Текст книги "Великолепная семерка (СИ)"

Автор книги: izleniram

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

========== Хосок и его недоНамджун ==========

Намджун – это всегда все чуть больше, чем в самый раз. Во всем. Если все ржут, то Намджун не просто ржет, а еще и рукой по столу колотит, так эффект от ржания еще больше. Если все говорят «Спасибо, Арми», то Намджун говорит дольше, не просто «Спасибо», а почему спасибо, за что, и как это от всей души. И правильно, что говорит: он же лидер, это его работа. Но кажется, что чуть больше, чем надо. Если все выглядят хорошо, все красивые, то Намджуни хорош чересчур, выразителен слишком, красивый немного больше, чем надо. А надо ли это больше? Может, лучше, чтоб было в самый раз? Потому что когда говорят больше, чем надо, смотрят дольше, чем надо, улыбаются ярче, чем надо, всегда кажется, что тем самым хотят убедить, что есть то, чего на самом деле нет. И если чувак не просто ржет, а еще и по столу колотит, то кажется, что ему и не смешно вовсе, а просто он хочет, что все думали, что смешно.

Хосок – всегда меньше, чем в самый раз. Улыбается красиво, ярко, но не весь – глаза редко улыбаются. Танцует ярко, красиво, но не весь – глаза не здесь где-то, не в танце. Все ржут, и Хосок ржет вместе со всеми, но кажется, что он вроде как-то отдельно от всех. Хосок совсем другой. Он, конечно, такой же бантан, как и все остальные. Может быть даже больше бантан, чем кто-либо из остальных шестерых. Но когда внезапно посреди всеобщего хаоса и веселья вдруг вырастает ледяной айсберг Хосок, то о него начинают разбиваться все остальные. Вдребезги. Потому что понимают, что он холодный, строгий, серьезный и взрослый. И что-то он знает и видел такое, до чего им всем, включая Намджуна и Джина, еще расти и расти, и не факт, что дорастут.

Вот и получается, что Намджун и Хосок – две противоположности, и вроде бы должны притянуться и начать друг друга дополнять уже. Но вот никак.

А сейчас они словно поменялись местами. Намджун как-то все время недо… Недоговаривает, недоедает, не дойдет все до общаги, остается в студии. Он уже неделю там живет, не надоело? Не надоело. Потому что недо-писано, недо-думано, недо-записано, недо-сказано.

А вот Хосок, наоборот, все делает больше, чаще, ярче и громче. Чаще пишет сообщения Намджуну. Чаще выскакивает в коридор посмотреть, кто там пришел. Чаще засиживается на кухне с кружкой кофе в руках допоздна. Чаще заглядывает в студию. А еще разговаривает громче. Выбирает одежду ярче. Больше читает комментариев фанатов в твиттере. Чаще на них отвечает.

========== Шуга и его обнаженная натура ==========

Лицензионна версия Шуги закончилась. Все, истек срок. И теперь Шуга только и способен на то, чтобы постоянно косячить. И косячит Шуга, что называется, на все деньги.

Выступление бантанов на Инкигайо запарывает полностью. Ну как полностью? Не приходит на него. И его все дружно ждут. Минут полчаса. И что делает в это время Шуга? Ни за что не догадаетесь. Дрочит в туалете на светлый образ Чиминки в своем телефоне.

А потом еще влажными салфетками оттирает белые пятна с черных штанов и рубашки. А потом ему в голову приходит гениальная мысль, что если бы он кончил на рубашку Чимина, то никто б и не заметил – он сегодня в белой шелковой … офигительной…. рубашке…. и кончает бурно еще раз уже без всякой помощи. И опять оттирает пятна.

Такими злыми бантаны не выходили на сцену еще никогда. И если на уничижающие взгляды Тэхёна Шуге было как-то похуй, если на обиженные зырканья Хосока тоже, по большому счету, насрать, то вот Чимин воспринял этот эпизод как личное оскорбление и умудрился совместить на своей физиономии такую гремучую смесь негодования, обиды, оскорбленного самолюбия и детского страха в номинации «Оказывается, конфетку, которую отобрали, уже не отдадут!», что Шуга еле до конца выступления дожил. Эта смесь на чимином лице дала такой эротический эффект, что Шуге пришлось в третий раз посетить туалет с неофициальным визитом.

И когда Джин с Намджуном припирают Шугу к стенке с резонным вопросом: «Сам объяснишь, что за херня происходит, или нам понапридумывать?», у Сахара начинается совершенно несладкая жизнь.

Теперь он все время палится. Потому что его теперь все время кто-нибудь палит: или Сокджин, или Намджун. Он теперь даже посмотреть на Чимина не может без оглядки на эту сладкую полурозовую парочку.

– Обнажи, наконец, свою натуру! – шипит ему в лицо злой, но сочувствующий Намджун. – Ты постоянно обнажаешь словами свои мысли, может, пришло, наконец, время перестать прятать свою натуру? И для начала принять ее самому?

Ему-то легко говорить. Но Юнги прекрасно отдает себе отчет в том, что обнаженная юнгина натура может далеко не всем понравиться… Более того, может вообще никому не понравиться… А особенно Чиминке… И что тогда делать?

Шуга в таких делах товарищ не особо изобретательный, кстати. Даже разочаровывает местами. Ничего лучшего он не придумывает, как съебаться с вещами в студию и окопаться там под видом приближающегося камбэка. И там он встречает Мона, который, как выясняется, тоже перебрался сюда исключительно из творческого рвения – попытаться изморить голодом своих собственных эмоциональных демонов.

========== Хосок и его антипрошлое ==========

В огромном здании KINTEX, похожем на огромный муравейник, казалось, не осталось ни одного островка неподвижности. Все бегало, копошилось, вспыхивало и гасло. Пахло лаком для волос, потом и дезодорантами. Пахло сигаретным дымом и немного алкоголем. Еще пахло раменом.

– Ты похож на прекрасного принца, знаешь? – сказал Намджун, когда до выхода на сцену оставались минуты. И даже странно было Хосоку услышать от него это, потому что непонятная, защитная ухмылочка лидера как всегда, на всякий случай, превращала все сказанное в сарказм или шутку.

В огромном зале путаница проводов сужала пространство, создавая ощущение паутины. Было жутко холодно. Пальцы заледенели, онемели. Кончик носа покалывал и, видимо, покраснел, хоть этого и не было видно под гримом.

СиЭль, роскошная, как и всегда, восседала на высоком сверкающем троне в шубке и быстро-быстро говорила что-то. О том, что должен быть коллаб, Хосок, конечно же знал. Знал и боялся того момента, когда выйдет на сцену он. И он, конечно же, вышел – как всегда жутко модный и трогательно смешной, несуразный, но жутко стильный и крутой.

Тэхён, во всю глотку оравший “Да, сэр, я – единственный в своем роде» вслед за исполнителем, тоже не заметил, как в секунду Хоупи, до этого живо подтанцовывавший руками и головой всем, выходившим на сцену, с удовольствием игравший на камеру при приближении оператора, вдруг не то чтобы сник, а его движения стали вялыми и заторможенными, ватными, и он, вроде бы, вторил тому, что было на сцене, а взгляд прилип к мелькавшему на сцене чуду в горчичном велюровом костюме, и следовал за ним, словно через силу, превозмогая болезненное сопротивление.

«Да, ты единственный в своем роде, это безусловно» – сверкали его глаза из-под высветленной челки. Поймал ли эти слова человек на сцене – кто разберет? Козырек белой кепки низко надвинут на лицо, сверху капюшон, длинный белый ремешок вьется по шее змеей.

«Я – дорогой парень» – не унимался человек на сцене.

«Да, безусловно», – отвечал ему взгляд из-под светлой челки. – «Ты обходишься слишком дорого!».

Его парень сидел тут же, смотрел на него, прям перед Хосоком – тонкий, стройный, красивый как само совершенство. Взгляд чуть надменный, застывшая улыбка.

Его парень слишком переполнен чувством собственного достоинства, чтобы фанючить на таких мероприятиях! Для всех остальных он был всего лишь коллегой по группе.

Человек на сцене кинул взгляд туда, где Хосок пытался собрать по каплям всю свою выдержку, а Тэхён, в конце концов заметивший, что с другом что-то не то, принялся пристально его разглядывать.

Человек в горчичном костюме спустился со сцены и зашагал в направлении сидящих за столиками мемберов. Шагал, читал, размахивал руками. И зал расплылся сальными улыбками, ожидая крутого фансервиса между парнями-мемберами самой крутой к-поп группы. Но горчичный костюм замер в метре от своего парня, наткнувшись на холодный сверкающий взгляд за его спиной. Замер, развернулся и зашагал к другому столику.

«Он смотрит на меня и поражается, как много время может изменить в человеке» – думал Хосок на сцене, взлетая в своем фирменном прыжке, а вместе с ним взлетали и белый шелк рубашки, и белые пряди волос, и блеск, сводящий с ума блеск подведенных глаз. – «Теперь уже ему не поднять меня, держа руками за талию. Да он и не станет, наверное».

«Поразительно, сколько бы не меняли года человека, какими бы разрушительными не были бы последствия возраста, но самого главного они изменить не в силах. Того, что в глазах. Того, в чем и есть сам человек», – так на самом деле думал человек в горчичном костюме, сидя в темном зале за столиком рядом с коллегой по группе, который выглядел как само совершенство.

Запыхавшись, бантаны покидали сцену под рев аплодисментов. Тем ценнее были эти овации, что исходили они и от коллег, по большому счету, конкурентов. На выходе в коридор, ведущий к гримеркам, они все-таки встретились. Джей-Хоуп поймал его взгляд и медленно кивнул. И он ответил кивком. И вновь чехарда вечера закружила их и развела по разные стороны баррикад.

– Ты поприветствовал своего любимого хёна? – раздался позади голос Джину.

– Поприветствовал, – ответ получился хриплым, каким-то поспешным, делано равнодушным. Джину тактично промолчал. Свидетелем их с хёном расставания была вся танцевальная академия. Как и их романа – бурного, страстного, внезапно начавшегося и закончившегося.

Хосок был студентом академии, а он – одним из ее посетителей, потом одним из его покровителей, другом самого хозяина. Они встретились на новогоднем фестивале в этом же самом здании, куда студентов академии привезли на первое в их жизни выступление, и он, выстроив студентов перед собой в шеренгу, жестко отчитал их за все те косяки, которые они успели допустить в танце за свои первые пять минут позора.

Хосок не слушал, огрызался, потому что это было несправедливо, а любовь к справедливости была у него в крови. Ругались они еще примерно неделю, а потом решили заключить мировую, потому что ни один из них дрессировке так и не поддался. Выпив по бутылке пива в знак примирения, они внезапно прилипли друг к другу под окнами русской аптеки напротив академии, игнорировав тот факт, что Хосок нарушает правила общежития и вообще ему грозит расправа, и исступленно целовались, прижимая друг друга по очереди к обшарпанной стене в проулке, до самого рассвета, не в силах оторваться друг от друга.

Такой страсти больше в жизни Хосока не было. Это было такое бешеное влечение, когда занимаешься любовью на подоконнике в окне верхнего этажа студенческой общаги, и твое изгибающееся тело бессовестно подсвечивает запыленная настольная лампа, и невольными свидетелями вашей страсти становятся даже самые равнодушные прохожие, но ты не в силах остановиться, чтобы даже задернуть шторы, потому что пытаешься поймать каждое мгновение, как страдающий от жажды пытается поймать губами самые маленькие капли самого скудного дождя.

От нахлынувших воспоминаний у Хоби даже в животе заныло. Джину давно ушел, оставив его наедине с его мыслями. И невыносимо ему теперь возвращаться в этот темный грохочущий зал, входить под пристальным его взглядом.

И Хосок, выдержавший тонну человеческого интереса к своей личной жизни тогда, сейчас просто струсил. Он решил для себя, что не вернется туда, в зал, не доставит ему такого удовольствия. Хоби послал лидеру сообщение в какао, что не вернется, не объясняя причин, а затем постарался прошмыгнуть мимо курящей толпы у заднего выхода на парковку.

Игнорируя пару окриков, он быстро зашагал мимо надписи KINTEX туда, где, как он помнил, точно была река. Краем глаза, каким-то беспокойным, настороженным спинным нервом он почуял, что от толпы курящих отделилась фигура и направилась параллельно его пути в том же направлении по тротуару на другой стороне дороги. Сердце Хоупа бешено заколотилось. Он прибавил шагу, он уже практически перешел на бег. И он почему-то уже знал, что это именно Джиен шагает параллельно, и очень скоро на кольцевом перекрестке они встретятся.

Хосок шмыгнул к декоративным деревьям, и угодил прямо в его объятия. И сразу почувствовал на своих губах его вкус, давно забытый и отправленный в самые дальние углы памяти, туда, где пылится все, что важнее прятать от самого себя, чем от других.

Он целовал Хоби сначала осторожно, будто прислушивался, готовый в любую минуту отстраниться, если только почувствует какое-то сопротивление с его стороны. Целовал, захватывая губами его ярко красные щеки, целовал глубоко, тягуче, а потом вдруг переходил на много-много мелких поцелуев, и вновь впивался в лицо Джей-Хоупа со всей силой той, прошлой их страсти.

Хоуп впился ногтями в его куртку так, что, наверное, на ней останутся следы. Им обоим в голову пришла мысль, что здесь, на самом перекрестке, их очень скоро кто-нибудь обнаружит, а потому, не отрывая губ друг от друга, натыкаясь на углы и бордюры, они жались ближе к деревьям, пока не нырнули в тишину и темноту прибрежной аллеи. Через секунду Хоуп почувствовал обнаженной спиной шершавую кору дерева, к которой все сильнее придавливала его страсть GD.

Одни идеальные губы встретились с другими идеальными. Это зрелище в лунном свете было настолько прекрасным, что, кажется, даже ветер замер в кронах дерева, чтобы украдкой полюбоваться.

Хосок задыхался. Казалось, что поцелуев ему недостаточно, что он сможет наполнить их страстью еще больше. Тяжелое частое дыхание Джиёна сменилось коротким хрипом. Он так сжал голову Хоби ладонями, что в висках зазвенело. Через короткий полузадушенный горловым спазмом стон отстранился, посмотрел на пылающее лицо Хоупа и насмешливо сказал:

– Я так и знал – ты все еще сохнешь по мне!

В этом был он весь.

И, взявшись за руки, эти двое зашагали в сторону стоянки, потому что рвались на волю, вон с этой тесной от воспоминаний улочки, которая, как и прежде, давила на них.

========== Хосок и его антилюбовь ==========

Квон смотрел на Хоби насуплено, тяжелым взглядом. И Хоби было неуютно от этого взгляда, но где-то под ребрами уже начала разливаться тревожная сладость предвкушения, потому что знание того, что этот взгляд означает, он пронес с собой через все эти годы.

Квон подошел к нему, осторожно взял его за талию и приподнял над землей.

– Килограммов шестьдесят, – хрипло проговорил он.

– Шестьдесят три, – поправил Хосок, почему-то не решаясь поднять глаза.

Это была их старая игра: встретившись первый раз после их тяжелого и длительного расставания, Джиён «взвешивал» его и пытался угадать, тяжелее он стал или легче за то время, пока они не виделись.

Не то чтобы Джиён упрекал его за лишние килограммы, его фигура была идеальна для Квона. Никогда не критиковал и не советовал похудеть. Но всякий раз после очередного такого «взвешивания» Хосок садился на диету или отправлялся в спортзал, чтобы в следующую встречу поразить, удивить, порадовать. Его или себя его реакцией. Но следующая такая встреча могла произойти только через несколько лет, и Хосок за это время успевал похудеть, поправиться, опять похудеть, опять поправиться…. И при следующем «взвешивании» слышал его знакомые «Килограммов шестьдесят?».

Сегодня он не спешил убрать руки. Поставив Хосока на пол, он продолжать сжимать его тело руками повыше талии. В комнате уже стало совсем темно, и надо было бы включить лампу, но было как-то не до этого.

Впервые за все их сегодняшнее время вместе Хосок только сейчас решился, осмелился, рискнул поднять глаза и дал ему рассмотреть свое лицо. И такая звенящая тоска была в его взгляде, что Джиён сглотнул и отнял руки.

– Я, наверное, пойду уже… – сказал Хоуп. – Мне еще в свою общагу добираться.

Он кивнул.

– Не провожай меня, – попросил.

– Я и не собирался. Ты же возьмешь такси? – Квон отвернулся к окну и начал высматривать такси у подъезда.

Хоби покраснел от стыда за ту ситуацию, в которой сейчас находился, и за его грубость, и за то, что так жестоко и банально разбились в прах его тайные ожидания и предвкушения.

Молча повернулся к двери. Открыл ее. Вышел в пустой желтый коридор. Уже час ночи. Тишина вокруг удивительная для гостиницы, но неудивительная для гостиницы в той глуши, где они сейчас находились.

Обернулся еще раз.

– Ну, пока, Джиённи, – взял себя в руки. – Рад был повидаться.

Он вздрогнул. Кроме Хоби редко кто называл его так с тех самых пор, как они расстались. Парень его нынешний не любил телячьих нежностей, да и вообще был довольно холодным в эмоциях человеком, и Джиён в нем это особенно ценил: он мог бы слушать часами его яркую и эмоциональную болтовню, подливая изредка пиво в кружку, высыпая окурки из пепельницы, разогревая чай. Они могли бы просидеть вот так вот до утра, но никогда не сидели. Потому что…. Ну не сидели никогда.

До утра он мог проболтать с Хосоком, который сейчас стоял посреди пустого желтого коридора и отчаянно не хотел уходить. С ним кухонные посиделки превращались в словесные баталии, в розыгрыши и творческие мастерские. Ему он выворачивал душу наизнанку. Ему он придумывал невероятные истории и выдавал их за эпизоды своего темного прошлого. И Хоби, понимая, что все это выдумка, поощрял в нем эту страсть к сочинительству. Да и вообще всегда считал, что он – талант. С Хоупом им не хватало на ночь трех пачек сигарет и упаковки пива. С Хоупом они чертили тупыми концами вилок на клеенке целые схемы и планы будущего дома. С Хоупом они до хрипоты спорили о вкусах, о которых, вообще-то, не спорят. Квон защищал свои музыкальные пристрастия, которые Хоуп не всегда понимал, но вынужден был слушать с утра до вечера на максимальной громкости динамиков. Хоуп защищал своих разношерстных друзей, которые, все как один, не нравились Джиёну: он считал их шлюшками, политическими проститутками и прихлебателями.

Они спорили до хрипоты, а потом спор перерастал в какой-то короткий, внезапный секс, остервенелый в моменты наивысшего возбуждения и бесконечно нежный после кульминации, нежный и смешливый. Хоуп был невероятен, божественен в сексе, его фигура античной статуи, но только не статичной и холодной, а теплой и подвижной, завораживала нагими линиями, а мягкий голубой лунный свет отливал на его коже мистическими бликами.

А сейчас Хоби стоял в коридоре, растерянный и разочарованный, и, все еще болезненно не разлюбивший его даже спустя много-много лет.

У Джиёна комок в горле. А в голове только одно: «Пусть он уходит, Господи Боже, только пусть он уходит!». Потому что если он не уйдет, то весь его тщательно выстроенный мир рухнет. И он даже представил, как несутся в тартарары его парень, карьера, дорогая машина, красивая квартира, еще одна квартира, куда он привозит шлюх, огромный фанклуб, родители и вся родня. Все, что было для него важно все эти годы. И все, что он никак не был готов потерять.

Хоуп, не получив никакого ответа на свое теплое прощание, кивнул, больше самому себе, и направился к лифту.

Шел, а откуда-то снизу, липкий и холодный, поднимался страх того, что Квон не остановит его, что вот так Хоуп и уйдет. Ну не может же так быть, чтобы все эти годы, проведенные вместе с ним, а потом еще годы, проведенные в раздумьях о нем, прошли впустую и ни к чему не привели?

Хосок чувствовал, что Джиён все еще стоит в дверях и смотрит ему вслед. Хосок даже приостановился было, чтоб дать ему возможность решиться и догнать его. Но Джиён этого не сделал. Нажал кнопку лифта. И вот еще одна заминка, секунда, в которую можно было бы решиться. Хоби обернулся. В дверях никого не было.

По ту сторону Квон Джиён, знаменитый G-Dragon, мечта миллионов девушек и парней, взрослых женщин и солидных мужчин по всему миру, тихо сползал по двери вниз, пока не сел на корточки. Обхватил голову руками. В его голове вереницей замелькали воспоминания – те, которые были давно уже упакованы и запрятаны на самое дно памяти, заперты в сейфе души, чтобы ни один звук, ни один запах не просочился оттуда в его реальную настоящую жизнь. И тут – Бум! Прорвало, слетели замки, посыпались шифры.

Он встал.

– Так, все! – он говорил сам с собой вслух тогда, когда действительно нервничал и нуждался в твердом слове, а никого постороннего не было рядом. – Нужна музыка.

Включил телевизор. Пощелкал каналы. Поймал себя на мысли, что сквозь эфирные потоки прислушивается к шагам в коридоре, к тому, не открылись ли двери лифта. Девушка с экрана пела какую-то депрессняковую песню о том, что живем один раз и нельзя притворяться перед теми людьми, кто тебе действительно дорог.

– И ты туда же! – крикнул он в экран, психанул, выключил телевизор, выдернул шнур из розетки. Взял телефон. Позвонил Сынри.

Его сонный голос на том конце привел его в чувство. Встряхнул.

– У тебя все в порядке? – делано грубовато спросил он. – У тебя кто-то в гостях? Я вроде слышу голоса…

Сынри уже привык к его нервным звонкам среди ночи, а потому отвечал привычно: очень хочу спать, мол, но поскольку тебе нужно меня сейчас услышать, то я весь в твоем распоряжении.

– Ложись спать, – и нажал кнопку отбоя.

На часах уже далеко за полночь. Поскорей бы уж этот день завтрашний. Уеду и забуду.

Зашел в туалет. Расстегнул ширинку. Опустил глаза и вздрогнул: очень четко привиделись глаза Хосока, смотрящие снизу на него, улыбающиеся одними щелками. Волна желания поднялась стремительно откуда-то от самых кончиков ног и до корней волос, обдала жаром. Он кинулся к умывальнику, пустил холодную воду. Сунул голову под кран. Освежился. Взял полотенце. Кончики пальцев на руках сладко ныли. Кинул взгляд на ванну, и ему привиделось, как Хосок, его Хосок, словно маленького, купает своего Джиённи в ванной, пенной губкой проводит по груди, по животу, спускаясь, а потом Джиённи шумно затаскивает Хосока к себе в ванну. Еще одна волна желания накрыла его с головой. Он даже присел, настолько неожиданным и сильным оказалось напавшее на него возбуждение. Запульсировало в висках.

Резко встал, пинком распахнул дверь ванной. Вышел в коридор, огляделся. Забежал в лифт, спустился, тарабаня от нетерпения кулаком по стене. Вышел, прошел быстрыми шагами к выходу. Остановился. Вернулся. Прошел в бар. Взял себе выпить. Выпил. Потом еще. И еще. Рядом за стойкой скучали девочки в ожидании, видимо, клиентов. Подошел к одной. Показал, приподняв двумя пальцами, крупную купюру в кармане. Вопросительный взгляд. Кивок. Взял ее за локоть. Вывел в холл. Вошли в лифт. Нажал рукой кнопку экстренной остановки. Сорвал с нее трусики. Взял ее быстро, жестко, грубо, словно стараясь выместить на ее бедном теле все свои переживания. Увидев слезы и растекшуюся тушь на лице, отпрянул, достал деньги, отдал, разблокировал лифт, поднялся к себе на этаж. Вышел, оставив ее в кабине лифта надевать растерзанные трусики.

Сел на кровать. Обхватил голову руками и заплакал.

По щекам, впервые за многие годы, текли настоящие слезы. И было странно ощущать на себе эти обжигающие капли. Казалось, что они разъедают какую-то тяжелую и плотную корку, высвобождая глаза для чего-то очень хорошего. Или плохого. Но точно чего-то нового.

========== Шуга и его несладкое ==========

Несладко.

Все, о чем мечтал Шуга, хоть в мечтах и казалось сладким и приправленным специями, на деле отдавало такой горечью, что захватывало дух.

Он сидел перед ноутбуком и вглядывался в кадры трансляции. Вот останавливаются аккредитованные автомобили, выходит Ви, облизывая губы на радость фанатам. Фанатам же невдомек, что у бедного Тэтэ неимоверно сохнет во рту от всех этих тинтов и блесков, что кожа на его губах застывает и превращается в восковую, и если периодически не увлажнять губы языком, то скоро станет совершенно невозможно ими двигать. И поэтому Намджун всегда бесится, когда менеджер передает через него Тэ пожелания от руководства почаще облизывать губы на публике.

Еще один автомобиль подъехал, Чонгук с Чимином присоединились к остальным. Шуга вглядывается через монитор в лицо Чимина, впитывая его холодный взгляд. Чимин не такой обычно – обычно он мягкий и улыбчивый, сверкает щелками глаз по сторонам, растягивает губами мягкую улыбку. Сегодня он строгий и элегантный, но злющий как черт. Под стать напряженному Гуку. Под стать расстроенному Намджуну. Под стать потерянному какому-то Джину. Да что с вами со всеми, бантаны? Хорошо, что у вас есть Хосок – улыбка группы и ее надежда, сверкающий своими безупречными зубами как звездочка, освещающая путь по красной дорожке. Через улыбку Хосока не пробьется ни один его внутренний демон, а уж у него их побольше, чем у кого бы то ни было. Он их умеет держать на привязи. А вот Шуга не умеет.

И на днях это неумение его подвело. Потому что нельзя лезть к Чимину с объяснениями на пьяную голову, во-первых, и когда он переживает насчет предстоящего дэнс-коллаба во-вторых. Потому что у мягкого и милого зефирного Чиминки в такие периоды разгон от плюшевого мишки до истерической стервы с порывами к расцарапыванию ближайшего лица меньше секунды. И Шуга поэтому неподрассчитал.

Шуга, собственно, почему напился-то? Потому что понял, что:

а) на диване в студии он больше спать не может, ибо неудобно;

б) Рэпмон – не самый лучший сосед в плане поспать рядом, потому что храпит как два локомотива и один легкомоторный катерок, который пытается тащить эти два локомотива по земляной насыпи к ближайшему морю, чтобы утопить. Такого храпа в природе больше не существует – только в одном варианте, и именно он достался Шуге в соседи по студии. И как Хосок с ним спит – потрясающе! У него, видимо, настойка пустырника вместо крови по венам течет. Иначе не объяснишь.

И главное – Шуга понял, что ему нужно, чтобы Чимин был рядом и все стало по-прежнему. И Шуга внутренне готов противостоять заполняющим его вены радужным единорожьим какашкам (он реально не знает, какое еще название можно придумать тому, что с ним происходит) во имя дружбы с Чимином, который должен его простить. Обязан просто. Потому что иначе Шуга сдохнет, а с ним и все будущее корейского национального рэпа.

Поэтому он выжидает возвращения Чимина с очередной репетиции, окружает его заботой и вниманием настолько, что ему в пору вымпел «Победителя соцсоревнования по хёнству» давать, заваривает собственноручно Чимину чай на ночь (такой крепкий, что хрен там Чима бы уснул, если б выпил в итоге), а потом начинает с присущим ему словесным изяществом извиняться.

Шариков из «Собачьего сердца» аплодировал бы стоя его путанным «Абырвалгам», если б понимал корейский. А так обошлось без аплодисментов.

Но не без последствий и травм.

Потому что примерно на середине извинений уставший Чимин, уже готовый простить Шугу, не давая закончить, тянется к Юнги с дружескими объятиями. И это зря. Поскольку: а) Шуга пьян, б) Шуга сильно пьян, в) Шуга вдруг решает все-таки натуру обнажить. Как результат, шугины губы – на чиминых губах, чимин кулак – на шугином ухе, шугино ухо – в приемной скорой помощи, а Бантан Соньендан – с пустующим шугиным местом на все предстоящие новогодние мероприятия.

И вот Шуга сидит перед монитором и вглядывается в кадры трансляции. И фанючит как малолетка.

========== Менеджер, который любит всех ==========

– Ну нельзя же так, Чимини…

Хрупкое тело содрогается над унитазом. Пепельные волосы, намокшие от пота, липнут ко лбу, к вискам. Чимина тошнит нещадно. И менеджер знает, что еще пара дней такого режима питания и таких физических нагрузок, и пацаненок себя просто угробит. Но настырный, его не переубедишь. Его когда-нибудь выключит прям на сцене от истощения, но он продолжит добиваться впалости щек, которые не дают ему покоя.

– Чего ты добиваешься, Пак Чимин? – менеджер обтирает влажными салфетками лицо мальчишки, дует ему на лоб, пытаясь хоть как-то успокоить. – Рвота сотрясает организм, перемешиваясь с рыданиями. Несколько банок энергетика на абсолютно пустой желудок довольно часто дают подобный эффект.

Ребенок поднимает на хёна свои удивительные глаза. Когда он не смеется, они большие, красивые, выразительные, бездонные. В последнее время он смеется редко. Все больше как тень, ходит, о чем-то напряженно думает. В последнее время ему достается: нагрузка нереальная, ответственность нечеловеческая. Менеджер бессильно наблюдает и лишь гадает: справится ли? Выдюжит ли? А у самого сердце кровоточит, гематома разрастается под ребрами. И давит… давит…

Чимину немного легче. Менеджер разводит в стакане воды какую-то микстуру, которую посоветовал медик бантанов, усаживает Чимина к себе на колени как маленького и дает выпить. Чимин стакан судорожно руками обхватил, жадно пьет, только что не причмокивает. Ребенок совсем.

– Хён, а у меня бедра намного толще, чем у сонбэ? – спрашивает он, немного отдышавшись.

– У сонбэ?

– У Тэмин-шши…

И менеджер понимает, как переживает малец. Он напряженно репетирует свой танцевальный коллаб, он ночами не спит, мается, старается выглядеть лучше или хотя бы на уровне своего старшего партнера….

– Чимин, у тебя замечательные бедра, они сводят с ума миллионы девочек по всему миру, ты же сам читал все эти комментарии в сети, – осторожно начинает менеджер, изо всех сил подавляя в себе желание погладить эти самые бедра, обтянутые тренировочными трико. – Ты танцуешь бесподобно, и уже очень скоро как раз Тэмину нужно будет расти до твоего уровня и наедать себе бедра, чтобы выглядеть так же потрясающе.

Его голос, видно, успокаивает Чимина, потому что он медленно кивает, складка на лбу разглаживается, а скоро он и вовсе склоняет голову на плечо менеджера, засыпая.

Менеджер сидит, обнимая своего подопечного за талию, прижимая его к своей груди, и чувствует такой эмоциональный штиль, от которого не перехватывает горло, не прошивает насквозь жаром ощущений – такой, который просто не хочется потревожить, потому что гармония во всем, все правильно и равномерно, все в конце концов так, как и должно было быть.

Через минуту Чимин уже посапывает. Дверь в туалет немного приоткрывается, и менеджер замечает, как в дверной щели сверкают обеспокоенно очень знакомые глаза. Шуга.

Шуга встречает взгляд менеджера и поспешно делает шаг назад. Но менеджер кивком подзывает его, указывая взглядом на Чимина. Мол, помоги.

Шуга входит, смотрит на спящего, и его щеки заливает такой дикий румянец, что можно подумать, что Чимин здесь как минимум голый сидит.

Когда они аккуратно сгружают спящего танцора всея бантан на его кровать, укрывают пледом и выключают светильник над кроватью, а потом выходят из комнаты, аккуратно притворив дверь, менеджер поворачивается к Шуге и, подозрительно прищуриваясь, спрашивает: