Текст книги "Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)"

Автор книги: Эсаул Георгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Пусть только он не даст мне заём, в мои белые ручки нуждающейся красавицы.

Или в Казенную палату пойти за вспоможением?

Прекрасная мысль для прекрасной дамы! – графиня Елена Владимировна в необычайном волнении вскочила с пуфика, выпила настойки полыни на квасе (чтобы дух изо рта шел весенний)! – В Казенную палату, пусть мне денег дадут за мои прелести!

Охраняюсь Государством, как памятник красоты! Дзэн!

ВОСПЛАМЕНЕНИЕ

Художник, действительный член Академии живописи, Философии и Изящных танцев Иван Васильевич Васнецов в задумчивости стоял перед мольбертом и смешивал краски – в кобальт фиолетовый добавлял цинковые белила.

Натурщица – молодая шикарная графиня Подольская Анна Измайловна (поговаривали, что хотя и молодая, но искушена весьма) томно возлежала на кушетке, на правом боку – рука под головкой, как положено на натуре.

Взгляд графини прямой, добрый, чуть зазывающий, если только мужчина представит, что он – зазывающий, как у сирены.

Но самая суть натурщицы – её абсолютная нагота в сей час, словно графиня не перед мужчиной возлежит, а в будуаре читает книжку.

Графиня Анна Измайловна возжелала, чтобы известный художник Иван Васильевич Васнецов запечатлел её в образе Тициановской или Рембрантовской дамы – возлежащую в полной наготе, ослепительной, словно дельфийский мрамор.

Иван Васильевич долго уговаривал графиню, что легкая накидка, хитон, неглиже лучше подойдут образу молодой дамы из Санкт-Петербурга, потому что сырая и холодная погода соответствует настроению картины.

Но графиня Анна Измайловна возжелала, чтобы – без всего, или она направится к другому художнику, другу и в то же время конкуренту Ивана Васильевича – Рубенсу Петру Геннадьевичу.

Иван Васильевич подобное не смел допустить, поэтому рисовал графиню с натуры в натуральном виде, как курочку на вертеле разглядывал.

«Только бы чувства мои не помешали вдохновению! – Рука художника дрогнула, но Иван Васильевич закаменел, как волк под Москвой в феврале, и довел нужную линию бедра на холсте до совершенства. – Множество натурщиц прошли через мою мастерскую, и со многими я имел дела, но графиня без всего – забавно, потешно, трогательно и волнительно до воспламенения чресел.

Может быть, она послана мне в испытание, и, если испытание не пройду, то весь свет меня осудит, пожурят, охулят, укорят и изгонят из высшего общества, как плебея, что не удержался и подсмотрел за своей хозяйкой в бане.

Работа, прежде всего работа, представлю, что не графиня обнаженная возлежит, а – мраморная статуя, или лучше – воз с репой».

– Иван Васильевич, что это вы, милый друг, улыбаетесь, словно вам повесили Анну на шею? – графиня Анна Измайловна двусмысленно пошутила – она Анна и орден – Анна! – Не перевернуться ли мне на бок, и как вы находите: достаточно ли свет играет на моих шикарных стройных бедрах?

Грудь выйдет на холсте сочная, задорная, как резиновые колеса автомобиля Руссо-Балт?

– Не нужно, милостивая государыня, не ворочайтесь!

Очень правдоподобно возлежите, и свет на вас направленный, как в Академии Живописи с потолка.

«Почему, почему я не пошел в купцы-лабазники?

Сейчас бы кутил с цыганами в Яру, а потом поехал бы к этой же графине Анне Измайловне, и без стеснения изъяснялся с ней на языке шампанского и нумеров?

В Париж бы отвез, на канкан посмотрели бы, и сама канкан сплясала у нас в нумере, где золотые кровати.

А через свою скромность художника и нужду пойду по миру без денег и без графинь, разве что продам холсты и краски и в гусары подамся, а затем – по трактирам в угарном дыму! – Иван Васильевич отметил, что тень под правой грудью графини излишне насыщена, словно тьма адская, где зубовный скрежет и сера.

Но ни ад, ни зубовный скрежет не охладили пыл художника, а рука заметно дрожала, словно на бормашине. – Хороша, завлекательна графиня Анна Измайловна, и богата очень, как золотой прииск.

Но нельзя мне сейчас, вот так просто, без плезира и куртуазности!

Ах, как я горюю, ах, я горюю!»

В избытке чувств Иван Васильевич потерял сознание и упал на пол, как огромная кисть.

Лицо художника красное, губы подрагивают, а глаза закатились в сильнейшем жару.

– Воспламенился! Дзэн! – графиня Анна Измайловна подошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя со всех сторон, словно выбирала невесту из самой же себя, осталась довольна увиденным, накинула на голое тело горностаевую накидку и только тогда милым голосочком, в котором слышны все соловьи Курской губернии, позвала: – Фееееедооор!

Скорее неси воды, барин твой воспламенился!

ДОЛЖНОЕ

Граф Антон Ефимович Троекуров страдал манией писательства.

Он писал всегда и везде: в отхожем месте на стенах, в будуарах – на спинах дам, в бане – на ягодицах девушек, в поездке – на сидении кареты.

При себе граф Антон Ефимович возил всегда набор гусиных перьев для писательства, карандаши, уголь, мелки, гвоздики (для выкарябывания скабрезных надписей на деревянных фигурах и мебели), ножи (с той же целью, что и гвозди), и множество других приспособлений для увековечения своих творений, равных творениям римского Цицерона.

Хоронили дальнего товарища графа Антона Ефимовича – князя Потемкина Егора Александровича.

Родные и близкие графа Егора Александровича скорбели на Новодевичьем кладбище, а граф Антон Ефимович с вожделением смотрел на фамильный склеп Потемкиных – открытая книга для записи умных вечных мыслей.

После торжественной церемонии прощания с покойным, опускания и засыпания гроба землей граф Антон Ефимович под предлогом великой скорби остался на кладбище под одобрительные взгляды родственников Потемкина «Весьма скорбит Антон Ефимович, значит – человек надежный и положительный, как скала в океане!»

Когда все ушли, Антон Ефимович проворно достал из дорогого кожаного портфеля грифели, уголь, гвоздь и с чрезвычайным усердием начал выцарапывать, писать вирши на стенах склепа Потемкиных.

Когда дописывал пятый стих «О, златокудрая Аврора, подскажи, где пены роются бараны…» графа непочтительным образом укорили, словно не граф он, а – подзаборный пёс Тузик.

– Что ж ты, барин, чужое добро портишь, как школяр несносный? – кладбищенский сторож вернулся к склепу Потемкиных (не иначе, как чтобы цветы с могилы взять и перепродать другим скорбящим) и с негодованием хулил и журил графа Антона Ефимовича. – Люди старались, строили склеп, а ты, барин, пакостничаешь, будто забулдыга.

Граф Антон Ефимович Троекуров сконфузился, чувствовал неловкость перед мужиком:

«Что, если мерзавец доложит Потёмкиным, что я нарочно остался, чтобы углем и царапинами их склеп изукрасить, как барышню перед свадьбой?

Не понравится Потемкиным, ох, не по нраву придется моё рвение.

А Потемкины приняты ко Двору! – граф Антон Ефимович вытер рукавом, внезапно выступивший на морозе, пот. – Сторож – пренеприятнейший отвратительный хам!

Обрюзгший, с длинным носом орла, лицо в оспинах, брови густые дворницкие, ноги кривые, а глазки свинячьи заплыли жиром, словно он трупы по ночам жрет.

Гримасничает, как обезьяна в зоологическом саду, а выражение на лице – довольство чрезвычайное, потому что барина укоряет.

Морда глупая, а еще капуста кислая в бороде из щей застряла, как застревает в сучке кобель.

Убил бы мерзавца, да в землю закопал… если бы сил хватило».

Всё это Антон Ефимович думал, но затем навесил на лицо сладкую медовую улыбку, с почтением раскланялся, расшаркался и ретировался с кладбища, как с поля боя без кирасиры.

– Что должно, то и произошло! – граф Антон Ефимович за кладбищенскими воротами вздохнул свободно, расправил плечи, быстро нацарапал на доске калитки «Сторож – хам», воздел палец к небесам: – Должное! Дзэн! – то ли должное о смерти Потемкина, то ли о своей встрече с кладбищенским сторожем, но внес вклад в историю Государства Российского и Русского национального дзэна.

УСТРЕМЛЕНИЯ

– Устремления молодого патриота направлены на разжигание огня в груди, на борьбу с внешним и внутренним врагом и на барышень! – корнет Оболенский поучал товарищей своего же круга, возраста и разделения мыслей – так утка учит утят плаванию. Товарищи с пылкими взорами слушали корнета Оболенского, потому что он искушен в дамах – каждую неделю посещает заведение мадам Польских Эвки.

– Господа! Друзья! Соратники!

Посмотрите на прекрасную барышню, что выходит из салона модистки мадам Коко.

– Княжна Анна Павловна! Влиятельнейшая и ослепительнейшая! – корнеты выдохнули, словно после боя с турками.

– Вижу, что княжна Анна Павловна, молодая и чувственная, без всяческих вычурностей, – корнет Оболенский вскочил на кобылу, ловко – загляденье, как на диван вскочил. – Я покажу деликатное обхождение с дамой: на лету сорву цветочек с её чудной шляпки, а затем вернусь и с извинениями опущусь на колени перед несравненной княжной.

Она простит, всенепременно простит молодого и обаятельного знатного меня, и, возможно пригласит на прогулку по Летнему Саду.

Устремления сердца молодого корнета не могут быть не прощены.

Корнет Оболенский пришпорил, и, когда кобыла достигла несравненной, ни в чем не подозревающей корнета Оболенского княжны, схватился за маленький, как палец гнома, цветочек на её шляпке.

Кобыла понесла дальше, а цветочек не отрывался – хорошая, добротная работа французской модистки, как и её сношения с графьями.

За цветком потянулась и шляпка, а к шляпке затейливо прикреплено английскими булавками легкое летнее платье княжны Анны Павловны.

Чу! Миг! И княжна Анна Павловна, подруга Императрицы оказалась посреди людной улицы в одних только замечательных розовых панталончиках с кружавчиками, чулках, туфельках и весьма фривольном корсете, что не скрывал высокую, весьма взволнованную грудь.

Мужики – сколько их сразу понатолкалось – тыкали в княжну грязными пальцами с траурными лентами под ногтями, а господа приостанавливались, поднимали цилиндры, галантно здоровались и уверяли княжну Анну Павловну в своем почтении.

Корнет Оболенский скрылся из виду, а корнет Пичугин Сергей Анатольевич проговорил среди молчания сотоварищей:

– Благородные устремления корнета Оболенского! Дзэн!

ПОТАЕННОЕ

Историк, граф, куртуаз, жуир, политик, философ, эстет Александр Михайлович Карамзин проснулся в необычайном волнении предчувствия Великого, так просыпается невеста в день свадьбы.

– Влечет меня, зовет: встань, иди, отворяй людям правду о дзэне!

Не зря же я слыву наипервейшим знатоком дзэна Российского! – Александр Михайлович с помощью камердинера и гувернантки (прехорошенькая, три дня, как из деревни прибыла, но смышлёная и в опочивальне разумная) принял туалет, облачился в повседневный смокинг, лакированные штиблеты, взял цилиндр и тросточку с серебряным набалдашником (барыга скупец Холмогоров из зависти уверял, что набалдашник на тросточке поддельного серебра, но Александр Михайлович не принимал слова барыг на веру – так индеец не верит, что бледнолицый брат использовал его жену Ласковую Лань).

– Прикажите запрягать, барин? – камердинер Кузьма пригладил роскошные бакенбарды, как грива льва.

– Нет! Сегодня я по-простому! Несу дзэн в массы, и дзэн использую! – граф Александр Михайлович замысловато для лакейского ума отвечал и вышел из дома, словно в волны бурные сиганул с корабля «Беллинсгаузен».

Возле ворот граф Карамзин долго смотрел на кланяющегося дворника Федора, словно видел впервые, и у Федора рога выросли,

– Что, милейший, метла метет?

– Как же не мести, ваше превосходительство! Моё почтение и вам и метле – метем, барин, как еду со стола сметаем!

– Ну-ну! Мети, Федор, мети, любезнейший!

А я по дзэну – посозерцаю и тебя и метлу, как дивных фей дыханье робкое!

Дворник подметал, а граф Александр Михайлович Карамзин наблюдал, качал головой, покрякивал:

– Чистоплотность! Дзэн!

Без всякой цели граф пошел в сторону Сенной площади, и вскоре услышал довольные крики зевак и вопли осуждаемой, словно ведьму сжигали на огне людской ненависти к котам.

Молодую крестьянку привязали и стегали за провинности, и, судя по отметинам на спине, провинности великие и во множестве.

В толпе граф Александр Михайлович Карамзин заметил Великого Русского писателя Некрасова Степана Егоровича и приподнял котелок в почтении.

Степан Егорович Некрасов ответил учтивым кивком и продолжал созерцание, очевидно тоже – дзэн.

Чувство ревности подошло к горлу графа Карамзина, недовольство, но он быстро справился с собой и спокойно, словно писатель Некрасов Степан Егорович давно почил в бозе, наблюдал, как истязают молодую крестьянку.

– Долготерпение! Дзэн! – граф Александр Михайлович поднял указующий перст, когда крестьянку отвязали, бросили в телегу, и пошел дальше, с легкими мыслями и улыбкой в уголках добрых, всеобъемлющих очей.

На Английской набережной граф Карамзин отметил весьма бедно одетого молодого человека с нездоровым горящим взглядом чахоточника.

Молодой человек склонился над водой в задумчивости, странно смотрел перед собой, словно он – необыкновенный, а все остальные люди, даже граф Александр Михайлович – пустое, деревянные бочки.

Граф Карамзин по спине бедняка понял надменность и осведомился с величайшим почтением, ибо опасался, что бедный молодой человек набросится и укусит в шею, как дикий кабан:

– Трудно? Трудоемко и невзрачно? Дзэн!

– Что вы знаете о Наполеоне? – молодой человек с торжествующей иронической улыбкой обернулся к графу Карамзину и вытер окровавленные руки о лохмотья панталон, словно освобождался от груза свинца. – Вы рассуждаете о дзэне с легкомысленной точки зрения гимназистки, и убеждаете меня, что вы не отец, потому что не горит в ваших щеках здоровый румянец отцовства и семейного благополучия.

Я нынче старуху процентщицу убил, зарубил топором, и скажу вам, что странно произошло, без правил, а старуха даже на меня враждебно не посмотрела, потому что не успела, торопилась на другой свет!

– Попустительство! Клятвопреступление! Дзэн! – граф Александр Михайлович удобно облокотился о перила, как дома на клавесин: – Вы рассказывайте, откройте мне душу, а я по дзэну вас посозерцаю без слов, ибо – дзэн!

Что, старуха сопротивлялась, кричала, призывала на вашу голову проклятия адские и голод вечный, когда вы стоите у воды, но не можете выпить ни капли?

– Не кричала, не звала, не плакала, оттого, что понимала – невыгодно для неё, ведь мы разные люди, у нее нет принципов, а у меня – величие необыкновенного принципа! – молодой человек рассказывал, а граф Александр Михайлович созерцал.

Дзэн русский обволакивал и давал графу Карамзину понимание правильности избранного поведения и направления по изучению русского дзэна.

Насозерцавшись всласть, граф Карамзин побрел бесцельно, и скоро ноги его вынесли к Яру, где цыганки и веселье круглый год, как на Ярмарке в Нижнем Новгороде.

В ресторации граф Карамзин кушал плотно, смотрел представление – балерины Зизи и Мими весьма вольно показывали себя в постановке «Лебединое озеро».

Зизи поднимала ножку выше головы, и Мими тоже ножку поднимала выше головы – вот и весь спектакль под звуки румынской скрипки.

Действие незамысловатое, но граф Александр Михайлович находил в нем милую прелесть и притягательность, словно беседовал с княжной Мэри Ивановной Ломоносовой.

В перерыве выступления Зизи подбежала к столику графа Карамзина, присела на коленки Александра Михайловича и дула губки, ждала угощения и куртуазностей.

Граф Карамзин в думах об истории Государства Российского поглаживал балеринку по всем местам, но угощение не предлагал, словно не ощущал балерину в этом мире.

Зизи вскочила, подняла ножку выше головы, капризно потребовала:

– Барин! Денежку дай!

– Неслыханное! Дзэн тебе русский, а не денежка! – граф Александр Михайлович Карамзин добро растянул губы в улыбке, как молодая мать над дитём. – Если бы я пришел из вольностей, то дал бы денежку и не одну за усладу.

Но я созерцаю, дзэн у меня, а дзэн и деньги несовместимы, как топор и старушка процентщица.

Балерина вернулась на сцену, представление продолжалось, а граф Александр Михайлович Радищев созерцал и созерцал.

Около Александрийского столпа стрелялись офицер и поэт с бакенбардами, как у трубочиста из Курляндии.

Граф Александр Михайлович озаботился судьбой дуэлянтов, прошептал:

– Несомненное! Дзэн! – заткнул уши пальчиками – так гимназистка в страхе не слушает скабрезных слов корнета.

Как и ожидалось, офицер подстрелил поэта, и дуэлянты выплатили по ставкам: выиграли, кто ставил на офицера.

Много бродил граф Александр Михайлович Карамзин по Санкт-Петербургу в тот день и ночь, впитывал дзэн, глотал дзэн, дышал русским дзэном.

Под утро он пришел домой, усталый, но счастливый от единения с дзэном.

– К супруге вашей, Анне Павловне, если зайдете в будуар, то увидите то, что вас не обрадует! – лакей Кузьма поклонился графу Радищеву, чуть не сложился пополам.

Из будуара доносились звонкий смех жены и мужской сочный бас князя Мышкина, весьма влиятельного, своего человека при Дворе!

– Сокровенное! – граф Александр Михайлович добро засмеялся и дернул Кузьму за левый бакенбард, словно отрывал грушу от ветки. – Сегодня я насозерцался!

Дзэн наш Расейский в том мне весьма помог!

Дзэн!