Текст книги "В одну реку дважды (СИ)"

Автор книги: grey_area

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

В один миг Могрул оказывается в центре внимания, все заострённые уши направлены на него, улавливая каждое слово. Уже скоро, после эпидемии, о нём вновь никто не вспомнит, пока не настанет новое время массовых смертей – это естественный порядок вещей. Как война прорежает слабых и не самых удачливых бойцов, оставляя для продолжения рода самых стойких, так и эпидемии борются с перенаселением в тесных пещерах без постоянного притока воздуха. Могрул бы не волновался так, если бы выкос был естественным, проявлением божественной воли, а не злого умысла. Врагов у орков хватает, чтобы винить почти всех – людей, эльфов, ящеров и самих орков, изгнанных и опозоренных. Вечная борьба без вечного отмщения не существует.

Могрул вспоминает лица орков, застывших у стола, напуганных простой истиной: они смертны. Никто не вспоминает о белых руках Юртруса до поры; орки в большинстве своём молоды, и лишь старики о смерти рассуждать любят – Могрул в этом плане уникуум, один среди тысяч орков. Смерть для него предстаёт в разных личинах, работу даёт, смысл жизни, забирает самое дорогое или, наоборот, от мук избавлять не желает. Он знает, как любой орк, что смерть куда милосерднее покалеченной жизни. Как жрец, Могрул уважает её право на выбор – например, в случае Согорима, который заглянул в проблемы племени куда глубже, будучи изгнанником, чем на посту могучего вождя.

Тянуть время бесконечно не получается – долг зовёт на поверхность. Солнечный свет, уже не сдерживаемый сводами пещеры, кажется враждебным, поэтому Могрул натягивает капюшон почти до подбородка, сутулится, глядя только под ноги, и постепенно привыкает к переменам. Несколько лет он не выходил из пещер, и вид раскинувшейся низины на горизонте пробуждает тревожное, неуютное чувство. Согориму, наоборот, по душе вольный ветер, не догадывается он, сколько болезней тот несёт вместе с вредной пыльцой, песком и частицами экскрементов животных. Могрул прочитал бы лекцию о гигиене, только вот лицо пониже глаз наглухо перевязал тряпьём.

Шаг у них примерно равный – у старика и калеки, – никто никого не ждёт, не раздражается. Оба опираются на посохи и тащат на спинах мешки с предметами первой необходимости. Патрули великодушно провожают до первого источника, поэтому с ловлей лягушек проблем почти не возникает – видимо, вождь Лограм наказал исполнять каждый каприз жреца Юртруса.

Глядя на всплывшую тушку, орки молча скрежещут зубами и двигаются дальше. На развилке сопровождающие отправляются по охотничьим тропам за новой дичью – после заражения припасы нужно пополнить заново, – а Могрул с Согоримом выбирают самую широкую дорогу. В сухой сезон некоторые источники истощаются, и только те, что высоко в горах, остаются полноводными – поэтому так важно иметь под боком несколько вариантов. Поселения орков выбираются с идеальной точностью, на века, пока земля не отдаст последние соки.

– Чего в итоге мы добились тем трюком с лягушками? – Согорим по пути не прекращает задавать вопросы, но хоть думает достаточно, прежде чем заговорить. Его любопытство в другой день потешило бы самолюбие.

– Жабами. И не мы, а я, – поправляет Могрул ревностно, – добился подтверждения, что вода отравлена повсюду.

– Значит, прав оказался Лограм – нас кто-то намеренно травит.

Согорим умолкает и задумчиво почёсывает когтями отросшую щетину, раздражающе комкая в пучки волосню – кажется, он намеревается отрастить бороду, будто та прибавит образу отщепенца недостающую деталь. Сам Могрул бреет голову начисто, чтобы волосы не лезли в глаза, не разрушали идеальную чистоту. Он бесится с каждого оброненного, как кинжал, слова, но раскрыть причину не может. Не зря же племя и сам Груумш Согорима в своё время выбрали вождём, вознесли на костяной трон. Язык у него, как говорится, подвешен – явно создан для того, чтобы с кланами торговаться да присоединять их к племени, не только оружием, но и угрозами держать мир под каменными сводами; Могрул в своём храме закостенел, отвык от общения с кем-то, кто хитрее прыгучей жабы, да и те у него часто разбегаются.

И всё-таки тяжело не уважать Согорима, который нынешнему вождю Лограму – полная противоположность, однако сплеча рубить, однозначно решать, чья правда ближе, нельзя: есть время для диалога, как и для остро заточенного топора. Сейчас, в веху волнений и жажды, как никогда требуется решительная, тяжёлая рука. Оркам слова – лишний груз, по поступкам они судят и силу уважают. Могрул признаёт, что иначе не выжить никак, но сам предпочитает диалог лишней бойне, поэтому с Согоримом волей-неволей общий язык находит.

Им бы с самого начала объединиться, прислушаться друг к другу – глядишь, и остановили бы вовремя трагедию. Однако нехорошее предчувствие не даёт покоя Могрулу: кто, кроме Согорима, постороннего в храме вообще видел? Не замешан ли он сам, не месть ли задумал за страдания? Он кажется разумным и мудрым, но в душе может быть гнилым, на радость Юртрусу – кто знает, не помешался ли искалеченный вождь на сходстве с богом Смерти?

Им остаётся всего один источник – чаша, как у него в храме, на возвышенности. Тропинка едва просматривается, но Согорим уверенно ведёт всё выше, кругами огибая скалу. Камнепады тут уносят жизней больше, чем дикие звери, поэтому идут они осторожно, прощупывая посохами каждый уступ. Если повезёт, потребуется снарядить целый караван для поддержки племени, пока источники поближе не обновятся, и Согорим самозабвенно делится с северным ветром планами, как лучше наладить поставки и охрану, как укрепить тропу и защитить головы от летящих камней – с такой высоты даже мелкий осколок может зашибить не хуже сюрикена.

Могрул его оптимизма не разделяет, хотя должен надеяться на лучшее: этот источник – последний. Кто бы ни отравил воду, не стал бы он дарить им надежду; не шалость это и не мстительный порыв, а точный расчёт, показательный, чтобы Могрул заметил. Возможно, сейчас он идёт прямо в ловушку – но кому сдался несчастный старик с изувеченным сердцем, который и так вот-вот Юртрусу душу отдаст?

Дыхание сбивается через несколько часов, и Согорим объявляет привал в ближайшей пещере, которая больше похожа на углубление в скале, но в качестве укрытия её вполне достаточно, да и костёр развести можно без опаски. Могрул валится на ближайший валун, забывая об опасностях, и тяжело дышит, хватаясь за грудь – уже много лет он не ходил так много, хотя и по молодости хорошей формой не отличался. Согориму одного взгляда на него хватает, чтобы понять: помощи не дождёшься. Бывший вождь в одиночку собирает сухие до белизны ветки, вырывает углубление для костра и закрывает его камнями вокруг. Ветер в горах изменчивый, быстро меняет своё направление, и кажется порой, что дует со всех сторон сразу.

Могрул кутается в походный серый плащ, зябко водит плечами и чувствует себя как никогда старым. Приходится признать, что без поддержки замёрз бы насмерть или сорвался с утёса, однако в искренность намерений Согорима верится в последнюю очередь. Тот сидит напротив, не выпуская из руки древко копья, и вид его кажется зловещим.

– Что не так? Говори уже, – проницательный к тому же, демонова его сущность, истинный сын Груумша, Того-Кто-Наблюдает. Могрул вздыхает и приоткрывает свои мысли, зная заранее, что те прорвутся в итоге бесконтрольно, точно через прорубленную плотину.

– Откуда мне знать, что в храм кто-то заходил перед эпидемией? Пока только ты шатался рядом, как на цепи, и странно себя вёл – Батур это может подтвердить. У тебя же в доказательство одно только слово.

Согорим одаривает его долгим взглядом, угрожающе, не мигая даже, и безжалостно рубит правду, которая уже давно висит перед носом:

– Отрава из твоих запасов, – они одновременно отводят взгляды в разные стороны; молчание висит достаточно долго, чтобы Могрул вообразил абсолютно все варианты развития откровенного разговора, включая убийство и сокрытие тела. Возможно, скромный шанс у него есть против покалеченного, но всё же воина, однако проклятое копьё и его сметает. Согорим тем не менее продолжает абсолютно ровным голосом, с примесью металла: – Ты мне жизнь спас – это бессмысленно. Я был там и мог остановить её, но решил не вмешиваться, понимаешь?

Значит, он давно подозревает и страдает от чувства вины ничуть не меньше, чем сам Могрул. Не сразу, но ледяная стена подозрительности между ними даёт трещину. Если подумать, то они оба могут лишиться жизней за недосмотр, за роковое стечение обстоятельств, последствия которого исправить возможно только собственными руками. Чудом будет, если никто подробностей не узнает, полуправды вполне достаточно.

Ночь подкрадывается незаметно, обрушивается короткими сумерками и тут же скрывает мир будто под плотным пологом. Ночи становятся длиннее, поэтому встать придётся с рассветом, как только дорога начнёт проглядываться – нет большей глупости для путника, чем доверчиво прогуливаться по горам в темень. Огромные дикие кошки, которые в темноте как раз отлично видят, не прочь полакомиться лёгкой добычей.

Спать решают по-очереди, приглядывая за костром и обстановкой. Согорим скептически цокает языком, вызывающе вздёргивает головой и спрашивает, умеет ли жрец пользоваться копьём.

– Нет, – честно отвечает Могрул, – мы больше по одноручному специализируемся. Ты зря усмехаешься: преимущество жреца отнюдь не в физической силе кроется, а в магии.

– Что-то ни разу не видел, чтобы ты колдовал, – тьма укрывает выражение лица Согорима, однако Могрул уверен, что сейчас он хмурится.

– Только глупец выставляет свои способности. Возьми тех же воинов: по оружию уже догадаешься, как те будут сражаться, если хоть что-то, конечно, в тактике понимаешь. С магами сложно, до первого заклинания не поймёшь, кто перед тобой стоит.

Близкая – а главное, нейтральная – тема заметно успокаивает Могрула, и, откинувшись на походном лежаке из сшитых шкур, он с охотой поддерживает разговор о магах и слушает истории Согорима о битвах с ними. Даже не верится, что такой опытный воин мог пасть жертвой заражения – теперь обиду чувствует даже Могрул. Так они незаметно возвращаются к той самой стычке с нежитью, и Согорим нехотя, судя по недовольному тону, делится воспоминаниями: как они попали в засаду по чистой глупости, позволив зажать себя в тесном пространстве, как чья-то костлявая рука схватила за щиколотку в пылу сражения, подтянула пустое тело, выбираясь из рыхлой земли, и как впивались зубы, отрывая плоть целыми кусками.

Когда он замолк, тишина, наверное, воцарилась на целую вечность. Подкинув веток в костёр и отдышавшись, Согорим продолжает уже куда более спокойно:

– Мой брат по битвам был уверен, что ноги не спасти, но жрица Лутик повелела обратиться к тебе. Думаю, ты понимаешь, о ком я сейчас говорю, – оба усмехаются, вспомнив что-то своё, затем Согорим заискивающе протягивает: – А вы с Батур?..

– Нет, – чересчур резко гаркает Могрул, что однако не станавливает Согорима. Задумчиво почесав когтями подбородок, он делится своим наибогатейшим опытом общения с женщинами:

– Она так смотрит, будто ждёт от тебя решительных действий, а ты, как баран, ничего не понимаешь.

– Понимаю поболее твоего, но мне хватает мозгов не портить ей жизнь.

– У неё нет детей?

Могрул обречённо вздыхает, чувствуя себя последней болотной тварью, хотя хотел всегда как лучше для Батур, а та настойчиво ждала, пока он сам её не оттолкнул. Что он должен сказать теперь? Что ему жаль? Конечно, ему жаль всегда – но далеко не того, о чём думает Согорим.

После стольких лет ему сложно отпустить её до конца – из своего сердца, из храма, который она умудрилась сделать домом, – поэтому страх надёжно держит рот на замке. Это так низко, что с самого себя тошно – так зачем что-то объяснять Согориму?

– Когда-то у меня были… ученики, – медленно, нехотя Могрул выдавливает слова по капле. – Батур помогала за ними присматривать, но однажды мы лишились их. Глупо вышло. С тех пор между нами… сложности в общении.

Для орка слишком мудрёно; он и не надеется, что Согорим поймёт хотя бы малую долю того, что они пережили, что переживают сейчас. Могрул смотрит на свои руки – морщинистые, пигментными пятнами отмеченные, беззащитные без привычных перчаток, – но вспоминает другие: маленькие ладошки с округлыми, как у людей, ногтями; кожу, меловой пылью покрытую…

…Шукул воровато отводит глаза и прячет за спиной руки, когда Могрул спрашивает, почему тот рыскал в мастерской без спроса. Один воспитательный подзатыльник развязывает язык: белила ему нужны, чтобы вымазать руки, раз перчатки, как у учителя, ему ещё не положены. В качестве алиби он демонстрирует белые ладони. Прохудившаяся от времени одёжка вся вымазана тоже, но мел – не чернила, отряхнуть можно. Покачав головой, Могрул в последний раз читает нотацию о правилах поведения в храме и отпускает ученика с миром, поглядывая вслед и любопытствуя, надолго ли затянется подражание. Грудь всё равно раздувается от гордости при виде его маленькой, пусть и совершенно непохожей, копии. Разве не в этом смысл – перенести частичку себя на преемника?

Первые месяцы обучения – самые сложные не только для Шукула, но и для самого Могрула. Тяжело свыкнуться с мыслью, что на долгие годы он будет лишён уютного одиночества, а зона ответственности расширится на кого-то другого – на целых трёх орков, если считать неожиданное прибавление в виде Шелур и Батур. Могрул и сам понимает, на уровне интуиции и зачатков общецивилизованной морали, что ребёнку не место в храме Гниющего, однако только детский мозг в состоянии впитать новую информацию в чистом виде, принять принципы церкви Юртруса, а не пугливого и суеверного племени. Кому-то неизбежно придётся встать на место жреца.

Работа никуда не исчезает, как и вереницы трупов, корчи и предсмертные хрипы агонизирующих орков. Батур каждый день глядит с укором и просит быть помягче хотя бы в выражениях, но Могрул непреклонен: ограждая ученика от реальности, ничего не добьёшься, только поселишь подсознательный страх и брезгливость к чёрной работе.

Ему не жаль Шукула – жаль своего времени, которое можно потратить на потенциально более успешного ученика, поэтому Могрул откровенно давит на него – пока что только ассистента, который подаёт инструменты и учится отличать противогрибковую мазь от бычьего жира, – требует ходить хвостом, мыть каменный стол после вскрытия и ухаживать за больными. Когда-то Могрул и сам был на месте Шукула, а сейчас просто рад, что сбагрит часть грязной работы и покажет заодно, что быть жрецом – это не только молиться и лечить болезни, но и пачкать руки.

Однако со временем Могрул признаёт, что недооценил и мальца, и Шелур, которая не оставляет попыток влезть в обучение. Маленькой ушлой змейкой она каждый день проникает в мастерскую и, тыкая пальчиком в банки, спрашивает о свойствах различных снадобий. Шукулу только в радость покрасоваться, а Могрул внимательно слушает издалека, насколько ученик усвоил знания. К его изумлению, процесс обучения идёт куда быстрее в присутствии Шелур.

При виде мертвецов Шукул не шевелит и бровью, спокойно выполняет каждый наказ, однако через некоторое время Могрул раскрывает секрет, когда жрицы Лутик приносят маленькую орчанку, погибшую при странных обстоятельствах. Смертность среди детей высока, и далеко не каждый орк доживает до зрелости, но Шукул об этом не знает. Он таращится на тело – казалось бы, точно такое же, как все остальные, – и не шевелится; впалая грудь едва поднимается.

В этот момент он понимает, что Шелур тоже может умереть. О себе Шукул думает в последнюю очередь – о, как же трудно избавиться от этого проклятого изъяна! Цепь логических заключений приводит его к самым сложным вопросам, ответы на которые ещё предстоит решить для себя, но пока что он тянет к сестре свои белые руки, точно маленький аватар Юртруса, и запрещает ей умирать. Могрул от души хохочет над детской искренностью и впечатлительностью. Пусть делает, что хочет, решает он погодя, лишь бы мысли о смерти не мешали ему жить.

Батур отвешивает Могрулу крепкую затрещину и уводит Шукула мыть руки в мёртвой воде. Благодаря эху он слышит обрывки её поучительной речи о жизни и смерти, о неизбежности и судьбе, смирении и долге – всём том, что жрицы Лутик рассказывают детям, когда приходит время для сложных вопросов. В который раз Могрул благодарит богов за Батур и считает её появление невероятной удачей – не придётся самому подбирать слова, особенно когда дело дойдёт до разговоров о взрослении и половом воспитании.

Однако есть вопросы, ответить на которые может только жрец Юртруса, и от этой обязанности Могрулу не увильнуть. Может, он не самый лучший учитель, но дело своё знает; требуется лишь показать, а дети уж подхватят. Кто же знал, что этого мало, ещё и разговоры о высоком подавай? Он никогда до сей поры не общался с детьми, да и со взрослыми старался не особо пересекаться – теперь же у него сразу двое полуорчат и Батур, которая каждый день отвлекает его от работы, даже когда делает уборку, готовит детям или хмурит брови, в очередной раз в чём-то, с ним не соглашаясь.

Женщины для него – такая же загадка, как Воющая смерть, скосившая половину населения Невервинтера – такая же заманчивая в обладании и опасная для собственной безопасности. Сложнее становится, когда Шелур проникается к нему доверием и озвучивает мысли, делится с Могрулом впечатлениями об услышанном, хотя он и не просит – более того, ему не интересно слушать глупые домыслы маленькой соплячки о собственной работе.

Он сам во время ученичества долго не мог понять, по какому принципу отвечает Юртрус и почему постоянно молчит, когда так нужен, но Шелур быстро находит ответ:

– Гниющий бог страдает. Наверное, он потерял слух, вот и не слышит все молитвы, – глаза её наполняются искренними слезами. – Мне жаль его.

– Почему это? – брови Могрула мгновенно приподнимаются. Сомнения во всемогуществе богов – явная ересь и прямой путь на Стену Неверующих, о чём нужно немедленно рассказать Шелур, а лучше – попросить Батур объяснить получше, без страшных подробностей о вечных муках.

Нет сомнений, каждое божество из орочьего пантеона – образец силы и могущества. Признаться, Юртрус на общем фоне выглядит неприглядным, но это лишь иллюзия: нужно обладать недюжинной силой воли, чтобы вынести страдания плоти и черпать в том силу. Он – вездесущее знамение неизбежной смерти, инстинктивный страх, толкающий к выживанию.

Шелур поднимает на Могрула блестящие от слёз глаза, однако в голосе её звучит гнев:

– Он выглядит так, будто перенимает наши страдания, а мы требуем взять ещё больше! Это несправедливо!

В этот момент Могрул окончательно понимает, что взял не одного ученика и лишний рот, а двух продолжателей его дела. Мир под воздействием близнецов меняется: даже, казалось бы, извечные истины преображаются, становятся глубже, а радость от исследований теперь можно разделить не только с Батур, которая слушает из вежливости, а с теми, кто говорит на его языке. Что же будет, когда ученики вырастут?

У них формируется собственный клан, почти семья – как таковую представляет жрец смерти. Счастье пленённой птицей сидит в храме Юртруса, наполняя дни смыслом для каждого из них – по крайней мере, так думает Могрул, отказываясь замечать растущую проблему.

Рассвет приносит резкие порывы ветра – не такая уж редкость в горах, но Согорим призывает к осторожности: сгущающиеся тучи предвещают дождь, а вместе с ним – оползни. Быстро собрав вещи и забросав костёр песком, они двигаются дальше, не позавтракав. Холодно слишком и промозгло – хочется для начала размять мышцы, согреться, а потом уже перекусить, если будет настроение. Пока что в желудке у Могрула будто жаба бултыхается, вызывая лишь тошноту; плохое предчувствие никуда не девается, а впереди их ждёт последний источник на ближайшие лиги вокруг.

Далёкий раскат грома подгоняет всё выше. Согорим тяжело дышит, но не замедляет шаг, чувствует тоже, что времени остаётся в обрез: мало удостовериться, что источник в порядке – надо ещё вернуться обратно, в идеале – остаться кому-то до появления водоносов.

Когда они достигают нужной высоты, Могрул видит знакомый ручей, будто артериальной кровью вытекающий из сердца скалы и скрывающийся между скал и наклонившихся к обрыву деревьев, упрямо цепляющихся корнями за камни. Озеро в естественной каменной чаше – точная копия того, что у него в пещере – кристально чистое; вода, точно жидкий лазурит, отливает тёмно-синим благодаря глине на дне. Перед бурей все звуки стихли, ни души вокруг не видно, кроме них.

Могрул может любоваться пейзажем вечно, однако обязательства и тяжёлая рука Согорима подталкивают его к покатому спуску – вот и пригождается посох. Мелкие светлые камни предательски выскальзывают из-под ног, несколько раз Могрул едва не наворачивается, но его провожатый ловко перехватывает за локоть, не позволяя упасть. С жабами не везёт, и пока Могрул, пыхтя и проклиная всё животное царство, обшаривает заросли на берегу, Согорим застывает каменным изваянием, неотрывно глядя в пространство.

Наконец Могрул не без усилия разгибается и орёт на своего помощника что есть мочи, но бурю перекричать непросто:

– Помог бы, гоблин-переросток!

Спокойствие Согорима раздражает; чуть приподняв острие копья, будто готовясь к бою, он кивает в ту сторону, куда всё это время пялился.

– Там кто-то стоит.

Могрул резко поднимает голову и наконец различает у деревьев тёмный силуэт. Незнакомец недвижим, но точно разглядывает их из-под натянутого капюшона. Полы темного плаща трепещут на ветру, разбивая всякую иллюзорность. Ни дюйма кожи не видно, так что не определишь, кто перед ними, затаивший обиду эльф или человек, но точно мелковат для орка.

Когда они продвигаются вперёд, не сговариваясь, фигура делает размашистый шаг к воде и вытягивает над ней руку в предупреждающем жесте, гарантируя серьёзность намерений. Могрул уже не сомневается, что яд будет пролит, но раз незнакомец медлит, с ними явно хотят поговорить, что, конечно, знак зловещий, но и многообещающий – значит, придётся торговаться. Как никогда прежде Могрул рад, что позволил Согориму сопровождать его: по части разговоров сам он плох, да и напряжён так, что в любой момент может сорваться на собеседника.

Бывший вождь расправляет плечи, инстинктивно старается казаться больше и внушительнее, чем есть сейчас, однако хромоту скрыть не так просто. Их обоих видят насквозь.

– Какие бы мотивы тебя ни вели, со смерти невинных детей и стариков ты выгоды не получишь. Давай поговорим…

Пока Согорим пытается потянуть время, Могрул принюхивается к гнойному душку, которого в столь чистом, невинном месте просто быть не может, и вздрагивает. Сердце вновь, как было пару лет назад, пропускает удар с осознанием, кто перед ним. Будто прочитав его мысли по выражению на лице, тёмная фигура оживает, чуть наклоняет набок голову, и Могрул, точно получив приглашение, прощупывает ауру.

Душа этого создания – гнойная рана с разорванными краями, будто что-то нарочно не даёт ей покоя. Раньше ему уже доводилось видеть подобное, но тогда сила била по нему безумным потоком, точно из пробитой плотины. Теперь эта рана зарубцевалась, однако всё равно мешает жить спокойно, как и Согориму с его явными физическими недостатками. Чем ближе Могрул подходит, тем яснее чувствует запах разложения, но не тот, что окутывает мёртвые ткани, нет – душа была и жива, и мертва одновременно. Немыслимо!

– Шелур…

Его горький шёпот походит на выдох – впервые тяжесть прожитых лет ложится на плечи так явственно, едва не пригибая к земле, – но женщина в чёрном без труда читает своё имя и оскаливается из-под надвинутого капюшона, точно порождение Баатора. Теперь он видит выпирающие нижние клыки и острый девичий подбородок, доставшийся от матери-рабыни.

– Ты же всегда работаешь один, учитель, – с лёгким укором говорит она, но скорее наигранно. Тон так холоден, что пробирает до костей – Могрул совсем её не узнаёт. – Зря привёл второго.

Согориму больше для атаки и не нужно – такие, как он, ждать смерти не станут, ударят первыми. Могрул же медлит и первые мгновения не знает, что нужно сделать. В голове будто туман расползается, а взгляд задерживается на крошечной лягушке, сидящей в источнике. В два прыжка она покидает опасную зону, когда Согорим выгибается и пронзает воздух на месте, где только что стояла Шелур. Он встаёт между ней и озером, гонит прочь, как всякую нечистую силу. Даже без магических способностей он наверняка чувствует противоестественную дихотомию жизни и смерти, присущую только некромантам – возможно, вспомнил знакомое чувство.

Нежить лезет из-под земли, как Согорим и говорил. Могрул мысленно отвешивает себе подзатыльник за забывчивость – их с самого начала выдавал запах; Шелур лишь отвлекала внимание. Наконец, разозлённый и разочарованный, Могрул вспоминает все жреческие заклинания для отпугивания и разрушения нежити, которыми, впрочем, никогда не пользовался. Первые попытки выходят топорными, он путается и сбивается, когда трупы подходят особенно близко, – скорее из-за нервозности, – но быстро входит во вкус. Юртрусу больше других орочьих богов противна сама мысль о нежизни, и Могрулу хочется верить, что Белая Длань в этот момент ведёт его руки. После стольких лет в храме приходится поработать и стражем равновесия, ведь смерть не любит, когда у неё что-то воруют.

Могрул понимает, что бесполезен как боец – только магия спасает, а у той есть границы возможностей. Шелур прекрасно знает его пределы, поэтому виляет, уворачивается, а затем снимает с пояса изогнутый кинжал – таким бы глотки резать на ритуалах, а не сражаться. Он не может увернуться, а потому отступает за спину Согорима. Тот же рядом с ней – молодой и здоровой, если не считать сочащейся гнилью ментальной раны, – проигрывает в скорости, однако всё равно искусно управляется с копьём. Могрул не сильно разбирается в техниках боя, но очень надеется, что Согорим вынес какие-то выводы из битвы за титул вождя.

Он тяжело дышит и едва держится на ногах. Всё, что может сделать жрец на месте Могрула, это поддерживать целительными заклинаниями. Лишь чудом он успевает кинуть спасительный оберег, когда кинжал распарывает широкую грудь Согорима, затем легко выходит и проникает ещё раз где-то под сердцем. Мелкие тонкие порезы кровят, раскрашивая зелёную кожу в красный, но самая глубокая рана выпускает жизнь за считанные минуты.

Согорим оседает медленно, продолжая сжимать древко копья, а Могрулу остаётся только за счёт выигранного времени направить в Шелур столб пламени, сминая последнюю недобитую нежить. Укрыться от этого заклинания непросто; защита лопается, как мыльный пузырь, и божественная сила пополам с огненной выжигает на Шелур новую отметину. В тот же миг Могрула будто паралич берёт, он сожалеет, что причиняет ей боль; хочется думать, что она не оставляет иного выбора, когда вонь от палёной кожи и волос разъедает ноздри. Слёзы проступают уж точно из-за едкого запаха.

Шелур отскакивает и бьёт чем-то в грудь, отталкивая, скорее инстинктивно – для сильного заклинания нужна концентрация и железная воля, когда руки опалены и двигаются только из-за прилива адреналина, – и наконец разжимает кулак над лазуритовой гладью. Не дыша, Могрул может только наблюдать, как всплывают кверху брюхом мелкие рыбёшки.

Он вскидывает посох, готовясь нанести очередной удар; убить её теперь легче, когда вина доказана, а ярость прожигает желчью каждую мышцу, призывая к действиям, но Шелур не позволяет и шага ступить. Его обволакивает липкая, мерзостная сила Темного Плетения, вынуждая склониться рядом с Согоримом. В руке у Шелур что-то блестит, похожее на кусок серебра, но таких артефактов Могрулу не доводилось встречать.

– Я не буду убивать тебя, учитель. Кто-то должен рассказать о том, что ты видел.

Она оставляет обдумывать свои слова, ибо видел он слишком многое и молчал слишком часто, чтобы теперь взреветь от бессильной ярости.

Раны Согорима затягиваются благодаря оберегу, кровь останавливается, а мелкие порезы от кинжала и вовсе исчезают. Теперь, думает Могрул, они оба так накрепко повязаны и разделёнными тайнами, и долгом жизни, что не расплетёшь клубок без усилий. Кряхтя, они поднимаются на ноги и оглядываются: прекрасный источник отныне осквернён гнилью. Тёмные силы оркам родня, однако эта даже Могрулу, известному коллекционеру, кажется отвратительной, она въедается в землю и уничтожает жизнь, без которой ни света, ни тьмы существовать не может, и аура Шелур вся сочится ею, точно ядовитым соком.

– Я не верю в совпадения, не знаю, как ты, – говорит Согорим, с мрачным видом пялясь на упокоенную нежить. – Это всё она наворотила, с самого начала. И вы оба, кажется, хорошо знакомы.

Его взгляд прожигает насквозь, и Могрул в этот раз оставляет за Согоримом право злиться. На его месте он бы тоже требовал ответы и сам не отказался бы от них.

– Я её не учил подобной мерзости. Значит, за ней стоят силы куда более могущественные, чем можно себе представить.

Наконец проливается дождь, точно горькие, крупные слезы, и смывают кровь в озеро. Могрулу не хочется смотреть на это, как и на полуразложившихся мертвецов у берега. Среди них есть и эльфы, и люди, и даже парочка полуорков – явно не из племени, судя по одежде, наверняка наёмники, которым не повезло сгинуть в какой-нибудь канаве. Могрулу противно и думать, что Шелур, его маленькая любознательная девочка, теперь обшаривает могилы и творит богопротивную магию. Возможно, сама убивает и превращает в чудовищ. Тут уже не до расовых различий – подобной участи не пожелаешь даже врагу, хотя ход, безусловно, эффектный.

Похоронить их нет возможности, да и после позорного боя сил не осталось. Согорим спешит обратно, чтобы доложить племени о катастрофе, молчит всю дорогу и копит ярость – не скажешь точно, из-за очередного поражения, уже девчонке, или же неизбежного вымирания. Одно точно: Могрулу предоставлен последний шанс на молчание.

– Ты сказал, что потерял учеников. Что произошло между вами? Она убила второго? – спрашивает Согорим погодя, когда эмоции остывают, а источник остаётся позади. В его голосе звучит грусть – возможно, он уже не верит в злой умысел со стороны Могрула после того, как он опалил Шелур.

Он молчит, наверное, целую вечность. Кусочки мозаики только сейчас встают на свои места, формируя чёткую картинку и очевидный вывод, чем занималась Шелур этот год.

– Не было существа на свете, которого бы она любила больше брата, – вздыхая, отвечает Могрул, – а любовь – болезнь тяжёлая и прогрессирующая, неизлечимая. Такие привязанности, как у них – всё равно что новый жизненно важный орган. Отрежешь – и на всю жизнь останешься калекой.