Текст книги "Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)"

Автор книги: Эсаул Георгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Злые языки шептали, что графиня лично затащила Михаила Афанасьевича в будуар, словно ведро с водой тягала.

На следующий день к ужину граф Одоевский Михаил Афанасьевич нанес визит Наталье Васильевне Пушкиной и пообещал за вчерашнюю усладу дорогой подарок – так помещик вдове убитого крестьянина дарует мешок муки.

После отъезда Михаила Афанасьевича окрыленная графиня помчалась с визитами в лучшие дома Санкт-Петербурга, и в каждом бахвалилась (на зависть дамам), что граф Одоевский одарит её бриллиантовым колье!

– Он добродетельный! Он – душка!

Он – милашка, граф Одоевский Михаил Афанасьевич!

Поступает всегда по дзэну и ни на шаг от обещанного!

На следующем балу в честь английского посла графиня Наталья Васильевна со сладкой истомой ожидала колье с бриллиантами от графа Одоевского.

Барышни обмахивались веерами и также с напряжением смотрели на галопирующего Михаила Афанасьевича: выдержит ли он после плясок дружбу в будуаре?

Посреди бала граф Одоевский Михаил Афанасьевич торжественно подошел к графине Наталье Васильевне (Наталья Васильевна засмущалась, покраснела, словно деревенская девушка на сеновале), извлек из изящной французской сумочки нечто и вручил подарок Наталье Васильевне – так с торжеством военноначальники вешают на грудь солдата высший знак боевого отличия.

Графиня Наталья Васильевна Пушкина с восторгом приняла дар, развернула папиросную бумагу и вместо задуманного (ею же) колье с бриллиантами обнаружила портрет графа Одоевского Михаила Афанасьевича на картоне.

От неожиданного дешевого подарка Наталья Васильевна упала в обморок, а, когда очнулась, то увидела Лунные улыбки на лицах знакомых барышень, словно Планеты сошли со своих орбит.

Графиня Маковская Эвелина Ивановна со сдержанной иронией поляков спросила, будто открывала потайную дверь в хоромы Императрицы:

– Вы же, Наталья Васильевна, утверждали, что граф Одоевский Михаил Афанасьевич – щедрый, душечка, милый и добродетельный!

Что вы сейчас скажете после его шокирующего моветонского подарка – портрет вместо колье с бриллиантами?

– Я не отступлю от слова своего! Дзэн! – Наталья Васильевна едва сдерживала слёзы, словно держала козу за рога, а коза рвалась к клеверу. – Граф Одоевский Михаил Афанасьевич добродетельный! – и добавила неслышно для хохочущих графинь: – Жадный старый пердун! Дзэн!

НЕОЖИДАННОЕ

Помещик Иван Сергеевич Тургенев заказал рыбалку на сома.

С вечера мужики готовили сети, а ночью с Иваном Сергеевичем вышли на лов – так волки собираются в стаю для поимки коровы.

В полной темноте мужики заходили в речку с бреднем, тащили, кряхтели и, наконец, вытащили на берег огромную тушу сома, пуда на три!

– Не ждал, не чаял, словно не верил в Звезду Давида! – Иван Сергеевич потирал руки, вытирал пенсне-с, от удовольствия похлопывал себя по ляжкам, словно посторонними звуками чаял обрадовать сома. – Дзэн нам помог, мужики!

Братцы, дзэн нам в помощь!

Мужики зажгли огонь и в неясных бликах пламени увидели, что не сома в сети отловили, а пригожую девку – она ночью омывала телеса в речке и постеснялась кричать, когда мужики её сетью тащили, как сома.

Девка степенно вышла из сетей, не смущалась наготы, встала перед барином Иваном Сергеевичем, уперла руки в бока, словно подпирала яблоневое дерево и неотрывно смотрела глазами омутами.

Помещик Иван Сергеевич не смутился, подкрутил бородку – так мальчишки собакам накручивают хвосты:

– Неожиданное не всегда нежданное! Дзэн!

ЗАДУМЧИВОСТЬ

Во время сражения под Измаилом молодой солдат знаменосец Петруха потерял полковой стяг: выбросил за ненадобностью, или продал врагу за турецкие серебряные деньги – никто не ведал.

Штабс-капитан Ольшанин Егор Дмитриевич слыл справедливым офицером, законником, душой общества и отцом солдат.

– Что ж мы с тобой сделаем, братец? – Егор Дмитриевич в нерешительности стоял перед Петрухой, как кол стоит в болоте. – За потерю полкового знамени, выбирай: сожжение на костре тебя, отрубание головы, расстрел перед строем, забить шомполами до смерти?

– Ничто ты мне не сделаешь, ваше благородие! – Петруха наглел, не боялся суда чести и с вызовом смотрел не только в глаза Егора Дмитриевича, но и на сослуживцев, которых по ночам обворовывал, словно хорь лабазный. – Мне покровительствует генерал Сумкин Анатолий Витальевич.

Я у генерала в фаворе после того, как в бане веником его по ягодицам отхлестал, а потом он меня, словно в дремучем лесу с медведем…

Анатолий Витальевич обещает меня в майоры произвести, как золотом одарит.

Ежели вы, Егор Дмитриевич, меня пожурите или укорите, тотчас послание отправлю своему благодетелю, на плаху вам. Задумайтесь! Дзэн! – Петруха с торжеством смотрел на штабс-капитана, подмигивал простым солдатам в драных трофейных фесках.

Офицер Егор Дмитриевич встал перед непростым выбором, словно одной ногой попал в колодец, а другой – на пожарище: если не накажет сурово Петруху за поругание полковой чести, то упадет в очах простых солдат и совесть свою обидит.

Ежели накажет сурово, то генерал Сумкин не пожалует, а разжалует, и, пожалуй, спросит сурово за потерю любимца.

Егор Дмитриевич в волнении выпил котелок столового белого вина и, наконец, к вечеру (когда к Петрухе прислали гонца от генерала Сумкина) нашел решение – так карась по суху перебирается из одного озера в другое.

– Задумайся, говоришь? Задумчивость – полезна по дзэну!

Вслушайся, Петруха: зад ум!

Не накажу я тебя; ты же возжелал отправить послание генералу Сумкину, так мы тебе поможем, как баба помогает мужику в бане. Дзэн!

По приказу Егора Дмитриевича солдаты оголили зад Петрухи и каленым железом (гвозди раскаляли на огне) за сорок пять минут вывели послание на белых ягодицах и на ляжках провинившегося:

«Сим уведомляю вас, уважаемый Анатолий Витальевич, что хотя Петруха данный знамя полковое потерял на поле брани, но к наказанию не приведен. Дзэн! С величайшим уважением и почтением к вам, штабс-капитан Ольшанин Егор Дмитриевич!»

ТОСКОВАНИЕ

Граф Вахрушев Петр Александрович присутствовал на балете, восседал в партере, как рассматривал яства за столом.

Балерины отрабатывали свои деньги – подпрыгивали, бегали по сцене, изгибали тела, взмахивали руками-крыльями, поднимали ноги выше головы – всё, как положено по прейскуранту театра.

Граф Петр Александрович лениво рассматривал искусство балерин через золотой лорнет, но тосковал, ах, как граф тосковал, словное потерял веру в золотые червонцы и литературу.

Тоска смутная, неясная, несолидная и худая.

«Всё у меня имеется материальное, но тоскую! Батюшки, как я тоскую! – граф Петр Александрович взирал на приму балерину Евдокию Малиновскую, но не щелкал пальцами, не подзывал со сцены танцорку – лень, да и в тоске балерина не интересовала, словно просроченный вексель. – Думал, что театр тоску прогонит, но ни трепыхание эфира, ни блеск служанок Мельпомены, ни мысли о времяпровождении с ними – не радуют и не уводят тоску.

Кобыле на скотобойне легче, чем мне в тоске!

Дзэн!»

Граф Петр Александрович лукавил, и лукавство немного разгоняло кровь – так в мороз мужик в проруби греется.

Спектакль закончился, господа и дамы пошли к выходу из залы, а граф Петр Александрович в задумчивости взирал на балерину Евдокию Малиновскую, как на пятно на сюртуке.

Балерина Евдокия Малиновская сегодня никуда не приглашена: ни на офицерскую вечеринку, ни в Усадьбу очередного благодетеля, поэтому чувствовала себя оскорбленной и брошенной уткой в Неве.

«Когда же этот лощеный франт богач с золотым лорнетом снизойдет до меня прекрасной и ангажирует на ночь? – балерина Евдокия Малиновская выжидала, не покидала сцену, с надеждой поедала глазами графа Вахрушева! – По долгам пришло время платить за выезд, за шелка, за бархат и бриллианты, а благодетели, словно в болоте сгинули.

Прелестно бы, чтобы господин взял надо мной покровительство, или, хотя бы ужином накормил в ресторации «Париж», или в усадьбу увез на ночной ужин, как Снежную Королеву».

Граф Вахрушев Петр Александрович в тоске рассматривал балерину еще минут двадцать, затем поднялся, поправил фалды сюртука, подкрутил ус, сложил золотой лорнет и почти подарил надежду Евдокии Малиновской, но затем надежду и сжег:

– Тоска! Дзэн! – граф Вахрушев Петр Александрович вышел из залы (даже о порожек не споткнулся, словно видел свою Судьбу с тоской).

ГАРМОНИЯ

В салоне графини Анны Петровны Шнайдер под Масленицу званый вечер, как на Парнасе.

Господа офицеры мило беседуют за ломберными столиками; играют в бильярд; изредка бросают многозначительные взгляды на барышень, а барышни конфузятся, но с довольством отвечают улыбками.

У камина старый граф генерал Шнайдер Антон Семенович рассказывает дамам и старикам историю своей первой любви, когда он еще ОГОГО! коня поднимал левой рукой, а правой преподносил розу цыганке Азе.

Посреди гостиной белый рояль, за роялем ослепительнейшая графиня Козловская Мирослава Ивановна – выгодная партия для достойного Государственного мужа.

Мирослава Ивановна музицирует, а на рояль облокотилась и даровала своё драгоценейшее пение сорокалетняя, но вполне сохранившаяся привлекательная графиня Разумовская Ольга Викторовна, словно канарейку живьем проглотила.

Внезапно в собрание ворвался пухлый граф Безухов Петр Михайлович, словно ураган с улицы занес.

Манишка графа Безухова в бурых пятнах, панталоны порваны на неприличном месте, сапоги забрызганы конскими испражнениями, сюртук мятый, а цилиндр – с дыркой, как честь гейши.

По лицу графа Петра Михайловича блуждает страшная улыбка, а щеки горят, как у больного чахоткой извозчика.

– Господа! Милостивые государи! – граф Безухов торжественно поднял перст в направлении хрустальной люстры (сотню крепостных граф Шнайдер Антон Семёнович отдал за люстру). – Москва сожжена! Дзэн!

Дотла!

– Москва сожжена, а наш Санкт-Петербург стоит, как золотой столп Александрийский! – граф Антон Семенович после продолжительной паузы отметил со стариковским серебряным смехом кастрата. – В природе от одного убывает, а другому прибывает, словно река Нева ворвалась в подвалы с вином.

Гармония! Дзэн!

Москва сожжена дотла!

– Дотла! Дооотла! Дооооооотла! – графиня Разумовская Ольга Викторовна запела чистым хорошо поставленным голосом великосветской львицы!

БАРЫШИ

– Халдей! Водки! Живо! – купец Семен Игнатьевич Кормильцев второй день не вылезал из трактира – кутил с балеринками Альфонсинкой и Мими.

Альфонсинка и Мими поначалу пили шампанское, а, когда во вкус вошли, то – только водку под обильную закуску – так собака выбирает между овсом и куском мяса на ужин.

Семен Игнатьевич не скупился, платил щедро половым, бросал деньги под ноги цыганам, засовывал в корсеты Альфонсинки и Мими.

Литератор, издатель, просветитель Колганов Игнат Парфенович с неодобрением взирал на пир купца Кормильцева – так в голодный год обезьяна скалится на слона.

Желчный, небольшого достатка, худой, в заношенном платье, в стоптанных башмаках просветитель Игнат Парфенович ковырялся в тарелке с пустой кашей, словно искал в зернах жемчужины.

Наконец, литератор не выдержал и обличил купца Кормильцева, словно купил трибуну:

– Вы откровенно пируете, хотя и купеческого сословия, оттого, по природе прижимистый воробей!

Ваша польза для Государства Российского – барыши, пополнение казны, а вы деньги на ветер пускаете, словно они на деревьях растут.

Мамзелькам раздаете, цыганам и ихним медведям жертвуете, а барыш в это время мимо вас проплывает на ладье Харона!

Дзэн!

– Барышни плавать изволят? – купец Кормильцев Семен Игнатьевич в шуме и гаме кабака не расслышал истину слов литератора Колганова. – На ладье?

Половой! Супу нам в бадье, чаю, говядины и пирогов по дзэну!

Я с барышнями мамзельками на корабль ухожу – за свои гуляю! – купец Кормильцев расхохотался и облапил мамзелек, а они с ответным хохотом кидали в него папироски, как и красноречивые взоры.

Просветитель, литератор, издатель Колганов Игнат Парфёнович закусил лошадиную губу, нахмурился тучей и в угрюмой задумчивости жевал кашу.

(Когда же купец Кормильцев с мамзельками и припасами отбыл на пароход, литератор порывисто схватил с его стола початую бутыль водки и жадно приложился к горлышку, убеждал себя, что действует по дзэну.)

ИНТЕРЕСНОЕ

Графиня Толоконникова Маргарита Венедиктовна возлежала на мягких подушках в гамаке и с пристрастием расспрашивала гусара Анатолия Карповича Вяземского об интересном – так упрямая гимназистка с эксцентрическим упрямством выискивает в библиотеке отца книжки с картинками, разжигающими воображение.

– Анатолий Карпович, а Анатолий Карпович!

А воевать – интересно?

– Ежели по дзэну правильно воюем, то – интересно! – Анатолий Карпович подкрутил ус, щелкнул шпорами, как канделябрами. – Если неправильная война, то – скотство!

– Ах, как вы мило непосредственно грубы, дикий! – графиня Маргарита Венедиктовна состроила умилительную кошачью гримаску. – Анатолий Карпович, а сострадать по павшим на поле брани – интересно?

– Сострадать по павшим – не интересно, уважаемая Маргарита Венедиктовна! – Анатолий Карпович вытащил и вложил саблю в ножны, словно карандаш из стакана. – Даже дзэн не помогает, если рассматриваю и сострадаю по павшим.

– Экий вы увертливый, Анатолий Карпович, – графиня Маргарита Венедиктовна бодра и свежа, словно яблочко на яблоньке. – А после боя подглядывать в театре за переодевающимися в гримерке балеринами – интересно?

– Подглядывать за переодевающимися балеринами всегда интересно, – Анатолий Карпович потерял бдительность, поддался на уловку графини. – В этом случае, напротив, даже дзэн не нужен, когда подглядываю за балеринами в гримерке через щелочку в двери или замочную скважину. – Гусар Анатолий Карпович снова подкрутил ус – по новому витку времени, так гуси взрослеют и становятся на крыло.

Графиня Толоконникова Маргарита Венедиктовна с иронией захохотала, выгодно оголила ножку, словно одна в саду цветов в Африке.

Анатолий Карпович понял свою оплошность, в раскаянии схватил руку графини, собирался осыпать её поцелуями, как пиявками.

Но графиня Маргарита Венедиктовна ловко вскочила из гамака, увернулась, вырвалась и с девичьим восторгом, хохоча и подпрыгивая, словно кобылица, побежала по аллее:

– Вы деспот, Анатолий Карпович!

С ума сошли с вашими балеринами неинтересными!

Догоняйте же меня, догоняйте, изверг!

Догоните – получите от меня поцелуй, как пыльцу невинности сдуете с нарцисса.

ВОЗБУЖДЕНИЕ

Графиня Кристалинская Елена Валерьевна робела перед паровозами – так робеет героиня романа перед локомотивом из Саратова в Санкт-Петербург.

В мае, накануне именин, Елена Валерьевна вынуждена отправиться из Москвы в Екатеринбург по неотложной надобности: за сватанным втемную женихом – так крестьянин с лошадью вброд переходит незнакомую реку в Сибири.

По дороге на железнодорожный вокзал графиня Елена Валерьевна робела, обмахивалась веером и открывалась признаниями случайным попутчикам:

– Ах, я так возбуждена, так возбуждена!

Эти паровозы, эти железные дороги с паром, свистом и воем нарушают моё душевное равновесие, словно на качелях в Летнем Саду! Дзэн!

Возбуждена паровозом до неприличия!

Попутчики с пониманием качали головами, отворачивали взоры от личика графини Кристалинской, но почему-то взоры загадочным образом фокусников падали на прелестные ножки возбужденной графини.

Купец с окладистой бородой даже подарил Елене Валерьевне серебряный портсигар с выгравированными конями.

На вокзал графиня Кристалинская прибыла аккурат к отходу поезда; грузчик едва успел закинуть коробки в вагон, подсадил за мягкое Елену Валерьевну, и поезд отправился от перрона в сказку.

Графиня последовала за кондуктором в свое купе, в изнеможении откинулась на мягкие подушки и, когда кондуктор осведомился «Не угодно ли чаю», Елена Валерьевна с девичьей простотой и знаниями жизни призналась:

– Я возбуждена до предела!

Всю дорогу робела и возбуждена!

За мое возбуждение добродетельный купец подарил мне золотой портсигар, а я ведь не курю дурной табак, я же не макака из зоосада.

Видели ли вы, кондуктор, макаку в зоологическом саду?

Макака изволит пить, курить и дурным голосом верещит, словно баба на телеге.

Сейчас моё возбуждение проходит, и я уже не робею!

Дзэн!

ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ

Инженер-конструктор Иван Маркович Кулибин на день именин преподнес Императрице куртуазный стул тонкой работы и с дивной подъемной механикой.

Винтовой стул поднимал и опускал сидящего по его желанию, с помощью хитроумного винта и плотского усилия – так графиня поднимается с кровати графа.

На торжество прибыли и заморские послы, Короли, промышленники, деятели искусств, как жуки майские.

Балерин не пригласили; не любила Императрица балерин, а балеронов и цыган в красных рубахах жаловала, рублем одаривала.

Гости и изобретатель с нетерпением ждали демонстрации чуда русского подъемного стула, похожего издали на эшафот.

В пятом часу утра Императрица соизволила и собственноягодично присела на чудодейственный стул – так курица присаживается на золотые яйца Фаберже.

Горячие покрасневшие щеки и слезинка в уголке левого глаза выдавали царственное волнение, но Императрица иного страху не показывала, иначе народ поднимет бунт, как в Индокитае в опиумную войну.

Белой ручкой Императрица дергала рычажок, и сиденье по винту плавно поднималось, словно осознавало, насколько ценный груз восседает.

Вдруг, ручка Императрицы соскользнула с потешного рычажка в форме шеи лебедя, Императрица потеряла равновесие, камердинер не проявил расторопности, и Императрица упала со стула на спину, словно встревожила муравейник.

Задранное платье показало кружевные розовые панталоны с оборочками.

Императрица сучила ногами, но никто не посмел помочь подняться, ибо нельзя дотрагиваться до коронованных особ, если ты не Король (Король Англии в это время отвлекся в отхожее место).

Императрица поднялась, гневно посмотрела на изобретателя-конструктора Ивана Марковича Кулибина, готовила ему позорную смерть, оттого что на потеху Мировому сообществу упала со стульчика, словно написала сама на себя памфлет вместо оды.

Инженер-изобретатель Иван Маркович Кулибин побледнел лицом (возможно, что и другими частями, но их не видно за манишками, сюртуком, панталонами, полосатыми гетрами, перчатками и башмаками), выдавил, словно веревкой себя душил:

– Иже сей стул не только для сидения пригодился, но и для опрокидывания ваших кавалеров на спину!

После столь дерзкого оправдания Ивана Марковича наступила гробовая тишина, слышно только, как чавкает лорд Джон Смит.

– Однако, Иван Маркович! Изворотлив ты, как змей. Дарую тебе свою милость и благосклонность не только за изобретение диковинного подъемного стула, но и за изобретательный ответ!

Получи из рук моих серебряный рубль на вино! Дзэн!

СТЫДЛИВОЕ

Молодая графиня Круглицкая Светлана Александровна нанесла визит своей подруге графине Шереметьевой Елизавете Петровне, прибыла из Москвы в Санкт-Петербург – так купцы по санному пути везут белуг.

Графиня Светлана Александровна везла не рыб, а своё белое тело.

Графиня Елизавета Петровна радушно приняла подругу: обнимались, даже всплакнули на плече друг у дружки, вспоминали строгого учителя французского языка Жана-Жака.

С дороги графиня Светлана Александровна спросила ванну, чтобы смыть пыль и грязь, а, возможно, и блох дорожных, наглых, как трактирные прислужники.

Ей тотчас же предоставили ванную комнату с огромной дубовой бадьёй подогретой воды, словно из недр земли выкачивали к приезду дорогой гостьи в корсете.

Графиня Круглицкая разоблачилась донага, только полезла по приставной серебряной лесенке в бадью, как вошли два молодых, статных лакея в белых париках с косицами, а парики политы пивом и обсыпаны первосортной белой мукой.

Лакеи склонили головы в поклоне и сказали, что по Санкт-Петербургским новым обычаям будут прислуживать во время омовения, так еще с Древнего Рима заведено.

Графиня Светлана Александровна смутилась, сконфузилась, но не журила лакеев, не упрекала, не прогоняла в шею, не желала прослыть невежей, как пугало огородное!

НЕЗДОРОВОЕ

Помещик майор в отставке Семен Ипатьевич Рохальский долго и пристально наблюдал за рыбаком крестьянином Потапом, словно на Потапе заметил древнеримские письмена.

Потап с высокого обрыва Волги удил рыбу Семену Ипатьевичу на обед, как пошел без денег на ярмарку.

Рыба брала плохо – два пескаря и один ерш – что из них за расстегаи?

Помещик Семен Ипатьевич негодовал, но внешне вида не показывал, потому что слыл среди крепостных разумным рассудительным барином, как Царь-батюшка в деревне.

Потап из соломы и яблоневого листа скрутил цыгарку, прикурил и чадил нещадно рыбам и русалкам на потеху.

«Курит зелье? ну и пусть курит себе на здоровье, крепостной, – Семен Ипатьевич лениво следил за струйкой дыма и переживал, что скотницы не пошли купаться – он следил бы за ними, а не за дымом. – Дым крестьянину прочищает мозги, а умный и творческий крестьянин – подспорье в хозяйстве и барину барыш.

Но с другой стороны, с точки зрения Толкиена, Потап во время курения отвлекается на цыгарку, поэтому невнимательно следит за ужением рыбы мне для пищеварения.

Чем меньше рыбы, тем скуднее ужин для меня, тем меньше здоровья и услады после ужины.

Выходит, что курением Потап подрывает моё здоровье, драгоценное, как племенной бык!»

Семен Ипатьевич поднялся на толстые ножки, подошел к к Потапу, покачивался из стороны в сторону, как следил за кобылой у кузнеца:

– Куришь, Потап?

– Курю, барин! Охоч я до курения, как до работы!

– А, знаешь, ли, смерд, что курение здоровью моему косвенно наносит ущерб, словно саранча на горохе?

– Во как! – Потап почесал за ухом, извлек из волос яичную скорлупу (значит, лакомился яйцами с утра).

– Нездоровое это – курить! – Помещик Семен Ипатьевич в сердцах столкнул Потапа с крутого обрыва на острые камни и бревна – душа вон! – Дзэн!

НИЗМЕННОЕ

Искусствовед, культуролог, историк Андрей Михайлович Короленко слыл в свете большим знатоком и ценителем изящных искусств: от картин фламандских мастеров до поднятия ног в балете польского народного театра «Кобьеты».

На открытии выставок, на премьерах Андрей Михайлович всегда в первых рядах, весел, остроумен, дает советы, критикует, нахваливает – вносит живое слово профессионала – так кухарка на серебряном блюде подает запеченного с антоновскими яблоками гуся.

В Санкт-Петербург удосужился приехать из Саратова знаменитый цирк братьев Гримм.

Андрей Михайлович долго уговаривал себя:

«Эка пошлость и низменность – цирк!

Услада для плебеев!

Низменное, трюки, дурной запах пота и конских копыт, как в аду! – но не сдержался: – Однако, я, как просветитель, как критик и знаток искусств обязан пойти и раскритиковать вертеп, чтобы неповадно стало Саратовским лиходеям культурную столицу осквернять дыханием слонов и тигров».

В субботу культуролог Андрей Михайлович торжественно облачился в фрак, белую хрустящую манишку, обтягивающие модные полосатые панталоны, похожие на лицо Французского шансонье Луи-Филиппа.

В назначенный час Андрей Михайлович обнаружил себя в цирке, среди плебеев (но встречались и прехорошенькие мамзельки, они строили Андрею Михайловичу глазки, с умыслом бросали в него конфетки).

Публика неприятно поразила искусствоведа и эстета в третьем поколении: по-купечески разодеты – ни фраков, ни цилиндров, ни лаковых штиблет, ни тросточек с серебряными набалдашниками.

«Быдло-с».

Но когда началось представление, эстет Андрей Михайлович увлекся чрезвычайно, словно слушал лекцию профессора Разумовского.

«Восхитительно! Ах, как отважны акробаты под куполом цирка!

Поразительно! Дрессировщик засовывает голову в пасть льва, словно зубы пломбирует!

Мужественно, отважно по-солдатски!

Иых! Досадно, что я давно не посещал балаганы и ярмарки, где связь с народом, а только в детстве с папенькой изволил на представление силачей сходить.

Силачи в полосатых купальниках, как девицы в Париже!»

Культуролог Андрей Михайлович растрогался, вытирал слезы батистовым платочком, рассматривал циркачек сквозь золотой лорнет, потирал бородку, хлопал в ладоши, сучил ножками, притоптывал, даже изволил свистнуть, как в детстве свистел, когда подглядывал за прачками в бане.

Но больше всего воображение эстета потрясла акробатка в лиловом трико и в серебряной манишке, словно по Лучу солнечному спустилась с купола.

«Уникальнейшая! Милейшая! Храбрая!

Романтическая особа! Не в пример изнеженным барышням из Летнего Сада, где под кустами пьют шампанское «Клико»!» – Андрей Михайлович расчувствовался, кусал губы, похлопывал себя по щекам и по ляжкам для прилива крови к жизненно важным органам – так эскимос оживляет замерзшего оленя.

Акробатка выделывала трюки, невиданные для балерин польского театра.

Эстет Андрей Михайлович проникся и по завершению представления пошел за кулисы, к циркачам – имел право, потому что – образованнейший человек и культуролог.

Акробатка после представления, в отдельной милой комнатке с ручными макаками отдыхала после трудов – возлежала на мягких подушках, подобно дорогой греческой кошке.

Андрей Михайлович со сладчайшей улыбкой и соразмерным поклоном – не слишком, и без простоты – представился:

– Позвольте представиться… – эстет на миг задумался, как величать эту простолюдинку, и пришел к выводу – никак, – эстет, культурный деятель, искусствовед, историк, принят в лучших домах Москвы и Санкт-Петербурга Андрей Михайлович Короленко.

Разрешите вас ангажировать на вечер!

– Меня уже изволили ангажировать, – акробатка без почтения, но с интересом рассматривала перстень искусствоведа – не фальшивый ли? (фальшивый).

– Ну, тогда на завтрашний вечер, позвольте, ибо сломлен вашим мастерством! – Андрей Михайлович намеренно не сказал – искусством, потому что искусство – для балерин, а не для циркачек!

– И завтрашний вечер уже ангажирован! – акробатка с легкой досадой – то ли из-за того, что отказывает эстету, то ли из-за настойчивости его, прикусила губку.

Андрей Михайлович покраснел – он не ожидал отказа от простой акробатки – хороша, да, хороша и искусна в гимнастике, но не до конфуза же.

Андрей Михайлович эффектно перекинул тросточку из левой руки в правую, и в гримерку боевым маршем ворвался генерал Штоцкий Арнольд Карлович, принятый ко двору.

Генерал Штоцкий мельком взглянул на искусствоведа, подкрутил левый седой ус и…

Андрей Михайлович ретировался из комнатки, словно за ним ползли все кобры Индокитая.

По выходу из шатра, Андрей Михайлович развернулся, остановился и зло сплюнул:

– Скоты-с!

Цирк – никак не возвышенное, а – низменное!

Дзэн!

ОСКОРБИТЕЛЬНО

Графиня Малинина Александра Степановна откровенно скучала, словно просидела в цугундере шесть лет.

Она возлежала в гамаке в Летнем Саду, а поручик Голицын Андрей Анатольевич свирепо вращал усами, выпучивал глаза, надувал грудь колесом, звякал шпорами – кадрил во всю военную прыть.

Поручик – не пара для молодой богатой красавицы графини, но графиня Александра Степановна находила в нем что-то дикое, необузданное, первобытное, степное, и эта дикость помогала разжижать полнейшую суку до уровня скуки серой – так молочник разбавляет молоко бургундским вином.

– Поручик! Ежели мы бы с вами обвенчались, то вы меня бы любили, как любите армию? – графиня Александра Степановна провоцировала, и в игре находила отступление от скуки – так гимназистки дразнят дворника дохлой крысой.

– Да-с, милостивая государыня, обожал бы! – Андрей Анатольевич порывался поцеловать ручку графини, но Александра Степановна не позволяла.

– А ведь после свадьбы вы бы доносили на меня в тайную канцелярию, Андрей Анатольевич!

Услужливо бы доносили себе на потребу, чтобы вас в звании повысили до генерала!

– Как можно-с, Александра Степановна! Никогда-с! – поручик упал на колени, вскочил, белой лайковой перчаткой стряхнула пыль с панталон. – Никогда бы не предал-с вас!

– Но это же скучно, без интриги, Андрей Анатольевич.

С образцовой честностью в свете капитала не наживешь!

– Действовал бы по собственному соображению, мон ами!

– Ах, Андрей Анатольевич, оставьте!

А, если бы меня отправили на каторгу в Сибирь, то по собственному соображению без раздражения последовали бы за мной туда, где дикие тунгусы, холод, олени, ягоды и вечный, весенний снег, поручик!

– Никак нет-с, графиня Александра Степановна!

В Сибирь на каторгу не последовал бы за вами, потому что как – вы Государственная Отступница, а я присягу давал Государю Императору!

Устав не позволит мне пойти за вами в Сибирь к тунгусам; оскорбительна для офицера каторга.

– Оскорбительна не каторга, а ваша наглость и дерзость, Андрей Анатольевич! – Александра Степановна сошла с гамака, как Императрица сходит по трапу с корабля «Верный». – Я думала, что вы питаете ко мне чувства, а вы – безнравственный и хитрый, как турок. Дзэн!

Не провожайте меня, поручик! – графиня Александра Степановна в гордом одиночестве пошла к фонтану, где резвились нагие гимназисты.

ДОПУСТИМОЕ

В Зимнем Дворце проходил ежегодный бал в честь Английского посла.

(В Англии балы в честь русских послов запрещены, но проводятся тайно при поддержке союза шахтеров и пуритан.)

Светское общество, блеск бриллиантов, изысканейшее шутки, потрясающие наилучшие графини и княгини, отважные генералы, модные и богатые князья с графами.

Среди приглашенных особое внимание дам и кавалеров занимал князь Мышкин Егор Афанасьевич, только что прибывший из Швейцарии, где проходил курс Камасутры.

Князь Егор Афанасьевич недавно в России, в лучших домах Санкт-Петербурга еще не принят, но занимателен и таинственен в своей неожиданности – так эстеты гадают по поводу пола балерины.

Мамаши подталкивали в сторону князя Мышкина дочерей на выданье, словно груши катили к бочке:

– Иди, иди, мон шер, выведай у Егора Афанасьевича – богат ли он, или в долгах, как в шелках.

За границей нынче модно, когда молодые люди растрачивают состояние на африканок.

Покупают за свои деньги чужие диковинные болезни.

– Ах, маменька, неудобно мне, что свет подумает, если я первая подойду без стыда к мужчине, словно кобыла на лугу скачет к жеребцу?

Пойдут сплетни, кумушки заверят, что я безнравственная, нечестна, словно жемчужина просверленная.

– Ежели не пойдешь, так другие выгодного жениха уведут, словно в омут без головы! – маменьки шептали дочерям после раздумий, словно взвешивали золото на аптекарских весах. – Ты же не просто подойди, а с видимой причиной – так Королевы посещают тяжело больных радетелей Отечества.

Подобные разговоры велись между мамашами и дочками во всех углах залы для торжественных приемов в напудренных париках.

Старая графиня Ольховская Елена Павловна взглянула на решительных конкуренток и первая подвела к князю Мышкину свою дочку – ослепительной красоты утонченную графиню Ольховскую Людмилу Викторовну.