном везде. Он его даже в душ одного не отпускает. Правда, оказавшись в закрытом душе, он целомудренно садится на стиралку и, уткнувшись в телефон, ждет, пока Тэхён помоется, и даже глаза стесняется на него поднять. Это Тэхёна смешит невероятно. Он подначивает макнэ как может, извивается под душем, показательно постанывает, растираясь мочалкой, высовывается из-за занавески с просьбами подать то-другое, щеголяет перед ним в набедренном полотенце… Но Чонгук держится целомудренно и непреклонно. Хотя внизу живота скручивает все до боли. Ему хочется… вот только он и сам не знает, чего. И поэтому пока он позволяет себе только поцелуи. Хотя иной раз эти поцелуи доводят обоих до такого исступления, что вот-вот все бы произошло. Но не происходит.

А потом Тэхён заболевает. И Чонгук прилипает к Тэхёну намертво, как будто вот до этого он просто на скотч был к нему приклеен, а вот сейчас – уже на суперклей. Чонгук таскается по общаге с подносом, уставленным кружками и стаканами с бульоном и лекарствами, и моська у него такая обеспокоенная, что на него смотреть смешно и страшно одновременно. Он сумасшедшую мамашу напоминает: каждые пять минут градусник Вишне сует, причем тот факт, что температура не превышает норму, его как раз не успокаивает. Почему не повышается? Это что ж, организм совсем не борется с инфекцией? И макнэ зарывается в интернет в поисках информации про иммуномодуляторы.

Ну а если уж температура (не дай бог!) поднялась на один-два градуса – тут все, разбегайтесь, бантаны. Режим скорой медицинской чонгучьей помощи активирован.

Во-первых, по общаге проносится истерический крик «А ну заткнулись все, больному нужен покой!», после чего в каждой комнате общаги происходят грандиозные разборки с непроникшимися и незаткнувшимися товарищами, сопровождающиеся реальными угрозами физической расправы. Взаимными чаще всего. Так что больной, даже если бы и хотел покоя и уснуть, вряд ли на это имеет шанс. Поэтому Ви преспокойно висит в смартфоне, хихикая с гифок и громко матерясь с фанфиков.

Во-вторых, Тэхёна укутывают как гусеницу в период окукливания и одновременно подвергают комнату остервенелому проветриванию, потому что «свежий воздух убивает микробы». Тэхён жалуется изо всех сил на то, что ему жарко, а носу холодно, но дотянуться ни до форточки, ни до макнэхиного затылка он не может, потому что его руки припеленуты к туловищу, ибо нефиг макнэху обманывать: больной человек должен спать и сил набираться, а не в телефоне зрение садить.

Короче, заботящийся о ком-то Чонгук – это жесткий апокалиптический пиздец с отягчающими последствиями, и не дай бог никому с этим столкнуться.

Но и Чонгуку тоже нелегко. Поскольку простуженный голос Тэхёна – это, реально, афродизиак. Это что-то потустороннее, завораживающее, завязывающее узлом, возбуждающее и освобождающее. И поэтому Чонгука при каждой его фразе, произнесенной с проникновенным страдальческим выражением, потряхивает. И он развивает бурную деятельность больше как раз по этой причине: чтоб хоть немного отвлечься и хоть немного контролировать свои гормоны.

И тогда вступает в силу Второе правило бантанов: когда макнэ развивает бурную деятельность, все у всех плохо. Потому что от макнэ некуда деться, от него не спрятаться-не скрыться, он даже на откровенную грубость не реагирует.

Поэтому если макнэ сказал, что для скорейшего выздоровления Тэхёшеньки все бантаны должны сесть в рядок у его постельки и спеть на три голоса колыбельную, и лучше, если это будет, к примеру, Песня Сольвейг, то бантанам проще это сделать, вот честно. В результате стройный хор с красивым трехголосьем выводит григовскую нетленку, а Шуга робко пытается даже заботливого рэпу начитать, надеясь, наивный, что так их раньше освободят от вокальной повинности.

Тэхёха ржет как потерпевший, чуть с кровати не валится, после чего решает, что, хоть и чувствует себя уже довольно выздоровевшим, все-таки, наверное, еще поболеет денек. Мало ли, на что еще интересненькое Гука пробьет?

Впрочем, Вишню скоро рассекречивают, и чонгукова гегемония низвергается самым обидным образом.

Весь этот вишнево-чонгучий флафф заходит уже слишком далеко, так что на ISAC приходится их разогнать к едрене-фене, потому что уже ну просто пиздец. И все равно Тэхён улыбается. Широко, красиво, крышесносно. На всех фото, на всех видео – цветущая улыбка, чуть смущенная, чуть вызывающая – так, как он это умеет. И все время пританцовывает, ждет, когда уже, наконец, наступит вечер, и они вернутся в свою общагу, в свою комнату, и будут целоваться, целоваться, целоваться на кровати до головокружения. И снова руки будут беспорядочно, как в бреду, поглаживать самые укромные места на теле друг друга, и снова будет нарастать ритм, учащаться дыхание, хотеться все большего и большего. И, возможно, в этот раз оба решатся на то самое большее. Или нет. Но когда-нибудь обязательно решатся. Или нет. Или перебесятся со временем, встретят самых лучших девушек на земле и заведут замечательных детишек. Но навсегда между ними останется эта маленькая сладкая тайна.

========== Джин и его AWAKE ==========

Жарко.

Впервые за все последнее время у Джина, кажется, осталось такое вот чистое и понятное моночувство.

Жарко.

Физически жарко, потому что тысячи лайтстиков, опаляемых горячим дыханием фанатов, создают ощущение тлеющих углей в кострище.

Визуально жарко, потому что блестящий концертный пиджак сияет как сто тысяч солнц, и его не охлаждает нисколько белая шелковая рубашка с роскошным жабо, делающая Джина похожим на отважного прекрасного принца из детской сказки.

Эмоционально жарко, потому что все на пределе человеческой температуры тела – 39 и 9 как минимум в нежности, восторженности и трепетности.

А еще жжется в груди где-то за ребрами, такое горячее жаркое предвкушение будущего счастья.

Никогда Джин так не выходил на сцену. Никогда он так не стремился туда и в то же время не сомневался, что готов к этому.

Переполненность чувствами – не самый хороший помощник для пения, надо сказать. Горло перехватывают нахлынувшие чувства, сжимают, давят, и там, где эмоции могут выплеснуться в роскошный звук, взволнованное сердце мешает это сделать. А особенно, если за каждой строчкой песни всплывает, как кадры из любимого фильма, вчерашний вечер и проводы Наны в аэропорту.

“…Я просто пытаюсь выдержать всё это…”

Родители сказали, что не стоит Джину ехать с ними в Ичхон, потому что там толпа народу, папарацци, и ни к чему привлекать себе внимание лишний раз. И Джин согласился, потому что у него же контракт и здравый смысл и все такое.

“… Я хочу тосковать…”

И они сели в такси, и Нана коротко обняла его на прощание. И объятия эти не были смущенными или холодными, как при встрече, а были уже теплыми и дружескими… что ли….И от этого почему-то стало не по себе…

“… Да, это моя правда. Впереди только порезы и ушибы…”

Твердить себе как мантру, что, поступив неразумно, он может разрушить свое будущее, и если все обойдется весомым штрафом компании, то ему крупно повезет, но при этом судорожно набирать номер менеджера-хёна и рыдать в трубку нечленораздельно о том, что она… «Понимаешь, хён!»… уезжает…. И он… «А если больше никогда???» не может ее не проводить….?

“… Maybe I, I can never fly…”

Может быть, именно тогда он и решился на первый свой отчаянный прыжок в бездну, с обрыва, который мог стать первым полетом, а мог стать и последним. А может быть кто-то там, сверху разглядев слезы в красивых глазах Джина, решил немного помочь и перевернул игральные кости на другое ребро?

“…. Крылья, как и другие вещи, нереальны…”

Джин думал, что верил в сказки в детстве. Оказывается, впервые он поверил в сказку тогда, когда, стоя на подземной парковке у автомобиля хёна, думал, как ему пробраться к гейтам. Потому что чья-то волшебная палочка сделала так, чтобы Нана забыла в машине плейер. Забыла и вернулась. И попала к Джину в объятия.

“…Возможно, я не смогу дотянуться до небес…”

И он дотягивается до ее губ сначала робко, а потом, радуясь их ответной готовности, смелее пробует их ванильный вкус.

“… Но даже так, я хочу протянуть руку…”

И, чувствуя, как ее руки свободно и привычно оплетают его шею и прижимают к себе все ближе и ближе, словно там всегда и было их истинное место и предназначение.

“… Хочу попытаться пробежать чуточку дальше…”

Ее голос, подозрительно похожий на тихий стон, вибрирует на его губах так, что они начинают чесаться, и он с таким остервенением углубляет поцелуй, что стон, теперь уже самый настоящий, врывается, вплетается в его собственное дыхание, заражает его и уже два тембра вибрируют на губах.

“…Wide awake Wide awake Wide awake…

Don’t cry …”

Ее самолет все-таки улетел. Конечно улетел. Потому что сказки, раз появившись в твоей жизни, вспыхнув неожиданно в серых буднях отблесками просыпающегося солнца, улетают в другие миры, чтобы там вершить свои чудесные дела. Но кто сказал, что они больше не вернутся к тебе?

“… Maybe I, I can never fly…”

Но вкус полета я уже почувствовал. И разве теперь сможет что-то меня остановить?

========== Великолепная семерка. ==========

Когда гаснут софиты и большая часть сцены погружается во тьму, на помост позади экрана друг за другом выходят семь человек.

Огромный зал дышит. Многотысячная толпа – десятки тысяч пар глаз, десятки тысяч взволнованных дыханий. Вспышки, камеры, лайтстики, бомбочки. И мысли… мысли…. Чьи-то надежды и ожидания, горячие чувства и бесконечное вдохновение. Все это несется мощным потоком энергии в сторону сцены, и каким же надо быть пуленепробиваемым, чтобы устоять перед этим потоком?

Темно и тихо. Минуты отделяют семерых от этой кишащей лавы. Минуты, когда можно глубоко вздохнуть и выпрямить спины.

У каждого из них сердца стучат по-разному. А надо, чтоб в унисон.

Джин. Его прекрасные глаза чуть поблескивают, ловя вспышки.

Шлеп. Его рука находит ладошку стоящего рядом Тэхёна, обволакивает его ладошку рукопожатием, да так в ней и остается.

Шлеп. Вторая рука Тэхёна нащупывает ладошку макнэ. У Чонгука ладонь горячая и сухая, немного дрожит то ли от волнения, то ли от азарта и куража. Макнэ улыбается Тэхёну в темноте и оборачивается к стоящему рядом.

Шлеп. Короткие мягкие пальчики Чимина тонут в ладони Чонгука, который их обнадеживающе пожимает. А Чимин торопится. Торопится передать рукопожатие стоящему слева.

Шлеп. Ладонь Юнги сама находит чимины пальчики, сжимает их, немного поглаживая. Блестящие глаза рэпера то и дело отражаются в отблесках вспышек.

Шлеп. И в другой ладони Шуги узкая и хрупкая рука Хосока. Холодная, чуть дрожащая. Хоуп волнуется, переживает, немного паникует. Но возможность запитаться от тепла шугиной ладони – то, что ему сейчас надо.

Шлеп. Вторая ладошка Хосока тонет в ладони лидера. Сладко, так сладко… Намджун улыбается. Его улыбка расплывается, впитывается в ямочки на щеках. Его счастья держать в руках ладонь его надежды хватит на всех семерых.

Шлеп. Намджун находит рукой ладонь Сокджина. Круг замкнулся.

Карусель родных лиц, родных улыбок, блестящих глаз. Плечами касаясь друг друга, способные устоять, поймать, подхватить, поддержать, если нужно, прыгнуть вместе. В ноту, в аккорд, в музыку, в любовь, в жизнь.

Вместе.

Великолепная семерка выходит на сцену.