Текст книги "В одну реку дважды (СИ)"

Автор книги: grey_area

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Однако свалиться без видимой причины, без оружия в руке и врага из плоти и крови – вот истинный орочий страх. В том нет славы, нет цели, нет пользы. Наверное, поэтому церковь Юртруса так сильно укоренилась здесь, на границе гиблых моровых болот и пустынных гор. Близость старых руин, где часто можно встретить отравленные ловушки и довольно мерзкие охранные заклинания, тоже играет злую шутку с жадными до трофеев орками, но для Могрула это самые лакомые экземпляры.

Он изучает каждый случай с вдохновением коллекционера: принюхивается к коже, ко всякой царапине, слушает дыхание – или же разбирает мёртвое тело на части, скрупулёзно сравнивая здоровые ткани с поражёнными, засовывает новые, многообещающие образцы в колбы с раствором, делает записи и наносит рисунки на грубую самодельную бумагу цвета камня.

День проходит в рутине; заболевших немного, а тех, кто ищет исцеления в храме Гниющего, и того меньше, поэтому каждому можно уделить повышенное внимание. Могрулу в радость отгораживаться от внешнего мира – касания смерти о нём рассказывают всё, что нужно, – поэтому присутствие постороннего в храме раскрывается не сразу.

– Чего тебе? – в два слова он старается объяснить, что не любит, когда стоят над душой, но Согорим будто и не слышит. Бывший вождь опирается на костыль – обмотанный тряпкой кусок деревяшки, – могучие плечи сгорблены, голова опущена. На осунувшемся лице гуляет нехорошая улыбка, обнажая крупные желтоватые клыки.

– А я думал, в храме рады всем, – он откровенно насмехается, как может только тот, кто всё уже потерял.

Добровольно, будучи уже излеченным, прийти к Гниющему может разве что безумец. И пусть взгляд тёмных, глубоко посаженных глаз Согорима на удивление ясный, почти прозрачный, агонию за ними так просто не скрыть, даже многолетняя выдержка не помогает.

– Болезни душевные здесь не лечат, – напоминает Могрул, уже отчаявшись прогнать бывшего вождя. Тот лишь плечом дёргает и поднимает взгляд на столб света, врывающийся в храм. Не лезет под руку – и на том спасибо.

Когда кончаются живые, наступает время мёртвых. Души воинов он провожает в Нишрек, на Вечную Битву, однако опустошённые тела остаются опасным источником заразы. На столе как раз уже приготовлено обнажённое тело, но Могрул пока не приступает к работе. Первым делом он посвящает молитву Юртрусу и традиционно получает благословение проницательности. Одна молитва – без знаний и действий – не работает; глупо просить всесильное божество даровать что-то, что по силам самому. Однако у него никогда не будет глаз Юртруса, способных увидеть мельчайшее изменение в здоровом организме. Только на короткий срок – и только верным последователям – можно получить частичку великого дара и максимально приблизиться к самому скрытному и опасному богу.

Обработка и захоронение тел – часть древних традиций, а не только необходимая работа: недаром войну и славную смерть орки возводят в культ, а реки в Нишреке полнятся пролитой кровью. Груумш, Илневал, Шаргаас и Бахтру вполне справляются с убийствами, даже Лутик вносит посильную лепту в защиту племени от чужаков, но только Юртрус олицетворяет то, что зовётся страхом смерти. Кланяясь ему, орк вспоминает, что плоть далека от идеала, и душа в ней держится лишь временно.

Могрул чтит мудрость предков и следит за выполнением каждого ритуала упокоения умерших, напоминая племени о чужих ошибках, но самое главное – о ценности жизни. Мертвецы – отличные учителя. Своим ритуальным облачением Могрул повторяет образ самого Юртруса: его тело тоже несовершенно и страдает от различных недугов с самого рождения, но руки несут исцеление и надежду отчаявшимся.

По традиции клан покойного забирает все его вещи, но оставляет взамен напоминание о себе. Обнажённое тело на столе испещрено рисунками, именами и отпечатками рук – несколько совсем маленьких. Могрул касается их через перчатки и всё равно чувствует, как в груди расползается боль, будто ноет старая рана.

В голове некоторое время шумит, пока он режет холодную плоть, но любознательность коллекционера в итоге побеждает, возвращая концентрацию. Причина смерти открывается быстро, отчего даже становится скучно: в кишках застрял кусок кости с острым сколом. Такое часто бывает, когда дичь должным образом не обрабатывается, а орки ленятся часто жевать: тут либо выйдет, либо лихорадку призовёт, либо же бедолага кровью зальётся. Могрул не обязан сообщать причины смерти, если те не угрожают племени, и глупость в число угроз не входит.

Батур с порога бросает на Согорима неодобрительный взгляд и хмурит брови, точно это она была жрицей Юртруса, но Могрул лишь кивает головой, не отрываясь от работы и приглашая её проходить.

– Ты нужен в хранилище, – бросает она, продолжая посматривать на Согорима, прищурив глаза. – Жаркие дни выдались, и запасы нужно проверить.

После изнурительного дня меньше всего ему хочется отправиться на прогулку по пещерам, но, скрепя клыками, он скидывает мантию и устало следует за Батур к выходу – как ей вообще можно отказать? К тому же это его долг – следить за сохранностью пищи и источников воды.

– Ты не можешь остаться здесь один, – говорит Могрул и кивком приглашает выйти вместе с ними. К счастью, Согорим молча повинуется и растворяется в темени одного из тоннелей.

– Мне это не нравится, – бормочет Батур, и уточнения, что именно её беспокоит, не требуются.

Присутствие Согорима вызывает щекотку где-то в затылке и постоянно заставляет нервно озираться, но только для того, чтобы удостовериться в безопасности. Переборов болезнь, бывший вождь очнулся другим, и дело ведь не только в физической слабости – что-то перевернулось с ног на голову в его голове. Пусть ему кажется, что жизнь закончилась, всё же Могрулу жалкий самоубийца в храме не нужен, а тем более – глупец, отринувший дар Юртруса.

Могрул идёт по длинному и узкому коридору, соединяющему «старую» часть пещер с «новыми». Широкий коридор считается общим, а значит, ничьим, поэтому под ногами время от времени похрустывает мелкий мусор; в половине светильников, которые стоят в маленьких, выдолбленных в стене нишах через каждые пятнадцать шагов, давным-давно кончилось масло. Стены покрыты многочисленными рисунками, посвященными в основном подробностям интимной жизни членов клана. Могрул не может удержаться от смешка, обратив вдруг внимание на один из таких рисунков: нанесённый свежей ярко-зелёной краской и хорошо заметный в пятне света, он изображает нового вождя, проводящего время в компании с огром.

Ревизия проходит муторно – и если бы не присутствие Батур, Могрул точно бы на кого-нибудь сорвался. Его водят по бесконечным тоннелям, от одного клана к другому, клонят головы, хотя при других обстоятельствах прокляли бы с порога. Его водят по бесконечным коридорам от одного клана к другому, по кладовым и складам, заполненным тушами разной степени свежести, горшками с прогорклым салом и вяленым мясом. Орки едят почти только мясо, так что проблема сохранности продовольствия стоит как всегда остро. Старательно игнорируя усиливающуюся головную боль, он каждый раз внимательно – в конце концов, это его долг если не перед племенем, то перед божеством – осматривает запасы, суёт нос в корзины, снимает присохшие к кувшинам крышки, тычет пальцем с коротко остриженным ногтем в очередные пятна на туше или мушиные яйца, но в глазах смотрящего на него орка видит лишь желание поскорее выставить его за дверь.

Однако когда они с Батур вдруг встречаются взглядами через плечо очередного пустоголового охотника, на душе разливается если не спокойствие, то какое-то аномальное смирение. Кое-что из запасов действительно попортилось, а что-то ещё можно спасти, поэтому Могрул, не теряя времени, расщедривается на целую лекцию: подсказывает, как обработать покрывшееся плёнкой мясо, а также скрыть неприятный привкус раствора. Батур кажется довольной, что он решил поделиться премудростями кулинарии, но всё же взгляд её то и дело скользит в сторону выхода из хранилища, и Могрул ловит себя на мысли, что так долго они не находились рядом почти целый год.

Домой он возвращается в расстроенных чувствах; грудь чуть сковывает неприятная тянущая боль, столь привычная в последнее время, а потому уже – незначительная. Ноги скорее по привычке доносят его тело до лежака. Конечно, появление Согорима не становится сюрпризом, но Могрул всё же вздрагивает, когда широкоплечая фигура тихо выныривает из теней.

– Кто-то приходил, пока тебя не было.

– Что, не нашёл другой работы, кроме сторожа? – огрызается Могрул, не чувствуя ни тени угрызений совести. Согорим на них и не претендует. Он задумчиво чешет подбородок обломанными ногтями и продолжает:

– Я скрывался в тенях, когда сюда зашла женщина, но она быстро вышла, видно, не застав тебя.

– Кому надо, тот явится вновь, а теперь, будь добр, исчезни и дай выспаться.

Согорим ещё что-то бормочет вслед, но Могрул, конечно, уже не слушает. Всё, чего он желает, – это упасть на лежак и забыться до рассвета. Даже присутствие постороннего перестаёт настойчиво прожигать затылок нехорошими предчувствиями – уж не впервые приходится принимать у себя гостей.

Могрул двигается по следам разрушений, точно разъярённый волкодав, попутно поднимая и возвращая на место всё, что ещё можно спасти. Повязав на лицо кусок ткани и вооружившись лысой метёлкой, он собирает в стороне просыпанные травы, кучки перьев и пыль. Жреческую мантию он не торопится снимать, а руки надёжно спрятаны под перчатками. Совок ощутимо трясётся, когда Могрул глядит на него, а мысли заняты лишь планами о достойном наказании. Хрупкие глиняные сосуды не значат ничего в сравнении с содержимым – пролитым и безнадёжно утерянным.

В который уже раз Могрул убеждается, что храм Гниющего бога – не место для детей, а тем более – не тренировочная площадка для начинающего жреца. Выбор атакующих заклинаний в принципе невелик, но мальчишка как-то умудряется найти для себя подходящее, чтобы покрасоваться перед сестрой.

Могрул повторяет про себя, как заклинание, что сам был ребёнком, но это – дело давнее, а воспоминания причиняют такую боль, что он срывается на близнецов, затем осекается и не может понять, чем они перед ним виноваты. Конечно, он никогда им не признается в глупости, да и не поймут. Могрул для них – сварливый старик, который вечно всем недоволен, и никак иначе. Они вообще верят, что он родился сразу таким.

– Простите, учитель! Накажите меня, не трогайте Шелур! – пищит мальчишка перепуганным птенцом, пряча руки, будто улику, за спиной и чуть отходит в сторону, чтобы укрыть непослушную сестру – инстинктивно, но уверенно. Храбрый поступок, учитывая, что трясётся он, как лист на ветру.

– Естественно, я накажу тебя, Шукул, ведь это ты разбил реагенты! Поровну разделите, как обычно. А ты, – девчонка тут же выглядывает из-за плеча брата, – перестань его подначивать.

Дети перед ним – две половинки целого. Магия, что привлекла при первой встрече, поёт в крови Шукула; он уже напорист, как положено настоящему орку, и задаёт вопросы, которые даже Могрула сбивают с толку. Шелур же – пухленькая, миловидная, скромная, но достаточно уверенная в себе девочка, чтобы постоянно нарушать правила и виться подле брата. Кажется даже, что некоторые важные качества – вроде терпения – они тоже поделили поровну.

Да, Могрул взял из племени только одного, но девчонка всё равно упорно приходит и суёт любопытный нос на каждом уроке. Даже когда он уходит глубоко в сети пещер или на поверхность, каким-то образом она всегда находит Шукула. В конечном итоге Могрул, не переставая ворчать и отталкивать её посохом, все-таки мирится с присутствием «лишнего» ребёнка и негласно позволяет крутиться рядом. Вскоре он понимает, что Шелур ловит каждое слово и, что важнее всего, безоговорочно верит ему, в отличие от Шукула, которому хочется опровергнуть каждый факт, да и на некоторые проверочные вопросы она порой отвечает куда проворнее. С такой прилежностью из неё получится отменный зельевар.

Батур права: такую связь, как у близнецов, нельзя разрушить; есть в том нечто загадочное, будто душу поделили два разных существа. Сложно удержаться от наблюдений за ними и преследующими их на каждом шагу странностями, когда шрамы чертят кожу, точно в отражении, а мысли опережают действия другого – как телепатия.

Однако дело ведь молодое; это пока они неразлучны, но уже через несколько лет Шелур заберут старшие женщины для обучения, там она будет занята, скинет детскую кожу и забудет эти глупости, как и брат. Могрулу остаётся только ждать. Когда они вырастут и покажут, на что способны, их примет какой-нибудь клан, а пока – это только два полуорчонка с простыми именами, у которых нет ничего, кроме друг друга.

Пока дети снова играют после уборки, оставив учителя наедине со своими мыслями, стиркой да отбеливанием перчаток. Шелур не выпускает из пальцев своё единственное украшение – красную бусину на потемневшей веревочке. Обычно она говорит, что это подарок от мамы, но скорее Батур постаралась – любят эти жрицы обвешиваться чем попало. Для Могрула это хороший знак, раз Шелур уже интересуется – хоть через украшения – традициями Великой Матери. Не место детям в храме Гниющего – тем более девочке – если есть выбор. Много лет назад он был точно таким же, говорит себе Могрул, только никакой клан так в итоге и не принял хилого, недоношенного орчонка – только бог гниения и личинок.

Не самая лучшая участь для молодых и здоровых детей, но выбора у них нет. Правда, слушая раскатистый смех, подхваченный эхом, трудно поверить, что они здесь несчастны.

С самого утра нет времени на воспоминания – кто-то всё же отужинал протухшей дичью и слёг с отравлением. Если и есть на свете лекарство от беспросветной глупости, то открыть его предстоит тяжким трудом и точно не в орочьих пещерах, а пока что придётся бороться с последствиями, как обычно.

Батур не приходит в привычный час, и поначалу это кажется странным, даже тревожным знаком. Отвлекаясь, Могрул оборачивается на столб света, чтобы узнать время, но затем вспоминает совместную ревизию и то, как она прятала взгляд, когда они стояли вместе. Кто знает, о чём шепчутся в племени? Быть может, старшие жрицы Лутик наконец-то запретили Батур видеться с ним?

Одно точно: чем старше он становится, тем больше сентиментальных мыслей приходит в голову – глупых, пустых и определенно опасных. Её общество стало чем-то большим, чем визитами вежливости, уже давно, но лишь сейчас, без привычного присутствия Батур, ощущение пустоты дышит холодом могилы. У Могрула точно такое же одинокое пристанище.

Рациональная, преобладающая часть разума подсказывает, что ни одна острая зависимость не доводит до добра, всё это самообман. Морщинистые руки с пигментной россыпью скрывают белые перчатки, и Могрул не знает ощущения лучше. Холод кожи отрезвляет и мгновенно возвращает к больному орку. Как ни крути, жизнь жреца – в работе при храме, а не в иллюзиях о том, что могло бы быть.

Впрочем, лишние мысли появляются лишь в определённые периоды, которые легко предсказать – например, когда он ужинает в одиночестве. С больными же такой такой муки быть не может в принципе. Весь его мир концентрируется на луже свежей блевотины – и наверное, так даже лучше. Резкий запах бьёт по носу, и нет никого, кто вытер бы пол за него. Могрул вздыхает – всё-таки у привязанностей есть очевидный плюс: безвозмездная эксплуатация.

Когда приходит третий заболевший орк с теми же симптомами, Могрул серьёзно задумывается о естественном вымирании самых глупых и неприспособленных, но это слишком хорошо, чтобы быть правдой. К появлению Батур – ближе к вечеру – он уже сочиняет целую тираду, однако вытянувшееся, побледневшее лицо и тревожный взгляд всё меняют. Она отходит в сторону, освобождая путь в храм ещё нескольким оркам: кого-то несут, но большинство идёт самостоятельно. Такой расклад ещё можно принять за обнадёживающий по меркам эпидемии – а это была она, без сомнений, – однако нехорошее предчувствие мерзким червём вьётся где-то от грудины до глотки, и Могрул сам чувствует приступ тошноты.

– Вы ведь обработали дичь? – слова слетали без его ведома – глухие, тихие. Кажется, что нарушая тишину храма, он привлекает беду.

Батур медленно кивает и молчит, будто тоже чувствует окутывающую, плотную тень неизбежных перемен. Ещё далеко до паники, но старые и более опытные жрецы уже различают характерные тревожные знаки. Не сговариваясь, они приступают к работе, как бывало уже ранее; Батур зовёт всех свободных сестёр в помощь больным и одинокому Могрулу, от которого теперь зависит их выживание.

Уже не до секретов – запах болезни разлетается быстро, и вот уже соглядатаи вождя Лограма мнутся, точно малые дети, у порога храма Юртруса. Обычно Могрулу в радость глядеть на страх в их глазах, но сейчас он слишком устал, чтобы даже раскрыть рот для лишнего слова. Он будто в трансе; руки сами мешают нужные ингредиенты, а тело по собственной воле тянет в зал к нужному больному.

– Этот отошёл – самый первый, – бросает Батур горько и тайком утирает глаза тыльной стороной ладони. Мантия запачкана, как и её обнажённые руки. Могрулу хочется выругаться, встряхнуть её за плечо и напомнить об осторожности, но вместо этого он командует:

– Пусть его перенесут на стол – я должен посмотреть.

– Вождь к себе требует жреца Белорукого, – упрямо тянет один, не из местных – явно из клана Лограма, – но осекается под уничтожающим взглядом.

К счастью, те, кто в храме помогает с вечера, переносят тело без промедления. Орки кажутся тупой, неуправляемой силой – так оно и есть, по сути, – однако под страхом неведомого быстро прогибаются под властное влияние, чтобы только выжить. В годы кризисов именно жрецы управляют кланами, и вождь наравне со всеми исполняет их приказы – и те, кто проклинал когда-то Могрула, теперь просят о помощи.

– Коли вождь вздумал спасти племя, пусть накажет сжечь всю припрятанную дичь и послать охотников за новой – та точно будет в порядке. Воду даже не трогайте. Я проверю, как только освобожусь. Пошли вон!

Втянув головы в плечи, лишние, бесполезные орки исчезают во тьме тоннелей, словно черви. В храме уже не продохнуть от смрада, да ещё и члены кланов у своих родственников остаются. Он и рад помощи, но больно отвлекают стенающие матери; среди больных появляются дети – а значит, времени в обрез.

Могрул подзывает Батур – единственную, кому он может доверить храм, что вот-вот разорвётся под давлением хаоса; благо шуметь никто не думает, будто тень Юртруса и впрямь нависла над головами.

– Не позволяй трогать воду, – он указывает на каменную чашу у мастерской. – Стой насмерть, даже если умолять будут.

– Я помогу ей, – Согорим мрачен, но сосредоточен; и не скажешь, что недавно сам чуть не отдал богу душу – кажется, его лицом можно разбивать стены, а тот даже не поморщится. Глаза же вновь горят огнём, как перед сражением. Правда, закончилось то поражением, но Могрул всё равно кивает – а был ли выбор?

Нет его и у Батур. Умирающие будто горят изнутри и просят хоть каплю воды, чтобы напитать высушенную глотку, но Могрул и сам пока не знает, где кроется смерть, и не хочет рисковать – потерпят. Чтобы выжить, приходится кому-то быть жестоким.

Орки шарахаются от каменного стола и трупа на нём, и Могрулу никто не мешает работать – разве что только собственные лихорадочные мысли. Догадки, построенные на признаках болезни, не хотят складываться ровно: посеревная кожа и тошнота с кровью точно не имеют ничего общего с отравлением – по крайней мере, трупным ядом. Здесь что-то другое, не менее знакомое, но совсем уж невероятное, поэтому Могрул не сразу принимает правду.

Руки в кожаных перчатках орудуют быстро, но куда грязней, чем обычно; он торопится и знает, что может совершить непростительную ошибку – тогда тел для вскрытия потребуется больше, чтобы выудить систему. Всё это время Могрул не перестаёт молиться, возможно, даже шепчет под нос, как безумный: «Повремени с касанием, ещё чуть-чуть! Сохрани наше племя!»

Он содрогается, когда думает о крошечных телах, ещё не сформированных, и мышцах податливых ножу, как тесто. Снова тошнит.

«Рано или поздно чума заберёт своё. Смерть придёт за каждой жизнью. Только непрерывный цикл войн и эпидемий может сделать орков великими, отделить сильных от слабых, как зёрна от плевел…»

Могрул вздыхает и смыкает веки; рука зависает над разрезом, подрагивает тонкий нож. В унисон шепчут в мыслях два голоса – мужской и женский, один – пламенно, от всего сердца, другой же – беспристрастно. Когда-то он требовал от Шукула и Шелур зазубривать главные догмы Юртруса, чтобы от клыков отскакивали, теперь же – видит в древних словах двойной подтекст.

Беглый взгляд скользит по рядам пыльных банок, по сухим веникам трав, и плохое предчувствие топит в подступающей панике: что если ему не померещилось, и кто-то копается в его мастерской, где яды так же доступны, как и припарки? Согорим предупредил вчера, что кто-то заходил…

Тут же он вспоминает, как заметил недавно перемену в расстановке – едва заметную, но ощутимо неприятную, будто подсознание уже тогда предупреждало об опасности, – однако не придал в тот раз значения, сославшись на старость: кто же в здравом уме полезет в самое опасное место?

Только тот, кто знает, что искать.

Следом подтверждается самая дикая теория: отрава родом из его, Могрула, хранилища – так коллекционер смерти станет ею для своего племени. За скрупулёзными подсчётами солнечных часов и попытками предсказать пики эпидемий он совершенно упустил из виду учёт мелких ингредиентов. Могрул так привык быть в храме – всегда на страже, в одиночестве, – что позабыл об осторожности. Отсутствующий порошок из мелких чёрных бобов, что растут только в Сумеречном лесу, будто насмехается над ним пустующим местом – точнее, кто-то удачно прикрыл пропажу соседними банками и кульками, отсюда и странное ощущение перестановки.

Лишь на миг каменеют мышцы, затем Могрул начинает размышлять логически, ведь он же и единственный, кто может эпидемию остановить. С подробностями – кто на самом деле виноват – можно разобраться позже. Долг зовёт.

– Мне нужна жаба, – требует он, хватая Батур за рукав. Много лет назад при первой встрече она вырывалась, а теперь просто смотрит ошарашенно, хлопая глазами. Они оба устали. – А лучше – несколько. Пусть ребятня насобирает и мне в ведре принесёт, а то остолопы эти больше сталкиваться друг с другом будут по тоннелям, – он кивает на вернувшихся воинов вождя, которому, видно, ответ жреца пришёлся не по нраву.

С правдой возвращается и гнев – кольцами, точно змеиными, он наслаивается где-то в груди, растекаясь по крови ядом, и тело бросает в жар. Тянет накричать, разрядиться на кого-нибудь, даже по мелочи, но Могрул как-то держится, чтобы избежать вопросов.

– Х-хорошо, – шепчет побелевшими губами Батур в ответ и бежит исполнять приказ, каким бы безумным он ни казался. Слишком хорошо она знает, что Могрул шутить не умеет.

Всё племя работает, как единый организм – от детей до стариков, – и Могрула затягивает в центр вихря. Сделаешь шаг в сторону – разорвёт на клочки, вот и остаётся быть его сердцем. Старый учитель рассказывал о самых жутких эпидемиях, но сам Могрул впервые сталкивается с чем-то глобальным и настолько разрушительным. Это не просто болезнь – убийство!

Далеко ходить не нужно, и первая жаба шлёпается в каменную чашу при храме. За пределами пещеры давно царит ночь, столб света исчез, как назло, поэтому Батур подсвечивает факелом. Оба, как завороженные, следят за резкими прыжками, пока жаба пытается выбраться, но так и замирает на месте, выдувая кожный мешок.

– Эту воду раздашь молодым и здоровым, но не больным – теперь их судьба только в руках Юртруса и собственной воли. Расходы бессмысленны, – решает Могрул, приблизительно оценив запасы, и рычит от бессилия – слишком мало! Он знает, что яд уже всосался в кровь – сколько ни пей воды, всё её мало будет, а если ещё и отравлена, то быстро к богам отправит. Тяжкая пытка – и ужасная, мучительная смерть.

Согорим мрачной тенью скользит за спиной, будто чует его вину и только ждёт повода для удара: руки ни на миг не разжимают древко копья, и Могрул невольно прикидывает, что, даже будучи хромым, тот спокойно проткнёт ему спину. Явно повезло с выбором оружия.

Жабы погибают в каждом источнике; их даже не хватает на проверку тех запасов, что остались в кадках и бочках. Впрочем, понаблюдав со стороны, остальные орки быстро берут способ на вооружение и обещают проверить воду самостоятельно. Для Могрула это даже не тень надежды – практически ничего. Батур заламывает руки и уже не смахивает слёзы, оплакивая каждый клан, каждую загубленную жизнь. Пока они блуждают по тоннелям, им встречается одно только горе.

– Ты ничего не могла сделать, – и это чистая правда, однако Батур шарахается от его ласкового прикосновения. За рёбрами тут же что-то отмирает и падает в тёмную бездну. Вновь возвращаются былые кошмары, где она стоит рядом и ненавидит его. Больше всего на свете Могрул хочет, чтобы Юртрус прибрал его на месте, однако ничего не происходит, и ему придётся посетить наконец Лограма.

Под высокими сводами логова вождя не смолкает гневный шум голосов, который на секунду замирает, когда там показывается Могрул, и вновь обрушивается, но, к великому удивлению, не на него, а на хромающего следом Согорима. Военачальники не стесняются выказывать своё презрение тому, кто когда-то водил их в бой, а теперь жалкой тенью следует за старым жрецом. Бывший вождь вжимает голову в плечи и не решается поднять взгляд, чтобы не спровоцировать нового потока оскорблений, но всё же упорно идёт следом.

Обычно Могрул не присутствует на общих сборах кланов, не было его и на приветствии нового вождя, но в этот раз приходится сделать исключение. Чем дальше они заходят, тем больше нервничает Согорим, когда встречает грозные взгляды бывших собратьев, ловит ругань и унижения, однако и не уходит. Перед Могрулом же орки расступаются, как вода вокруг камня: его появление – дурное предзнаменование.

– Заткнулись! – рычит Лограм, однако полностью унять толпу ему так и не удаётся.

Пользуясь случаем, Могрул внимательно разглядывает нового вождя: как и положено орку он высок, широкоплеч и тяжёл, от всей его фигуры веет силой, угрозой и агрессией. Кажущаяся небольшой по сравнению с массивным телом голова растёт, похоже, прямо из плеч. Брови вождя угрожающее нахмурены, челюсть выпирает вперёд, маленькие тёмные глаза пристально следят за толпой и приближающимся Могрулом. На Лограме – полный латный доспех, оружие – под рукой.

Четверо молодых воинов из клана Ослепителей стоят по обеим сторонам от трона; взгляды их полны презрения, а о подбородки можно хоть орехи колоть. Из самого тёмного угла на Могрула пялится старший клановый маг Вигнак Огнерукий – ровесник ему, но определённо не лучший друг в том, что касалось взглядов на магию и её практическое применение. От клана Согорима, видимо, не осталось и следа при новых порядках.

– Источники отравлены, – говорит Могрул первым, без приветствий и поклонов. Вождь не поднимается со своего аляпистого костяного стула, увешанного трофеями; рядом на кольях гниют головы поверженных им врагов – все орки, судя по прикусу, и ни одного эльфа. Могрул хмурится, но это не его дело. – Можно опустошить их полностью и дождаться заполнения, но на это уйдёт несколько недель…

Не дослушав, вождь вцепляется в единственное, что по-настоящему волнует:

– Ты говоришь, что кто-то нас травит?

Вторит ему нестройный хор голосов. Если он намеревается напугать своё племя, то попытка успешная. Досчитав до пяти, Могрул молит себя не вестись на провокацию, не унижаться.

– Пока нет никаких доказательств. Это лишь догадка. Пока я не осмотрю отдалённые источники, запрет останется в силе.

– Это твоя проблема, жрец, – бросает вождь гневно, не сводя угрожающего взгляда. Умирающие, голодающие кланы – угроза в первую очередь его власти, которой и недели не исполнилось. – Если не решишь её, я приму меры сам. У тебя ровно день.

Не теряя драгоценного времени, Могрул удаляется к себе, чтобы собраться в дорогу и отдать распоряжения Батур, чувствуя спиной теперь уже не презрительные – гневные взгляды. Груумш явно доволен этим рассадником зла, и страх лишь раздувает пламя. В то время, пока одна часть племени помогает друг другу или умирает в агонии, другая – самая сильная – только и ждёт команды для кровопролития. Смерть летает в воздухе, и орки сходят с ума от её запаха.

Кланы отлично знают, что делать в период кризиса: пока действует запрет на воду, они выживут – будут пить кровь зверей, но не сгинут. Орки отлично приспосабливаются, как показывает история. Даже в его отсутствие не пойдёт всё прахом: Батур уже много лет может самостоятельно распоряжаться в храме Гниющего, пусть и не признаёт этого вслух. Могрул за племя уже не волнуется – по крайней мере, за большую его часть.

Согорим ловит его в одном из тоннелей, как обычно, из тени, напугав до полусмерти. Он опирается на неизменное копьё, точно на посох, но аккуратно, сжимая древко бережно, как хрупкую невесту.

– Я иду с тобой, жрец, – говорит он так, словно всё ещё является вождём, и кривит губы. – На поверхности множество опасностей, и тебе не помешает опытный сопровождающий.

По его тону ясно, что у Могрула нет выбора. Впрочем, чтобы уложиться в срок, ему действительно понадобится проводник, который куда чаще него из пещер выбирается. С остальным же… можно разобраться позже.

========== Часть 3 ==========

Покидая родной храм, Могрул не может избавиться от навязчивого беспокойства и оставляет самые подробные инструкции на любой, даже самый невероятный случай, при котором его заключение о природе эпидемии ошибочно. Он может положиться на Батур, но присутствие других жриц – молодых и потому пустоголовых – вселяет страх в душу: возможно ли усугубить ещё больше их ситуацию? Старшая жрица уверяет, что всё будет хорошо, но Могрул лишь презрительно фыркает – наверняка жители Иллефарна, на руинах которого покоится Берег Мечей, говорили нечто подобное.

Он собирается в путь, оставив нескольких помощников для переноски трупов и уборки. К зельям и заготовкам прикасаться Могрул запрещает, а самые опасные ингредиенты прячет или вовсе уничтожает, чтобы перестраховаться: тот, кто устроил массовое отравление, может без проблем вернуться и затесаться в толпе. Женщины занялись больными, как он указал – и даже проконтролировал их успехи с толикой зависти. Всё-таки уход и врачевание – истинное предназначение жриц Лутик, когда как его – безоговорочная смерть.