Текст книги "Собрание речей"

Автор книги: Исократ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Однако я в затруднении и не могу представить себе, какие слова в конце концов мне употребить для того, чтобы показать, что я принял правильное решение. Ведь будет очень стыдно, если я, так расписав доблести Агамемнона, не упомяну ни об одном из тех подвигов, которые были им совершены. Мои слушатели сочтут, что я похож на тех, кто вечно похваляется и говорит все, что вздумается. Но я также знаю, что упоминания о делах, выходящих за пределы темы, не одобряют, так как считается, что это вносит путаницу; многие этим злоупотребляют, но еще больше людей, порицающих ораторов, выходящих за рамки темы. Поэтому я боюсь, чтобы и мне не вызвать неодобрения. И все же я предпочитаю помочь тому, кто, так же, как и я, многое испытал и не достиг славы, которую ему следовало получить. И хотя этот человек в свое время был источником величайших благодеяний, его восхваляли меньше, чем тех, кто не совершил ничего достойного упоминания.

В самом деле, чего недоставало этому человеку, слава которого была так велика, что если бы все совместно стали искать большую, то никогда бы не смогли найти? Только он один удостоился чести стать предводителем всей Эллады. Был ли он избран всеми или сам завладел властью, я не могу сказать. Как бы это ни произошло, он не оставил возможности превзойти себя в славе даже тем, кто отличился в каких-нибудь других делах. Хотя Агамемнон и обладал такой большой властью, не было случая, чтоб он причинил зло какому-либо из эллинских городов. Он был настолько далек от того, чтобы поступить с кем-нибудь несправедливо, что застав эллинов в состоянии раздоров и многочисленных войн, избавил их от всего этого; приведя в порядок прежде всего наиболее важные дела, он не оставил без внимания ни одного дела, полезного для других, но, объединив войско, повел его против варваров. Среди прославившихся и в его время и в более поздних поколениях никто не возглавлял более славного и более полезного для эллинов военного похода. Но хотя Агамемнон и свершил такие великие подвиги и подал другим столь прекрасный пример, он не прославился так, как ему это подобало, по вине людей, которые ловкий обман ценят выше, чем подлинные благодеяния, а ложь – больше, чем истину. В самом деле – такой великий человек имеет славу меньшую, чем те, кто даже не осмелился ему подражать.

Однако Агамемнону можно воздать хвалу не только за эти деяния, но и за другие подвиги, совершенные им в то же время. Ведь он достиг такого величия, что уже не довольствовался возможностью набирать воинов в любом количестве из числа простых людей каждого города. Он убедил и царей, которые в своих владениях распоряжаются, как хотят, и повелевают другими, поступить к нему под начало, следовать за ним, на кого бы он их ни повел, выполнять его приказания и, отказавшись от образа жизни, свойственного царям, вести жизнь военную. Он убедил их также переносить опасности и воевать не ради своего отечества и царской власти, но – на словах – ради Елены, жены Менелая, на деле же – ради того, чтобы Элладе больше не приходилось терпеть от варваров ни подобных оскорблений[176]176
  Намек на похищение Елены.


[Закрыть], ни тех страданий, которые обрушились на нее прежде, при захвате Пелопом всего Пелопоннеса, Данаем – города аргосцев, Кадмом – города фиванцев[177]177
  По основному варианту мифа Пелоп – сын Тантала, захвативший власть в Пелопоннесе, был фригийцем, Данай – сын египетского царя Бела, Кадм – сын финикийского царя Агеиора.


[Закрыть]. Кто иной, кроме человека с его природными данными и могуществом, смог бы заранее так ясно все обдумать и воспрепятствовать повторению подобных событий? Те деяния Агамемнона, о которых я сейчас расскажу, правда, менее значительны, чем его подвиги, о которых было сказано прежде, но зато они важнее и больше заслуживают упоминания, чем те, которые часто прославлялись. Дело в том, что войско, собранное из всех греческих городов, было столь многочисленным, как только это возможно. В этом войске было немало воинов, ведущих свое происхождение от богов, а также рожденных самими богами. Они были настроены иначе, чем большинство, и замышляли не то, что остальные, но были полны гнева и злобы, зависти и честолюбия. И все же Агамемнон десять лет держал войско в повиновении – и не высоким жалованьем или щедрыми денежными тратами – именно так все теперь господствуют. Агамемнон сохранял власть тем, что выделялся умом и уменьем содержать воинов за счет врага; но самой главной причиной было общее мнение, что он всегда найдет для спасения других лучшее решение, чем они сами для собственного спасения. Не меньшее восхищение, однако, должно вызывать и завершение всех этих подвигов. Ведь то, что он совершил, вполне очевидно, ничуть не хуже и не менее достойно, чем те его деяния, о которых было рассказано прежде. Хотя он только на словах вел войну с одним городом, а на деле со всеми, кто населяет Азию, и хотя ему угрожали и другие многочисленные племена варваров, он не пал духом и не прекратил войну до тех пор, пока не поработил город человека, осмелившегося нанести оскорбление Элладе, и не положил предел наглости варваров.

Я знаю, что рассказал о доблести Агамемнона слишком пространно. Я знаю также, что если рассматривать каждый из этих многочисленных подвигов в отдельности с тем, чтобы выяснить, какой из них можно опустить, никто ничего не осмелится удалить. Но если прочесть их все подряд, то меня упрекнут в том, что я говорю много больше, чем это необходимо. Если бы я впал в многословие незаметно для самого себя, то мне было бы стыдно, что, пытаясь писать о том, о чем другие бы даже не посмели, я отнесся к этому делу сто, ль безответственно. Ныне же я понимаю яснее, чем те, кто осмелится меня бранить, что многие будут осуждать меня за это многословие. Но я все же счел не столь ужасным, если кому-нибудь покажется, что, согласно его мерке, я пренебрег надлежащими нормами. Будет гораздо хуже, если я, рассказывая о таком великом человеке, не упомяну какое-нибудь из тех достоинств, которые ему присущи и о которых мне следовало сказать. Я полагал к тому же, что у самых образованных слушателей заслужу одобрение, если, говоря о добродетели, буду больше заботиться о том, чтобы сказать о ней достойно, чем о соразмерности отдельных частей моей речи. Я уверен, что неправильное построение этой речи нанесет урон моей славе, но зато правильная оценка подвигов будет полезна тем, кому воздается хвала. Я предпочел справедливость собственной пользе. Такие взгляды можно было бы найти у меня не только в отношении того, о чем теперь идет речь, но также и во всех подобных случаях. Ведь совершенно очевидно, что и среди моих учеников те, кто славится своим образом жизни и своими делами, радовали бы меня гораздо больше тех, кого считают искусными в речах. И все же, если мои ученики хорошо произнесли речь, это приписывают мне, даже если я и не оказывал никакой помощи. А за удачные поступки каждый хвалит тех, кто их совершил, даже если всем известно, что они были сделаны по моему совету.

Но я уже не понимаю, куда меня занесло. Держась того мнения, что всякий следующий вопрос должен непосредственно примыкать к уже изложенному, я слишком удалился от основной темы. Теперь же мне ничего другого не остается, как только, попросив снисхождения к моей старости за забывчивость и многоречивость, которые обычно появляются в таких преклонных годах, возвратиться к тому месту моей речи, после которого я впал в это многословие. Я полагаю, что уже заметил, где отклонился в сторону. Я возражал тем, кто упрекает наш город в несчастьях Мелоса и других, таких же незначительных городков; я не утверждал, что по отношению к ним не было совершено несправедливости, но доказывал, что те, кого так высоко ставят мои противники, разрушили и большее число, и более значительные города. Вот тут-то я и заговорил о доблести Агамемнона, Менелая и Нестора; я не сказал ничего неверного, но задержался на этом дольше, чем следует. Я поступал так потому, что, на мой взгляд, нет преступлений, которые покажутся ужаснее, чем злодеяния людей, осмелившихся разрушить города, породившие и вскормившие таких великих мужей; об этих мужах даже и теперь можно было бы сказать много прекрасных слов. Но задерживаться так долго на одном этом преступлении все же бессмысленно: словно нет других примеров суровости и жестокости лакедемонян. В действительности таких примеров существует великое множество. Лакедемоняне ведь не удовольствовались тем, что причинили зло этим городам и таким великим мужам; они совершили несправедливость и по отношению к людям, которые имели с ними общее происхождение, проделали совместный поход и приняли участие в одних и тех же опасностях. Я говорю об аргосцах и мессенцах. Ведь лакедемоняне пожелали причинить им те же несчастья, что и другим; осаду мессенцев они не прекратили до тех пор, пока не изгнали их из страны, с аргосцами же лакедемоняне еще и теперь воюют, преследуя ту же цель. Было бы нелепо, если, перечислив их преступления, я бы не вспомнил то, что они сделали с Платеями. На земле платейцев лакедемоняне вместе с нами и с другими союзниками расположились военным лагерем; выстроившись в боевом порядке против персов[178]178
  Греки одержали победу над персами при Платеях в 479 г. до н. э.


[Закрыть] и совершив жертвоприношение тем богам, которых почитали фиванцы, мы освободили не только тех эллинов, которые сражались с нами заодно, но и тех, кого варвары вынудили выступить вместе с ними. Из всех беотийцев одни только платейцы были нам помощниками во всех этих делах. И этих-то платейцев немного времени спустя лакедемоняне в угоду фиванцам, осадив, принудили сдаться и перебили их, за исключением тех, кому удалось скрыться. Совсем не так, как спартанцы, вел себя наш город в отношении платейцев. Спартанцы посмели причинить такое ужасное зло благодетелям Эллады и своим союзникам, наши же предки тех мессенцев, которые спаслись, поселили в Навпакте, а платейцам, оставшимся в живых, предоставили гражданские права и поделились с ними всем, что имели. Так вот, даже если бы нам нечего было больше сказать об этих двух городах, то и на основании приведенных примеров легко представить себе образ действий каждого из них; легко понять также, какой из этих городов разрушил и большее число, и более значительные эллинские города.

Я замечаю, что состояние, в котором я сейчас пребываю, противоположно тому, о котором было сказано прежде. Тогда я по ошибке уклонился от темы и впал в забывчивость. А теперь я ясно сознаю, что не сохраняю ту сдержанность, которая была свойственна моей речи, когда я начал ее писать, но пытаюсь говорить о таких делах, о которых и не собирался упоминать. Я сознаю также, что настроен более дерзко, чем мне это свойственно, и что я не в силах справиться с потоком слов из-за обилия тем, которые на меня нахлынули. Все же мне захотелось высказаться откровенно, и язык у меня развязался, да и тему для своей речи я выбрал такую, что мне и неудобно и невозможно не упомянуть те события, на примере которых можно показать, что наш город имеет большие заслуги перед эллинами, чем город лакедемонян; нельзя умолчать и о других бедствиях, которые постигли эллинов и о которых еще не говорилось; следует показать также, что наши предки лишь позднее научились тем злодеяниям, которые лакедемоняне свершили первыми; другие же преступления только лакедемонянами и были совершены.

Большинство обвиняет оба города в том, что под предлогом опасности борьбы с варварами ради спасения эллинов они не позволили эллинским городам сохранить независимость и распоряжаться своими внутренними делами так, как каждому из них было полезно. Напротив, они поработили их, поделив между собой, как пленников, захваченных на войне, и поступили подобно людям, которые, возвращая свободу чужим рабам, заставляют их прислуживать себе. Но в преступлениях, о которых идет речь, и в преступлениях, еще более многочисленных и более тяжелых, виноваты не мы, но те, кого сейчас противопоставляют нам в речах, и кто в другое время противостоял нам во всех делах. Ведь никто бы не смог доказать, что наши предки в те отдаленные и бесконечные времена стремились властвовать над каким-либо городом – большим или малым. Лакедемоняне же – все это знают – с того времени, как пришли в Пелопоннес, только тем и заняты; они стремятся лишь к полному господству над всеми или по крайней мере над пелопоннесцами. Некоторые люди упрекают оба наши государства в раздорах, кровопролитиях и государственных переворотах. Но ведь оказалось бы, что это лакедемоняне наполнили все города, кроме самых незначительных, именно такими бедами и несчастьями. А о нашем городе никто бы не посмел сказать, что до несчастья, случившегося в Геллеспонте[179]179
  Поражение при Эгоспотамах (405 г. до н. э.).


[Закрыть], он совершил что-либо подобное в отношении союзников. Но вот после того, как лакедемоняне, став вначале повелителями эллинов, затем снова лишились власти, при этих обстоятельствах, когда восстали остальные города, двое или трое из наших стратегов – не буду же я скрывать правду – причинили зло нескольким городам. Стратеги надеялись, что если они будут подражать действиям спартанцев, то смогут лучше удержать эти города в повиновении. Так что было бы справедливо, если бы все обвинили лакедемонян, как зачинщиков и учителей в такого рода делах, наших же предков простили бы, как учеников, которые ошиблись в своих надеждах и обманулись в том, что им было обещано.

Наконец, вспомним о том, что лакедемоняне свершили одни и по собственному почину. Кто не знает, что у нас общая вражда к варварам и к их царям? Так вот, вовлеченные во множество войн, не раз испытывая большие бедствия, в то время как нашу страну опустошали и разоряли, мы никогда еще не устремлялись к дружбе и к союзу с варварами. Напротив, мы всегда ненавидели варваров за их злоумышления против эллинов даже больше тех, кто в тот или иной момент причинял нам зло. А лакедемоняне и не претерпев никаких бедствий и не боясь того, что им предстоит их испытать, дошли до такой алчности, что уже не довольствовались властью на земле. Они так стремились к власти на море, что в одно и то же время склоняли к отпадению наших союзников, уверяя, что освободят их, и вели переговоры с царем о дружбе и союзе, обещая передать ему всех эллинов, живущих в Азии. Но хотя лакедемоняне принесли обеим сторонам клятву верности, они, одержав над нами победу, поработили эллинов, которых поклялись освободить, хуже, чем илотов; царя же они отблагодарили тем, что убедили его брата Кира, хотя он был младшим, претендовать на царскую власть. Снарядив Киру войско и поставив стратегом Клеарха, они послали это войско против царя. После того как все предприятия лакедемонян потерпели неудачу, когда стало ясно, к чему они стремились, и все их возненавидели, они были ввергнуты в войну и такие внутренние смуты[180]180
  В 399 г. до н. э. Спарта была вынуждена начать войну с Персией в связи с попыткой персов подчинить себе греческие малоазийские города, которые спартанцы, получавшие от Персии денежные субсидии во время Пелопоннесской войны, обещали вернуть царю. В самой Греции Спарте пришлось вести так называемую Коринфскую войну с коалицией греческих государств (395–387 гг. до н. э.).


[Закрыть], какие и полагаются тем, кто причинил зло и эллинам, и варварам. Не знаю, есть ли необходимость дольше останавливаться на этом. Следует, как мне кажется, еще сказать разве лишь о том, что лакедемоняне были побеждены в морской битве мощью царя и стратегическим искусством Конона[181]181
  Битва при Книде (394 г. до н. э.).


[Закрыть] и заключили мир на таких условиях, позорнее и постыднее которых трудно найти[182]182
  Анталкидов мир (387 г. до н. э.).


[Закрыть]. Этот мир полностью пренебрегает интересами греков и противоречит тому, что рассказывают некоторые ораторы о добродетелях лакедемонян. Ведь, когда царь сделал лакедемонян господами эллинов, именно они попытались лишить его царской власти и всего богатства; а после того как царь, одержав победу в морском сражении, усмирил их, они же передали ему во власть не какую-то малую часть эллинов, но всех, живущих в Азии, четко записав в договоре, что царь может распоряжаться ими, как только захочет. И они не постыдились заключить подобное соглашение о тех людях, в союзе с которыми они одолели нас, стали повелителями эллинов и возымели надежду завладеть всей Азией. Запись подобного договора они и сами выставили в своих храмах и союзников вынудили сделать это.

Я не думаю, чтобы другие пожелали слушать о прочих деяниях лакедемонян. На их взгляд, возможно, довольно и сказанного, чтобы понять, как поступал по отношению к эллинам каждый из двух городов. Я же как раз иначе к этому отношусь и считаю, что тема, которую я выбрал, нуждается во многих других доказательствах, особенно в таких, которые заранее покажут глупость тех, кто попытается возражать против того, что уже было сказано. Я полагаю, что легко найду эти доказательства. Среди людей, одобряющих все деяния лакедемонян, самые лучшие и наиболее разумные будут, я полагаю, хвалить государственное устройство Спарты и выскажут о нем то же мнение, которого держались и прежде. Что же касается действий Спарты по отношению к эллинам, то они согласятся с тем, что было сказано мною. Есть и другие сторонники Спарты, которые ничтожнее не только этих лучших, но и большинства. Эти ни о каком другом деле неспособны сказать ничего сносного, а о лакедемонянах они просто не в состоянии молчать; они рассчитывают на то, что, воздавая спартанцам преувеличенные похвалы, получат такую же славу, как и те ораторы, которые, по общему мнению, и способнее, и лучше их. Подобные люди, узнав все подготовленные противником доводы и не будучи в состоянии возразить ни на один из них, сразу же обратятся, как я полагаю, к обсуждению государственного устройства. Сравнивая спартанские порядки и здешние и главным образом благоразумие и повиновение спартанцев с нашим небрежением к общественным делам, они на этом основании будут превозносить Спарту. Люди рассудительные, конечно, сочтут подобную попытку бессмысленной. Ведь я и не ставил своей целью рассматривать различные формы государственного устройства, но стремился показать, что наш город имеет гораздо больше заслуг перед эллинами, чем город лакедемонян. Если они опровергнут какой-нибудь приведенный мной довод или назовут другие общие дела, в которых спартанцы были бы лучше нас, то, естественно, заслужат похвалу. Если же они попытаются говорить о том, о чем я даже не упомянул, все с полным основанием сочтут их тупоумными. Тем не менее, поскольку я думаю, что главное внимание они как раз уделят рассуждению о формах правления, то и я не откажусь высказать свое мнение о государственном устройстве. Ведь я рассчитываю показать, что в этом отношении наш город еще более выгодно отличается, чем в тех делах, о которых уже говорилось.

Никто не подумает, что я сказал так о том политическом строе, который мы получили по принуждению[183]183
  Намек на конституцию, составленную в период правления тридцати тиранов.


[Закрыть]. Речь идет о политическом строе предков, от которого наши отцы устремились к ныне существующему порядку не из презрения к прежнему[184]184
  Под политическим строем предков Исократ имеет в виду форму правления Афин до Солона.


[Закрыть], но в отношении всех прочих дел они признали более подходящим тот строй, а для достижения власти на море они считали более полезным этот. Захватив власть на море и хорошо ее организовав, наши отцы смогли дать отпор козням спартанцев и вооруженным силам всех пелопоннесцев; в то время наш город, одерживая по большей части над ними победу, был вынужден постоянно вести войну. Поэтому никто бы по справедливости не осудил тех, кто предпочел властвовать на море. Ведь наши отцы не обманулись в своих надеждах и не ошиблись ни в чем, ни в дурном, ни в хорошем, из того, что присуще каждому из двух видов власти. Они точно знали, что гегемония на суше поддерживается дисциплиной, воздержанностью, повиновением и другими подобными средствами, но эти средства непригодны для укрепления власти на море. Здесь нужны ремесла, связанные с флотом, и люди, умеющие водить корабли и привыкшие к тому, чтобы, потеряв все свое имущество, добывать средства к жизни, получая их от других. Совершенно очевидно, что с вторжением в наш город таких людей прежде установленный государственный порядок был нарушен. В благожелательном отношении к нам союзников также произошли перемены, когда мы, вначале дав им земли и города, вынудили их затем вносить налоги и подати с тем, чтобы иметь возможность платить жалованье тем самым людям, о которых я только что говорил. Но хотя наши предки прекрасно сознавали все то, о чем я только что сказал, они считали, что столь великому и столь славному городу полезнее и достойнее терпеть все эти бедствия, чем власть лакедемонян. В самом деле, поскольку представлялись только две возможности – обе не из приятных – правильнее было решиться на то, чтобы причинять бедствия другим, чем самим их претерпевать; незаконно править другими все же лучше, чем, избежав подобного обвинения, находиться в несправедливом рабстве у лакедемонян. То же самое выберут и предпочтут все разумные люди; лишь немногие среди тех, кто выдает себя за мудрецов, ответили бы на этот вопрос отрицательно[185]185
  Исократ имеет в виду, очевидно, Сократа, который, согласно Платону, проповедовал, что лучше претерпеть несправедливость, чем совершить ее.


[Закрыть]. Именно по таким причинам, столь пространно изложенным мною, наши предки предпочли государственное устройство, порицаемое отдельными людьми, тому, которое все восхваляют.

Теперь я скажу уже о том государственном устройстве, обсуждение которого я поставил своей целью, а также о наших предках. Я начну с того времени, когда еще не было упоминаний ни об олигархии, ни о демократии, когда и у варварских племен и во всех эллинских городах существовали монархии. Я предпочел начать издалека по следующим причинам. Прежде всего, я считаю, что у тех, кто претендует на доблесть, превосходство над другими должно было проявиться с самого возникновения. Затем, мне будет стыдно, если я, рассказав столь пространно о людях превосходных, но не имеющих ко мне никакого отношения, никак не упомяну о предках, которые так прекрасно устроили дела нашего города. Они настолько превосходили тех, кто располагал такой же властью, насколько наиболее рассудительные и добродетельные мужи отличались бы от самых диких и свирепых зверей. В самом деле, разве мы найдем какое-нибудь гнуснейшее и ужаснейшее преступление, которое не совершалось бы в других городах и особенно в тех, что и прежде считались величайшими и теперь слывут таковыми. Разве не совершались там многочисленные убийства братьев, отцов, друзей-ксенов? А кровавые убийства матерей, кровосмешения и рождение детей от тех, кем сами были рождены? Разве не замышляли там родители употребить в пищу собственных детей, разве дети не изгоняли своих отцов? Разве там не топили в море, не лишали зрения? Разве число страшных злодеяний не было там так велико, что у тех, кто имеет обыкновение год за годом представлять на сцене случившиеся прежде несчастья, никогда не будет в них недостатка?

Так вот, я рассказал это не для того, чтобы упрекать других. Я хотел показать, что у наших предков не только не случалось ничего подобного, это еще не было бы доказательством добродетели, но свидетельствовало бы лишь о том, что наши предки по своей природе не были подобны гнуснейшим из людей. Для того чтобы воздать кому-нибудь высшую похвалу, необходимо показать не только то, что восхваляемые люди не являются негодяями, но и то, что они превзошли во всякого рода добродетелях и людей прежних поколений, и живущих ныне. Именно это каждый мог бы сказать о наших предках. В самом деле, они устроили дела государства и свои собственные столь благочестиво и прекрасно, как это и подобает людям, ведущим свое происхождение от богов. Первыми основав города и введя в употребление законы, они всегда сохраняли почтение к богам, а к людям – справедливость. К тому же наши предки – не какая-нибудь смесь и не чужеземные переселенцы, а единственные коренные жители среди эллинов. Они кормились от той самой земли, на которой сами родились, и любили ее так, как лучшие из людей любят своих отцов и матерей. Кроме того, – казалось бы, необычайно трудно и крайне редко можно найти среди тиранов и царей какой-нибудь род, власть которого продолжалась бы четыре или пять поколений, но наши предки были настолько угодны богам, что даже в этом посчастливилось только им одним. В самом деле, Эрихтоний, родившийся от Гефеста и Геи, получил от Кекропа, у которого не было детей мужского пола, его дом и царскую власть. Начиная с этого времени все преемники Эрихтония – а их было немало – передавали своим собственным детям свое имущество и власть – вплоть до Тезея. Я считаю очень важным не говорить раньше времени о Тезее, его доблести и подвигах. Рассказать о них более уместно в речи, посвященной делам нашего государства. Но все же трудно, более того, – невозможно – не сказать о том, что мне пришло в голову по поводу правления Тезея, поскольку речь идет об этом времени. Невозможно отложить этот рассказ до той поры, наступление которой я не могу предвидеть. Я опущу эти примеры, так как я воспользовался ими в большей степени, чем это нужно для поставленной цели[186]186
  По мнению Бласса, в рассказе о подвигах Тезея, так же как и в разделе, посвященном восхвалению Агамемнона, Исократ стремился дать македонскому царю пример для подражания.


[Закрыть], упомяну же только об одном подвиге, о котором раньше не говорил и который был совершен только одним Тезеем. Этот подвиг – величайшее доказательство его доблести и ума. В самом деле, Тезей владел царством, прекрасно защищенным от опасностей и чрезвычайно могущественным. Он совершил за время своего правления иного великих дел и на войне, и в управлении государством. Однако всем этим он пренебрег. Он предпочел непреходящую славу, добытую тяжкими трудами и битвами, развлечениям и беззаботному счастью, которое могла доставить ему в то время царская власть. И поступил он так не в преклонном возрасте, пресытившись обладанием этих благ, но находясь в расцвете сил, он, как говорят, передал управление государством народу, а сам ради своего города и остальных эллинов продолжал вести жизнь, полную опасностей.

Я, насколько это возможно, напомнил теперь о доблести Тезея, а обо всех его подвигах обстоятельно рассказал прежде. Что же касается тех, кто принял на себя управление государством, которое им передал Тезей, то я не знаю, будет ли моя похвала достойна их образа мыслей. Незнакомые с различными формами правления, они безошибочно выбрали государственный строй, который все согласились бы признать не только самым доступным для народа и самым справедливым, но также и наиболее полезным для всех, а для тех, кто этим государственным строем пользуется, и самым приятным. Так, они установили демократию – но не ту, при которой управление идет кое-как, распущенность считается свободой, а возможность для каждого делать то, что он захочет, – счастьем. Они установили демократию, при которой подобные явления осуждаются[187]187
  Осуждая радикальную демократию, Исократ в «Ареопагитике» восхваляет государственное устройство Афин эпохи Солона. В Панафинейской речи его идеал – политический строй Афин до эпохи Солона и Писистрата, который он характеризует как демократию с аристократическим уклоном.


[Закрыть]; эта демократия пользуется аристократическим принципом. Большинство причисляет аристократическую форму правления, являющуюся весьма полезной, к государственным устройствам, так же, как и правление с имущественным цензом. Ошибаются они не по невежеству, но лишь потому, что никогда не заботились ни о чем надлежащем. Я же утверждаю, что существуют только три формы правления – олигархия, демократия, монархия. Среди народов, живущих при каждой из этих форм правления, одни привыкли ставить у власти и во главе всех дел достойнейших граждан, от которых можно ожидать самого лучшего и самого справедливого управления; эти хорошо управляют своими делами – как внутренними, так и внешними – при любом государственном строе. Другие пользуются услугами самых наглых и скверных людей, не думающих о государственной пользе, но ради собственной жадности готовых на что угодно; у них государства управляются в соответствии с испорченностью тех, кто стоит у власти. Есть еще и такие люди, у которых управление устроено совсем иначе, а не так, как я только что говорил. Каждый раз, когда такие люди воспрянут духом, то больше всего ценят тех, кто говорит им в угоду, когда же они пребывают в страхе, то обращаются к самым лучшим и самым благоразумным. Вот у такого народа дела идут попеременно – иногда хуже, иногда лучше. Такова природа и таковы возможности различных государственных устройств. Я полагаю, что другие ораторы смогут сказать по этому поводу гораздо больше того, что было сказано мною. Мне же больше не следует говорить обо всех формах правления, но только о государственном устройстве наших предков. Ведь я обещал показать, что оно было более дельным, чем государственное устройство, установленное в Спарте, и явилось причиной гораздо большего числа благ. Пусть для тех, кто выслушает с удовольствием, когда я буду рассматривать полезное государственное устройство, эта речь не покажется ни докучной, ни чрезмерной, но, напротив, – складной и соответствующей тому, что говорилось прежде. Но пусть моя речь покажется чрезмерно длинной тем, кто не одобряет речей серьезного содержания, но радуется больше всего перебранкам на торжественных собраниях; если же они и отказываются от этого безумия, то тогда восхваляют самые низкие дела, какие только существуют, и самых преступных людей, которые когда-либо рождались. Но я, как и другие благоразумные люди, никогда и ни в чем не считался с подобными слушателями. Я заботился о таких слушателях, которые запомнят то, что я говорил прежде, до всей этой речи, не осудят ни ее объем, ни мое многословие. Они поймут, что от них самих зависит внимательно прочитать какую-то часть речи и бегло просмотреть остальное. Но больше всего я заботился обо всех тех, кто охотнее всего слушает речь, в которой говорится о доблести мужей и о нравах государства с хорошим управлением. Если бы кто-нибудь захотел и был бы в состоянии подражать таким мужам и таким нравам, то смог бы прожить жизнь с большой славой и сделать свои города счастливыми. Итак, каких слушателей я бы хотел иметь – я уже сказал. Но я боюсь, чтобы моя речь и при таких слушателях не оказалась недостойной тех дел, о которых я намереваюсь рассказывать. Все же, насколько это будет в моих силах, я попытаюсь высказать о них свое мнение. То, что наш город в те времена своим управлением выгодно отличался от других городов, мы, по справедливости, могли бы приписать нашим царям, о которых я только что рассказал. Ибо это они воспитали народ в добродетели, справедливости и в большой умеренности. Своим управлением они научили его тому, что я показал гораздо позднее на словах, чем они на деле, а именно, что всякая полития – это душа города, имеющая над ним такую же власть, как разум над телом, так как именно она выносит решения обо всех делах, сохраняет все полезное, избегает того, что приносит беду, и является причиной любых событий, присходящих в государстве. Народ понял это и не забыл и при перемене политического строя[188]188
  Исократ имеет в виду передачу власти Тезеем в руки народа и установление «демократии с аристократическим уклоном», о которой он упоминал выше.


[Закрыть]; но обращал свое внимание прежде всего на то, чтобы доверить правление людям, преданным демократии и обладающим теми же свойствами, что и прежние их правители, с тем, чтобы к полновластному правлению общественными делами не пробрались люди, которым никто не доверил бы никакого частного дела[189]189
  Говоря о тех, кого предки афинян не считали возможным допускать к управлению государством, Исократ противопоставляет старые нравы современным.


[Закрыть]; остерегались допускать к государственным делам людей, признанных всеми за бесчестных; не терпели даже голоса тех, кто постыдно торгует своим собственным телом и все же считает себя достойным подавать советы другим о том, как следует управлять государством, чтобы стать мудрее и добиться большего процветания; не терпели и тех, кто растратил на постыдные удовольствия состояние отцов и пытается уладить свои затруднения за счет государственной казны, а также и тех, кто всегда стремится угодить своими речами и вовлекает доверчивых слушателей в многочисленные неприятности и беды. Каждый сочтет, что всех подобных людей необходимо лишить права подавать советы, так же, как и тех, кто утверждает, что достояние чужих городов принадлежит Афинам, а достояние самих Афин имеет наглость расхищать и грабить. Такие люди прикидываются, будто любят афинский народ, но действуют они так, что этот народ все ненавидят. На словах они заботятся об эллинах, на деле же наносят им обиды, клевещут на них и так восстанавливают эллинов против нас, что некоторые из городов, находящиеся в состоянии войны, охотнее и быстрее сдались бы врагам, которые их осаждают[190]190
  По – видимому, это выпад по адресу Хареса, деятельность которого вызывала у Исократа особое раздражение. Харес был послан с войском на помощь осажденному Филиппом Византию, но был встречен его жителями с недоверием.


[Закрыть], чем приняли бы от нас помощь. Словом, у того, кто попытался бы перечислить все зловредные и коварные действия этих людей, не хватило бы сил их записать. Полный ненависти к подобным деяниям – и к тем, кто их совершает, афинский народ избирал себе не первых попавшихся советников и вождей, но самых лучших, самых мудрых и самых безупречных по своему образу жизни. Именно таких людей народ выбирал стратегами и посылал в качестве послов, если где– нибудь возникала в этом необходимость. Им он передал гегемонию во всех государственных делах, полагая, что люди, которые желают и способны подавать наилучшие советы с ораторской трибуны, предоставленные самим себе, будут придерживаться одного и того же мнения повсюду и во всем. Это, в действительности, так и было. Благодаря тому, что афиняне придерживались такого образа мыслей, они видели, как в течение немногих дней была завершена запись законов. Эти законы не походили на ныне действующие, которые так полны путаницы и содержат столько противоречий, что никто не может понять, какие из них полезны, а какие непригодны[191]191
  Декрет о записи современных Исократу законов был принят в 403 г. до н. э. Запись законов продолжалась шесть лет.


[Закрыть]. В противоположность нынешним древние законы прежде всего были немногочисленны, однако для тех, кто намеревался ими пользоваться, их было достаточно и знать их было нетрудно. Затем, прежние законы были справедливы, полезны, согласованы между собой; они были тщательнее подготовлены для урегулирования общественных дел, чем для решения частных сделок. Именно такими и должны быть законы в хорошо устроенном государстве. Примерно в то же время наши предки поставили на государственные должности тех, кто был предварительно отобран членами филы и дема[192]192
  По Аристотелю избрание на государственные должности кандидатов, намеченных членами фил, было введено при Солоне.


[Закрыть]. Они не сделали государственные должности предметом борьбы и честолюбивых страстей, но скорее уподобили их литургиям, которые обременительны для тех, кому они поручены, но вместе с тем и почетны для них. Ведь люди, избранные руководить делами государства, должны оставить заботы о своем имуществе и воздерживаться от доходов, которые обычно дают государственные должности, не меньше, чем от священных сумм. Кто бы решился на это при существующем теперь положении дел? Людей, добросовестно исполнявших свои обязанности, нужно, умеренно похвалив, назначать на другой подобный общественный пост; те же, кто допустил даже небольшие нарушения, должны быть подвергнуты крайнему бесчестию и самому суровому наказанию. При таких условиях никто из граждан не будет так, как теперь, стремиться к государственным должностям, но всякий будет их избегать усерднее, чем ныне добивается. И при этом все сочтут, что никогда не существовало демократии, более подлинной, более надежной и более полезной народу, чем та, которая, избавляя народ от такого рода забот, дает ему полную власть назначать на государственные должности и подвергать наказанию должностных лиц, совершивших преступление. Такой властью обладают даже среди тиранов только самые удачливые. И вот самое убедительное доказательство того, что наши предки ценили такую власть даже больше, чем я об этом говорю. Мы знаем, что против других правлений, ему не угодных, народ вел борьбу, свергал их и убивал тех, кто стоял во главе государства. А пользуясь этим государственным устройством не менее тысячи лет, народ сохранял его в неприкосновенности с того времени, когда оно было введено, и вплоть до эпохи Солона и господства Писистрата. Писистрат же, став вождем народа, причинил городу много вреда, изгнал лучших из граждан под тем предлогом, что они – сторонники олигархии, и кончил тем, что, свергнув демократическое правление, установил свою тиранию.