Текст книги "В Бога веруем"

Автор книги: Фигль-Мигль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Вот такие были люди. Конечно, они в качестве людей свое учение изрядно опошлили. Говорили, например, что плод испытывает боль, когда его срывают с дерева. (Чего только нет в этом манихейском компоте.) На практике это вылилось вот во что: фрукты и овощи собирали специально обученные парии вроде слуг или рабов, а персоны поважнее только ели. Над этим потешается (потом, потом, уже откушав) Августин.

Блаженный Августин – это вообще отдельной строкой. Ведь он, представьте —

Что? Ну хорошо, перерыв.

Следующая фотка представляет нам парадный обед в гостиной чудного павловского ампира. Аристид Иванович сидит за круглым столом и смирно кушает котлету. Жена Евгения, в шелковом платье, и Негодяев, в рубашке с отложным воротником, переглядываются с растущим изумлением, причем Негодяеву все веселее, а Мадам все больше не по себе. Евгений сидит спокойно – даже какое-то тихое достоинство появилось в его осанке и движениях – и рассказывает (вот теперь понятно, что чувствует Мадам) о пятиликом царе Дыма, у которого львиная голова, орлиные крылья, туловище дракона, четыре лапы и рыбий хвост. В вашей жизни были, без сомнения – и более внимательные слушатели. Но для Евгения внове хотя бы то, что он говорит, а его не перебивают.

А скажите, как там у него дома, наладилось? Наладилось, наладилось, карман не скудеет. Мы не знаем, какое орудие увещания пустила в ход Мадам – слезы или ферулу а натюрель, – но парадный обед пышен, как державинская ода. Яркие краски богато накрытого стола – узором выставленный цветник того-сего – и в розовом луче зимнего солнца горят смоль и янтарь икры и теплые пятна тарелок. А вы знаете, что такое ферула? Нет. А почему не спросили? Потому что вы уже достали своими разъяснениями. Да, серьезно, так скоро? Ну, все равно, ферула – это такая палка. Чтобы воспитывать.

о феруле

Вы спрашиваете, наладилось или нет. Как могло не наладиться; не то что наш плачевный герой, но и какой-нибудь умный вольнолюбивый человек – да хоть вы, мужественный друг, – не всегда найдет причину и способ расстаться со своим нарисованным на куске старого холста очагом; пусть тот прикрывает дыру или трещину, но мы-то верим, что там дверца во что-то. (И еще вопрос, такая ли это каморка, есть и похуже.) Жажда перемен обычно удовлетворяется мечтами о переменах. О чем мечтал – если это вообще было в его силах – Евгений, сказать невозможно. О Евгении невозможно что-либо сказать, как и разговаривать с ним самим. Вы, может быть, злитесь, не находя в этой книжке ни приключений, ни разговоров. Что-то должно приключаться, держать внимание, и, по крайней мере, персонажи должны разговаривать. (Даже у Пруста они иногда разговаривают, хотя им приходится уважать пристрастия автора; даже в ученом романе XVIII века информация дается в диалогах, и в беседах образованных героев идет речь о гигиене, косметике, микроскопе и телескопе, о природе и распространении огня, анатомии глаза, охоте на аллигаторов, регенерации утраченных щупалец у морских звезд, причинах и диагностике болезней, циркуляции крови, оспе, процессе бальзамирования трупов, морской болезни, конвульсиях, удушье, а если герой куда-то едет – о ландшафте, климате, флоре и фауне, реках, полезных ископаемых, городах и нравах их обитателей.) Ведь Евгений, его семья, Негодяев, Аристид Иванович и прочие, которые еще, быть может, появятся, – не немые, и вполне могли бы говорить друг другу “доброе утро”, “привет”, “как дела” и даже “отстань”. (Спросите свою совесть, в вашей-то жизни есть разговоры лучшего качества?) Евгений может сидеть на кухне и пить горячее молоко, а с ним в это время поделятся, посоветуются, беззлобно пошутят, не будут затыкать ему рот. (Очень удачно, что рот занят.) Чепуха; вы сами знаете, что кроме “привет” от дочери и “пока” от жены ему ничего такого не положено.

А… а вот вы говорили, что Мадам “Гриндерс” носит. Да, мы так сказали. Иногда носит. А вы знаете, какая публика носит гриндера? Ах, вот вы о чем. А вы знаете, какая публика читала Ницше?

При чем здесь вообще ботинки.

о Царе Дыма

Евгений сидит на кухне и пьет горячее молоко. Царь Дыма – сильнейший из царей мира; его тело неуязвимо, он может становиться невидимым, менять форму, передвигаться в любой стихии и читать мысли. Почему, интересно, дым главнее огня, ветра, воды и тьмы? Царь Тьмы, скажем, – дракон, его демоны – пресмыкающиеся из свинца и олова, но и он уступает летучей тени: легкому пару над кружкой с молоком, дымку зажженной сигареты. Что такое дым? Ничего. Ничегошнее воздуха – воздухом, по крайней мере, можно дышать. (А дымом, правда, можно задохнуться.) Его главное свойство – развеиваться. С ним сравнивают славу, молодость, деньги и другие иллюзии. Он был, был, и вдруг его сразу не стало. Это-то и действует безотказно.

– Папа, привет, – быстро говорит Лиза, заглядывая в холодильник и доставая оттуда апельсин.

– Привет, – говорит Евгений. – Ты сегодня рано. Последний урок отменили?

– Я сама его отменила.

– Почему?

– Потому что она дура.

– Кто?

– Ну кто, училка.

– Не очень это хорошо – прогуливать и обзываться.

– Быть дурой тоже не очень хорошо.

Евгений лишается собеседницы прежде, чем успевает собраться с мыслями.

Быть дурой или дураком не очень хорошо и, главное, очень невесело. Многое выглядит непроясненным. Многое – точнее говоря, вообще все – выходит из-под контроля. У вещей нет имен, у чувств нет имен, что-то всегда остается в мутном осадке бессмыслицы. Существование одних – под вопросом, небытие других – опровергнуто, самокопание не приносит никакой радости. Евгений смотрит в окно. Январский день – ясный, сухой, прозрачный – вот-вот треснет и осыплется осколками стекла, льда, мертвого холодного воздуха. Чей-нибудь внимательный взгляд слегка подтолкнет – и полетит к чертям вся эта порнография, равновесие пространства и времени. Евгений переводит взгляд на появившуюся на кухне жену.

– Маленькая дрянь опять прогуляла, – говорит Мадам, заглядывая в холодильник и доставая оттуда апельсин.

– Зачем ты так, – говорит Евгений.

Вопрос без вопросительного знака, “что делать” со всхлипом в конце. Жалкая интонация тех, кто безуспешно прогуливает уроки жизни. Безуспешно – это как? Да так, что ни себе, ни людям. Нормальный шалопай что делает, сбежав с урока? Идет в мороженицу или курит под лестницей. А наш общий друг стоит столбом и не знает, куда податься: и стыдно ему, и скучно, плюс он предчувствует, что умрет, если постучится в дверь класса. Чем его обидела жизнь-училка? Или почему ему не хочется мороженого? Все нужно уметь (с ударением на “уметь”): жить, радоваться. Даже дрочить нужно уметь. А вы спрашиваете как. Посредством личного опыта, как еще. Да теперь и морожениц-то нет… Ладно-ладно.

– Ну так поговори с ней.

– Может, – говорит Евгений, – лучше ты сходишь в школу и поговоришь с учительницей?

– При чем здесь учительница, – говорит Мадам. – Это что, учительница прогуливает уроки?

Плоды в мире Дыма – соленые. Мы бы подумали, что логичнее им быть горькими – с запашком шашлыка, костерка, гари, – сладкими, если уж пошло на дым и плоды отечества, – но с какого боку тут соль, вкус моря, слез и остроумия. (А наш знаток всего английского вспомнил бы о своих запорах, но для него это уже не актуально. Почему? Ну что вы, какие запоры у покойника. Нет, почему именно запоры? Вот черт, да потому что это слабительное – магния сульфат, английская соль. С глауберовой не спутайте, та тоже слабит. Вот черт.)

– Ты всегда считаешь, что, если у ребенка проблемы, только она сама виновата.

– Не я так считаю, а так и есть.

– Тогда я сам схожу.

– Прекрасно, – говорит Мадам, разглядывая на свет яркую спираль аккуратно срезанной кожуры. – Ты хоть знаешь, где это?

о плодах мира Тьмы

Горькие – как раз плоды мира Тьмы. Это понятно. Черный лес, неосвещенная подворотня – добросовестный источник разочарований и грусти. Как насчет того, что непроглядная ночь в головах тоже хочет быть корнем всех зол? Родная литература надорвалась, пытаясь заменить власть тьмы властью электрической лампочки. Мы не согласны. Невежество – это всего лишь скользкая дорога, на которой легко разбиться. Но не каждый разбивается. С надежной резиной, например, проскочить можно.

Это что за наворот такой? Хотите сказать, просвещение не смягчает нравы? Угу, но оно смиряет. Туземцы неплохо себя ведут, пока карательные войска повсюду расквартированы. Хорошим человеком нужно родиться, все прочие в лучшем случае научатся, в пассивной позиции, приемам дрессировки. Так; Евгений училку построил? Нет, конечно. Она его? Вот это он предусмотрел, поэтому вообще никуда не ходил. Дитя оставлено без прогулки, без сладкого, без телевизора, без Негодяева и с учебником родной литературы – карцер так карцер, по всей программе. Что они в пятом классе проходят, “Бородино”, сказки народов мира? Вот пусть почитает, как в сказках трактуется непослушание. А вы спрашиваете, с какого времени зло, немотивированное зло с человеческими глазами на человеческом лице. Каких угодно царей мира придумаешь – лишь бы не смотреть. У вас тру-ру, а у нас —турфанские рукописи. А также птички, цветики, рыба, дракон, дым, вкус соли. Нет, это невыносимо. Аристид Иванович, ради Брокгауза, расскажите как положено.

о том, откуда все взялось

Чтобы не было слишком заумно и скучно, говорит Аристид Иванович, манихеи разукрасили свою космологию восточным мифологическим орнаментом. (Говорят, их книги славились иллюстрациями.) История сотворения мира приобрела ботаническую наглядность. Вот такую:

Материя – активное начало Мрака – вырастила пять деревьев. Деревья принесли плоды. Плоды в мире Дыма – соленые, в мире Огня – кислые, Ветра – острые. Воды – сладкие и со вкусом пресной воды. Тьмы – горькие. Созрев, плоды упали на почву, и из них вышли архонты, демоны Мрака. Архонты Дыма – двуногие, с телом из золота; Огня – четвероногие и медные; Ветра – крылатые и из железа; Воды – плавающие, серебряные; Тьмы – пресмыкающиеся, их тело – свинец и олово. Из этих демонов произошли растения и животные. А вот цари мира: лев, орел, рыба, дракон и тот, пятиликий, о котором вы уже знаете. А как же люди? Так же, как все остальное. Допустим; а откуда все взялось в самом начале, в каком пространстве эти деревья росли? Да будто не знаете: все взялось из сверхплотного состояния Вселенной, так называемой сингулярности. (Этим же состоянием все и закончится, по осторожному предположению современной физики. И чем тогда современная физика отличается от варварских мифологий? А понтов-то – сингулярность, тыры-пыры. Черные дыры в карте звездного неба.) Чего хмуритесь, Аристид Иванович? Расскажите нам сказку с картинками.

Ну дела, хлопнул на стол книжку и ушел. Аристид Иванович! Профессор! На что он обиделся-то? Хм, книжка. “Кефалайа”. Опять какие-то восточные выкрутасы. Ладно, почитаем.

– Откуда все взялось? – спрашивает Евгений у Негодяева, когда они идут через площадь и мост над блестящим стеклом Невы.

– Из воды и простейших микроорганизмов, – рассеянно говорит Негодяев. – Где ты эти ботинки купил?

С обувью в родном городе засада, вы знаете: заплатишь двести гринов, но ни в чем не уверен. Со всем остальным – джинсами, трусами и сосисками – тоже нет уверенности, но обжопиться с шузом больнее всего. Обувь первой принимает удар всех стихий, включая мента при исполнении: тот тоже сперва смотрит на ботинки, а уже потом, если нужно, в глаза. Глаза – это ресурсы духа, состояние сознания; ботинки – платежная ведомость. Кредит доверия и просто кредитка. Следствие и причина.

– Да ладно, – говорит Евгений.

Ах, лапа! Неужели ему хочется поговорить обо всем таком и судьбах мироздания? Вы смеетесь, незлобивый друг! Вы говорите, что со столь прискорбным зудом нужно ходить на заседания Философско-религиозного общества и щупать воду, мокрая ли, в кругу таких же страстотерпцев, отнюдь не докучая друзьям. Все это так, но поверьте, и приличные люди порою размышляют по ночам в подушку о смысле жизни. Они стыдятся говорить вслух: зло, добро – абстракциями такого рода легко оперируют только школьные учителя, политики и прочие персоны гомерической бессовестности, – но непроизнесенные слова мучительно застревают в сердце, вообще в теле, и бедному телу очень плохо.

– Да вот, – говорит Евгений небрежно, – Лизе тут сочинение нужно написать, о добре и зле. Как ты думаешь, зло сильнее?

– Интересно, – говорит Негодяев, – с каких это пор ты пишешь ей сочинения. А чем они друг от друга отличаются?

Манихеи верили в непобедимость зла, но не хотели ему служить. Как ответить на вопрос об отличиях? Ложь отличается от правды только тем, что не является ею, вы помните.

– Ситуативно, – говорит Евгений, подумав.

– Как вода и снег, – и Негодяев улыбается. – Тогда это одно и то же. Пока добро, оно слабее. А как победит, уже не добро. То, что побеждает, и есть зло. Но было добром до того, как победило.

Евгений думает.

– Значит, сильнее, – говорит он.

– По определению, – говорит Негодяев. – У тебя шнурок развязался.

“Ну так завяжи”, – сказали бы мы на месте Евгения. Вот еще фокусы; что он о себе возомнил, этот maitre de plaisir, прихлебатель, гондон, недостойный человек. За чей счет ты такой крутой и чью супругу тру-ру? А ситуативно он прав: добро, зло – открой только рот, сгоришь потом от стыда.

Может быть, Евгений еще не разобрался, что к чему. Откуда ему было знать, и не у супруги же спрашивать. Кроме того, помыкать людьми так сразу не научишься, и сверх навыка здесь необходимы присутствие духа и знание психологии. Это бичом отвлеченной сатиры легко размахивать, а в глаза кого назови гондоном: а ну как тот крикнет: “нет, я не льстец?” – и кулаком тебе в ухо. Поэтому те, кто в психологии разбирается, ходят с охраной. Решив загадку мироздания подручными средствами.

Да? знаете, нам кажется – как бы это сказать, – что у вашего героя проблемы сексуального характера. Это вы почему так решили? Ну смотрите: женился рано, вынужденно и на стерве. (Угу; три слагаемых успеха в семейной жизни.) Раз он до сих пор от нее не ушел, значит, просто некуда. Будь с ним все в порядке – обязательно бы нашлось, куда. С психологией у всех плохо, но это неважно, если нет проблем в постели. Да? так, может, он потому и не уходит, что с этим у них все в порядке. А почему она тогда – ну, вот так? А, ну это от избыточности темперамента. Вот сучка, Эй, полегче! Что вас так завело? Наверное, сами с рогами.

о двух вистах на восьмерной

Негодяев, между прочим, сказал умную вещь. Чуть только добро осознает мощь своих кулаков – все, прощай. Когда это происходит, где точка кипения – зафиксировать невозможно. Предугадать невозможно. Предотвратить тоже. А что можно сделать? Ничего. Принять к сведению, как и все остальное. Как смену сезонов, восход солнца, состояние сингулярности, народную мудрость и всю абсурдность существования, которое соединило в себе тело и душу.

– Горе той плоти, которая зависит от души, – сказал Аристид Иванович, – и горе той душе, которая зависит от плоти.

– Нельзя требовать от людей слишком многого, – заметил на это Негодяев. – И чему может помешать такая душа, как у них?

Аристид Иванович улыбнулся.

– Не знаю, – сказал он, – поверите ли вы мне, но я от людей не требую вообще ничего. Я просто мечтаю.

– О чем?

– Ни о чем. В этом весь смысл мечты. Когда речь идет “о чем”, не мечтают, а добиваются.

“Однако”, должен был подумать Негодяев. Вслух он сказал:

– Восемь без козырей.

– Однако, – сказал Аристид Иванович. – Вист.

– Вист, – сказал и Евгений. Нашел тоже случай продемонстрировать силу характера.

Ах, как мило: пишут пулю и базарят о том о сем. Два виста на восьмерной – это всегда похвально, но вечер, свет, тепло, благородные напитки на маленьком столике смягчают сердца и язык. Аристид Иванович не комментирует. Аристид Иванович прихлебывает густой красный портвейн. Здорово. Великолепно.

– Иному человеку его собственная душа становится столь чужой, что он падает замертво, когда приходит срок увидеть ее, – говорит Аристид Иванович. – Женя, зачем же вы червей снесли?

– Зачем Женя вообще вистовал, – говорит Негодяев. – Реально замертво?

– Когда как. Забирайте, все ваше. Порою человек не может взять в толк, что с ним произошло. В этот момент кажется, что изменения произошли внешние, не в человеке, а в мире вокруг. Как после обморока. Или комы.

– Утратил адекватность. Прошу.

– Спасибо. Говоря, что кто-то утратил адекватность, вы подразумеваете наличие таковой в прошлом. Вопрос: кому, чему он был адекватен?

– Сам себе.

– Тогда придется говорить о самоидентификации, а она доступна только высокоорганизованному сознанию. Скажу “раз”. А высокоорганизованное сознание – большая редкость. Люди живут эмоциями, на простейших реакциях. Как и животным, им мало доступен… скажем, отвлеченный субъективизм. Чтобы выявиться, их “я” должно вступить в какие-то отношения с миром объектов; без этого мира – без “ты”, “они”, “нечто” – его просто не существует.

– Пас, – говорит Евгений. – А в чем тогда сложность само… – он ловко, с глотком вина, проглатывает трудную часть слова, – если есть, на фоне чего?

– Не так просто отличить верность себе от онанизма, – говорит Негодяев. – Играйте, многоуважаемый.

Аристид Иванович с интересом изучает прикуп, берет, сносит и задумчиво смотрит на Евгения.

– Семь червей, – говорит он. – Это позиционирование, а не самоидентификация. Корректировать спекулятивное мышление реальностью, какой смысл? Если у вас на руках мизер, и в нем две зияющие дыры, можете быть уверены в том, что с прикупом придут еще две дыры, ничего больше.

– Пас, – говорит Евгений.

– Вист, – говорит Негодяев. – А фактор расклада?

– Про расклад все сейчас узнаем, – говорит Аристид Иванович, забирая первую взятку. – Ага. Семь как семь. А на мизере было бы четыре дыры.

– Согласен. А скажите, Аристид Иванович, есть у вас личные враги?

– Думаю, что нет. Но также думаю, я сам – личный враг очень многих.

– Это следствие позиционирования или самоидентификации?

– Не знаю, – говорит старикашка, пожав плечами. – Вы шутите, я стараюсь рассуждать; это пример чего?

– Времяпрепровождения. Манихеи как развлекались?

– Как все, наверное. Как мы сейчас. Правда, у них существовал запрет на спиртное.

– И это вы называете развлекаться?

– Еще они пели псалмы.

– Тоже весело.

– Не ветхозаветные, конечно, – уточняет Аристид Иванович. – У них были свои псалмы. Раньше люди были проще и могли получать удовольствие от вещей более сложных, чем они сами. Теперь они только почувствуют себя униженными. Когда карлики захотят быть вровень с великаном, великану отрубят ноги.

– Значит, я манихей, – сказал Евгений. – Пас.

Аристид Иванович посмотрел на него с сомнением.

– Всякое бывает, – сказал он вежливо.

– Два паса, – сказал Негодяев. – Милосердные карлики могут стать на ходули.

– Они милосердны, пока их мало, – сказал Аристид Иванович, переворачивая первую карту прикупа. И они углубились в распасы, где мы их и оставим.

о Первочеловеке

Поначалу Свет и Мрак существовали не соприкасаясь и не смешиваясь: между ними пролегала непреодолимая граница. Но наступил момент, когда Материя посмотрела на Свет, позавидовала его красоте и пожелала его. Сперва она выращивала свои деревья, то-се, демоны и цари коротали время в междуусобных разборках. (Тогда Дым и победил всех прочих.) Но нежной страсти эта бурная деятельность не заглушила – и Свет, ради спасения своей целомудренной твердыни, вынужден был подсуетиться и тоже кое-что создать. И создал он Первочеловека. Но к человеку этот первочеловек никакого отношения не имеет (тупиковая ветвь развития, как парантропы и неандертальцы). Он был похож неведомо на что и одет в пять хороших стихий. Задачу перед ним поставили примерно такую же, как перед вторым Терминатором. И события стали развиваться примерно так же.

о народном просвещении

Да, вы знаете, кто в итоге пошел в школу на разборки?

Негодяев? Как бы не так. Аристид Иванович пошел. Мы его разозлили, и, как всякий смирный и кроткий человек, он решил сорвать зло посредством борьбы за справедливость.

Тетка оказалась еще не старая, но уже никакая. Со всем набором чувств в стеклянном взгляде, вплоть до сексуальной неудовлетворенности. Негодяев бы одной улыбкой сделал из нее клубничное желе. Аристиду Ивановичу пришлось потратить очень много только ему известных слов, чтобы приготовить из того же исходного материала столовскую котлету (проглотить боязно, выплюнуть неудобно. Что делать.) Уважение! – говорил он. Дисциплина! – говорила она. Школа – не зоопарк. Но и не цирк. Это не тюрьма. Не курорт. Возможно, тюрьма и курорт в равных пропорциях или что-то одно с признаками другого. Рай, в который никто не хочет, и ад, которого не боятся. Цветок прерий в болотной жиже, храм скорбной славы, зеница ока в чужом глазу, шило в руке, синица в мешке, убитые жизнью цветы, потемки, сумерки, запах мастики и хлорки, “никогда” крупными буквами, вросшие в стены злые лица русских классиков, страх, усталость, все время очень холодно и кто-то кричит, по той или иной причине, как правило, по иной, забросы, запросы, элементарные требования. Параноидальная ясность сознания. В старших классах становится значительно легче: мертвая душа ничего не весит. И все бы ничего, если бы учителям, ученикам и родителям не приходилось иногда разговаривать. Они разговаривали. Чертова дура, думал он. Старый скот, думала она.

– О каких элементарных требованиях идет речь? – спросил Аристид Иванович, когда устал.

– Вы читаете ее сочинения?

– А что такое?

Учитель Гнус порылась в тетрадных залежах на подоконнике.

– Вот, – сказала она угрюмо и торжествующе. – “Петербург – душа поэта”. Сочинение: “Не думаю, что Петербург может быть чьей-то душой. Я думаю, это мертвый город, и живут в нем мертвые. И я думаю, что мертвые не могут писать настоящих стихов. Но вряд ли учительницу русского языка и литературы это интересует”.

– Нечего было давать такую дурацкую тему, – сказал Аристид Иванович.

Это от души, и понять можно. Странные школьные тетки, почему вы обижаетесь на любой честный порыв, на каждое живое слово? (Удивительное дело: у них треть школы сидит на “гере”, а они переживают из-за трех подзаборных букв в книжке, которую никто никогда не прочтет.) Все должно быть гладко, да? Если положено воспевать, надеяться или, допустим, иметь душу – значит – значит, положено. Хватит; какого черта мы сюда приперлись. Пусть старикашка сам разруливает эту блевотину, а мы лучше о чем-нибудь красивом. Мы должны держаться своей темы – цари зла и все такое, – училки сами как-нибудь выкрутятся. И чем она виновата? Сочинение в самом деле непристойное и, главное, без зачина, заключения и цитат. У десятилетних иногда бывают озарения.

– Как можно так ненавидеть десятилетнюю девочку? – сказал Аристид Иванович.

– А я? – сказала училка. Туманно сказанула, но мы ее поняли. В обычной школе зарплаты такие, что у педсостава нет сил отыгрываться на детях. Педсостав впадает в глубокую созерцательность и живо чувствует свое родство со всем, что обречено, слабо и унижено. Педсостав и дети объединяются в комплоте слабых.

В навороченной гимназии зарплаты побольше – ровно настолько, чтобы у педсостава появился стимул в борьбе всех против каждого. Дети возвращаются на отведенное им природой место, а там как повезет. Намеренно их никто не топчет. Но трудно не наступить на того, кто все время путается под ногами.

– А вам бы следовало обуздывать ваш склочный нрав.

– Это неслыханно, – пролепетала несчастная женщина. – Что вы себе позволяете?

И тогда… А действительно, что было тогда? Был ли скандал, или ворчливая перебранка, или они пошипели, попепелили друг друга взглядами и мирно разошлись? Аристид Иванович и с самим Господом Богом был бы на “вы”, но формулировать умел. Умел сделать из слова розгу, кнутик, топорик и даже расстрельный взвод, если бы очень ему захотелось. А мы, на чью сторону мы станем, справедливый друг? Бунтующего беби или затравленной крысы, которой тоже порою нестерпимо хочется? Аристид Иванович стал на сторону детства, обиды, гнева, рвущегося сердца. Это понятно. Кому нужно сердце, которое уже разорвалась – вон они лежат, сморщенные ошметки бывшего воздушного шарика. А странное это состояние – ну, когда сердце рвется, – правда?

Школу, впрочем, поменяли. Плюс Аристид Иванович принялся давать Лизе уроки латыни, логики и еще каких-то свободных искусств. Развлекайтесь, друзья.

Делайте что хотите. Бледный день покажется и растает; снег будет лежать – а потом не будет, и так далее. Какие-то самолеты летят что-то бомбить, и какой-нибудь вирус прокладывает свой неисповедимый путь в чьем-то доверчивом теле – но пока все это не свалилось именно на вашу голову, проще проигнорировать. Аристид Иванович и Лиза в зловещей комнатке старика озабоченно склоняются над книжкой (не та ли это черная книга, чьей силой можно остановить солнце). И Евгений у себя дома что-то пишет, прилежно сморщившись. (Надо же, как перекашивает человека с непривычки.) Зато его жена и Негодяев на какой-то пышноблестящей тусовке, расправляют плечи и крылья. Он берет ее под руку – нет, берет ее за руку – неважно, берет… фу, какие картинки в голову полезли – и они идут через зал, сопровождаемые восторгом и завистью. (А вам нравятся аллегории? А вы представьте разные нехорошие чувства в пикантных платьицах – свиту, которая нас играет, – зависть, ревность, негодование, которые идут следом за нами, пересмеиваются, рукоплещут, сволочатся между собой и строят надменные рожи публике, – сверкающее, дурящее дефиле.) “При правильном подходе из тебя можно веревки вить”, – думает он. “Не свей такую, на которой удавишься”, – думает она.

Евгений бросает перо и улыбается. Никто не знает своей судьбы, вот в чем фишка. Упс! ну, сразили. Можно сказать, убили словом.

о многознании

Зато много чего можно знать о древних римлянах и прочем подобном. Одним словом, может, и не убьешь, смейтесь не смейтесь, – а ну как слов будет без счета, и упадут они все сразу и стремительно. Это не звезды упадут, и даже не песок морской, не скрижали, не Вавилонская башня. А что тогда? Что тогда… а тогда… Ладно, подловили. Не знаем, что тогда. Но ведь ясно же, что ничего хорошего.

Многознание уму не научает, говорит Гераклит, а не то научило бы Пифагора и прочих. У, колючка! Вспомни еще Марка Теренция Варрона, спроворившего шестьсот сочинений по всем отраслям знаний, и Академию де-сиянс. Заседают люди и заседают, никого еще на своих заседаниях не убили – по крайней мере, так, чтобы уж прямо в президиуме мордобой, кровь, проломленные головы. В конце концов, многознание – это тихая форма маргинальности. Любовники, безумцы и поэты (поэты, скинхеды, торчки, если на современный лад) будут побуйнее, и видеть их неприятнее, признавайтесь. А многознание только глаза таращит из своего угла – круглый желтый совиный взгляд, тяжелее и печальнее яда. Но если сами в этот угол не полезете, то все обойдется.

Хорошо, спасибо. Вы с избытком объяснили то, чего мы не знали и не очень-то желали знать. Сейчас как будто в моде узкие специалисты? Это вы нас как будто на место ставите? Не желаете, значит, иметь дело с шарлатанами широкого профиля. Предпочитаете, чтобы один доктор лечил правое полушарие мозга, другой – левое, плюс психиатрия для спорных случаев, телевидение – для запущенных и поэзия – для безнадежных. Как же, неприлично, когда по всем вопросам бытия лжет только какая-то одна примечательная личность – лгать хочется каждому, даже тем, у кого нет своей роли в истории. А про Гераклита не зря сказали, что он такой же дикий и высокомерный, как его сочинения. Кстати, знаете, от сочинений-то ничего не осталось – три расхожие цитаты в текстах специалистов по ранней греческой философии. От сочинений Варрона, впрочем, тоже.

Кстати, знаете, вы ошиблись, говорит Аристид Иванович. Это не Евсевий. А? – говорим мы. Что? Где? Вы процитировали недавно – о том, почему можно, по мнению автора, опустить доводы против манихеев, – но это не Евсевий, это Анна Комнин. У меня еще тогда возникло подозрение, и я проверил. Вот, запишите: “Алексиада”, кн. 14, 8.

Вот зануда.

Аристид Иванович просыпается рано и долго-долго лежит, глядя в темное смутное окно. О чем он тогда думает, этот человек с бесцветными губами, глазами и волосами. У него наверняка где-то что-то болит, да не где-то, а в очень многих местах. Должно быть, он прислушивается к движению боли и старается угадать, как двигаться ему самому: шевельнуться – повернуться – привстать – изменить положение ног – переместить руки – передвинуть голову – словно это не голова, руки, ноги, а части грубого, дающего сбой за сбоем, совершенно непонятного в своей примитивности механизма. (Как если бы специалист, например, всю жизнь чинил часы, а на старости лет ему поручили починить примус.) Позвольте, а у кого не болит? Чуть только отцветет юность, человек приучается смотреть на собственное тело как на присосавшегося к его личности паразита: то оно толстое, то больное, то просто не такое, как было. Это легко сказать, что старость сильнее уродует душу, чем тело. Душу-то, слава Богу, не видно. Морщины видны.

Насчет морщин: вообще-то интересно, кто и как целовал эти сухие губы. Вы про Аристида? Но это же смешно, изысканный друг, какие поцелуи с таким именем, даже уменьшительного сделать нельзя: Арик? Стенька? Он обрел приятную подругу жизни в Анне Комнин или еще в чем-то мумифицированном, нелепом, нетленном. У него на письменном столе много всяких интересных вещичек, пусть и чувства – вещь тоже изящная и хрупкая – лежат в аккуратном гробике между плевательницей и чернильницей (старик пишет на старый лад и чуть ли не по старой орфографии). Впрочем, это уже так, вроде памятной медали: любовь, которая иссушила самое себя.

А ведь вопрос о болезнях можно повернуть иначе: личность съеживается по мере того, как пухнут легкие. Хваленое “я” выходит сквозь кожу смердящим потом страха и покидает нас навсегда – и вместе со страхом уходит все остальное, потребность в чувствах, к примеру. Останутся только метастазы высокоорганизованного сознания – потому что хоть что-то, хотя бы раз в поколение, должно выпасть в сухой осадок, когда болезнь выпарит из жил и костей отравленную жизнь.

Чепуха какая-то! Он же не сифилитик? Еще чего; невинный, как голубь, человечек, и недуги у него невинные. Твердый шанкр видел на картинке в медицинской энциклопедии, но это было давно. Зря вы Т. Манна начитались. А, “Доктор Фаустус”! Как, по-вашему, с Ницше действительно такая штука приключилась? Ну, прогрессирующий паралич с ним определенно приключился. А красивая гипотеза о связи венерических болезней с гениальностью – или пакт с дьяволом в обличии бледной спирохеты – чтобы потом заниматься экзорцизмом посредством брома – хм, хм. Всякое бывает.