Текст книги "Великолепная семерка (СИ)"

Автор книги: izleniram

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Череда выступлений без участия Шуги выматывала из Чимина всю душу. Во-первых, он чувствовал себя виноватым перед всей группой за все те заполошные корректировки, которые приходилось вносить в хореографию и вокал. Хотя благородный Шуга взял всю вину на себя, обвинил себя в злостном спотыкании об порог и нанесении особо тяжкого вреда уху об косяк, а о роли Чимина в этой ситуации даже не упомянул. Во-вторых, он ужасно, невероятно, дико скучал по Юнги. Не видеть рядом его улыбки постоянно, не находить его глаз как поддержки перед самым выходом на сцену, не хохотать над его ворчливыми подначивающими шуточками – это было катастрофой.

Дэнс-коллаб с Тэмином случился как нельзя кстати и был настоящим подарком судьбы. И в любой другой ситуации Чимин трещал бы об этом событии круглосуточно, заебывая восторгами всех, включая странствующих тараканов. Но в этот раз единственный, кому хотелось рассказать о предстоящем выступлении, о том, как Тэмин-ши хвалит его, Чимина, за успехи, как умиляется его улыбчивым глазам-щелкам и как хохочет над комментариями нетизенов к чиминовым фоткам в сети, это был Шуга. Но Шуга был вне зоны доступа.

В том, что судьба явно приложила руку к коллабу Туминов, Чимин убедился тем волнительным вечером, когда Шуга застал их с Тэмином в одной из галерей. Чимин искал своего партнера после выступления бантанов, чтобы за пределами всевидящих камер крепко обнять хёна. В результате нашел он хёна на крыше, да не одного: рядом с ним стояла девушка. Приглядевшись, Чимин узнал то самое чудо в косухе и бутсах, что подкармливал в Токио. Его глаза настолько увеличились от удивления, что Тэмин прыснул себе в рукав и сказал, что постарается в следующий раз перед совместным выступлением как следует удивить донсена, чтобы он весь танец не прятал глаза. А потом представил Чиме свою девушку.

Когда Шуга, взъерошенный и злой, ворвался в галерею и застал Туминов за разговором, Тэ как раз рассказывал свою прекрасную и печальную историю любви к этой своенравной красавице, которая идет по жизни как кошка – независимо и самостоятельно, и лишь иногда приходит погреться у огня своего человека, танцующего как бог. Прознай об этом хоть кто-то – и неизвестно, чем бы это закончилось для карьеры Тэмина. И потому он тщательно и старательно поддерживал все, даже самые бредовые пейринги, возникающие в воспаленном мозгу фанатов, был готов на любой фансервис, лишь бы иметь возможность хоть иногда, редкие дни или часы, проводить с этим вздорным и самостоятельным созданием. Тэмин говорил смущенно, а в груди у Чимина разливалось приятное и теплое чувство предчувствия, предвкушения любви. Ему хотелось, чтобы прямо здесь и сейчас появился Шуга, и Чимин бы обязательно его поцеловал.

И Шуга появился. И Чимин поцеловал.

========== Хосок и его Королевская кобра. ==========

If you – BigBang

Хосок воспринимает новость о том, что ему нужно будет принять участие в закрытом мероприятии одному, вполне спокойно. В последнее время юным талантливым танцором интересовались многие, и предложения об участии в проектах сыпались одно за другим, и частенько приходилось встречаться с представителями рекламных компаний на различных закрытых вечеринках. Так что неожиданной такая новость для Хосока не была. Он только уточнил, как ему одеться, облегченно вздохнул, услышав, что на сей раз обойдется без фрака и бабочки.

Высокий и тонкий, гибкий и невероятно красивый, он вышел из здания в элегантном песочном пальто поверх черной рубашки и черных джинсов, шейный платок подчеркивал нежную, тонкую, такую правильную линию подбородка. Глаза смотрели строго из-под отросшей челки.

– Куда мы едем, хён? – спросил он по дороге, вынимая наушник из уха.

Менеджер протянул ему листок с адресом.

Хоби повертел его в руках и вернул. Ни о чем ему этот адрес не говорил. Он устало разглядывал улицы, а в ушах звенела совсем незнакомая и нелюбимая музыка, которая рандомно попала в его наушники. С подземной парковки высотного здания они вошли в лифт, поднялись на какой-то этаж, а затем вышли в широкий просторный холл.

Мужчина в строгом костюме подошел, поклонился и пригласил Хосока следовать за ним.

Все было как-то странно.

Хосок почувствовал холодок где-то под ребрами, нехорошее предчувствие чего-то опасного или как минимум непонятного пробиралось к сердцу. Он обернулся. Менеджер не следовал за ним, его задержали у лифта. Значит, наверное, он подойдет позже. Вошли в высокие черные стеклянные двери, оказались в еще одном холле поменьше – вполне обычный лакшери-интерьер, без особых вычурностей, но и без…

…взгляд Хоупи наткнулся на висящий на стене портрет… Со стены смотрели на него до боли знакомые и незабываемые глаза, которые Хоби знал и в минуты ярости, и в минуты неконтролируемого веселья, но ярче всего он запомнил их помутившимися от страсти.

– О, Боже, неееет… – застонал Хосок и повернулся было к двери. Но тут щелкнула и приоткрылась дверь, ведущая в соседнюю комнату, словно приглашая войти. Хосок колебался. Он знал, понимал, что нужно уйти. Но чувствовал себя жертвой королевской кобры, загипнотизированной вот этим взглядом со стены. Ему хотелось войти. Стоило признаться самому себе. И если погибнуть там, за этой дверью, то погибнуть. Но войти обязательно.

И он, конечно же, вошел.

Овальный зал, обитый вишневым бархатом. У одной стены – полукруглая сцена. На сцене – одинокая стойка с микрофоном. И прожектор, на этот микрофон направленный. Посреди зала в полумраке столик, два стула. На столике вино и фрукты. А вместо свечи замысловатая лампа с тлеющим внутри огоньком.

– Свидание, значит? – вслух произнес Хосок, набравшись вдруг откуда-то взявшейся смелости. – Ладно.

Он прошел к столику и сел, озираясь в поисках хозяина.

Пискнул микрофон и знакомый голос полился из колонок, пробираясь прямо к сердцу Хоби, сминая на своем пути все самообладание.

– Я хочу сегодня спеть для тебя. – Голос помолчал. – Все песни, которые я писал для тебя. И о тебе.

Сердце Хосока забилось так, что он побоялся, что его стук помешает ему услышать следующие слова.

– Я спою их так, как они были написаны.

И Дракон, тонкий, хрупкий, сверкающий всей своей чешуей Дракон, в белой шелковой рубашке и черных джинсах, невероятно элегантный и какой-то трогательный до невозможности, вышел на маленькую сцену.

Хосок забыл, как дышать. И при первых звуках гитарных струн он даже поперхнулся, поняв, что за песня сейчас зазвучит.

Знаменитое вступление бэнговской «If you»… Эта песня была написана для него? Для маленького, скромного, ничего не значащего Хосока?

Из колонок зазвучали совсем другие слова. И с каждым новым словом мурашки покрывали его кожу под рубашкой.

«Погасло солнце мое…

Его скрыло на закате воронье…

И даже имя его

Не поранит, не напомнит сердцу ничего».

Хосок поднимает глаза, пытаясь рассмотреть в любимом лице отражение спетых слов, но видит лишь горящие как в бреду глаза и двигающиеся за микрофоном губы.

«Пора уже…

Ранам затянуться да навсегда…

Унесет печали талая вода…

Только о себе напомнит беда ….»

Хосоку не по себе. Ему хочется выйти отсюда как можно скорее. К горлу подступают слезы. Почему они подступают к горлу? И оставляют сухими глаза? Почему так сердце колотится? Почему так нечем дышать?

«…Ведь я навсегда…

Теперь навсегда….»

На первом слове припева слезы выливаются из глаз сразу, смывая все преграды, будто копились там так долго, что уже и отчаялись найти выход.

«Люблю…

Люблю…

Даже если ты забудешь меня,

Весь окутан дымом от чужого огня.

Люблю…

Люблю…

Даже если не вернешься сюда…

И ты, я знаю, не вернешься сюда….»

Хосок роняет голову в свои ладони, утыкается лицом, чтобы не видеть всего этого, не слышать даже, потому что сердце из груди вот-вот вырвется и сделает кульбит. Но на последних словах припева он вновь поднимает взгляд, потому что, кажется, те самые слова, которые он так хотел услышать, те самые просьбы о прощении, которые были необходимы, звучат именно сейчас.

«Прости мне…

…Меня прости…

…И забудь…»

Партию Дэсона Квон Джиен исполняет словно на одних оголенных нервах: так звонко и пронзительно звучит его голос, что, кажется, вот-вот сорвется на истерику.

«Родное солнце мое…

На меня не льет сияние свое…

И даже имя мое…

Не нарушит, не собьет дыхание твое…»

Хосок встречается со взглядом в упор. Между ними теперь только тень от микрофона, и блеск темных глаз парализует как сладкий и терпкий яд.

«…Когда-нибудь

Из памяти сотрутся эти года…

Может быть, на время…

Может, навсегда…

Но только раны наши, наша беда

Теперь навсегда…

У нас навсегда…»

Хосоку хочется встать, подойти, обнять человека, стоящего на сцене. Сказать, что уже давно-давно он прощен. Что слезы уже отплаканы, а сердце уже отболело, а тот ноющий шрам на сердце… ну что ж? он еще, наверное, будет болеть… всегда…

«Люблю…

Люблю…

Даже если ты забудешь меня,

Весь окутан дымом от чужого огня…

Люблю…

Люблю…

Даже если не вернешься сюда…

И ты, я знаю, не вернешься сюда.

Прости мне…

…Меня прости

И забудь…»

Хосоку хочется встать и подойти к нему, взять за руку…хочется прижаться к его мальчишескому телу и вспомнить, каковы они на вкус, эти потрясающие губы. Но Хосок чувствует, что сказано еще не все. И, словно в подтверждение его мыслям, человек на сцене обхватывает микрофон ладонями и начинает как молитву почти шептать пронизывающие слова:

«Господи, спаси его,

Спаси и сохрани его

От глупости, безумия,

От зла…

Помоги ему найти тепло, что не сожжет его,

Не выгорит душа его до тла…

Ты храни его от страсти и огня…

..И ..

..И..

.. И от меня..»

И снова как взрыв, как откровение, как долгожданное вымученное признание:

«Люблю…

…Люблю…

Даже если ты забудешь меня,

Весь окутан дымом от чужого огня…

Люблю…

…. Люблю….

Даже если не вернешься сюда…

И ты, я знаю, не вернешься сюда.

Прости мне…

…Меня прости …

…И забудь».

Хосок встал. Джиен быстрыми шагами сошел со сцены, пересек разделявшее их пространство и сжал Хосока в объятиях. Так крепко, что, кажется, выбил воздух из легких. Так нежно, что, кажется, хотел закрыть своими объятиями от всего остального мира и спрятать от него.

Эти объятия говорили Хосоку о том, что этот странный, красивый, потрясающе талантливый и невероятно непредсказуемый человек любит его. До кончиков дрожащих пальцев, которые сейчас впивались в ткань рубашки Хосока, прожигая ее насквозь. До больного комка в горле, который заставлял давить всхлипы, делая их похожими на стон зверя, которого не добили, а бросили издыхать посреди жестокого мира. До ярких сверкающих под лучом прожектора слез в уголках глаз. До болезненного желания следить за жизнью Хосока и его успехами, листая его аккаунты в интернете, периодически срываясь до болезненных ядовитых комментариев в попытке напомните о себе и о той любви, которая принадлежала только им двоим, запретной и такой сладкой.

А еще эти объятия говорят Хосоку о том, что они никогда не будут вместе.

========== Намджун и его Джин-с-сахаром ==========

Рэпмон места себе не находит. Да что ж это за мероприятие такое, что ж это за закрытая вечеринка, на которую менеджер увозит всего расфуфыренного Хосока, а вскоре возвращается один, без Хосока и в зюзю пьяный?

Рэпмон укладывает менеджера на диван, садится рядом и нервничает изо всех сил. То есть, конечно, он нервничать начал задолго до этого: когда еще Хосок прихорашивался перед зеркалом и беззаботно болтал с Моном о том о сем. На вопрос, куда он едет, Хосок отвечал как-то неопределенно, из чего Рэпмон сделал вывод, что он и сам толком не знает.

Намджун наблюдал за Хосоком, сидя на кровати. Давал советы относительно цвета рубашки и шейного платка. Предлагал свой парфюм и ржал над выражением лица Хосока, когда тот старался отказаться как-нибудь помягче, чтоб не обидеть Рэпмона, но при этом как можно более решительно, чтоб Намджун, не дай Бог, не начал настаивать.

Потом они немного ржали, немного бесились, немного лежали на кровати в обнимку, мечтая о мировом туре. Потом Хосок опять собирался, начищал туфли и гонялся по всей общаге за Тэхеном, который таскал-таки куда-то его песочное пальто, и его счастье, что вернулся без разводов от чупа-чупсов на кармане.

А потом за Хосоком захлопнулась дверь, и сердце лидера заколотилось. Как будто предчувствуя что-то.

Джин приходит на кухню выпить чаю, усаживается на подоконник и обнимает Намджуна за плечи, притянув спиной к себе. Потом заявляет, что ему просто нужен расслабляющий массаж, и, стягивая с лидера футболку, начинает разминать ему плечи.

Шуга приходит в кухню тайком покурить в форточку. А поскольку публика неожиданно придает данному поступку статус публичности, собирается было рвануть назад, но Джин милостиво разрешает «Кури уже здесь, куда тебя девать». В результате композиция на окошке дополняется торчащей из форточки задницей свэг-свэг-рэпера в легкомысленных шортах.

Такой обстановочка предстает глазам Чимини, зашедшего в кухню за мандаринками, которые он собирается без зазрения совести трескать на ночь.

– Рэпмони-хён, а что это у тебя здесь? – спрашивает он, хлопая глазами из-под челки.

– А это у меня тут Джин-с-Сахаром, – грустно улыбается Мон, потому что сердце не перестает колотиться как-то встревоженно.

И в этот момент во входную дверь вваливается пьяный менеджер.

Ребята хватают его под руки и перетаскивают на диван. Такого еще не бывало. Менеджер был не из тех, кто мог настолько пренебречь своими обязанностями – он слишком дорожил своей работой и каждым из своих бантанят.

– Где Хоупи? – как-то надрывно, срываясь на шепот, спрашивает его Мон. Но менеджер лишь что-то мычит в ответ. Джин набирает номер Хосока, но тот не отвечает. Из спальни выходит встревоженный Ви, за ним тут же возникает в дверном проеме Чонгук. Ребята переглядываются, и нервозность в комнате усиливается еще на два обеспокоенных взгляда.

Такого в группе еще не было.

Парни слышали, что в некоторых агентствах случалось, что айдолов увозили куда-то на всю ночь, и понимали, что это означало…. Но они не могли допустить и мысли, что БигХит может быть на такое способен.

– Давай позвоним ПиДи-ниму? – предлагает Шуга. И наступившая тишина оглушает всех.

Позвонить президенту означает подставить менеджера. Менеджера, который всегда помогал им, покрывал их шалости и просчеты, всегда был рядом в трудную минуту, который знал каждого из них как себя самого и, конечно, никогда бы не дал в обиду никого из них, особенно Хосока.

Все, кажется, столбенеют в своих сомнениях: принимать решения – тяжкий груз, и ребятам пока удавалось его избегать по возможности. Всегда находились люди, которые подсказывали, указывали, приказывали как лучше и правильнее будет поступить. А теперь необходимость принятия решения вырастает перед ними огромной ледяной глыбой, которую не перелезть, не перепрыгнуть – надо ломать.

Первым находится Чонгук. Он подлетает к менеджеру с ведром ледяной воды и опрокидывает ему на голову. Менеджер вскакивает с дивана как ошпаренный, какое-то время бестолково кружит по комнате, мешая предприимчивому Тэхёну собирать воду с пола. Потом останавливается и обводит угрюмых бантанов почти трезвым взглядом.

– Где Хосок? – в упор глядя на него, повторяет свой вопрос лидер.

Менеджер поднимает на него взгляд молча, как-то через силу, а потом также молча опускается на мокрый, пропитавшийся водой диван, обхватывает голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, начинает плакать, жалобно и жалко поскуливая.

Намджун впервые в жизни не знает, что делать. Он рывком натягивает куртку и выскакивает на улицу. Следом выскакивает Шуга, рявкнув, чтоб остальные оставались дома.

И вот, выйдя на улицу, оба закуривают.

Стоят молча довольно долго. Секунды, потом минуты тянутся вязко, цепляясь за их ресницы, отдаваясь зудом под губами и горечью на языке. Пачка сигарет пустеет, и Мон достает новую. Снова закуривают. А потом Шуга решает зайти в общагу. Рэпмон упрямо остается стоять на крыльце, тупо глядя на пустую улицу.

На смену Шуге выходит Джин и сообщает, что им удалось добиться от менеджера, что с Хосоком ничего плохого не случилось и он в полной безопасности. Сетует на то, что на улице холодно и Намджун может замерзнуть и заболеть. Но лидер не реагирует и продолжает ждать.

Джин уходит, но скоро выходит Чонгук. Он с неодобрением рассматривает сигарету в углу рта хёна и сообщает, что менеджер-хён не уверен, что Хосока стоит ждать назад. Что, возможно, если он и вернется, то вернется только за вещами. И тут Намджуна скручивает, складывает пополам, как что-то резануло по внутренностям. Он медленно выдыхает и прислушивается к себе. И понимает, что, наверное, вот так вот болит сердце.

И только Чонгук открывает рот, чтобы изложить свое видение ситуации и предлагаемый план действий, как к дому тихо-тихо подъезжает автомобиль. Самый узнаваемый автомобиль в Сеуле, да и во всей Азии – знаменитый черный Lamborghini Aventador. Уж Чонгук-то знает, он даже подпрыгивает от восторга, а сердце Намджуна начинает колотиться от страшной догадки. Намджун умный. Он может сложить не только дважды два, но и кое-что покруче. И, словно в подтверждение его слов, из автомобиля выходит Хосок и, не оглядываясь, идет к дому.

Две пары глаз, встретившие его у двери, никак не смущают его: он лишь устало вздыхает и открывает дверь.

========== Чонгукки, который все делает хорошо. ==========

Смотреть фильмы с Тэхёнкой – это проще вздернуться, честное слово. Потому что спамеры всего мира должны бы скинуться и заказать Ким Тэхёна какому-нибудь киллеру, поскольку он у них отбирает хлеб насущный безбожно и бессовестно.

Поздно об этом Чонгук вспомнил. Поддался, так сказать, Тэхёнкиным чарам. Загляделся, чего уж греха таить, в его полные дурмана глаза. А ведь более стойкие к вишневому наркотику бантаны знают уже как таблицу умножения: с Ви можно садиться смотреть только тот фильм, который уже видел и, желательно, знаешь наизусть.

А в этот раз Чонгук опростоволосился. Просто стормозил. Лоханулся, короче говоря. Это он понял по заставке к фильму, когда она уже закрутилась на экране. Уставился в нее и буквально почувствовал, как его захлестывает разочарование.

– Хороший фильм! – заявил Тэхён. – Зря ты тогда не пошел. Мы с хёнами прям вообще так круто время провели.

– – Угу, – внутренне сжался Чонгук.

– Смотри-смотри, сейчас вот этот мужик выходит, видишь, из тюрьмы…– задергал Тэхён его за рукав. – Смотри-смотри… а то пропустишь, как его за углом в машину затащит эта невеста его, которая стала мафиози. Сразу-то это не покажут, это потом, в конце фильма станет ясно…

Чонгук застонал. Можно было выключать телик. Но не тут-то было – Вишня сегодня был настроен решительно и собирался досмотреть фильм до конца.

– Видишь-видишь…. Ящик стола приоткрыт! Обрати внимание на это, Гукки! Эта деталь понадобится потом! Когда они будут труп искать, – теребил Ви рукав насупленного Гука. – Невесты труп… ну ты понял… это не щас, это в конце будет. Там мужик-то ее, оказывается, не сам убил! Прикинь??? Хотя, казалось бы! Главное, вот же хитрые – после титров покажут только, что эту лопату они нашли неслучайно, а потому что бабка эта ее подкинула. Ну подумай! Вот закрутили сюжет.

Гук попытался притвориться спящим, но вдохновленный своими тайными знаниями о фильме и очевидным преимуществом в этом плане перед макнэ Ви уже почти взгромоздился на диван всей своей комплекцией вместе с огромными тапками-покемонами, а частично взгромоздился даже на Гука.

– А-а-а! – заорал он где-то в районе гуккиного затылка. – Смотри! Я же говорил! Говорил! Он упал! Упал прям в бочку эту! Все!

Гук вздохнул и устало открыл глаза.

– Все! Упал! – выдохнул Тэхёнка, возвращаясь на диванную подушку рядом с Чонгуком. – Думаешь, спасут его? Нифига! Можешь выключать уже фильм. Ща минут пять и титры будут. Не спасут его нифига. Утонул окончательно он. Навсегда. Все. Амбец.

И тут Чонгук не выдержал. Он набрал в грудь воздуха и уже собирался выпалить Тэхёну столько всяких гадостей про то, что он больше ни в жизнь с ним ни одно кино смотреть не будет, и вообще больше ни за что и никогда с ним ничего вместе делать не будет, и в Макдональдс в Японии пусть сам идет… Собрался уже выдохнуть все это Ви в лицо. Повернулся к нему даже.

Но на взгляд натолкнулся этот… полный дурмана… И как из дурманного тумана донеслись до него обрывки слов Ви.

– Упал… Навсегда…. Всё….

И, после паузы:

– Я бы тоже упал бы… в тебя…, – говорит Вишня, отводя взгляд на экран телевизора. – Раскинул бы руки и упал. Нырнул бы в тебя с головой.

Для Чонгука воздух будто густеет, будто на вдохе тормозит о бьющееся сердце.

– Ты б не выплыл, – с трудом выталкивает он слова. – Ты плавать не умеешь.

– Не умею, – соглашается Тэхён. – Утонул бы.

– Не, не утонул бы, – неопределенно мотает головой Гукки. – Я б тебя спас. Я хорошо плаваю.

– Ты все делаешь хорошо, – вздыхает Тэхён. – Ты существуешь хорошо.

– Не все, – возражает Чонгук. – Некоторые вещи я совсем не умею. Но я быстро научусь… Ты меня научишь…

И цепляет своими губами упрямый изгиб тэхёновских губ.

========== Хосок и его обнадеживающий Монстр ==========

Страшно Намджуну в глаза смотреть. Всем. Кроме Хосока. Потому что только Хосок не видел той истерики лидера, которая случилась с ним сразу после возвращения Хоби с его «закрытой вечеринки». Только Хосок не видел, как Джин сжимал в объятиях лидера, пытаясь унять его рыдания. Только Хосок не зажмуривался, когда медлительный и ленивый Шуга с неожиданной силой начал хлестать Рэпмона по щекам ладонями, пытаясь привести его в чувство, заставить смотреть себе в глаза. Только Хосок не видел плачущего Чонгука, который слишком остро воспринимал все страдания хёнов, а уж рыдания лидера для него оказались зрелищем поистине невыносимым. И только Хосок не видел трясущихся рук Чимина, который непослушными пальцами пытается забинтовать израненные пальцы лидера, снова разбившего стекло в кухонной двери. Хосок не видел, как надломился лидер. И, может, оно и к лучшему.

И Хосок просто живет дальше. Как и какими силами – ему одному известно. Но никто его ни о чем не спрашивает, никто ни в чем не упрекает. И только спустя несколько дней Хосок замечает, что Намджун все время находится где-то не рядом. В тесном коридоре одного из переходов к выходу на сцену, где обычно бантаны дуреют в ожидании своего выхода, Намджуна оттесняют к самому закулисью, и Хосоку приходится напрягать голос, чтобы что-то спросить у него. И Хосок решает: ладно, потом спрошу. В гримерке среди сумок и коробок с реквизитом и костюмами пробираться к Намджуну, чтобы сесть рядом и прислониться к плечу лидера, разглядывая что-то в телефоне, становится как-то проблематично, да и сам Намджун словно забаррикадированный – вокруг ребята тесным кольцом, дергают его, обступают, все внимание лидера перетягивают на себя. И Хосок думает: ладно, в следующий раз рядом посижу. Хосок дожидается лидера в спальне, но вдруг узнает, что Намджуни с Юнги не планируют возвращаться из студии, работают над расширенной версией и вообще не стоит им мешать. И звонить не стоит.

И Хосоку как-то совсем не по себе. Он вылавливает Тэхёна, затаскивает его в спальню и прижимает к стенке на правах попутчика по Зазеркалью – общей тайны, которая делает их заговорщиками. А Тэхёну и вопросов задавать не надо: он сам все знает. Но вместо ответов сам вопросы задает:

– Что, правда? Джи-Дрэгон?

И Хосок вспыхивает, как-то сникает. И потом говорит еле слышно, что уже нет… а у самого слезы на глазах и щеки красные-красные. А Вишня смотрит сочувствующе, гладит Хоби по щеке, и тоже слезы в глазах, как будто все ощущения надежды через себя пропускает. И потом говорит:

– Ты скажи ему. Скажи, что уже нет, – и Хоби поднимает глаза на Тэхёна и понимает, что это он о Намджуне. И вообще многое понимает. И молча надевает куртку и уходит в ночь выковыривать Намджуна из студии. Потому что Намджуну надо срочно сказать, что он только его, хосочий Намджун. Если он вдруг забыл об этом. Или усомнился.

И когда Хоби в студию врывается, запыхавшийся, потому что бежал, то Намджун отворачивается к пульту, глаза зажмуривает, а Шуга пялится на Хосока, цепляется взглядом за его уголки губ опустившиеся, и понимает, что спать он сегодня будет явно не здесь.

А Хосок Намджуна со спины обнимает, садится сзади, опутывая ногами, и все-все-все рассказывает своему Монстру. И про Академию, и про Дракона, и про гостиницу на окраине и про If you. Рассказывает и плачет, а на спине у лидера батник насквозь промокший от обнадеживающих слез. И когда сквозь жалюзи первые лучи рассвета в студию пробираются, Намджун счастливо так морщится, потому что Хосок посапывает на его спине, и лидер не хочет, чтоб он проснулся. И еще не хочет, чтоб рассветный лучик его, Намджуна, по лицу полоснул, потому что на щеках у него ямочки. Потому что улыбается он.

И Шуга возвращается в общагу счастливый и несчастный одновременно. И находит в комнате на своей кровати Чимина. Который в обнимку с шугиной подушкой спит, а в кулаке шугину футболку сжимает. У Шуги краска приливает к белому лицу. В голове сумбур, и ему стыдно за все сразу: за то, что ребенка почти совратил, а потом оттолкнул и страдать оставил. За то, что эмигрировал в студию и бросил парня одного разбираться со своими переживаниями. За то, что струсил он вообще-то.

Никогда Шуга не был трусом. Он даже драться всегда кидался нахрапом, независимо от того, какой у противника численный перевес. Но когда он протянул руку, чтобы Чимина за плечо тронуть-разбудить, пальцы у него тряслись именно от страха.

Чимин спит кавайно, мармеладно и зефирно так спит, пончиково и взбито-сливочно. Его будить не хочется, а хочется съесть целиком и пальчики облизать – такой он сладкий. И Шугу даже не подташнивает от этих фанючно-подростковых сравнений, которые ему на ум приходят, потому что, чего уж там – что правда, то правда.

Он аккуратно садится на кровать рядом с Чимином и тихонько гладит его по волосам всклокоченным. Чима глаза сонные открывает, первые секунды непонимающе блуждает взглядом по лицу хёна, а потом говорит, своими губами уютными шевеля:

– Что-то мне без тебя не спится, хён, – и улыбается… и добавляет: – И не живется без тебя как-то… никак…

А Шуга и рад бы что-то ответить, да только комок такой тугой, больной в горле мешает. А потом не мешает уже, потому что растворяется в слезы. А слезы не мешают ни говорить, ни целовать мелкого.

========== Чонгук и безумное чаепитие ==========

Чонгук услышал душераздирающие крики еще из прихожей. Сначала ему показалось, что в кухне кого-то явно убивают. Потом он решил, что в кухне кто-то явно веселится. Пока он снимал куртку, он понял, что криминальная составляющая в этих звуках все-таки есть. Ясно было одно – вопли, доносившиеся из кухни, идентифицировать было крайне сложно. Мелькнула даже мысль, что, возможно, он ошибся адресом или бантаны быстренько переехали втайне от него и бросили одного в незнакомом месте со страшными людьми.

Когда же макнэ заглянул в святая святых Сокджина, он понял, что дома, потому что подобное могло произойти только в бантаньей общаге.

В кухне дым стоял коромыслом. В прямом смысле и в переносном. В прямом, потому что Джин, видимо, осваивал новый рецепт, и, видимо, освоение происходило не так гладко, потому что из духовки подозрительно валил дым, а на плите булькало и трещало как в жерле вулкана.

В переносном, потому что посреди кухни на трехногой табуретке как пресловутая Герцогиня сидел Тэхён и качал на руках Чимина. Чимин, по всему видать, был категорически против. Потому что вряд ли Пак от нечего делать орал бы как потерпевший на всех сразу своих самых высоких нотах и махал руками и ногами так, что сильно напоминал ветряную мельницу, сорвавшуюся с цепи и подражающую вентилятору.

Рядом с Джином стоял очень расстроенный Рэпмон и что-то нудно выпрашивал у шеф-повара. Джин огрызался и, кажется, с удовольствием побил бы лидера, не будь у него заняты руки.

– “И-и-и-чхи! В этом – апчхи! – супе – чхи! – слишком много…а-а-а-пчхерцу!” – старательно цитировал «Алису» у окна Хосок, вытирая слезы после каждого чиха.

Чонгук принюхался: перца было действительно много. В воздухе особенно. На полу еще. И на Намджуне.

Ну, с этой частью было более-менее понятно: Намджуна попросили передать специи с полки, он в своем неподражаемом стиле расхерачил полку (вот она, за холодильником валяется, переломленная пополам), расхерачил банку с перцем (вот она, в мусорном ведре угрожающе остатками перца отсвечивает), и теперь наказан, лишен сладкого и, судя по выражению скорби на лице, возможно, и обеда лишен.

А вот почему Тэхён с Чимином нянчится так вызывающе – непонятно. Еще и подозрительно. И даже где-то обидно. И Чонгук бы сильно обиделся и даже где-то разозлился бы, если б так не ржал. Потому что смотреть на чихающего и орущего одновременно Чимина – это покруче цирка, а если он при этом еще сидит на коленях у Тэхёнки и пытается вырваться из самых сенсорных лап на свете, то вообще представление эксклюзивное.

А вот Шуге, видимо, досталась во всей этой комедии роль Чеширского кота, потому что он сидел на самом краешке дивана и улыбался. Только улыбался как-то виновато, робко даже, и это наводило на мысль, что, возможно, его чем-то стукнули во всей этой неразберихе. Возможно даже по голове.

– Скажите пожалуйста, – вежливо начал Чонгук, памятуя о последнем уроке вежливости от хёнов, который, пока синяки не сойдут, вообще забыть будет трудно. – А что с Шугой?

– … хёном…– подсказал невозмутимо сам Шуга.

– …хёном… – не стал спорить Чонгук.

– Они заставляют меня при всех поцеловать Чимина, – пояснил Шуга, продолжая улыбаться.

– А ты не хочешь? – удивленно спросил Чонгук.

– Хочу.

– Хочешь при всех поцеловать Чимина?! – еще более удивленно уточнил Чонгук.

Шуга улыбался так счастливо, что, казалось, таял сам вокруг своей улыбки.

Чимин покраснел до самых корней волос, воспользовался тем, что Тэхён отвлекся на Чонгука, вырвался из его захвата, спрыгнул с колен и ускакал в сторону спальни, громко матерясь своим тонким голоском, что вообще всегда выглядело довольно мило и смешно, а сейчас просто настолько довершало картину, что Хосок, продолжающий чихать, теперь делал это вперемешку с приступами хохота. А вы представьте себе маленького взъерошенного хомячка, который бегает по ковру, петляя с целью спутать след, и громко матерится при этом на кота «Блядь! Сука! Отъебитесь вы все от меня!», а кот спокойно наблюдает за этой уморительной картиной с высоты шкафа.

Шуга сорвался с места и кинулся за ним как кот и, судя по всему, успел-таки догнать до того, как Чимин защелкнул дверь спальни изнутри.