Текст книги "Великолепная семерка (СИ)"

Автор книги: izleniram

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– То, что вы с Чимином не разговариваете уже неделю и не спите в одной комнате, имеет какое-то отношение к его нынешнему состоянию? Или дело все-таки только в Тэмине?

========== Чонгук, Тэхён и неонунизм. ==========

День у Чонгука не заладился с самого утра. Был вариант выспаться, но кое-кто (не будет Чонгук показывать пальцем, хотя это был Рэпмон) принял, видимо, решение всю посуду на кухне перебить – снес полку и расхерачил в итоге все кружки, которые были у бантанов в наличии и на этой самой полке спокойно сохли, не подозревая, что на них надвигается угроза в виде лидера. В итоге: кто бежит в магаз за кружками, потому что утренний кофе как бы никто не отменял? Правильно, самый мелкий бежит. А то, что у макнэшечки-солнышка хронический недосып на почве активизировавшихся мыслительных процессов – то как бы пофиг всем.

Почему макнэ даже после жесточайших тренировок и почти полного изнеможения на почве «Рейнизма» не может уснуть – тому есть одно простое объяснение: Тэхён. Тэхён – это теперь личное чонгуково проклятье, его личный сорт зарина или каких других отравляющих веществ нервнопаралитического действия.

С ним рядом вообще невозможно находиться. Эта привычка его дурацкая лбом тереться о твою голову, челкой своей щекотать. Ну кто так делает??? Тэхён делает. И всегда делал. И ничего, всех умиляло. А вот Чонгук не намерен этого терпеть. Что он, ребенок что ли? Может хватит? Надо его с нуной познакомить от греха подальше. Пусть на нее тратит все свои няшности и сенсорные глупости! Маньяк мануальный!

Так он думал, пока тащил в общагу пакет с новыми кружками. Так он думал, пока выуживал из-под кровати свои кроссовки, которые думал, что потерял, потом плакал, что потерял, потом решил, что хрен с ним, что потерял. У него своя шкала: принятие-депрессия-похуизм. Так он думал, пока ехали на съемки, а Тэхён почему-то в другую машину сел. Так он думал, пока в кресло стилиста в гримерке сел Тэхён, а поднялся из кресла опять Ви. Пиджак сверкает, глаза его черные, будто дымкой затянутые, этот блеск подхватывают и вокруг дисперсно распыляют. И взгляд Ви блядский-блядский… Зачем он так?

У Чонгука на выступлении все – и кровь, и пот, и слезы. Потому что вот он Ви, такой близкий и так рядом гибко танцует, двигает по телу, ощупывает себя руками, подставляется под хосочью ладонь. А Чонгук – так себе: и пиджак не сверкает, и прыщи на щеках повысыпали.

И когда световые пушки дают секунду передышки и глаза могут хоть что-то различить в зрительном зале, Гукки опускает взгляд и видит первую линию фанатов, вдруг выхватывая в толпе лицо своей нуны.

Еще раз цепляется за нее и после, уже во время Fire, в этот раз намеренно, находит ее и уже умудряется разглядеть табличку с фоткой Ви, которую она сжимает в руках. С фоткой Ви. Она сюда ради Ви пришла, чего непонятного! И тут у Чонгука крышу рвет. Он оборачивается на Тэхёна – а Тэхёна куражит. Он прыгает над поверхностью сцены как одержимый, он улыбается презрительно набок, и кажется Чонгуку, что это он над ним смеется, язвительно так усмехается. Смешно ему.

К концу выступления злость Гукки улетучивается вместе с последними силами. Он едва переводит дух за сценой, пот градом течет. Ви рядом пытается отдышаться.

– Знаешь что, – вдруг выпаливает Гук. – Помнишь, я рассказывал тебе про свою нуну? Ну ту, в лагере?

Ви поднимает глаза на Чонгука, а взгляд такой…нечитаемый…

– Которую ты трахнул? – ржет он очень по-доброму, фыркая в рукав, – Или она тебя?

И опять ржет.

И Чонгук не знает, чего ему больше хочется – вмазать по накрашенной роже или расплакаться. Но не делает ни того и ни другого. Просто говорит:

– Ага. Она здесь сегодня. Хочешь, познакомлю?

И Ви кивает. Как-то обреченно, если Гукки не показалось.

И Гук посылает нуне в какао сообщение о том, куда и когда ей следует подойти.

А потом наблюдает со стороны, как нуна, смущаясь, теребит свою табличку с фоткой Ви, а Ви, такой высокий рядом с ней, опираясь рукой о стену, нависает своим сверкающим пиджаком, что-то говорит с улыбкой, наклоняется к ее уху…

И Чонгук разворачивается, бежит в туалет, запирается в пустой кабинке и почему-то плачет.

========== Его Фанючество Юнги ==========

Шуга фанючил. Он вцепился глазами в монитор и дико фанючил на бантанят. Вглядываясь в кадры с красной дорожки, где его ребята сейчас отдувались без него и за него, он готов был рыдать от восторга, разглядывая Чимина.

– Мой малыш… – сам себе удивляясь, бормотал Юнги. Сердце сжималось, билось, толкалось в грудную клетку изнутри, как бы говоря, мол, выпусти меня, засранец, раз ты ничего не в состоянии сделать сам.

Юнги, конечно, многое мог сам. Но, во-первых, больное ухо не советовало этого больше делать, а во-вторых, широко распахнутые испуганные и злые глаза Чимина то и дело вспоминались Юнги и заставляли трепетать от беспокойства.

Ребятки выступили безупречно. Правда, без задора, что тут же отметили нетизены в комментариях к видеотрансляции. В выражениях, конечно, не стеснялись, как обычно. Особенно крыло от их предположений насчет причин и подоплеки нелегкой судьбы шугиного уха. На некоторые, особо извращенные, Юнги даже пару раз зарделся как зашуганная первокурсница… Зашуганный Шуга… Не так и далеко это от истины.

А когда из недр сценических люков в заливном красном свете начал подниматься на сцену Тэмин, у Шуги самого дух немного перехватило. «Дело только в Тэмине?» – вопрос менеджера не давал ему покоя все эти дни.

Дело в Тэмине. Все-таки дело в Тэмине…

Этот парень был так красив, так спокоен и невозмутим, что с первой секунды хотелось сдаться в плен ему со всеми своими сахарными потрохами. Тэмин медленно поднял взгляд, и Юнги резко вдохнул от навернувшихся на глаза слез. Никогда ему не стать лучше Тэмина в глазах Чимы. Это богичное существо, казалось, совершенное в каждом своем несовершенстве, двигалось, раздвигая воздух, разрывая резкими движениями рук лучи прожекторов, и с каждым его движением шансы Юнги все уменьшались.

К моменту появления Чимина на сцене Шуга уже впал в состояние, близкое к буйному помешательству – он сидел на краешке стула, стиснув ладонями собственные бледные щеки, покачивался вперед-назад, рискуя в какой-то момент дернуться и просто влететь лбом в монитор.

Полосатый шелк струился по плечам Чимина, его рукам, расходясь и снова сходясь на груди. Спущенные рукава, расстегнутые манжеты. Трогательное тонкое существо извивалось на сцене, вскидывая светловолосую голову, рваными движениями ощупывая себя в танце. И каждый раз, когда запрокидывалась его голова, подставляя софитам перехваченную полосатым шелком нежную шею, Юнги тихо поскуливал.

Момент, когда лицо Чимина появилось на экране крупным планом, и он лениво поднял голову и улыбнулся совершенно блядски, глядя, кажется, прямо Шуге в глаза, стал решающим.

– На хуй, блядь… – бормотал Шуга, впихивая ноги в кроссовки.

– Сука, я тебе покажу, лыбишься тут мне на весь экран, – возмущался он, вбивая в смартфон адрес для заказа такси.

– Выебу и все, а там – хоть трава не расти, – набирался решительности внутри Юнги скрытый сексуальный маньяк, пока он ехал в теплом салоне такси.

– Сука-сука-сука…. Чиминская сука… – почти плакал влюбленный подросток внутри невозмутимого свэг-свэг-рэпера.

И хорошо, что его лицо было известно в этом здании, где проходили съемки, каждой собаке, потому что пропуска, как бы, никто не отменял, а Шуга, так-то, в последнюю очередь о пропусках сейчас думал.

– Мама, твой сын – гей! – пыхтел он себе под нос, трусцой пересекая огромную парковку перед входом в здание. – А хули тут стесняться-то, мам? Шила, блядь, в мешке не утаишь… в штанах, сука, тоже…

Юнги нырнул в сумерки подземной парковки, выскочил из-под арочных сводов аккурат к черному входу, продолжая уговаривать самого себя, что «быть геем – это не страшно, страшно пидорасом быть», но эта расхожая истина мало успокаивала, если честно.

И когда он вперился глазами в коридор воздушного перехода, он сразу выхватил из сумерек две фигуры и один огонек сигареты. Юнги тормознул и напряг единственное здоровое ухо, пытаясь расслышать, что говорят эти двое, у одного из которых был такой знакомый смех.

Тормознул – и тут же рванул наверх по лестничным пролетам, словно пенделя сам себе дал. Потому что знал, что или сейчас – или пиздец.

Увидев его взъерошенное существо, нарисовавшееся в просвете двери, шумно дышащее и громко матерящееся, Чимин распахнул глаза так, что Юнги, несмотря на трэшевость ситуации, всерьез забеспокоился о безопасности чиминьей физиономии в целом. Тэмин медленно повернулся, мельком глянул на пафосного Шугу, затушил сигарету и вышел, немного небрежно махнув Чимину на прощание.

Чимин продолжал смотреть в глаза Юнги, и даже когда Шуга двинулся на него с непонятным выражением лица, он не отвел взгляда и, кажется, даже не дышал.

– Знаешь, что? – выдохнул Чимину в лицо Шуга вперемешку с перегаром, – Можешь даже убить меня. Даже хорошо, если убьешь. Потому что иначе я сам сдохну… Без тебя…

Бум!

А Чимин сильный достаточно – так Юнги толкнуть, что Сахарок в стену влип, нехило так затылком звезданувшись.

– Ну что ты ко мне пристал, а? – Чимин нависает над его лицом (даром, что мелкая зараза, но как-то внушительно он сейчас выглядит над сползающим по стене Шугой). – Что ж ты мне покоя не даешь, а?

А глаза у Чимина такие странные, как у загнанного зверя. И голос этот детский… звенящий детский голос… В сочетании с рассерженным лицом и умопомрачительным взглядом, наполненным сексом до краев, это такая гремучая смесь, что лучше б он под дых ударил.

Шуга открывает было рот, чтобы хоть что-то промычать в свое оправдание, но не успевает: Чимин так влипает в его губы своими собственными, что Шуга даже не успевает вдохнуть воздуха. И еще раз затылком в стену прикладывается, задевая шершавую штукатурку. Давит губами, даже не целует толком, а давит с силой, будто желая сделать как можно больнее. Но сбившееся дыхание выдает, подчиняет, и вот уже руки Чимина поднимают Юнги, ставят на ноги… Юнги руками цепляется за чимину куртку, тянет, тянет к себе ближе, сжимает кулаки.

А время вроде тягучего варенья – сладко и медленно льется, затекает за воротник и вроде как остановилось, застыло, засахарилось. Шуга хватает эти пухлые губы, хватает, ни на секунду не отпуская, потому что неизвестно, что этому испуганному малолетке в голову придет. Вдруг опомнится и как дунет от Юнги опять… Для верности Юнги его руками за шею обхватывает, прижимает к себе, и понимает, что завелся здесь не только он.

========== Джин и розовая принцесса в зрительном зале. ==========

Она все-таки пришла. Мама позвонила и сообщила, что сегодня на KBS они приедут с Наной. Джин сначала запаниковал. Его постоянные обдумывания того, какое впечатление он произвел на свою розовую принцессу, какие чувства она вообще к нему испытывает, если испытывает, и как именно она воспримет его на сцене, довели его за эти дни до какого-то непонятного состояния.

Он уже не был уверен ни в чем: ни в том, что слава, обрушившаяся на его голову в последний год, действительно чего-то стоит, ни в том, что он самый красивый в группе и вообще красивый, как об этом твердят фанаты и таблоиды, ни в том, что он вообще умеет петь и особенно танцевать. Он не был уверен, что хочет, чтобы Нана смотрела на него из зала.

Когда репетировали с B.A.P, он адски жалел, что это Рэпмон, а не он сам стоял сейчас на подъемной платформе и пел, сжимая в руках микрофонную стойку, а он всего лишь внизу машет желтым платком в числе остальных. Он мог бы быть таким крутым…. А крутым был в результате Намджун.

На красной дорожке он благодарил бога за то, что сегодня они одеты в более-менее вменяемые наряды, а не вырядились в нечто несуразное или страшно модное. Даже Тэхён сегодня покруче денди лондонского был одет.

И когда родители сообщили ему в какаоток, что они уже в зале, Джина затрясло, как не трясло уже давно. Он попытался было проанализировать свое состояние, но сделать этого не успел – поток выступающих вынес его на сцену.

Потеряться на сцене впервые в жизни – этого Джин от себя никак не ожидал. Казалось, прямо на его глазах разворачивается какой-то массовый когнитивный диссонанс: два мира, которые вообще-то никак не должны были соприкасаться, а уж тем более взаимопроникать, вдруг тягуче наплывали друг на друга. Нана не должна быть здесь. Она не должна видеть всех этих мальчиков с подведенными глазами и в странных девчачьих нарядах, она не должна видеть всех этих девочек, у которых короткие юбки не оставляют простора для фантазии и просто ужасающе контрастируют с невинными и скромными выражениями лиц. Джину было стыдно, невыносимо стыдно впервые в жизни за то, кто он и чем он занимается.

Его отпустило при первых звуках песни. Когда зазвучал тонкий и пробирающий голос Чимина, Джин словно очнулся от своего оцепенения, мандраж отпустил его, как отпускает головная боль – даря облегчение и оставляя легкий страх, что все сейчас вернется.

Он не запинался на сцене, не забывал связки, хотя – это же Джин! – ох, как мог бы… И даже отсутствие по жизни спокойного как целая танковая дивизия Юнги не заставило его нервничать. Его димедрольная прострация не развеялась даже к Fire, хотя уж эти крышесносные звуки могли, кажется, поднять даже мертвых, включая скелетиков чосонской давности.

И когда мокрые как стадо мышат бантаны ввалились за кулисы, вусмерть уставшие, но довольные, Джин коротко и с облегчением выдохнул.

И зря. Потому что со стороны черного входа по длинному коридору мимо дверей в гримерки и репетиционные залы неумолимо шли родители, а вместе с ними и Нана, и ее хихикающая кузина. И мокрый взъерошенный Джин молча наблюдал за их приближением.

Ему казалось, что она говорила все слова похвалы из вежливости. Ему казалось, что в переводе кузины было больше эмоций, чем в ее словах восхищения в адрес Джина и стоящих рядом ребят. Кажется, она даже в глаза Джину ни разу не посмотрела, с интересом разглядывая все вокруг.

Девочки из женских групп, эгьёшно позирующие на камеру, ревниво рассматривали Нану, о чем-то перешептывались, прикрывая рты ладошками. И Джину хотелось взять ее за руку и увести отсюда, вывести на свежий воздух, чтобы оградить от влажного запаха закулисья.

Джину вдруг стало как-то неудобно перед остальными артистами за то, что эта девочка присутствует здесь. Слишком уж она отличалась от этого мира. Слишком уж она была другая. Слишком бледная, слишком в родинках, слишком мягкая и слишком полнокровная, какая-то слишком объемная что ли. Она притягивала к себе взгляды. И Джину хотелось четко разграничить эти два мира.

Впрочем, его согруппники никаких неудобств, кажется, не испытывали: Рэпмон оживленно чирикал с Наной по-английски, и Джин понимал далеко не каждую фразу, Чонгук откровенно разглядывал девочку младше себя, предвкушая, как свысока предложит называть себя «оппа». Тэхён, удерживая Чонгука, откровенно пялившегося своими пытливыми глазищами, на расстоянии от девушки, без лишних слов схватил ее за руку и то и дело пожимал ее, не отпуская и тихо млея от того, что ей почему-то его сенсорное маньячество таковым не казалось. Напротив, она, даже не смутившись, охотно пожимала Тэхёну его красивые ладони. Хосок улыбался гораздо шире, чем обычно, и в какой-то момент, когда родители Джина собрались было уходить, вместе с Наной, разумеется, надежда всея бантан подскочил к менеджеру и затарахтел о чем-то ему на ухо.

Джин недоуменно наблюдал за всем этим бурным общением, периодически соскальзывая взглядом на лицо Наны, и тогда она невозмутимо поднимала взгляд и смело встречалась с ним глазами, даже как будто с вызовом. Это напрягало Джина, ему казалось, что вот-вот, и в гримерке закончится воздух, но в то же время чувствовал, что ему катастрофически мало этой девочки, времени, проведенного с ней.

И тогда Хосок предложил Нане поехать с ними в общагу и как следует отметить сегодняшний концерт. Мол, с менеджером он договорился.

========== Намджун и его хобифрения. ==========

– Ты палишься! – тихо говорит Рэпмон Шуге, угрюмо глядя на вертящегося на переднем сидении рядом с Хосоком Чимина, который, был бы хоть малейший шанс, уже давно переставил свои глаза на затылок, чтобы спокойно смотреть на Шугу, не оборачиваясь постоянно и не сталкиваясь взглядами с лидером.

Шуга краснеет немилосердно, сопит, а улыбка на лице такая счастливая, что он щеки до кучи собрать не может. Он даже боли в ухе не замечает, хотя от шершавой стенки, кажется, оно немного кровит.

– Ты палишься как первокурсник, трахнувший первую красавицу потока и решивший пока не говорить об этом друзьям, – добивает его Рэпмон.

Шуга молчит, чего-то булькает в шарф, а от улыбки уже скулы болят. Ему так много хочется рассказать Намджуну, но он не уверен, во-первых, что имеет на это право, ведь тайна у них с Чимином пополам. Во-вторых, как это воспримет Намджун, непонятно.

– Не трахнувший… – выдавливает из себя в шарф Шуга, но Рэпмон, конечно, слышит, вида не подает, только, кажется, немного губы сжимает.

– А собираешься?

Шуга не знает, он сомневается. Ему хочется поцелуев еще и еще, они крышесносные, они … блин… как же Шуга без них жил-то раньше? Он вряд ли сможет теперь без них-то… И судя по тому, как крепко Чимин сжал его потом и долго стоял, обнявшись, мелкому без сахарных губ теперь тоже, вроде, никак.

Но вот трахнуть – об этом Шуга как-то не думал пока.

– Ты же помнишь, у тебя теперь не за одного себя ответственность – за вас обоих. Мы ж в ответе за тех, кого приручили, – каждое слово Намджуна пачкает и портит дегтем бочку шугиного счастливого меда. Потому что правда. Потому что – да.

И Юнги надолго зависает, и в общагу заходит, сгибаясь под грузом нахлынувших мыслей.

У Намджуна груз посерьезнее, но виду он не подает. Потому что и проблема у него, видать, посерьезнее. С тех самых пор, как Хосок вернулся в общагу под утро весь в слезах, Намджун не знает, с какой стороны к нему подступиться. И ведь скажи кому, что Хоби какой-то никакой – никто не поверит. Потому что внешне все по-прежнему. И Хоби такой, как всегда – бешеный, скачущий как стрекозел, улыбающийся во все сорок четыре (потому что у него реально больше зубов, чем у нормального человека – надо же чем-то эту улыбку резиновую заполнять!). Но Намджун-то помнит то утро, помнит, как ввалился на подкашивающихся ногах в комнату Хосок, как раздевался дрожащими руками, думая, что Рэпмон спит. А Рэпмон не спал – Намджун места себе не находил. Почему ушел Хосок? Что вообще случилось? Кто-то обидел его? Он сам, Мон, его обидел? Не так посмотрел? Не то сказал? Возможно, нужно было побежать за ним, разыскать его… но обязанности лидера заставляли Рэпмона оставаться на своем месте рядом с бантанами.

Исчезновение Хосока прошло незамеченным. Не для Намджуна, разумеется. И лидер должен был сообщить о его побеге менеджеру, но не стал. Как-то почувствовал, что не надо. И еще он почувствовал, что не нужно сейчас, чтобы Хосок понял, что Намджун не спит и все слышит. И видит. И притворился спящим. Думал, ну вот сейчас Хосок подвинет свою кровать, нырнет к нему под одеяло, прижмется и уснет. Но Хосок кровать не подвинул, просто улегся, укутался и еще долго-долго неровно дышал, пока сон не взял его измором. А когда уснул – плакал во сне, поскуливал, дрожал крупно, нечеловечески. И снова плакал. А Намджун плакал вместе с ним.

И с тех пор Намджун чувствует себя немного больным. На голову. Сумасшедшим немного. Этакой хобифренией страдающим. Потому что одержим – это не то слово. По пятам за Хосоком взглядом следует. Следит: что тот ест, что говорит, что читает, с кем тискается. Как себя на репетициях и тренировках ведет. Какую одежду выбирает. Следит все время. Как ревнивая женушка. Но ничего пока странного не заметил кроме того, что Хосок совсем не бывает в интернете. Ни комменты не читает, ни влоги свои не записывает, ни фотки не выкладывает.

========== Белоснежка и семь бантанов ==========

В общагу вваливается бантанья толпа. Все вместе вваливаются и тут же рассыпаются по комнатам как муравьи.

Обычно в такие минуты комнаты наполняются криками, считалками, кому в душ первому, кому последнему, препирательствами относительно того, кто чьи шорты бросил на мокрое полотенце, кто чье полотенце сухое утащил, потому что мокрое на сушилку не повесил, кто такая сволочь и жрет по ночам сникерсы и бросает за кровать Чимина?

Но сегодня все по-другому. Сегодня в гостях у бантанов розовая принцесса Джина, и всебантанья мамочка предусмотрительно повела девушку в супермаркет за продуктами, чтобы дать согруппникам шанс навести в гостиной хотя бы примерный порядок.

Надо отдать им должное – справляются. Пока Сокджин-оппа водит Нану между стеллажами, разъясняя, чем чачжамен отличается от рамена, в общаге носятся, сбивая друг друга на поворотах, пять метеоров средней и низкой дальности и одна межконтиненталка в лице Чонгука, который наводит порядок на полке с дисками и мангами настолько быстро, что на ускоренной перемотке его можно запросто перепутать с многоруким Шивой.

И когда в общагу открывается дверь и входит менеджер, нагруженный пакетами с едой, Джин с охапкой алкоголя и милая розовая принцесса Нана, общага сияет и переливается как Эрмитаж, и лишь показательно медленно кружится и опускается на стол палево в виде яркого перышка от дастера.

Бедная Нана стоит перед бантанами как невеста на выданье. Джин, сразу так трогательно напрягшийся, выгружает из пакетов еду, заботливо приготовленную мамой – кимчи, кимбап, все вкусное и домашнее. И то и дело стреляет глазами в сторону развеселившихся пуленепробиваемых.

Вишня, как главный по бескомплексному стилю жизни, берет ситуацию в свои руки, то есть берет в свои руки плечи девушки и ведет ее паровозиком к дивану, куда и усаживает. Малышня тут же закопошилась рядом: Чимин беспрестанно улыбается, заставляя Нану сомневаться в наличии у него глаз в принципе, Чонгук следит за каждым ее движением с чуть приоткрытым ртом, что, к слову, мало отличается от его обычного взгляда на мир.

Нана здесь младше них всех, и каждый из мелких с нетерпением ждет, когда же она уже начнет называть их оппами. А она только хохочет над их дуракаваляниями и совсем в стиле Тэхёна то и дело умилительно треплет их волосы, щеки, ладошки.

Намджун наблюдает за этой картиной, поскольку помогать накрывать на стол после инцидента с кружками ему категорически запретили, а рядом с ним стоит притихший Хосок, сосредоточенно листающий плейлист в телефоне. Юнги, все еще счастливо улыбаясь, хлопочет с Джином на кухне.

Посреди веселого застолья русская девочка вдруг ахает, всплескивает руками и выбегает в прихожую, сильно изменившись в лице. Следом вылетает перепуганный «Что случилось? Ее кто-то обидел?» Джин.

И когда они возвращаются в комнату с Джином, успевшим за это мгновение пережить как минимум два инфаркта и один инсульт с перепугу, оказывается, что Нана привезла бантанам подарки – целый рюкзак всевозможных русских угощений, да как-то о них забыла.

Примерно с полчаса в комнате стоит дружное чавканье, плямканье и причмокивание: айдолы приобщаются к русской кулинарной традиции.

Шугу очаровал зефир. Не с первого взгляда случилась эта любовь, и поначалу Юнги презрительно окрестил его маршмеллоу, но, когда Нана строго и почти оскорбленно взглянула на него, он все же попробовал, опасаясь тумака от помрачневшего тут же Джина. Попробовал – и залип. Во всех смыслах. Он рассматривал это белое чудо со всех сторон, подробно расспрашивал, как это сделано, а когда узнал, что это всего лишь его вспененный с желатином тезка – сгреб всю коробку зефира в охапку и безапелляционно заявил, чтобы никто больше на зефир не рассчитывал.

Чонгук долго рылся в рюкзаке гостьи, потом выудил оттуда пачку сухариков со вкусом сыра, и по комнате еще долго раздавался его счастливый хруст.

Хосок с Чимином чуть не передрались из-за банки сгущенного молока, в которой Нана с загадочным выражением лица проковыряла две дырки ножиком и показала, как пить правильно, по-студенчески.

Тэхён наблюдал за раздачей угощений с таким надутым видом, что Нана, заметив его обиженную моську, заявила, что следующий гостинец – персонально для него. И вручила ему букет карамельных разноцветных петушков на палочках. Вишня подскочил как ужаленный и начал разворачивать все и пробовать вкусы. Потом спародировал свою же фотосессию с чупа-чупсом, уронил обслюнявленного петушка на ковер, влип в него ногой и поплелся в ванную отмываться.

Намджун получил в подарок алтайский бальзам на меду и травах, и Нана подробно объяснила, сколько и как его нужно пить, если кто-то из бантанов вдруг заболеет. А Джину принцесса царским жестом вручила баночку меда.

Вечер закончили блинами. Их Нана напекла накануне с помощью мамы Джина. Блины получились красивыми, золотистыми, удачными на редкость, и Нана постаралась по максимуму разнообразить их начинками. Но все без исключения бантаны залипли на обычные круглые блины, наперебой вспоминая, какие именно корейские блюда на это похожи. И как только Нана продемонстрировала любимую студенческую масленичную забаву выгрызания в блинах отверстий для глаз и рта и создания креативных блинных карнавальных масок, как общага превратилась в синхронно жующий, синхронно чавкающий и синхронно ржущий филиал Масленицы в Корее.

К тому времени, когда был получен сигнал от менеджера, что Нану пора бы отвезти домой, бантаны обменялись с гостьей айдишками в какао и даже разучили считалочку киёми, эгьёшничая на разные лады. И долго потом еще демонстрировали друг другу «Сороку-воровку», которой в отместку за киеми научила их русская девочка. От «Сороки», кстати, тактильный Тэхён пришел в полный восторг, Чимин традиционно краснел, позволяя загибать свои маленькие мягкие пальчики, а Чонгук нервно сглатывал и смотрел на Нану бесконечно влюбленным взглядом.

И когда за Джином захлопнулась дверь, и волшебные чары, вызванные присутствием русской девочки, развеялись, каждый из бьюллетпруфов как-то очень нехотя вернулся к той точке, на которой остановились события.

========== Шуга и его Стоп-кран ==========

Справедливо постановив, что посуду сегодня должен мыть Джин, чтоб совсем уже его красивая физиономия не треснула от удовольствия, Шуга схватил Чимина за руку и потащил в комнату. Ему не хватило выдержки даже дверь до конца закрыть, так что Намджун имел сомнительно счастье наблюдать, как суровый рэпер, тяжело дыша, впечатал улыбающегося Чимина в стену поцелуем.

У Чимина, кажется, все тряслось в мелкой истерике – ему хотелось губ Шуги сразу везде, по всему телу, и даже подумать было страшно, что рано или поздно им придется все-таки отлипнуть друг от друга.

Его пальцы гладили белоснежную кожу хёна, которая против всякой логики оказалась не холодной, а теплой и мягкой, оставляли везде, где прикасались, горячие островки пожаров. Юнги таял, карамелизировался под его руками, прижимался к Чимину все теснее, плотнее, упираясь твердеющей плотью в его, чувствуя ответное возбуждение, такое сильное и такое взаимное.

Жара в комнате нарастала, нарастал градус требовательных поцелуев, нарастал темп дыхания, нежности, замиксованной с незнакомой и даже немного пугающей страстью, и даже сама комната, кажется, разрасталась до невероятных размеров, и сам себе Чимин казался маленьким и хрупким в сильных юнгиных руках. Хён вжимал его в себя так сильно, что еще чуть-чуть – и будет вакуум, и их присосет друг к другу в этом безвоздушном пространстве.

У Юнги пульсировало все, все температурило, и руки его как в бреду шарили по любимому телу, и он метался между разрывающей грудь нежностью и неконтролируемой напористостью. Его рука опустилась на пах Чимина, и когда чувствительные пальцы прикоснулись к теплому и твердому бугорку в его джинсах, Юнги задохнулся от восторга, понимая, что его чувства очевидно, безусловно, выпирающе взаимны.

Чимин ахнул в шугины губы, почувствовав ладонь там, где, казалось, сейчас был сосредоточен весь он сам. Тело пронзила острая истома. Чимин подался вперед, словно отдавая себя добровольно в теплые руки хёна. Юнги легонько сжал его, поглаживая беспорядочно, настойчиво, провел еще раз пальцами по ширинке, прикоснулся к молнии. Кажется, сердцебиению Чимы кто-то добавил громкости, потому что оно вдруг стало таким гулким, почти осязаемым. Юнги ласково провел пальцами, ощущая под подушечками теплоту и напряжение под тонкой трикотажной тканью. Провел еще раз, а потом легонько сжал пальцы.

Чимин рывком втянул воздух и замер, будто завис немного, и лицо его застыло в каком-то ошарашенном удивлении и удовольствии одновременно.

– Чимин-а, – тихо позвал Юнги, выцеловывая шею мелкого, размазывая по его коже его собственное имя. – Чим…

Чимин хрипло что-то выстонал и прижал голову Юнги к своей груди. Расслабленный и счастливый, с капельками пота на висках, испытавший только что свой первый подаренный ему хёном оргазм, он провел руками по животу Юнги, опустился ниже и обвел пальчиками возбужденный бугорок.

Юнги задышал часто, неглубоко. Он мечтал об этих мгновениях долгие дни и еще более долгие ночи, и сейчас у него спирало дыхание, сохло в горле, и к острым и без того ощущениям примешивался страх того, что это может закончиться, и вместе с оргазмом уйдет наваждение.

Чимин, словно чувствуя нерешительность Юнги, провел рукой по выпирающему бугром в джинсах члену хёна, слегка сжал его руками, а потом –о, маленький жестокий засранец! – опустился на колени и поцеловал ткань джинсов именно в том месте, где сочилась смазкой головка. А потом еще расстегнул молнию на джинсах и начал выцеловывать его через тонкую ткань боксеров.

Этого оказалось слишком много для Шуги: он кончил так пронзительно и сильно, что не сразу заметил, что вдавливает все свое тело в губы Чимина, а голову Чимина – в стену.

Чтобы восстановить дыхание, им потребовалось время.

События минувшего дня, вся эта карусель из ненависти, признаний и любви, мельтешила в головах парней даже тогда, когда они без сил опустились на пол, прислонившись спинами к стене, и сплели пальцы рук, сжимая их в такт какой-то странной счастливой музыке, звучавшей неслышно в их головах в унисон с сердцебиением, отдававшим в висках.

У Чимина было странное состояние опьянения и безволия. Слова лезли поперед мыслей, а потому внезапно посетивший его голову вопрос он озвучил практически без собственного на то соизволения:

– Неужели я гей, боже мой! – как-то тягуче проговорил он. – Что же теперь делать, а?

И вид у него был какой-то счастливо-обреченный, словно он только что сдал себя со всеми потрохами на милость победителя.