Текст книги "Язычница (СИ)"
Автор книги: Hioshidzuka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Вечером в день приезда для них устраивается маленький пир – всего в зале находится, наверное, не больше двадцати человек. Зал совсем небольшой, там едва может поместиться больше народу. И очень мрачный – нет ни одного окна, приходится освещать помещение лишь свечами. Ужин проходит почти в абсолютной тишине – все молчат, понимая всю гнетущую тяжесть своего положения. Даже еда здесь кажется ужасно невкусной, слишком уж пресной и уже остывшей.
– Где находится Сваард? – вдруг спрашивает Ветта. – Это главная цитадель Киндеирна. Где находится этот уровень?
Актеон удивлённо на неё смотрит – даже странно, что она решилась прервать эту тишину, нарушить её… Впрочем, пожалуй, нет ничего удивительного – на Вайвиди ей уже скучно. Дарар был шумным. Там всегда было много людей, с которыми можно было пообщаться. И пусть из Изидор она редко с кем говорила – возможно, с кем-нибудь из слуг у неё сложились отношения получше, чем с княжеским домом.
Наследному князю думается, что он редко называл Изидор своей семьёй. Княжеским родом, дворянским домом, к которому он принадлежал – да, но никогда семьёй. Семьёй он в мыслях обычно называл родителей и Юмелию. Теперь все они были мертвы. Должно быть, Ветта тоже была его семьёй. Потому что по своему статусу именно ей было положено быть к нему ближе всего.
Ей не сразу отвечают. Ещё бы… Наследный князь и сам не сразу сумел добиться от вверенной ему дружины достаточного послушания – те ещё долго делали вид, что Актеона просто не существует. Лишь через двести лет после того, как ему дали возможность командовать войсками, наследного князя стали более-менее слушать.
– Это лишь слухи, княгиня, – фыркает Равет, один из дружинников Актеона. – Всё, что говорят про Сваард – лишь выдумка. Никто никогда не видел этого уровня. Возможно, его и нет вовсе.
Равет – самый адекватный из них, пожалуй. Он никогда никому не грубил – во всяком случае, без надобности. Он никогда не лез на рожон и не совершал ничего предосудительного – лишь всякие мелочи. Кажется, Равет был из одного из мелких дворянских родов – пусть и не из вассалов Изидор.
Ветта лишь хмурится. Кажется, ответ Равета ей совершенно не нравится, кажется, она хочет услышать что-то большее. Актеон не совсем понимает, при чём тут Сваард. Впрочем, отчего-то ему самому хочется услышать больше. Равет вряд ли скажет ещё что-нибудь – он не слишком-то много уровней видел в своей жизни.
– Ходят легенды, что Сваард находится в самом сердце Ибере, – говорит Ветта. – Вам не кажется, что алый генерал просто заманивает вас в ловушку? Отец как-то говорил мне, что в охоте самое главное…
Её голос такой же твёрдый, как и у Аврелии, когда она желает высказать кому-нибудь что-то неприятное. Только вот Ветта явно не имеет никакого желания говорить что-то неприятное – во всяком случае, гадость ради гадости так точно. Она никогда не была похожа на Аврелию. Уж в этом плане – так точно. Пожалуй, она даже больше напоминает Мадалену – только та была ещё принципиальнее и куда строже. Или Руфину с её природными вредностью и упрямством.
Актеон смотрит на неё с интересом. Он никогда не видел её где-либо, кроме её покоев и спальни – Ветта всегда интересовала его слишком мало, чтобы приходить к ней чаще, чем пару раз в месяц. Ему обычно куда интереснее было проводить время с кем-нибудь из своей дружины, с Сибиллой или кузиной Руфиной, да даже с дядей Спирусом или кузеном Кроносом.
Нет ничего удивительного в том, что он даже не знает, каким были её родители, чему научили её. Нет ничего удивительного в том, что он вряд ли может знать о Ветте что-либо помимо сухих фактов.
Впрочем, остальные люди, что присутствуют в зале, вряд ли так интересуются проснувшимся энтузиазмом Ветты. Для них она – всего лишь княгиня, жена наследного князя и человек, ровным счётом ничего не понимающий в этой войне, в сражениях и в политике. Актеон вполне может понять их. И понять то, что любопытство Ветты – совершенно не кстати. Она задала совершенно непонятный вопрос, не имеющий никакого отношения к существующим проблемам.
– Перестаньте нас учить, княгиня! – одёргивает её полковник. – Война – это не охота. И вы сами же будете плакать, если княжеский род бесславно падёт в этой кровавой бойне! Так что не мешайте!..
По лицу Ветты Актеон видит, что подобные слова ей кажутся очень неприятными. Ещё бы!.. Наследный князь до сих пор вспоминает её вздорный характер каждый раз, когда идёт дождь – в первые десять лет после их свадьбы они как-то довольно серьёзно поссорились, и Ветта чем-то его ударила (чем именно Актеон уже не помнил). Впрочем, полковник тоже никогда не был достаточно любезен и обходителен.
Сам Актеон лишь незаметно улыбается. Его веселит эта ситуация. Пожалуй, кажется ему, жизнь на Вайвиди начинается вовсе не так плохо, как ему казалось на Альджамале. Возможно, и здесь будет что-то интересное и почти постылое – в виде ставших уже привычными изидорских ссор.
– Я не Изидор, – усмехается Ветта как-то странно, перебивая полковника. – И мне совершенно всё равно, кто победит в этой войне.
На лице полковника Актеон видит удивление. Ещё бы – ещё никто так нагло не перебивал его. Подчинённые обычно боялись его гнева (он был скор на расправу), а те, кто стоял выше его… Те просто старались с ним лишний раз не связываться, чтобы не портить себе нервы.
Она просто покидает зал, оставляя Актеона наедине с этими людьми, каждый из которых заботится, пожалуй, лишь о собственной выгоде. Она просто уходит, совершенно не думая о том, что кто-то может что-то сказать о ней за её спиной. Её это больше совершенно не волнует. Впрочем, если она, конечно, когда-либо переживала из-за подобных глупостей, в чём наследный князь сомневался.
Самому наследному князю удаётся вырваться с пира только часа через полтора после того, как Ветта ушла. Общество дружинников кажется ему непривычно скучным – в Дараре ужины проходят куда более интересно. Во всяком случае, не приходится слушать весь этот самодовольный бред, который говорит полковник. Во всяком случае, всегда можно поговорить с кем-нибудь о чём-то интересном или хотя бы менее прозаическом – о поэзии или об астрономии.
В спальне Ветты не обнаруживается. Отчего-то этот факт настораживает Актеона, и он возвращается в зал, надеясь найти кого-нибудь из своих дружинников. В зале остался только Равет. Наследный князь спрашивает его, куда на Вайвиди могла бы пойти его супруга, и Равет, подумав немного, говорит об одном озере.
Это небольшое озеро было расположено за территорией крепости. По правде говоря, наверное, не стоило покидать стен замка. Особенно женщине – мало ли кто может пробраться сквозь межуровневое пространство, мало ли кто окажется лазутчиком, некоторые из них не побрезгуют и убийством. Дойти до него, оказывается, совсем просто. Уже через десять минут Актеон оказывается на месте. Княгиня оказывается именно там, где и предположил Равет.
Ветта, кажется, совсем не боится наёмников. Пожалуй, возможность искупаться в озере волновала её куда больше возможности нападения. Она стоит в одной исподней рубахе до пола и, кажется, готовится зайти в воду. Княгиня кажется совершенно спокойной, будто бы уверенной в том, что с ней не случится ничего плохого.
Впервые, наверное, со свадьбы, Актеон видит крылья своей жены. Ему кажется, что что-то с ними не так. Он видит её перья – рябые, короче, чем у Сибиллы и длиннее, чем у Юмелии, видит, как странно её крылья выглядят у самого основания, видит кровь… Актеон никогда не видел, чтобы крылья кровоточили просто так. Он помнит, как едва не лишился крыльев Нарцисс, когда к нему был подослан наёмный убийца. Помнит, как долго потом пришлось великому князю лечиться – крылья для демона высшего ранга очень важны. И почему-то Актеону вспоминаются слова отца, что крылья для демона почти то же самое, что и сердце, что лишить кого-либо крыльев равносильно тому, что сердце будет вырвано из груди.
Ветта даже не поворачивается. Она кажется довольной тем, что находится сейчас на Вайвиди, а не на Альджамале. Кажется, ей куда больше нравятся эти леса, сквозь которые невозможно пробраться, нежели высокое небо и Аменгар. Кажется, ей куда больше нравится эта хрупкая крепость, нежели Дарар, где было, по правде говоря, куда безопаснее, нежели тут.
Она знает, что он пришёл. Актеон это чувствует, хотя княгиня так ничего и не сказала. Хотя и он сам так и не окликнул её, не попытался показать чем-либо, что находится рядом. Но спина Ветты напряжена, а крылья… Крылья застыли неподвижно и как-то слишком неестественно. Перья топорщатся как-то слишком странно и вообще кажется, что жене наследного князя больно даже касаться своих крыльев.
– Я рада, что никогда не любила тебя, – говорит она вдруг, – потому что ты вряд ли достоин чей-то любви.
Ветта теперь мало чем напоминает ту напуганную девочку, которую привезли на Альджамал, чтобы выдать замуж. Она выросла – во всём, начиная с роста и заканчивая душой. Должно быть, она стала куда твёрже, чем была тогда, когда они только поженились, перестала быть той маленькой девочкой, что почти тряслась, цепляясь за локоть Нарцисса и боялась оступиться. Она перестала бояться Изидор, Актеона, Сибиллу и всех, кто окружал её. И только потому перестала набрасываться с кулаками и криками на каждого, кто пытался подойти к ней ближе, чем обычно – просто теперь Ветта уже не боялась их и того, что они могли бы с ней сделать.
Должно быть, теперь Изидор мало что могли ей сделать. Причинять ей физический вред было бы просто глупо – она была женой наследного князя, ещё до свадьбы принадлежала к дворянскому роду, который вполне мог бы перестать быть союзником Изидор, если те причинят вред княгине, если убьют или покалечат её. А нападок со стороны родни Ветта теперь не боялась.
По правде говоря, Актеон не ожидал от неё подобных слов. Не ожидал, что она когда-нибудь осмелится сказать ему что-нибудь такое. Хотя, наверное, всегда думал нечто подобное об её чувствах к себе – они никогда не могли найти общий язык, никогда не могли поладить и стать хотя бы друзьями.
– Ты жалок, Актеон, – усмехается Ветта. – Жалок в своей слепой любви к ней и презрении ко всем, кто пытается быть к тебе добрым. Это очень непросто – быть к тебе добрым. Я никогда и не пыталась, знаешь ли, моей основной задачей было просто тебя терпеть, а вот твоя чахоточная сестрица… Ты даже не замечал, что она всем сердцем желает тебе помочь.
Актеон замирает. Ему совершенно не хочется верить в то, что эта суровая женщина, что стоит сейчас перед ним – его жена. Ему совершенно не хочется верить, что это Ветта, что она смогла стать такой. Ему совершенно не хочется думать, что всё могло обернуться именно так.
Наследный князь усмехается. Кажется, что-то подобное он уже слышал сегодня утром – только от великой княжны, а не от супруги. Актеону немного непривычно слышать что-то подобное от Ветты. Он никогда не думал, что она может сказать ему больше одного-двух предложений за вечер.
Актеон стоит, не смея сделать и шагу, что кажется ему очень странным – как будто бы он стоит не перед этой медведицей Веттой, которую он презирал все эти двадцать шесть тысяч лет. Как будто бы он стоит перед Сибиллой. Снова. Во второй раз за этот день. И во второй раз за этот день чувствует себя неловко.
– И я надеюсь, – говорит ему жена, – что климат Вайвиди окажется для меня более благоприятным, чем климат Альджамала – я бы не хотела пережить ещё один выкидыш.
Ветта набрасывает себе на плечи подобие халата и, резко развернувшись, проходит мимо мужа, оставляя его думать над её словами.
========== VII. ==========
За эти несколько дней Вайвиди окрасился в белый цвет. За несколько дней Вайвиди стал огромным склепом, огромным костром. За несколько дней Вайвиди покрылся белым покрывалом из цветов и лент. И не было ни часа, чтобы кто-то не умирал. И не было ни часа, чтобы не раздавался отчаянный крик и следующие за ним рыдания. С изидорских уровней постоянно привозили белые цветы и ткани – на Вайвиди уже не осталось ничего, что можно было бы использовать для пошива траурных одежд – но всё равно этого не хватало. Костры горели постоянно – потому что тела уже просто негде было хоронить. Вайвиди утонул в криках и слезах, на Вайвиди не осталось семьи, которая не потеряла бы кого-то за время этой эпидемии. Ветте казалось, что она видит перед собой глаза самой Смерти. И плечи, и грудь в кровоточащих, гноящихся ранах, очень глубоких, до самой кости, и слышит предсмертные хрипы – умирающие от этой напасти не кричат от боли, потому что сил просто не хватает, потому что голос уже давно сорван. Наверное, это и была Смерть – пришедшая к ней из тысяч других уровней, беспощадная, с глазами из горного хрусталя в давно опустевших глазницах. Наверное, это и была Смерть – с гноящимися губами и гниющими руками. Смерть, пришедшая из далёких краёв и тут же предъявившая права на всё, что было людям дорого. И тошнотворный сладковатый запах всё витал в воздухе. И благовония, благовония, благовония… У Изидор было так принято – возможно, за этими запахами пытались спрятать вонь гниющего тела. Смерть… Первосвященники разделяли между собой первозданных чудовищ. Разделяли между собой Смерть, Раздор, Мор и Глад. Княгиня же не видела никакой разницы. В конечном счёте всё приводило только к одному – к неподвижно лежащему телу в саване. К благовониям, белым траурным лентам, белым каллам, хризантемам и нарциссам. К небьющемуся сердцу и ни с чем не сравнимому ледяному холоду в душе. К холоду, когда не помогает ни одна молитва, когда хочется умереть самой и убить всех, кто мог быть причастен к этому горю. А причастными казались все без исключения – Ветта никак не могла понять, как алхертской чумой смогли заразиться её дети, как подобное могло произойти… Никто не мог понять, откуда пришла на Вайвиди чума. Вспышки алхертской чумы случались ещё в первой тысяче. И потом – каждые десять тысяч лет. Ветте два раза уже приходилось видеть, что делает с людьми чума. Но на Альджамале она видела это только издалека – видела, как в Дарар к князю Влазису приносили завёрнутые в тряпки трупы, чтобы он попытался понять причину возникновения этой болезни, впрочем, князь так и не смог найти ответ на этот вопрос, слышала стоны и плач тех, кто потерял из-за алхертской чумы родных, но никогда не могла подумать, что что-то подобное может случиться и с ней самой. Дарар был магической крепостью – туда болезнь не проникала. Во всяком случае, пока жива Сибилла. А на Леафарнаре никогда и не было чумы. Ветта слышала об этом от одного знакомого своей сестры. Ветта никогда раньше не сталкивалась с чумой близко. А теперь она снова стояла перед гробом. Второй раз за эти четыре дня. Видела тело в белоснежном саване – с закрытым лицом, потому что тела умерших от алхертской чумы старались закрывать полностью, чтобы никто не видел их обезображенных лиц. И снова думала лишь о том, что лучше бы умерла она, княгиня Ветта Изидор, урождённая Певн, а не… Слёз не было. Ветта не могла проронить ни слезинки. Ей казалось, что она действительно умерла и не может даже ничего сказать. Она не могла молиться, не могла плакать, не могла говорить – княгине казалось, что кто-то невидимый положил ей на горло свою руку и готов в любой момент сжать, чтобы убить её. Убить окончательно. Потому что, пожалуй, она была мертва уже вот как четыре дня. Откуда пришла чума, женщина не знала. Да и, если честно, и знать особенно не хотела. Нарцисс, наверное, сказал бы, что алхертская чума могла прийти только из сердца самого Ибере, а кто-нибудь из его знакомых, например, князь Влазис, заметил, что дело совсем не в этом. Мадалена вообще считала, что чума начинается от того, что кто-то разозлил чудовище, что может им заразить весь Ибере, если пожелает. Ветте всё равно. Порой ей кажется, что даже если Ибере вспыхнет, как спичка, и сгорит в одно мгновение, ей будет совершенно плевать на это. Порой княгине кажется, что даже если кто-то захочет перерезать ей горло или задушить, ей на это будет совершенно наплевать. Какая теперь разница – живёт она или нет?
Для болезни никогда не было разницы – кто и как смог заразиться. Первозданные чудовища жестоки. И едва ли умеют думать о том, кому причиняют вред, а если и умеют… Вряд ли им есть какая-то разница, кто пострадал. Первозданные чудовища думают совсем иначе. Не так, как демоны. И совсем не так, как люди. Люди обыкновенно называют их «существами», как будто это слово могло в полной мере объяснить суть чудовища. Впрочем, Ветта никогда не видела людей – ни на Альджамале, ни на Леафарнаре, ни тем более на Вайвиди… Последний уровень теперь Ветта ненавидит даже больше, чем изувечивший её Альджамал – лишивший её возможности летать, изломавший, высушивший её крылья, искалечивший её. Вайвиди же отнял у неё обоих детей, но сделал это не так, как поступал Альджамал, где беременность для Ветты прерывалась почти что сразу же, как только начиналась. Возможно, Вайвиди поступил даже более жестоко – тех неродившихся детей к своему стыду Ветта не успевала полюбить. Выкидышей было много, ещё удивительно, как она смогла дважды родить здесь, на Вайвиди. Трифон родился совершенно здоровым ребёнком, внешне больше похожим на Актеона и Яромея одновременно, а характером, наверное, на саму Ветту. На Альджамале княгиня всегда чувствовала себя ужасно – голова у неё постоянно кружилась и болела, дышать порой становилось совсем невозможно, а крылья кровоточили… На Вайвиди же ей всегда было легче. А с того дня, как родился Трифон, тем более. Уже вот как тысячу лет Ветта чувствовала себя куда лучше, и даже лицо Актеона меньше стало раздражать её – она почти привыкла к нему, пусть так и не смогла полюбить или хотя бы относиться нейтрально. Почти всё своё время она уделяла сыну, почти всё время говорила с ним и учила всему, что знает сама. Трифон рос здоровым и крепким, он казался ей похожим на неё саму в детстве. И ради сына Ветта могла отнестись к Изидор с чуть большим теплом, чем всегда относилась. Трифон был единственным, что помогало ей терпеть присутствие мужа долгие годы, и когда родилась Дорис, княгиня начала думать, что жизнь, возможно, и наладится – ей стоит только каким-то образом покинуть вместе с детьми изидорские уровни и очутиться на Леафарнаре или в нейтральных пустошах. Дорис была совсем не похожа на брата, на мать или на отца – скорее на тётю Юмелию или тётю Мерод, такой слабой и болезненной она родилась. Пожалуй, на всём Вайвиди не было ребёнка послушней и покладистей. Дорис была очаровательным ребёнком, которого никогда не следовало одёргивать или тем более наказывать – она была совершенно иной, чем её проказник-брат. Впрочем, вряд ли даже Трифона Ветта могла бы наказать слишком сурово – он был её любимчиком. Трифон был похож на неё характером, и княгиня никогда не могла сердиться на него слишком сильно. Долгие годы она вынашивала план, как можно покинуть изидорские уровни, как можно избавиться от опостылевшего брака и стать снова той певнской княжной, какой она когда-то была – теперь всё было не то, даже с собственными сёстрами и братьями Ветта никак не могла связаться. Когда она спросила об этом у Спироса, тот горделиво поджал губы и ничего не сказал. А спрашивать мужа княгине совершенно не хотелось. Не те у них были отношения, чтобы она могла поделиться, что именно её тревожит или беспокоит. Не те у них были отношения, чтобы один мог волноваться из-за второго – они чаще спорили и даже порой дрались. Княгиня была уверена, что он даже не захотел бы помочь своей супруге в подобном вопросе – возможно даже, что тот факт, что кто-то (вероятно, Сибилла или даже он сам) отрезал её от связи с внешним миром, был ему только на руку. Наверное, будь Ветта чуть менее горделивой, она чувствовала бы себя совершенно беспомощной из-за этого. Впрочем, наверное, она и чувствовала. Ей не хватало братьев. Не хватало общения с ними, не хватало глупой улыбки Яромея и тихого смеха Олега, не хватало даже вечных дурацких песенок, которые так любил играть Эшер. Впрочем, после рождения первенца княгиня почти не думала о своей семье – не думала о том, как там поживают Яромей, Олег и Эшер, не думала о своих сёстрах и матери, которую до того проклинала каждую ночь. Алхертская чума отняла у Ветты всё, что было ей дорого. Отняла всё, ради чего она могла жить среди Изидор и не желать убить их каждую минуту.
Дорис умерла от чумы почти что сразу – на следующий день после заражения. Никто из лекарей просто не успел бы ей помочь – так быстро всё произошло. Ей было всего лишь шесть лет, и Ветта никак не могла поверить в то, что случившееся с её дочерью правда. Дорис была так мала, что никак не смогла бы пережить болезнь – сказал старый лекарь, ученик которого, впрочем, отметил, что смертность от алхертской чумы никаким образом не зависит от возраста заболевшего – сказал, что он изучал эту болезнь довольно долго в теории, и только теперь решил заняться практикой. Трифон, её старший сын, её первенец, умер ещё через четыре дня. Он болел уже долго – около недели. Болезнь протекала ужасно тяжело, жар ни на миг не спадал, а всё тело покрывалось кровоточащими ранами, которые пару дней назад начали гноиться, а Ветта почти целыми днями сидела около его постели, хотя все уговаривали её отойти – боялись, что она тоже заразится чумой. Как будто бы подобное могло остановить княгиню.
И вот теперь княгиня стояла перед гробом с телом сына. Вопреки опасениям лекаря, мужа и всех дворян Вайвиди, Ветта не заболела. Вопреки опасениям всех и вся на Вайвиди она стояла сейчас перед телом собственного сына совершенно здоровая, не болеющая даже простудой. И второй раз за эту неделю женщина думает, что ей хочется отомстить. Всем. За то, чего они не совершали и что вряд ли могли бы предотвратить, даже если бы мечтали об этом всей душой.
Весь мир казался серым и тусклым, пустым и холодным. И пусть Дарар менестрели называли золотым, Ветта вспоминает именно его при мысли, что её жизнь окрасилась в серый цвет. И княгиня кутается в вышитую кем-то из Маликорнов шаль – вещь эта была привезена в дар Изидор ещё до начала войны. Ей холодно здесь на жарком солнечном Вайвиди, и холод, кажется, проникает в самую душу, заставляя чувствовать лишь пустоту и тупую боль.
Когда гроб опускали в землю и закапывали, Ветта никак не могла оторвать взгляда от этого зрелища. Ей хотелось кинуться туда, разрыдаться – наверное, ей было бы проще сломать шею и умереть, чем оставаться здесь, живой… Княгиня не понимала, почему всё происходило настолько быстро и настолько медленно одновременно. Перед глазами плыло, голова отказывалась думать, но Ветта не смогла проронить ни слезинки.
Должно быть, в глазах других она показалась бы отвратительной матерью. Впрочем… Ужасной матерью можно быть, даже рыдая над каждой неудачей собственного ребёнка – как матушка самой Ветты. Плевать, что думают остальные. Пусть им в головы приходит что угодно – княгине это совершенно безразлично. Женщина не может больше ждать, как именно решит поступить с ней судьба.
На похоронах к ней, к счастью, никто не подходит. Никто не отвлекает её, не заставляет уделить им время. К счастью, шепчет себе под нос Ветта, уверенная в том, что если бы кто-то попытался сейчас отвлечь её разговорами, она, должно быть, сошла бы с ума. Должно быть, она не выдержала бы этой пытки – всё происходящее теперь отзывалось в её душе такой болью, что, казалось, ещё мгновение, и Ветта Певн сорвётся, не выдержит, наворотит глупостей…
А потом начинается поминальный пир, и княгиня вынуждена оставаться в окружении множества людей, тогда как больше всего ей хочется запереться в собственной комнате и, наконец, разрыдаться. Дать волю чувствам. Забыть обо всём – о мести, которую она готовила с самой свадьбы, о том, что она княгиня и в любой ситуации обязана держать себя в руках. Даже если душа рвётся на части, как ветхое полотно. Даже если ярость застилает глаза… Даже если от горя хочется поскорее сойти с ума, чтобы не чувствовать этой боли.
– Соболезную вам, княгиня, – говорит один из друзей наследного князя.
Ветта едва ли в состоянии что-либо ответить ему. На душе её словно лежит тяжёлый камень – как из тех, из которых строят цитадели и святилища. Ей хочется кричать, рыдать, убить всех, кто находится рядом – но уж точно не выслушивать вечные соболезнования и сожаления о случившемся. Как будто бы они могли каким-то образом облегчить её боль. Как будто в них был какой-то прок? Ветте совершенно не хочется слушать эти глупые бесполезные слова. И княгиня едва ли может что-либо с собой поделать.
Ветте хочется поскорее уйти. Резко развернуться, шагнуть в сторону и громко хлопнуть дверью. Она смотрит на этого блёклого человечка. Княгиня часто видела его на Вайвиди – он часто общался с Актеоном. Пожалуй, за одно это ей уже хочется придушить их обоих. Но княгиня старается держать себя в руках.
Когда Ветта только родила Дорис, лекарь – это был не изидорский лекарь, которым женщина совершенно не доверяла, он прибыл с уровней Феодорокис, известных своей учёностью – сказал ей, что больше она не сможет забеременеть. Детей у неё больше никогда не будет. Только тогда слова лекаря не казались княгине такими страшными. Только тогда она была так измучена родами, что едва ли могла думать о том, чтобы родить ещё раз. Только тогда ей вполне хватало Трифона и Дорис – она считала чудом уже то, что смогла родить их двоих.
– Что толку в ваших соболезнованиях? – спрашивает княгиня, отстраняясь от него. – Ни сына, ни дочь мне это не вернёт.
Друг её мужа смотрит на неё немного обиженно, впрочем, ничего в ответ не говорит – должно быть, считает, что не стоит терзать измученную горем женщину, считает, что ей простительна некоторая грубость… Он старается быть как можно более учтивым и старается ей что-то сказать. Ветта не слушает. Просто отходит в сторону, пока не натворила глупостей, которые сейчас никак не может себе позволить. Только не сейчас.
Сейчас она должна держаться. Терпеть. Близок час, когда все муки Ветты закончатся. И отцовский кинжал всё ещё горит на её груди. Как он у неё оказался, княгиня уже и не помнит – с Леафарнара она его не увозила. Кинжал обнаружился на самом дне сундука с одеждой, который дала ей мать. Только вот Ветта уверена – не мать положила этот кинжал в сундук. Та была против и того, чтобы Светозар Певн учил свою дочь обращаться с оружием и ездить верхом.
Осталось потерпеть ещё совсем немного, говорит себе Ветта. Она слышала, что скоро войска Киндеирна придут. Об этом говорили все на изидорских уровнях. Шептались и боялись – по слухам алый генерал сжигал всё на своём пути, сметая целые крепости и города, убивая всех людей, кто выступил против него. Княгиня твердит себе, что ей будет совершенно всё равно, даже если Арго Астал убьёт и её вместе со всеми – лишь бы погибли все те, что были ей ненавистны. И пусть все наперебой кричат, что он несправедлив, Ветта не может быть уверена, что справедливость вообще существует.
Ужасная несправедливость мироздания в том, что она была жива, а Трифон и Дорис – нет. Ужасная несправедливость мироздания в том, что Актеон до сих пор был жив, а их дети – нет. Ветте хочется ударить кого-нибудь, хочется излить всю свою злость, всё своё отчаяние, только вот постоянно приходится помнить о том, что для княгини такое поведение совершенно недопустимо.
Ветта держится из последних сил, стараясь вспоминать своё детство – Яромея, Эшера, Олега и Лукерью. Реже – Евдокию, Мерод и Милвена. Ветта старается не думать о них, как о том, что уже давно минуло, прошло. Ветта старается не думать о том, что, возможно, её жизнь кончена. Как будто такая жизнь может хоть кому-нибудь нравиться! Княгиня уверена, что любой бы на её месте чувствовал себя просто ужасно. И ей ещё удаётся справляться – она твердит это себе каждую минуту, стараясь убедить саму себя. Княгиня Ветта Изидор сильная женщина, говорит она себе. Княгиня Ветта Изидор никогда не наложит на себя руки. Она скорее убьёт обидчиков.
И чаще всего княгиня в итоге на самом деле начинает верить в это.
– Ветта… – в голосе Актеона раскаяния больше, чем он чувствовал, должно быть, всю свою жизнь.
Княгиня не сразу заметила, что супруг подошёл к ней так близко. Кажется, пытается выдавить из себя что-то, но Ветта совершенно не хочет его слушать. Она никогда не любила Актеона, и теперь его лицо только раздражает женщину. Она не хочет видеть его рядом с собой. Не хочет слышать его голос, не хочет терпеть его прикосновения. Всё в нём так сильно её раздражает, что княгиня едва может это терпеть. Едва может думать о том, что придётся ждать ещё некоторое время, прежде чем её месть, наконец, свершится. Едва может думать о том, что его руки ещё будут прикасаться к ней, а он сам захочет поговорить. Актеон всегда был ей противен, твердит она себе. С самой их первой встречи, когда он так грубо обошёлся с ней. С того самого дня, когда он посмел снасильничать. С того самого дня, как она увидела его и Сибиллу вместе – какое это было унижение для законной жены видеть мужа с любовницей.
Одна из тёток Актеона – сейчас Ветта никак не может вспомнить, как именно её знали, – что пришла тогда утром и застала молодую княгиню не в самом лучшем состоянии, сказала, что мудрой женщине стоит простить своего супруга за его грубость и больше не вспоминать о подобном, что стоит переделать себя, чтобы быть угодной мужу и больше никогда не чувствовать в свою сторону ярости или злобы. Возможно, всё это действительно было правдой. Возможно, так и следовало поступать. Но Ветта так и не смогла простить. Да она и не особенно пыталась, а Актеон никогда особенно не старался для того, чтобы его хотелось простить.
Возможно, так будет лучше, шепчет себе княгиня. Лучше – если она не простит его, и месть совершится. Для всего Ибере – Изидор подобны нарыву, который скорее надо удалить. Ветта шепчет себе, что она не её бесхребетный братец Милвен, которого она презирала всем сердцем, что она сможет нанести последний удар, когда придёт для этого время.
Пожалуй, это помогает. Потому что Ветта больше не чувствует страха перед Изидор – как это было в первое время. Потому что Ветта больше не кидается с кулаками на мужа каждый раз, когда ей что-то не по вкусу. Потому что Ветта больше не чувствует той жгучей ненависти, которая переполняла её сердце очень долго – горячая, болезненная ненависть, исполненная ярости, сменилась на ненависть холодную, ледяную, как снега Леафарнара и Калма, ненависть, до краёв наполненную презрением. Возможно, это даже хуже – та ненависть жгла душу, заставляла страдать, заставляла глаза наполняться слезами от едва сдерживаемого гнева. Но эта заставляла сердце черстветь, убивала в Ветте день за днём всё больше чувств, всё больше того хорошего, что в ней было.
