Текст книги "В Бога веруем"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

о перфекционизме

Ужасна судьба перфекциониста в России. Его встретят смехом и проводят проклятьями, вослед ему полетят камни, палки, грязь, грубые слова, судебные постановления, осколки, клочки и шматки и искореженные детали всего того, что он долго и тщательно мастерил. Его будут травить в газетах, на него напишут доносы, ему наставят рога, им напугают детей, память о нем уничтожат. Вызовет ненависть каждая ровно и изящно написанная буква, каждая аккуратная строчка на одежде, каждое отчетливо выговариваемое слово, все, что красиво, добросовестно и надежно сшито, состругано, собрано, склеено, построено, выращено, расчислено, расчищено, и все, сделанное так, чтобы можно было сказать: “Лучше не бывает”.

Стойте! Да почему? Почему!!! По кочану!!! Ждут, что с неба упадет, а когда действительно падает, принимают за говешку, на помойку двумя пальцами выносят драгоценные предметы роскоши. Но почему? Они любят лучшее, но не любят лучших, да и лучшее на самом деле им без надобности. И больше не спрашивайте.

Аристид Иванович просыпается рано. Он уходит не позавтракав. (Ни греки, ни римляне не ели с утра.) Пешком, от Тучкова переулка до Публичной библиотеки, он идет на службу. Мимо жизни приятно ехать в полдень, в полупустом трамвае, наблюдая жизнь из окошка: вот мужик с ручной газонокосилкой, пацаны на великах, тинэйджеры на роликах, кто-то идет за молоком или газетой, и на газонах подсыхает трава, и стоит погода. А в период с октября по июнь – вот как сейчас – это не погода, а, по меткому замечанию господина Голядкина, всеобщая гибель. В библиотеке тихо, тепло, привычно, и весь персонал – с сугубым респектом. Седой, серьезный, сгорбленный, он забивается в свой угол и опускает нос в бумаги, и бормочет, и бурчит, и пришептывает. (Греки и римляне всегда читали вслух.) Аристид Иванович! Что там с первочеловеком стряслось?

Первочеловек защищал Свет от царей Мрака, поочередно совлекая с себя хорошие стихии и связывая ими плохие, в результате чего произошел известный нам материальный мир: ни Богу свечка, ни черту кочерга. В мире, видите, нет стихий в чистом виде, они перемешаны. И плохое дернуться не может, и хорошее мается дурью. Человек должен не вредить свету и не задерживать его пребывание на земле, вот так. “Вот так” – это как? Ну как, как. Как попало.

Да, а собственно люди откуда взялись? О, это грязная история. Собственно человек – что-то вроде выкидыша, плод противоестественного и насильственного соития сынов Мрака со Светом. Мы все – порождение насилия, дети боли, страха, ненависти – нежеланные выблядки красоты. Это многое объясняет.

А внешне, кстати, пошли в отцов – демонов Дыма. Соль, беспробное золото, две ноги.

А Евгений между тем писал, писал, да и написал проповедь. (Мы говорим “проповедь”, потому что там были такие слова, как “необходимо”, “я надеюсь” и “помочь людям”.) Вы зачем смеетесь? Как это грешно, легкомысленный друг! Невинный, жалкий, сбитый с ног золотым дождем чуда, к чему еще, кроме спасения человечества, может он приложить свои отсутствующие силы? Хотя желание добра – это гибельное безумие, приникающее ухом к воспаленной земле, ищущее чего-то в облаках стеклянными очами, – но будем же милосердны. Оно одно и в пустыне, пусть покричит. Под пыткой тоже вопить не запрещается, разве нет?

Погодите, но, выпущенное на волю, оно само станет пыткой. Разумеется; а чего вы испугались? Разве не такая же пытка – ежедневный здравый смысл, перемирия со злом, сменяющие друг друга и никогда не кончающиеся. Чем они разнятся, безумие и разум – и там, и там смерть души, почему тогда не украсить ее хотя бы одним истерическим всплеском помешательства. Как же, одно плохо, другое – хорошо. Все четко, многим понравится: безумие – изначальное свойство Мрака и его порождений, разум – принадлежность Света. Погодите, так что конкретно у Евгения с головой? Опять вы нас одергиваете! Пусто у него в голове, что там может быть. Но есть вещи, к которым и от великого ума, и от полного его отсутствия относятся очень серьезно.

Вздор, говорит Аристид Иванович, который слушает очень внимательно, но со всеми признаками злобы. Вы опять все перепутали. Безумие не есть отсутствие разума, но некий извращенный разум, его темный аналог, та mala mens, о которой говорит Августин. Точно так же оборот “не в своем уме” подразумевает потусторонний ум, чуждый обычному ясному сознанию, но непомутненный. А если он не свой, то чей же? В самом деле, чей? Не перетрясти ли нам Гофмана и Майринка, не пустить ли в ход томительную чертовщинку? А вы, как видно, предпочли бы пустить в ход холодное зубоскальство. Эй, опять подловили! Да, кстати, насчет Августина.

о блаженном Августине

Ловец человеков Августин в момент знакомства с манихеями преподавал риторику: “продавал победоносную болтливость”. У него всегда были очень серьезные интеллектуальные понты. В Фавсте, модном манихейском гуру того времени, он прежде всего увидел человека, “совершенно не знавшего свободных наук, за исключением грамматики, да и то в самом обычном объеме”. Против этого Фавста он потом настрочил целых тридцать три книги, по полочкам, наверное, разложил, что отшлифованный лучшими учителями умник во всех позициях предпочтительнее вдохновенного самородка. Августина можно понять: девять лет проболтался с манихеями – и ни карьеры, ни фортуны. Он образумился. Переметнулся. Дослужился до блаженного. Подумаешь, мало ли народу металось туда-сюда, между вероучениями, партиями, покровителями, философскими системами, знаменами, незыблемыми ценностями, двумя женщинами и двумя стульями. Наверное, каждый первый из тех, кто включен в энциклопедию.

Поймите правильно, мы никого не осуждаем. При Августине новые императоры издали новые эдикты, и манихеи – в позиции ли гуру, в позиции ли способного и честолюбивого неофита – утратили перспективы. Им опять засияло мученичество – а мученичество, привлекая людей определенного склада, неоспоримо отталкивает тех, кто знает свободные науки в полном объеме. Августин был человек упрямый и смелый, не будь другого выхода, он бы, без сомнения, претерпел – но зачем, если выход нашелся. Прати против рожна из любви к искусству? Да, что-то в этом есть. Хранить верность знамени не из-за его достоинств, а просто потому, что так вышло – и само знамя взять, какое попало, и не покинуть побежденных лишь от презрения к победившим, презрения к любой победе, и – если повезет – произнести свою одинокую, сумрачную, высокомерную проповедь – это красиво. Жест вместо жестикуляции, слово, а не потоки речи, эстетическая непогрешимость гордости. Августин хотел совсем другого, и он в этом не виноват.

о новых религиозных организациях

Евгений написал проповедь, но к проповеди должна прилагаться церковь.

Рынок спиритуальных товаров у нас насыщен не хуже любого другого, в чем наш герой с удивлением убедился, заглянув в справочник “Новые религиозные организации в России”. Там были (в алфавитном порядке): Адепты, Антропософы, Ассамблея Бога, Божьи дети, Вальдорфская педагогика, Волхвы, Деструктивные культы, Дианетика, Зеленый орден, Истинно православная восточная небесная апокалиптическая церковь, Интегральная йога, Миссия “Евреи за Иисуса”, Московская церковь Сатаны, Мун Сан Мен преподобный, Необуддизм, Неохристианство, Неоязычество, Общество Сатаны, Плимутское братство, Религия Богемы, Розенкрейцеры, Сайентология, Церковь Великой Белой Расы и многое другое. Манихеев там не было.

о вальдорфской педагогике

Почему? Почему! Потому что вальдорфская педагогика – это одно, а образование – совсем другое. Чтобы узнать о манихеях, нужно заглянуть в кое-какие книжки, еще и сообразить, куда заглядывать. Если в голове нет, в общеизвестном неудобосказуемом месте не займешь. Ой, ну хватит брюзжать. Эта пословица… наоборот-то тоже верно, понимаете? Даже если у кого-то голова – склад всего необходимого, в ней нет – нет помещения для жизненных духов, а ведь жизненные духи, что ни скажи, вещь немаловажная и такая, без которой, пожалуй что, и Брокгауз не в радость. Очень хорошо! Тогда ответьте, прямодушный друг, каким образом они в нужный момент сообщаются? Э… ну, говорят же “моча в голову ударила”, почему бы жизненным духам не пройти тем же путем. Путем мочи? Фу, прекрасно вы поняли, просто вам зудит лишний раз обгадить вальдорфскую педагогику и вообще все, не сопряженное с высокоученой бессмысленной тратой времени, сил, здоровья и жизненных духов. Простите, но бессмысленность трат такого рода нельзя оценивать вчуже. Вы сами что-нибудь растратили? На эту мертвую пачкотню? А вы?

о церковной кружке

Как к проповеди церковь, так к церкви должна прилагаться церковная кружка. И крысы! Крысы? Так ведь говорят же “беден как церковная крыса”. Не “голоден”, заметьте, или там “угрюм, и худ, и бледен”, а просто неплатежеспособен. Нищий не только по части духа. Да, тут все очень хитро взаимосвязано. Видимо, имеется в виду, что в церковной кружке скапливается нематериальное: ни копеечки в ней нет, зато очень много жгучих глаголов. Это почему? А кому, по-вашему, читают проповедь? Церковной кружке, больше некому. И крысам. Хорошо, пусть и крысам, хотя дело не в них. Мы заговорили об этом только из-за необходимости сообщить, что строительство храма вновь явленных манихеев началось с радикальной церковной реформы, которую на голубом глазу провел Аристид Иванович. Все церкви деньги собирают, – сказал он. – Мы будем деньги давать.

о строительстве храма

Если изловчиться и представить себе что-нибудь совсем уж невероятное – например, прекрасный солнечный февральский день в родном городе, – то к этой фантастической картине без труда можно будет подверстать пару не более фантастических зарисовок с той же натуры.

Процедуру создания новой церкви провели под ярким солнцем, среди аккуратных сугробов парка. Вот мы видим Аристида Ивановича – смущенного, но решившегося все претерпеть. Негодяева – с улыбкой на лице. Каких-то людей с разинутыми ртами. Плачущих старух. Старух, яростно плюющих на безвинную рожу Д. Вашингтона. Продвинутую молодежь, которая придирчиво сличает бумажки. Какой-то мент прорвался без очереди… Евгений привычным движением достает из кармана деньги – из другого кармана торчит аккуратно свернутая проповедь – и раздает, раздает. Пальцы пока целы. (Негодяев предлагал разбрасывать бумажки с балкона или хотя бы влезть на скамейку или урну, но Евгений не захотел возвыситься над компатриотами столь механическим способом – или постеснялся – или почувствовал, что при подобных обстоятельствах нельзя мелочиться и лучше рискнуть пальцами, чем будущей репутацией.) Солнце слепит ему глаза, все плывет в зеленом сиянии. Он растет, упирается головой в небо, дышит разреженным воздухом то ли олимпийских чертогов, то ли Голгофы – на такой высоте легко спутать. Его спутанные отрастающие волосы становятся дыбом, сердце колотится. Он готов летать, страдать, мыть ноги прокаженным и воскрешать мертвых. И, главное, ему ничего не нужно говорить.

Домой он пришел шатаясь. У него болела голова. У него болела рука. Он без страха смотрел в будущее.

А куда смотрела Мадам, пока Евгений так неосмотрительно неистовствовал? Неужели не было никакой возможности пресечь вредное безумие? Отчего же сразу пресекать? Может быть, безумие было совершено с ее ведома – бывает ведь, что властолюбие побеждает не только здравый смысл, но даже алчность. Захочется, вы знаете, низких льстецов, высоких трибун, приветственных кликов – Бог весть чего, – и так обламывает слышать эти клики из телевизора не в свой адрес. Если супруг никуда не годится – хоть бы он в барабан стучал на досуге или дуэты с кем-нибудь пел, – пусть устраивает перформансы на площадях и в скверах: кто только ни попадал во властители дум прямо со сцены балагана. Сброд видит отражение своего любезного, но непримечательного лика в подправленных мудрым резцом чертах фигляра и вознаграждает, рукоплещет, смиренно несет цветы и сердца – не греческой же ему скульптурой любоваться, в самом деле. Подлая, бессмысленная, тупая чернь! Эй, вы чего так психанули? Уж не прогорел ли ваш собственный балаганчик? Какая черная шутка, беспощадный друг. Вы за нее поплатитесь.

о понятии “формат”

Мадам пролистала книжку, которую дал ей Аристид Иванович, и не нашла там никакой ведущей женской роли. С этой точки зрения выгоднее, конечно, было вводить христианство – там и Богоматерь, и Мария Магдалина, – но как его во второй раз введешь, тем более что и в первый все получилось довольно печально, для ведущих женских ролей также. Более того, в книжке не было предусмотрено никаких андрогинных гностических божеств – их еще можно было бы толкнуть под брендом унисекса, – и даже значилось, что у манихеев само понятие пола греховно. А что прикажете делать с абсолютным запретом на деторождение?

Мужчины и женщины, которым запросто сообщат, что они не больше чем недоделки, выкидыши изнасилованной природы, скорбное недоразумение, не почувствуют себя польщенными. Нельзя обидеть сразу всех и знать, что кто-нибудь обрадуется; только умение находить целевую аудиторию обеспечивает проповеди успех, а проповеднику шансы. Это простой пример: с грязью нужно смешивать кого-то одного, как мудро делают Библия и феминистки, сообщая мужикам либо теткам об их первородстве. Что бы вы ни сказали, лучшая – на ваш выбор – половина человечества останется довольна. Или вы думаете, что понятие “формат” придумали на радиостанциях?

Мадам листала и поражалась количеству вещей, не сулящих манихейству никакого будущего. У нее был ясный, сухой, очень спокойный ум. Трудность задачи не вдохновляла ее на немедленные свершения. Она видела, что чепуха с царями Мрака хороша только на картинках – Босх, Отто Дикс, все такое, – и кричащие от боли овощи не вызовут, возможно, возражений в качестве натюрморта, но как об этом говорить? Вот что это: “Помысел – творческое начало божественной либо темной сущности”, “печаль – злой помысел тела”. Начни толковать с народом о помыслах, он тебя живо опечалит; о судьбе собственного тела сможешь только догадываться. Короче! Можно заставить народ изучать что угодно – вот в детских садах сейчас изучают “петербурговедение” и “театрализацию”, – но он же изучает и глумится, а глумления родного народа не выдержит ни одно вероучение, будь оно хоть трижды истинное. Народ любит простые, наглядные вещи – что-нибудь вроде сатанизма, коммунизма, пышного пасхального шествия – и склоняется всем сердцем к той церкви, которая все делает за человека: поет, молится, блюдет и на веревке, как упрямого осла, тащит за собой воображение и совесть прихожанина. Еще короче! Короче говоря, манихейство – игрушка для людей с запросами. Да и им ни к чему.

Конечно, с гностиками или неоплатониками вышло бы еще хуже.

Если долго и упорно разбрасывать баксы, что будет, вдумчивый друг? Девальвация, что же еще! Только сколько придется потратить времени – хоть бы бумажки были сотенные… В одном долларе нет ни полета, ни фантазии, ни угрозы экономических потрясений; с таким же успехом можно раздавать презервативы и кормить бездомных зверей бесплатным супом. “За кого агитируем?” – спрашивали Евгения, и Евгений виновато пожимал плечами, а Негодяев торжественно и серьезно отвечал: “За Господа Бога”, – и улыбался, помедлив, и кое-кто говорил: “а, понятно, секта”, но кто-то, машинально складывая банкноту, уносил все же не ее, а эту улыбку – как хрупкую драгоценность или нежный засушенный цветок, диковинку, – чтобы неожиданно находить ее потом на засохшей коре лиц самых разных американских президентов.

А Аристид Иванович? А у Аристида Ивановича был свой научный интерес: утопить мир на расстоянии вытянутой руки в зеленой бумаге, квинтэссенции зла. (А знаете, что такое квинтэссенция? Тот самый “пятый элемент”, воспетый Люком Бессоном. Нет, без шуток.) Ну фантазер, долго же ему придется топить непотопляемое. Ага. Вот он стоит, смелый наблюдатель, а вокруг него так и плещет, плещет изумрудной волной, прямо к Тютчеву иллюстрация: ты, волна моя морская, своенравная трам-пам. Вы помните эти стишки, в школе ведь учили? Сперва благородно, живописно, в традициях пейзажной лирики – и заключительный вопль ни к селу ни к городу: “душу, душу я живую схоронил на дне твоем”. На дне волны? Выходит, что так; вы и к Тютчеву придираться будете? Очень надо.

Угу; старикашке, в ненарушаемой чистоте эксперимента, даже не собственную руку приходится утруждать, А не без пользы, между прочим, были бы для вас, почтеннейший, упражнения пальцев. О! а вы это пальцами делаете? Вы это о чем, дружочек? О том же, о чем и вы – о самом главном. Или у манихеев и к онанизму были претензии?

об онанизме

Претензии к онанизму, шаловливый друг, есть у всех – даже у Министерства здравоохранения. Нечего трогать хрустальную мечту грязными лапами! Или размножайтесь, или сублимируйте – да хоть коз оплодотворяйте, – но сделайте что-нибудь и для других, не только для себя. Онанисты часто звонят во всякие там службы доверия и изъясняются матом, так по телевизору сказали. Они склонны к суициду, стихоплетству, другим проявлениям антиобщественного эгоизма. Они злые и грязные. И какая в том радость? Нет, знаете, определенного свойства радость все же есть – робкая, бледная, чахоточная, может, даже со слезами или жалкой вымученной улыбкой – слыхали французское выражение “желтая улыбка”? – в общем, вот так. Вы-то сами чего загрустили? Ничего; не мешайте. Все-таки есть вещи получше одинокого оргазма. Ну, это смотря у кого какие оргазмы. А хотите посмотреть?

Без полового акта и книжка не книжка, а какая-то далекая от жизни ерунда. Нам что говорят? К жизни, говорят, нужно быть как можно ближе и в соответствующей позиции. (Как у классика: поза нелепая, удовольствие сомнительное.) Скоро и в учебниках математики появятся соблазнительные картинки. Но что такого в математике-то можно найти? Как же! А перемена мест слагаемых?

Ну-с, приступим, отважный друг, вообразите себя коннозаводчиком или доктором. Что мы видим? А мы на кого смотрим-то? Ах, выбор невелик: Мадам и Евгений, который-либо. Тогда пусть Евгений Негодяев, а то что за радость смотреть на супружеские радости, только сердце защемит при мысли о неизбежности, с которой всякая радость превращается в конце концов в долг. Как-то нервно вы шутите, превращаете супружеский долг в скорбную демонстрацию удали. (А слово “удаль” мы куда возведем этимологически? Да, что-то не возводится. Тогда очки наденьте, и продолжим.)

о порнографии

Итак, Мадам и Негодяев. Они лежат в описанной классиком позе и совершают – как это? – фрикции. Вот камень преткновения для логически мыслящего человека! Им приятно и весело, а нам нечем себя занять. Как нечем, мы ведь наблюдаем? Можно делать записи, потом сравнить – мало ли какое открытие. Предполагаете открыть что-то новое? Ах, да разве в этом цель наблюдения! Попутно, может, и откроем. Помните, один старенький ученый открыл связь танцев с порнографией – он же, вообще, другим занимался, то ли физикой, то ли словесностью – это так, между делом, случайно увидел. И где же он имел случай такое увидеть? Кто его знает, не важно; важно то, что мы, занимаясь порнографией, с тем же успехом можем совершить переворот в физике. Взгляните, он ее что, душит? Да нет, просто по шее погладил.

А все-таки знаете, Негодяев хорош, вот теперь мы пригляделись и видим – и этот жест такой нежный – новое не новое, а сердцу грустно. Отчего же? А вам не кажется, что у него есть некоторые чувства, не только жестокий пыл, а женщина просто пользуется? Что ж вы на основании одного нежного жеста такие выводы делаете, полюбуйтесь, как он ей руки заламывает. Правильно, это отчаяние страсти. Эти стоны тоже, видимо, свидетельство глубокого горя? А видите, он ей что-то говорит – тихо-тихо, даже она не слышит, – это, по-вашему, не довод в пользу чувства? Кто придумает разговаривать в постели, только влюбленный. Или инструкцию нужно дать – повернись, то-се. Неправда, он бы взял и сам повернул, как ему нужно. Это было бы невежливо.

Нелегко жить тем, кто находит вежливость нелишней и в роковые минуты. Это ваше открытие? А ваше какое? Никакое, а только грустно смотреть на людей, которые были полны жизни, но теперь притомились, лежат, курят. Интересно, в порнографии есть высший смысл или одна практическая польза? Судя по тому, что загрустили вы, а не они, есть. Ерунда… Конечно ерунда, не расстраивайтесь. Разве не опрятнее представлять себя на месте пылкого любовника, нежели действительно там оказаться: окажешься – уже не подумаешь обо всем по порядку, даже если хочется. Чего хочется, думать? Ну да. Так ведь бывает: ласкаешь чье-то трепещущее тело, а мысли скачут черт знает где. Мысли ладно, а вот где сейчас обманутый муж?

Обманутый муж сидит у Аристида Ивановича (на постели, кстати говоря, но это лишь потому, что сесть здесь больше некуда после того, как вы – да-да, не отпирайтесь! – столь грубо и вероломно обошлись с последним из стульев) и мнется, жмется, поджимает губы, вертит пальцы, помаргивает. Нервничает? Да, похоже на то. Аристид Иванович, скорее всего, хлопочет на кухне, а гость ждет, бросая туда-сюда суетливый дрожащий взгляд человека, которого в отсутствие хозяина нестерпимо тянет к хозяйскому письменному столу или даже карманам его пальто. Господи, да что тут взять! Вот именно, мало ли что. Пошуршите по-быстрому, Евгений, может, у старика отыщутся какие-нибудь волшебные вещи: шлем, меч или такая микстурка, что пару капелек выпьешь – и улетишь далеко от всех безобразий. Ну да, образцы шизофрении в аккуратных пробирках. Шлем ему очень кстати будет, пусть прикроется. Опять вы за свое, мы же современные люди! Видите на столе фурик? Что такое фурик? Ну, маленький аптечный пузырек. С лекарством? С лекарством, с лекарством. Нет, не видим. Какое совпадение!

Но пусть вас не оставляет надежда спереть в чужом доме нужное вам лекарство. Даже когда сами не знаете, где болит.

о положении дел в 296 году

В 296 году все было не совсем так, как сейчас, но похоже. Величие и доблесть римлян, сильно потрепанные солдатскими императорами, что-то значили. Сказать правду, остались от величия рожки да ножки, но народ в общей массе этого еще не понял. До народа всегда как до жирафа, и кризис третьего века, о котором можно прочесть в любом учебнике, в третьем веке мало кому бросался в глаза. С севера вторгаются германцы, с востока – персы, но Диоклетиан восстановил относительное единство империи еще на целое столетие, и народ предался своим привычным мирным занятиям: приторговывал, брал проценты, ходил в цирк и поколачивал излишне назойливых адептов единобожия.

На 296 год пришлись неудачи в войне с Персией, уравновешенные успешной карательной операцией в Египте. Констанций вновь завладел Британией, изгнав некоего (Аристид Иванович скажет вам, как его звали) узурпатора с десятилетним стажем. Не все гладко с культурой: старой доброй стенной росписи нувориши предпочитают мозаику, и, кроме того, возникли и неприлично расплодились неоплатоники. История литературы числит в своих живых рядах разве что Лактанция, все остальные уже или только что умерли – от Гомера до Тертуллиана. Даже Авл Геллий умер. И Элиан тоже.

Еще будут блаженный Августин, Донат, Боэций, Юлиан Отступник, Аларих, гунны, вандалы, Меровинги, и Хлодвиг скажет святому Ремигию: “А, обманщик и предатель своего короля!”. Рыцари еще не родились, Мерлин еще не попал в хрустальный гроб, и на рукоятке меча, который он сделает и заколдует, еще нет страшных слов “и убьет этим мечом того, кто ему всех дороже”, да и самой рукоятки нет. Странный год, вязкое время! Не порываясь из-под крышки, клокочет, как в кастрюльке, история, и, совсем как сейчас, римские политические деятели грустно ошибаются, принимая себя за поваров, кулинаров. (Уж лучше ошибаться по примеру Петрония, полагая себя гурманом, но кто в 296 году читает Петрония.) Через какое-то время на востоке приключилась Византия, а на Западе – рыцарство.

История просто повторяется – не важно, в каком виде. (Скорее всего, в одном и том же; нас вводят в обман ненормированная жестокость одних эпох и улыбчивое бесстыдство других.) Может быть, нас опять ждут чума и рыцарские поединки – точнее говоря, не нас, а наших партнеров по европейской цивилизации. По милосердному замечанию нашего всего, “рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами” – и потомков, будьте уверены, тоже не одушевит. Какая-то душа у них, конечно, будет – как можно без души, – но что до чистых восторгов – если бы еще просто восторги, а то отмой их, подмой, стихи придется писать и вообще жечь укрепленные города галантно, – нет, увы. Да и не больно хотелось! Чистый восторг, скажите пожалуйста. Нечем черту срать, так угольями.

Опять ругаетесь; ну чего ругаетесь? Ничего; тоска по будущему. Нам не жаль, что крестовые походы теперь не те, что прежде: что это за поход, когда земной шар можно облететь чуть ли не за сутки, нет чтобы пока собрался, пока доехал – приключения, женщины, ключи от сожженных городов… И вот еще интересно, что бы с ними со всеми сталось, не будь они с головы до ног увешаны всякими волшебными цацками. У Ариосто один мужик так и говорит одному рыцарю: “Если у вас и конь, и доспехи заколдованные, чего ради я буду с вами драться?” И наш потомок, член обоза, какой-нибудь безымянный человечек, “да так” в значении “никто”, седлает своего ослика или мула и не торопится ехать. Рассказать вам про Ариосто? Ради Бога, не надо. Рассказывайте скорее, что происходит.

Что происходит… Оказывается, много воды утекло – и Нева вот давно вскрылась, блещет стальной синевой всевидящих глаз, – пока мы ворочали туда-сюда скрижали истории. В один замечательный день все стали манихеями, ну абсолютно все. (Двадцать пять человек в родном городе и сто в Москве, простодушной столице.) И что, народ их признал? Зачем народ, и без народа все очень неплохо. Вы должны признать, что так всегда и бывает: сначала простому народу положить на столичные дрючки, а потом хоп – поздно, народ обнаруживает себя в позе беззащитности. Х…м морду не утрешь, о родной народ.

о метафизике сквернословия

Ох-ох… Бесполезно с вами бороться; чем настырнее вы по части книжонок и скрижалей, тем безмятежнее сквернословите в свободное от Брокгауза время, словно зарок себе дали: не получится измазать мироздание библиотечной пылью, так хоть грязью из канавы замарать. Ну зачем, зачем, можете вы объяснить, по какой мистической причине уж так необходимо утираться помянутым способом? Полно вам, раздражительный друг, попейте водички. Можно подумать, мы вас на каждой странице х..м благодарим. Если бы на каждой, это действительно неприличие и уже не смешно, какой тут смех, плакать впору, когда водка приобретает вкус лекарства. Но гомеопатическое, отмеренное твердой рукой сквернословие – это же примирительный елей, душа мира! Да будет вам известно, что наше все № 2, а именно Салтыков-Щедрин, вдохновившись утраченным, увы, трудом Светония “О брани или ругательствах и о происхождении каждого”, открыл или предполагал открыть в одном из своих сочинений кафедру митирологии, сиречь науки срамословить, да и сам в быту отличался. Это он шутил!!! Шутил, как же. Просто он был справедливый человек и старался, чтобы сквернословие прилагалось не по произволу сквернословящего, но по заслугам сквернословимого. А вы нас сперва отвлекаете, а потом жалуетесь. На чем мы остановились? Остановились! Да вы и шагу не сделали, как стали в пень. И все-таки? Ну, в один замечательный день…

В один замечательный день все стали манихеями, и жизнь немедленно преобразилась – по крайней мере, для очень и очень внимательного взгляда, вооруженного лупой, и внимательного ума, вооруженного воображением, А разве воображение состоит в ведомстве ума? А как же! “Мысленное представление”, как написано в словаре, значит, нужны какие-то мысли, чтобы из них нечто представить. Ну, что бросается в глаза? Ничего. Так-то оно так, но приложите усилия, примечать первоначальные изменения нелегко – это потом кажется, что так было всегда. Когда уже ничего нельзя исправить? Конечно, это ведь как с любовью: приложил усилия и увидел в избранном предмете все, чего в нем никогда не было, но отныне будет. То-то горькие слезы будут! Да, горькие непридуманные слезы. Ну, держите лупу.

об адептах

По нежному весеннему городу ходит Аристид Иванович, окруженный толпой учеников: куда он, туда и они, ловят каждое слово, понимающе смеются, вертятся под ногами, ждут у парадного подъезда Публичной библиотеки; стоит ему плюнуть – и тут же все вокруг захаркано, и бедный старик принужден плеваться в платок, и все его карманы набиты платками.

Вам, может быть, кажется, что это весело – идешь себе не спеша, а следом поспевает резвая стайка адептов, годных хотя бы на то, чтобы вовремя чиркнуть спичкой, и сразу понимаешь, кто ты есть на самом деле – поэт, мыслитель, муж совета. А то, что адепты – шваль, дрянь, разная пакость, так это ничего, это всегда так. Приятно, когда вам смотрят в рот? Да… но смотря кто смотрит. Что это за публика? Публика, людишки, всякой твари по паре. Веселый сброд, люди, которым – по жестокой их непригодности к чему бы то ни было – нечем заняться. И люди скромные, трудолюбивые, которые раз в неделю отчаянно хотят общаться и иметь высшую цель. Люди глубоко несчастные, которые слышали когда-то звон и с тех пор ищут, где же звенело – и вечно находят не то, и очаровываются, и прозревают, и возобновляют поиски. Ничтожества с уязвленным самолюбием, мнящие себя интеллектуалами выпускники приходских школ, даже один журналист – и ничтожество, и интеллектуал. Бледные серьезные лица, чахотка в нервах, проблемы с зубами – чего от них требовать? (Требований к человечеству у меня немного, говорит Негодяев, но почему они не моются.) Кучкой, короче, люди, а выговорить о ком-то “человек” – тренироваться нужно, тренироваться и не краснеть. Странствующие трупы, сказал как-то Аристид Иванович о людях вообще. Адептам уж так понравилось, не описать. Теперь друг друга по-другому не называют: “Ну что, труп Петя, еще рюмочку? – Да я, право… мне вот труп Федор Федорович Кастанеду дал почитать…” Кастанеду они читают! Уже и кошкам стыдно признаться, сколько золотого молодого времени они ухлопали на эту чепуху; еще скажите, что “Огонек” читаете. А что сейчас модно читать? О бестактный друг! Вот вы прямо сейчас читаете что?

о модном чтении

Модное чтение – это тема для диссертации или глянцевого журнала, изысканий трогательных и никем не принимаемых всерьез. Чтение вообще лежит за границами объективной реальности, очерченными в припадке жизнетворчества современным здравым смыслом. У современного здравого смысла руки рассчитаны на три движения, он сколько смог, столько и очертил, переворачивать страницы – нет, не дотянуться. Если нет обыкновения нюхать табак, то нет и табакерок: ни модных, ни немодных, никаких. У Негодяева вроде была табакерка? Это не мода, это шик. Шикарно, черт возьми, держать в кармане компактное произведение искусства, красивую вещь, на которую посмотрят с уважением и завистью. Неправда; нам ведь говорят друзья и знакомые: вот то почитай, вот это, и в телевизоре нет-нет да мелькнет какая-нибудь писательская рожа, и в глянцевом журнале – сами говорите – расскажут порой что-нибудь занятное о литературе, даже и классической. И вы читаете и следуете рекомендациям глянцевого журнала? Иногда.