Текст книги "Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)"

Автор книги: Эсаул Георгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

После короткого раздумья в воду сиганул и граф Фриц Оттович, словно большой сом.

Девицы Мими и Зизи обернулись на шум, крики.

Завизжали, прикрыли как можно и что можно маленькими ладошками и побежали в камыши, словно за ними акробат бессмысленный гнался.

Впрочем, граф Задумов Фриц Оттович не заметил в девицах прыткости и поспешания, а вроде бы мелькнула легкая досада на личике Мими (или Зизи?).

– Ах, что это у нас?

Что уж тут за рыбалка с медведями! – граф Клейнмихель Карл Гансович с раздражением вышел из воды на берег, махнул рукой, пригладил мокрые волосы, словно успокаивал себя после дебатов в Государственной Думе: – Не обмануло предчувствие! Дзэн!

ХОЛОПСКОЕ

– Авдотья! Поди-ка в гостиную, милейшая! – граф Шереметьев Андрей Ефимович постучал серебряной ложкой по золотой тарелке: – Что ж ты, воруешь?

Почему ложка в борще не стоит?

Борщ-то ненаваристый, обворованный!

– У кого не стоит, а у кого – стоит! – Авдотья неспешно подошла, воткнула в борщ ложку: – Гляди, барин!

У меня всё стоит!

– Пошла вон! – граф Андрей Ефимович прогнал кухарку, с удовольствием вкушал борщ, словно три дня на приступе Исмаила не кушал.

Когда наелся до отрыжки, выпил столового хлебного белого вина с ледника:

– Не холопское дело обсуждать, что у графа стоит и где стоит! Дзэн!

ПОУЧИТЕЛЬНОЕ

На плацу капрал Ефимов натаскивал новобранцев – так егерь натаскивает молодых борзых на волка.

Новобранцы – дюжие парни, косая сажень в плечах, но глупы до грязи.

Не понимают команд, даже во фрунт не встанут, словно им оглобли засунули в глотки.

Поручик Казаков Иван Евгеньевич с горькой усмешкой наблюдал, как мучается капрал с новобранцами, будто первый раз гоняет баранов.

– Что ж ты, каналья, сено-солому им не дал? – К концу часа поручик не выдержал, подбежал к капралу, словно барышня к конюху, врезал кулаком в морду капралу, и пока тот вытирал кровь, кричал, поучал: – Они на тебя зенки выпучили, таращатся, как собаки, которые гадят в мешок с мукой.

Сено-солому им, быдло!

Через пять минут всё уладилось, как на приеме в Зимнем Дворце.

К правой руке новобранцев привязан пук сена, к левой – семафором пук соломы.

Сено и солому деревенские парни понимают: сено дома с голодухи ели, а на соломе девок тискали.

– Направооооо! Сено! – капрал командует, как в трубу Иерихонскую.

Солдаты – недружно поворачиваются направо!

– Солома! Налевоооо!

Вечером утружденный поручик Иван Евгеньевич пришел домой, к молодой жене, дочери купца Варваре Степановне.

Варвара Степановна – славная жена, уже месяц живут душа в душу, как голубки.

Красивая, статная – кровь с молоком, русая коса до пола, взгляд прямой, щеки горят гранатовым румянцем.

– Что ж вы, Иван Евгеньевич, устали с трудов праведных? – Варвара Степановна пригласила мужа к столу: наливки, водка, селедка, кабаньи потрошка, запечённые караси, гусь, телятина и красное вино. – Откушайте, Иван Евгеньевич!

Вы же с пониманием на службе, а дома – с любовью, как соловей на ветке.

О соловье Варвара Степановна выучила в гимназии, потому что – культурная, образованная, не то, что солдаты с сеном и соломой.

После ужина с обильными возлияниями поручик Казаков, потому что – рубаха-парень, потащил упирающуюся (для проформы) жену в опочивальню, на мягкие перины, как в снег бросил.

Вроде бы хорошо шло, с ладом, но закручинился поручик, присел на кровати, спустил на пол ноги и закурил трубку Мира.

– Эка вы, Варвара Степановна!

Нет в вас изобретательности в кровати, словно вы не изучали труды итальянца Леонардо Давинчи и русского изобретателя Кулибина.

Кулибину Императрица своё благоволение пожаловала за изобретательность!

– Что это на вас нашло, Иван Евгеньевич, словно вы ополоумели после удара шашкой по голове? – Варвара Степановна натянула фамильное одеяло до подбородка, скрывала открытое. – Зачем же я в постели крылья приделаю и с крыльями спрыгну на пол?

В нашем селе изобретатель кузнец Микитка сладил себе крылья, забрался на колокольню и сиганул с неё, словно птица.

Морду разбил, рубаха и портки в клочья – стыд и срам!

Чудом выжил, потому что на козу свалился!

– С крыльями в постели? Высоко! Возвышенно, но это для графьев! – поручик Казаков шутливо толкнул жену в бок, ластился, как кот к старушке: – Смотри, как ты испугана, словно черта под юбкой нашла.

Я заласкался, как дитя, а надо бы строгость проявить в постели.

– Научи, милый друг, Иван Евгеньевич, что я должна изобрести!

Но только пошлости не предлагай служивые!

Я – твоя жена, женщина стыдливая и строгих устоев, как владычица морская.

– Гм! Как же без пошлостей, душа моя, в этом деле? – Иван Евгеньевич принужденно положил руку на бедро жены, вот, ежели сюда…

– Так не научите, потому что стремления ваши видны и пугают меня, как большая рыба! – Варвара Степановна сбросила руку мужа, горела конфузом. – Я предвкушала наслаждение любить понятливо и не мучить вас и себя изобретательностью, но теперь вижу что мои подозрения…

Поручик Иван Евгеньевич не дослушал жену, выбежал в сени, вернулся с сеном, соломой и пеньковой веревкой, как на плацу побывал.

Он привязал сено к голове жены, а солому – к её бедрам, будто помечал новобранцу нужные места.

Варвара Степановна с ужасом взирала на мужа и объясняла поступок его белой горячкой.

Но Иван Евгеньевич, потому что – бывалый, за пять минут разъяснил молодой жене суть сена и соломы, как азбуку академику прочел.

До утра из опочивальни слышались (с промежутками) приказы поручика Казакова:

«Сено!

Солома!

Сено!

Солома!»

Утром, когда муж утомленный заснул, Варвара Степановна выпила ковш ледяной воды и с мечтательной улыбкой прошептала, словно вошла в сад с соловьями и розами:

– Сено! Солома! Поучительно! Дзэн!

БЛАГОРОДНОЕ

Граф Мурашко Валентин Петрович без объявления зашел в будуар своей жены Галине Алексеевне и нервно теребил край манишки, словно искал в ней ответ на животрепещущие темы спасения человечества и брачных уз.

Графиня Галина Алексеевна с неудовольствием посмотрела на мужа, но грубостей не наговорила, потому что воспитана в высших традициях лучших семей Санкт-Петербурга и Москвы.

– Сударыня! Помогите и исправьте, если я сделаю неосторожное замечание по поводу вашего фривольного поведения, словно вы не мужняя жена, а – муза Греческая.

Намедни вы изволили танцевать с поручиком Оболенским Петром Самуиловичем.

Он ангажировал вас на мазурку, что до неприличия крайне, а затем – на польку – высший позор для тех, кто понимает.

Граф Ермольский приподнял бровь и молча посмотрел на меня, как я отреагирую на духовные ваши отношения с поручиком.

У меня найдется множество соображений на ваш вчерашний поступок, но обрадуют ли они вас и меня в той должной степени, которая необходима для сглаживания отношений, как между кошкой и собакой.

– Граф, сознаюсь вам во всем откровенно, – графиня Галина Алексеевна пудрила носик, но на мужа не смотрела, что в высших кругах считается верхом неприличия. – От высшего наслаждения и новых впечатлений на приеме в честь китайского посла я получила расстройство нервов, но избежала хандры, хотя вы вводите меня в то состояние души, которое философ Дейнека называл отторжением, а поручик Оболенский – непостигаемым разумом несуществующего.

Ну и что же с того, что я оказала честь поручику Оболенскому с выпуклыми ляжками?

Ему скоро на войну, так пусть порадуется жизни рядом с первой красавицей столицы, красавицей, которую муж часто на час меняет на пустышек и дурнушек, тем лишает меня противодействия ощущениям и вводит в пугливую тоску ожидания, словно я не женщина с плотью и кровью, а – продавщица копченой рыбы.

Ваше дурное поведение, если и поддается объяснению, то это объяснение оставьте для кухарок, которым вы без брезгливости задираете юбки на головы и создаете тем самым новую моду.

Неопределенность ваших отношений и ожидание мучений и холодной кровати бросили меня в танец с поручиком Оболенским, и когда я танцевала, то представляла, что непременно в скором времени в Храме увижу сияние, а вы с мутными глазами встанете передо мной, все тело ваше заколышется желе, и тьма ваша прикроет от меня светлое и беззаботное чувство.

– Позвольте! Галина Алексеевна! Что вы себе позволяете, душа мон шер! – граф Валентин Петрович негодовал, как собака на привязи, когда рядом проходит кошка. Он из золотой табакерки засыпал в ноздрю табак, чихнул, снова чихнул, вытер мокроту батистовым платочком с монограммой дома Романовых. – Не напрасно я направил стопы свои в ваш будуар, ох, как не напрасно!

С ночи во мне установилась самая полная уверенность, что непременно, неминуемо вы не раскаетесь в содеянном танце, а возведете хулу на кристально чистого и возвышенного мужа благороднейших кровей.

Граф Валентин Петрович в болезни внезапно затрясся в сильнейшем гневе, не подобаемом особам из высшего света, но не мог с собой поладить – так рука убийцы тянется к горлу жертвы.

Порыв бешенства сорвал графа Валентина Петровича с места, словно жеребец закинулся со старта.

Граф Валентин Петрович напрыгнул на жену, будто он не граф, а крестьянин, который поучает нерадивую крестьянку.

Схватил за волосы, стащил графиню Галину Алексеевну с пуфика на пол и таскал по полу, со сладчайшим остервенением драл волосы, при этом желтая слюна слетала с губ графа, а золотые пенсне запотели от юношеского задора.

– Мерзавка! Нижайшая клятвопреступница и распутница!

Порочишь честь благороднейшего мужа, а я принят ко двору!

Граф Валентин Петрович возил жену по мраморному полу (итальянская плитка), ни на секунду не усомнился в своей правоте, а даже уверился, что так и должно, когда провинившуюся графиню наказывают, как мужичку.

Графиня Галина Алексеевна сначала, подобно половой тряпке, елозила за мужей, пребольно ударилась головой о ножку кресла (а-ля Людовик Пятнадцатый), но не кричала, не призывала к благоразумию графа и не призывала прислугу.

Вдруг, на удивление графа, графиня Галина Алексеевна извернулась, вывернула руки мужа, освободила волосы из захвата, вскочила на ножки, и, когда граф открыл рот для новой порции хулы и журьбы, схватила со стола подсвечник (работы мастера Фаберже) и драгоценностью ударила мужа по спине.

Граф Валентин Петрович от неожиданности с болью упал на пол, силился подняться, но графиня Галина Алексеевна мутузила его – так дерутся мужики на кулачных боях на Сенной площади.

Уже пошла у графа кровь из носа, выбиты три передних зуба (клык и два резца), заплыл правый глаз, а под левым наливался синяк иудейский, но графиня продолжала отчаянное:

– Мои предки благороднее ваших, граф Валентин Петрович!

Когда ваши запрягали, наши уже на троне сидели!

Дзэн!

УМИРОТВОРЕНИЕ

– Со второго куплета, пожалуйста, несравненный Александр Митрофанович! – графиня Лесовская Анна Дмитриевна грациозно облокотилась на клавесин (работа мастера Шуберта). – Лололо!

Ах, восхитительно, словно меня надули теплым воздухом.

– С величайшим моим удовольствием и уверениями в почтении! – граф Александр Митрофанович Шереметьев откинул фалды сюртука, пригладил черные волосы, подкрутил усы и опустил изящные благородные пальцы на клавиши слоновой кости – так кошка ночью осторожно пробирается между кувшинами с молоком. – Извольте! Второй куплет, как с листа!

– Ах, граф! Изумительно!

Я вся дрожу до основания от вашей игры!

Надо бы – кончила с жизнью на третьем куплете!

Лалалала!

Дивно!

Гениально волшебно!

Вы – кудесник, потрясающий граф Александр Митрофанович!

– Музыкальное умиротворение! Дзэн! – граф Александр Митрофанович откинул голову и в музыкальном экстазе воспрял душой!

ПЫТЛИВОЕ

– Папенька, а в Индии люди живут? – маленький Митрофанушка теребил фалды сюртука батюшки. Батюшка граф Назаров Антон Евгеньевич собирался на бал в Зимний Дворец.

Графиня Назарова ожидала в карете, нетерпеливо обстукивала пажа тросточкой по основанию черепа.

– И в Индии люди живут, душа моя, Митрофанушка! – граф Антон Евгеньевич погладил сына по головке, как только что гладил по выпуклостям новую горничную Анюту.

– Папенька, милый друг, а индийские люди с двумя головами? – Митрофанушка с утонченной изящностью гимназистки, но с некоторыми замашками будущего деятеля искусств поцеловал папеньке ручку.

– Полноте, Митрофанушка! Что за вздор?

Отчего же индийские люди с двумя головами?

У индианцев одна голова, потому что они – колония Англии.

– А отчего же у индийцев хоботы слона и ноги тигров? – Митрофанушка черными глазками буравил благородное лицо отца, лицо, принятое при дворе.

– Пытливый ты у меня, Митрофанушка!

Породистый красавчик, как лошадка!

Вольно тебе, Митрофанушка! – граф Антон Евгеньевич услышал нетерпеливый призыв жены и отстранился от сына, как от огня убегают волки: – Пусть будет по-твоему: В Индии люди живут с двумя головами, слоновьими хоботами и лапами тигра вместо ног.

Дзэн!

С тех пор Митрофанушка у учителя географии Карла Оттовича слыл невежей, как арап.

НЕДОМЫСЛИЕ

– Огого! В нашем полку прибыло! – поручик Романов Андрей Никодимович с охотой пожимал руку грациозной княгини Трубецкой Анны Ермоловны. – Что же вы, сударыня, заранее не соблагоизволили прислать курьера с длинными ногами и в полосатых потешных панталонах, как макароны?

Мы бы подготовили для вас торжественную встречу с барабанами, горнистами и выездкой не хуже приема в честь Нигерийского посла.

Во фрунт!

Наааалево!

Направо!

Примкнуть штыки! – поручик Андрей Никодимович гаркнул так, что графиня Анна Ермолаевна сначала подпрыгнула, побелела, позеленела, а затем чуть в обморок не упала на сено-солому с конским навозом.

– Полноте, Андрей Никодимович! Что вы бравируете и кричите, как на Северном Полюсе?

Я же рядом, и прекрасно вас слышу, как в будуаре с граммофоном.

Нет ли в вашем полку изысканных искусств, статуэток, картин старинных мастеров, где Амуры и Венеры?

– Ах, графиня! К чему Амуры и Венеры, когда лошади подкованы и вычищены – блеск и красота, словно каждой кобыле губы подвели помадой.

Выправка, стать, хвосты – моё почтеньице!

– Всё, решительно всё сказали? – графиня Анна Ермолаевна надула губки, в её очах решительность и сталь холодного оружия. – Вы же – образованнейший офицер, музыкант, поэт, художник, артист, философ, а ведете себя, будто примерили роль ярмарочного солдафона.

Ведите меня в ресторан, поручик, по крайней мере, в приличном заведении не будете громыхать голосом и таращить глаза, как кухарка на черта в печке.

– Извольте, милейшая сударыня, Анна Ермолаевна.

Вот сюда, мимо отхожих мест, в солдатскую столовую с хлебом, солью и кашей перловой – шрапнелью.

От каши живот пучит, но веселость в организме разливается необыкновенная, будто водки ведро выпил.

В ответ графиня Анна Ермолаевна уже с участием посмотрела на поручика Романова – так взирает сестра милосердия на смертельно больного чахоточника.

Графиня молча дошла до своей кареты и отбыла восвояси к величайшему удивлению господ офицеров, словно они оскорбили женщину бездействием.

– Что это она, милостивые государи, взбрыкнула, как кобылица необъезженная? – поручик Романов в недоумении подкручивал ус и звенел медалями, как ломовая лошадь колокольцами. – Приехала на случку, но уехала непокрытая, как одинокая баба в Покров.

– Может быть, по недомыслию, мы оскорбили барышню предложением откушать каши? – корнет Оболенский Николай Ефимович высказал робкое предположение и вскочил на кобылу. – Утонченные барыни устриц вкушают за обедом, а запивают шампанским с ананасами.

– По недомыслию? Чем же каша хуже устриц, и к тому же, от каши пучит меньше, чем от устриц с шампанским – по себе знаю, едал-с, в Париже-с! – полковник Абрамцев Степан Ильич подмигнул удрученному поручику Андрею Никодимовичу Романову. – Если и есть недомыслие, то в хорошенькой головке Анны Ермолаевны! Дзэн!

ПРОТИВНОЕ

Граф Петровский Игнат Александрович отправлялся с семейством на воды в Баден-Баден из Санкт-Петербурга, словно в столице вода закончилась.

По выезду из города у кареты отлетело колесо, покатило и ухнуло в овраг, где гуси и пьяные мастеровые.

Граф Игнат Александрович укорял кучера в недомыслии, непредусмотрительности, а кучер Иван только моргал, разводил руки в стороны, словно баб ловил в бане, и отвечал, что и слов ефтих не знает.

В величайшей досаде граф пошел прогуляться, пока мужики колесо поставят на место и отладят ход кареты, чтобы – всенепременно мягкий, без геморроев.

Неподалеку шумела ярмарка с балаганами, Петрушками, циркачами, кренделями, медовыми пряниками, медведями на цепях и сахарными петушками на палочках.

Маленький граф Петровский Алешенька Игнатович тянул папеньку за рукав камзола, топал ножками в розовых с белыми бантиками ботиночках:

– Ах, папенька! Прошу вас! Что за диво там творится!

Пойдемте скорее, ибо я желаю развлечений и увеселений!

– Милый друг, Алешенька, – граф Петровский Игнат Александрович с недовольством посмотрел на сына – так печник сурово оглядывает непрошенного в гости члена Государственной Думы. – Мы принадлежим высшему свету, а здесь резвится свет низший, с низменными потехами, противными балаганами, ужасными мужиками и мерзкими бабами в платках, похожих на дерюгу.

Не умоляй меня, Алешенька, а то оставлю без должного вечернего чтения латинской книжицы о приключениях Короля Артура.

– Не желаю короля Артура, желаю противного! – Алешенька закатил глазки, открыл ротик с алыми губками, подготовил великосветскую истерику с надрывом – так воет волк над убитой овцой.

– Фуй! Дурно-с, граф! Противно! – Игнат Александрович потащил сына к карете – мужики уже подгоняли колесо, пыхтели противно, воняли дегтем и столовым хлебным белым вином.

– Папенька, вы молвили, что бабы дурные на ярмарке, в платках-дерюгах, а глядите, баба идет без платка и не столь дурная, даже на мой детский притязательный вкус.

Вовсе не противная!

Она не замерзнет, бедненькая, в короткой юбочке, почти голая, как маменька разгуливает по Усадьбе с князем Мышкиным, когда вы в отъезде в Государственной Думе?

– Баба без платка? Поучительно! – граф Игнат Александрович заинтересовался, нарочно не обратил внимания на упоминание о жене, которая показывает себя голой влиятельному князю Мышкину (графиня после слов Алешеньки с дочерями весьма резво удалилась в ближайшую рощицу). Игнат Александрович посмотрел в театральный бинокль (оправа – золото и слоновая кость). – Гм! Весьма и весьма недурственно-с!

Она, милый друг, Алешенька, – циркачка, акробатка, гимнастка из бродячего цирка.

Ах, как она молода, но уже талантлива, вижу, что танталова, потому что идет грациозно, а уж ногу поднимет выше головы, так уверяю – талант!

С артисткой белый пудель потешный, как парик князя Мышкина.

Только ты, Алешенька, князю о пуделе не докладывай, дурно это, когда людей с пуделями сравнивают, особенно, если князь и приближен к Царской Особе.

Пойдем же, в балаган, Алешенька, взглянем на бродячих циркачей и собачку.

– Но вы же папенька, молвили, что противное нам всё на ярмарке, – граф Алешенька Игнатович не понимал, но догадывался, что хорошее настроение папеньки – от гимнастки без панталончиков.

В уголках глаз маленького графа мелькнули лучики лукавства, как у лисы, что сожрала все кур.

– Связь с народом выше противного! Дзэн!

Пойдем, же, милый друг, Алешенька, а то гимнастка сейчас начнет представление, а мы опоздаем, что непозволительно для светских особ!

Граф Игнат Александрович с удивительной для него прытью побежал в сторону балагана, из которого слышны крики, свист, смех, и куда упорхнула молодая циркачка в короткой юбочке и противной тряпочке на груди.

СОЗЕРЦАНИЕ

Молодой английский посол Джон Смит по протекции назначен в Санкт-Петербург, чему вельми досадовал, потому что полагал всех русских грязными никчемными скотами.

Карету за ним не прислали, и Джон Смит с проклятиями в адрес Высочайших особ и российских улиц пробирался к Зимнему Дворцу на аудиенцию.

На извозчика он денег жалел, потому что отличался необычайной скупостью, даже Английской Королеве предлагал спитой чай.

Под ногами хлюпало, расползалось, с неба капало, со все сторон – толкало, и неслись ужасные запахи, хуже которых только вонь в Версале.

На набережной реки Мойки Джон Смит остановился перевести дух, вытер батистовым казённым платком с вышитым Тауэром влажное от мерзостей Санкт-Петербурга, лицо, словно лопатой прошелся по конюшне.

Собрался продолжить путь, но прислушался к разговору двух господ, и остался под видом расшнуровывания своего корсета:

«Послушаю, о чем русские разговаривают на улицах – донесу в Тайную Канцелярию её Величества, или, на худой конец, пойму загадочную свиную русскую душу», – английский посол взбодрился, даже высморкался в кулак от усердия для прочищения носоглотки (Джон Смит из экономии не использовал для носовой влаги носовой платок).

– Эка невидаль, ваша кокотка Зизи, уважаемый Петр Афанасьевич, – господин в дорогой шубе теребил пуговицу не менее дорогой шубы своего собеседника, словно через пуговицу пропускал электрический ток для стимулирования мозговой деятельности. – Вы же академик Российской словесности (Джон Смит обрадовался удаче – послушать болтовню академика русской словесности), а не видите, что кроме ужимок, поднимания ножки выше головы и прекрасного личика в вашей Зизи ничего нет, словно её обокрали при рождении.

– Ну, уж, милейший, Антон Павлович, вы лиху хватили, словно гороху откушали на обед! – Не моя она, Зизи… к сожалению…

Князь Трубецкой Александр Михайлович при себе её держит в домашнем театре, как в конюшне.

А насчет ножки выше головы, личика, стати – да уж, хороша, прелестное создание, лакрица на палочке.

Вы изобретатель, а подобное не изобрели бы вовек, даже, если бы истратили всю золотую Казну.

– Хороша-то, хороша, согласен! – Антон Павлович отпустил пуговицу академика, но захватил рукав, как терьер хватает крысу. – Но ни слова, ни слова более о Зизи, умоляю вас, Петр Афанасьевич! – Антон Павлович с жаром вскричал, даже в негодовании притопнул, как в танце мазурка. – Увидите, как музицирует Елена Петровна, так забудете о Зизи, и язык свой оставите в гостиной на потеху лакеям.

Я тоже совершенно ошибался и оскорблял себя непониманием женской красоты, даже не возражал, когда кокотки меня укоряли, что слишком слаб на белое хлебное вино, но как увидел Елену Петровну возле рояля, так Рубенса и Шуберта забыл, словно похоронил их в одной могиле.

О, если бы вы сейчас пошли со мной с визитом в дом Хабаровых, то, всенепременно испытали бы ангельский восторг, когда взглянули бы в ясные озерные очи графини Елены Петровны.

Не смейтесь и не упрекайте меня в излишней увлеченности, потому что графиня Елена Петровна относится к Олимпу, а, как вошел, так заметил, что в зале светло, хотя свечей обычно, и восковые.

Свет исходил из глаз Елены Петровны, она горела, а глаза, глаза – источали.

Не совру, милейший, Петр Афанасьевич, что источали пламя голубое.

Разве Зизи источает?

Зизи по карманам ворует – неоднократно замечена, но меры не приняты, потому что красотка, да, а ножку как поднимает – Сахар Медович, а не балеринка.

Но Елена Петровна, если рядом с Зизи встанет, то Зизи никто и не заметит, так как в тень уйдет, подобной курьеру с плохой вестью.

Меня сразу завлекло в гостиную, а скажу вам, что приходил с визитом к её отцу, по деловому поводу – дебаты о российской деревне и приданию крестьянскому плугу большей устойчивости, чтобы крестьянин мог спать на плуге, пока лошадь пашет.

Обо всем забыл, когда Елена Петровна присела за клавесин, даже забыл о визите к князю Облонскому Дмитрию Александровичу, а визит давно намечался, подготавливался за изрядные деньги.

Не похвалю красоту и грацию Елены Петровны, много не скажу, но замечу только, что – поразительнейшая и уникальная женщина или девушка, подобной я не видел, а побывал во многих Государствах и краях нашей Родины, где на одного мужика сто ладных девок.

Своеобразный выгиб спины, и слова Елена Петровна не молвила еще дельного, а я уже видел, что у неё душа широкая, наша душа, и в душу правдивую провалится любой мужчина, пусть даже Государь Император.

Любой мужчина упадет к ногам Елены Петровны, упадет и не встанет, пока она не попросит ангельским голоском с медом и орехами в тембре.

– Слишком вы уже, Антон Павлович, увлечены-с! – академик Петр Афанасьевич добродушно посмеивался в воротник шубы, но видно, что рассказ о таинственной даме ему приятен и не назойлив, так пчела не сойдет с цветка, пока не соберет пыльцу (Джон Смит отчаянно мерз в парадном английском камзоле английского же сукна). – Согласен, что случаются девицы особенные, когда – ух!

Всякому кавалеру кажется, что девица именно для него рождена эта, потрясающие особы – на них Мир держится.

Я скажу вам, дражайший, Антон Павлович, что происходит подобное от грусти, ибо грусть женская затмевает и способствует, как китайская желчь.

Что мы с вами здесь переливаем столовое хлебное белое вино словами из пустого в порожнее, как два золотодобытчика делятся впечатлениями о золотых самородках?

Пойдемте же, немедленно, взглянем на Елену Петровну, так ли она хороша, как амфора.

– Слушайте, слушайте, друг мой, Петр Афанасьевич, хоть и робею перед красотой и благородством Елены Петровны, но поддерживаю ваше стремление, глубокое, как река Нева около Английской набережной.

Решительно покончим с мучительными разговорами и без колебаний, именно в том положении духа, куда поднялись, отправимся с рвением, и оно вознаградится пением графини Елены Петровны и созерцанием её честной красоты.

Два господина пошли от Джона Смита, а он с недоумением осматривал свои задубевшие руки, словно только что их пришил в лекарне Иозефа Штольца:

«Почтенные мужи бросили все свои дела Государственной важности и направляются созерцать!

Вот что значит русский Дзэн!

Куда я шел? Куда устремлялся, словно почтовый голубь голубых кровей?

За ними; и непременно буду принят у графини Елены Петровны, принят с почетом и обласкан, оттого, что посол великой державы!»

Английский посол Джон Смит без шубы и без калош побежал за господами – так устремляется уличный пес за тележкой мясника, с которой свисает колбаска.

ПЕРВОЗДАННАЯ

– Митюха, брат, посмотри, какая красота первозданная! – поручик в отставке Корней Иванович Боровицкий направлялся в свое имение, что получил в наследство от троюродной тетки.

Поручик умилялся всему, что видел вокруг: бабам, мужикам, полям, реке, лугам, деревьям, свежему воздуху, теленку и даже шелудивому псу, что грозно охранял муравейник. – Душа поёт, душа ликует!

И это всё моё, Митюха?

– Ваше, барин, ваше, как пить дать!

Вон от того, леса, что чернеет вдали и дальше – отсюда не видать, хоть ты в золотую трубу подзорную выглядывай, – кучер Митюха добродушно засмеялся, потому что баре любят, когда крепостные крестьяне довольные, как поросята возле чана с сечкой. – Владейте, пользуйте, барин, хоть баб, хоть мужиков, если к мужикам на военной службе привычные.

– Что ты мелешь, дурак? – поручик в отставке Корней Иванович Боровицкий добродушно усмехнулся в усы, нафабренные на всякий случай – вдруг, да графиня в полях встретится. – Где это видано, чтобы мужчина пользовал мужчину, как половую тряпку?

Вздор! Чепуха! Дурак!

– Поэт проезжал, зайцев ваших травил, так он стих рассказал:

«Кто не побрезгует солдатской задницей, тому правофланговый служит племянницей!».

– То – не поэт, то – Кузьма Прутков, дурень.

Мелет он чушь всякую, городит без оценивания, потому что не благороднее и не умнее господ офицеров, и проигрался в пух и прах в собрании, как институтка.

Вот и злится на служивых!

Эй, Митюха, а кто там по моему полю с ружьем и собакой бредет, как по своей гостиной?

– Писатель Тургенев Семен Евстахьевич, городская штучка, книжонки пописывает.

Забредает, куда ему подумается, говорит, что так вдохновение ищет.

– Быдло-с! Хам-с! – поручик Корней Иванович соскочил с дрожек, выхватил саблю, пистолет (серебряная рукоять, подарок графини Шереметьевой Анны Ульяновны): – Эй, ты, кто там ходит лугом?

Кто велел топтать покос?

Зарублю!

Писатель Тургенев Семен Евстахьевич остановился, приложил руку к козырьку охотничьей фуражки, всматривался в бегущего и вопящего поручика, и, очевидно, нашел в нем угрозу своему существованию, потому что быстро побежал от Корнея Ивановича в сторону чужого леса.

Когда писатель (из одной когорты с Кузьмой прутковым) скрылся в буераке, поручик подкрутил ус и радостно засмеялся, словно женился на богатой вдове:

– Эх, хорошо-то как!

Вот теперь красота первозданная! Дзэн!

ПРЕКРАСНОЕ

Графиня Евстигнеева Елена Владимировна в своём будуаре прихорашивалась около славного зеркала в серебряной оправе.

Пуфик, хоть и изрядно усиженный, приятно пружинил под упругими ягодицами – так седло лошади гусара подстраивается под своего хозяина.

«Лицо моё подобно Луне, черты правильные, чрезвычайно пропорциональные, словно не от маменьки и папеньки я рождена, а выткана Солнечным светом.

Иногда тучка набежит на моё мраморное чело, но тут же упорхнет, как балерина упорхает от мецената.

Сколь ни была бы велика беда, но на личике моём изумительном всегда – радость и довольство, но и холодная учтивость присутствует, потому что я графиня, а не посудомойка с набережной реки Мойки.

Овал лица правильный, как зеркало немецкой работы.

Так бы и сидела с утра до вечера, любовалась на отражение своего изумительнейшего личика – нет лучше времяпровождения для светской красавицы, чем любование собой – так хороший пастух любуется породистой овцой без изъянов на мордочке.

Зубки идеальные, белые, без черных точек, без маковых зерен и сколов – драгоценные зубки, здоровые: положительный муж выложил бы за здоровые зубы жены миллионы денег.

Но где он, положительный Рыцарь на белом коне и в белом хитоне с золотыми позументами?

Внешность моя притягательная, и тянет на сто баллов по шкале немецкого ихтиолога Рихтера.

Обдуманное выражение знаний не сходит с моего лица, и в то же время печать снисходительной доброты, что так притягивает ласковые взгляды кавалергардов и корнетов.

Лучи из очей – эмпатические, обладают немыслимой силой, волшебной, и я не удивлюсь, если придет сейчас волшебница и скажет, что я – избранная, Царица Мира.

В Париже устраивают прохождения девиц в неглиже, с целью выбора наистройнейшей и привлекательнейшей, которую тут же венчают короной из дубовых листьев и называют на год Флорой.

Без Парижа я вижу, что намного лучше, глубже, благороднее, привлекательнее всех-всех-всех!

Изящная, грациозная – балерины Зизи и Мими по сравнению со мной – грубые мужики – породистая красавица с удивительно прелестными ножками и ручками.

И сейчас мои ножки пойдут, понесут легкое, соблазнительное тело к ростовщику, грязному хаму.