Текст книги "Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)"

Автор книги: Эсаул Георгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Князь Мышкин оказался остроумным, грассирующим, всесторонне развитым эстетом с достаточным чувством такта и несравненно благородный, как олень.

Пока мамаша рассматривала его бриллиант в булавке на галстуке, князь Мышкин пригласил молодую графиню Людмилу Викторовну на первый танец, как под венец позвал.

В сиянии завистливых улыбок, в обожающем причмокивании генералов графиня Ольховская Людмила Викторовна под руку с князем Егором Афанасьевичем вышли на середину драгоценной залы (пол из янтаря).

Музыканты взяли первый аккорд, сделали паузу, и, вдруг, среди полнейшей тишины, когда дыхания всех в зале остановились в предвкушении прекрасного, князь Мышкин Егор Афанасьевич оглушительно пукнул так, что звякнули канделябры и потухли семь свечей.

Потолок не упал, и князь Егор Афанасьевич поправил с невозмутимым видом фалды сюртука, дрыгнул левой ножкой:

– Подобное допустимо в лучших домах Лондона и Парижа! Дзэн!

Праздник продолжился, но легкие облачка сплетен по поводу конфуза князя Мышкина поплыли над Санкт-Петербургом.

ПОЗОРНОЕ

Поручик Малиновский Андрей Михайлович звезд с неба не срывал, трусом не слыл, а по дамской части и по словесности – профессор непревзойденный.

Со своей ротой поручик Малиновский попал в окружении и очень боялся, словно смерть украдет у него невесту.

Огромный бородатый турок в лиловых шальварах, в красной феске с кисточкой и острой саблей оскалил зубы и с рычаньем бросился на поручика, как голодный волк бросается на жирную Тамбовскую курицу.

Нервы поручика Малиновского не выдержали, он икнул и побежал от турка в горы, забился в ущелье и отчаянно визжал, но больше не от боязни смерти, а от досады, что опозорился перед составом роты – так девушка визжит, когда по ошибке в третий раз заходит в солдатскую баню.

Жирный турок не смог протиснуться в щель за поручиком Малиновским, или – не захотел, потому что поручик собрался с духом и угрожал вострой сабелькой, как хомяк верещит на кошку.

В укрытии поручик просидел некоторое время, пока звуки боя не затихли, словно их накрыли периной с пухом гагары.

С горькой усмешкой раскаяния поручик Малиновский вышел, наконец, из узилища, подбирал нужные оправдательные предложения, заключал с собой мысленное перемирие.

Но на поле брани поручик Андрей Михайлович нежданно-негаданно обрадовался, словно нашел вместо трупов людей и лошадей бочонок с Самарским медом.

Все товарищи полегли смертью храбрых (но, по мнению поручика Малиновского – неразумно отдали свои жизни, потому что жизнь принадлежит Государю Императору, и так просто отдавать жизнь непозволительно).

На гребне холма поручик Андрей Михайлович заметил повозки санитаров, как из рога изобилия.

– Братцы! Братцы! Я живой один остался, контузило меня! – поручик Малиновский побежал к повозкам, на ходу смотрелся в серебряное зеркальце (подарок княгини Анны Александровны Вяземской), старался, чтобы глаза сверкали, как в лихорадке, щеки пылали нездоровым румянцем и решимостью побеждать врага. – Братцы! Мертвые сраму не имут!

«Позорное не в моем тактическом уходе с поля боя, а смерть позорна, и трижды позорно лежать с вывернутыми ногами! Дзэн!» – Поручик Малиновский Андрей Михайлович старательно обошел труп Михайлы и прислушался к своему сердцу, как к звону Царь-Колокола: сердце не щемило.

НЕПОСТИЖИМОЕ

Поручик Анфимов Дмитрий Иванович битый час упрашивал барышню, справную купеческую дочку (с румяными щеками, достойными грудями, тонкой талией, длинными ногами) Елену Степановну взобраться на жеребца, как на карусель.

– Душа моя, Елена Степановна!

В городе все барышни обучены верховой езде, так что примите уверения в моем почтении и взбирайтесь на Вихря – лучший жеребец в полку. – Поручик сделал еще одну попытку подсадить барышню на жеребца, словно видел в катании на лошадях свет в окошке.

– Полноте, Дмитрий Иванович!

Я бы с превеликим удовольствием, но конфузливо, как в бане одной, – и добавила шепотом, затем побледнела от страха, словно увидела в поручике привидение. – Не запрыгну я в седло, потому что не мужик-баба.

Тяжко, неудобно и срам!

– Так не прыгайте, дражайшая Елена Степановна! – поручик гарцевал, как жеребец. – Я вас легонько подсажу, подтолкну без умысла.

– Как же подтолкнете, Дмитрий Иванович? Возьмете меня за бедра?

Стыдно, не для молодой девицы утеха, когда незамужнюю молодой человек тискает.

– Так я же повторяю – без умысла.

Я отверну голову в сторону, а руками подсажу, как все равно, что Депутата бы подсадил, или помог древней княгине в седло забраться.

– Ох, не знаю, не ведаю, Дмитрий Иванович!

Боязно мне, а, вдруг, кто увидит бесстыдство моё и разнузданность, как у танцорки из балагана?

Задыхаюсь от восторга, как хочется на жеребца вскочить, но подавляю восторг в себе ради целомудрия.

– Без умысла я, без умысла! – поручик Дмитрий Иванович подкрутил ус с умыслом.

«Как подхвачу барышню под талию, как подтолкну в ягодицы, так промелькнет между нами искра сговорчивости.

Тайна останется, а с тайной – так и до пикника на натуре дойдем с шампанским и фруктами заморскими.

Только бы позволила, чтобы я под ягодицы подсадил, а там – ОГОГО!»

– Безумие! Я безумна! – барышня Елена Степановна с побелевшими губами шептала, подбодряла себя, словно шла на охоту на медведя. – Возможно ли это, чтобы мужчина девушку под колени на жеребца подсаживал?

Уговорила себя статная Елена Степановна, позволила, и поручик Дмитрий Иванович лихо, по-молодецки с руками под ягодицами барышни подсадил в седло, как на трон.

Жеребец Вихрь почувствовал слабого седока – трусливую, худую женщину: оскалил зубы тигром, вывернул лиловые глаза, ударил копытом и помчался, понес девушку в дальние дали, как Черномор несет богатыря.

Несравненная Елена Степановна в горячке обхватила шею животного и вопила дурным голосом, чем подгоняла жеребца сильнее и сильнее до треска в селезенке.

Поручик Дмитрий Иванович Анфимов долго стоял в оцепенении, затем ударил себя кулаком в ухо:

– Что скажут в собрании господа офицеры?

Непостижимо, как и жеребца и девку упустил.

Зачем купчиху в седло подсаживал, словно я гимназист выпускного класса?

Сразу бы повел в ресторацию или на природу пригласил – всё лучше, чем подпихивание под ягодицы без смысла.

Непостижимо опростоволосился, и увещевания мои бесполезны для плоти, как соловья баснями накормил.

Дзэн!

ВОСХИТИТЕЛЬНОЕ

Председатель Думского Собрания граф Антакольский Лев Иванович перед очередным праздничным заседанием Государственной Думы (по поводу голода в Поволжье, и как следствие – подорожание пшеницы) вышел перед депутатами Государственной Думы со скрипкой работы мастера Страдивари и без вступительной речи извлекал из инструмента музыку сфер.

Одни депутаты почесывали седые бородки, под музыку вспоминали польских балерин, качали головой и в целом воспринимали выступление графа Антакольского сдержано – так купец продаёт несвежие туши свиней.

Другие депутаты нервно теребили бакенбарды, молча называли графа Льва Ивановича позером и лживым первосвященником, подмигивали друг другу и мысленно осуждали его.

Находились среди депутатов и ценители хорошей музыки и приличного поступка: реакционеры Думского комитета в защиту женщин.

Реакционеры в нервических припадках кусали губы, прикладывали все усилия, чтобы не закричать «Браво! Брависсимо, маэстро!», скрывали волнение за немощными улыбками скопцов.

Очарованные музыкой реакционеры тихо плакали и вспоминали лучшие годы России.

Некоторые депутаты не оценили выступление графа Антакольского, потому что спали после вчерашнего приема в честь французского посла, когда выпито сто бочок фиолетового крепкого.

Иногда депутат просыпался на высокой ноте из скрипки Страдивари, с недоумением оглядывал лица притихших товарищей, пускал слепую слезу и снова засыпал, как в гробу.

Два часа граф Антакольский Лев Иванович играл на скрипке Страдивари в Думском собрании, а когда закончил – молча, с достоинством поклонился и вышел из залы к славе и мишуре света.

– Что, вопрос о голодающих Поволжья решен? – князь Вяземский Ефим Андреевич проснулся и с чиханием чахоточного больного обратился к товарищу по фракции графу Пятакову Роману Измайловичу!

– Восхитительно! Восхитительно! Дзэн! – граф Пятаков Роман Измайлович не слышал вопрос коллеги, потому что находился во власти эфирной музыки и её последствий – так пианистка рыдает над клавишами белого рояля «Беккер».

КАПИТАЛЬНОЕ

Меценат и знаток искусства, покровитель юных балерин и пожилых художников Савва Игнатьевич Егоров после трудового дня подсчитывал барыши, перекладывал золотые монеты из карманов в сундук.

– Иван курьер тоже умер? – Савва Игнатьевич не поднимал голову от монет, спрашивал у верного слуги Фирса (бакенбарды, щеки, нос).

– Забегался Иван, свалился, даже послания не донес, как дохлая барышня! Помер! – Фирс с презрением сплюнул в платок, затем убрал платок в карман.

– Стряпчий мой Антон Евграфович тоже умер? – Савва Игнатьевич меценат и покровитель попробовал на зуб монету – не фальшивая.

– Стряпчий не умер еще, но лежит в приюте для нищих, помирает от голода.

Сгорел на работе! – Фирс поклонился спине хозяина – так пёс лает на стенку.

– Приказчик в моей лавке на Тверской Ероха тоже умер? – покровитель искусств рассматривал банкноту на свет, будто искал изображение балерины Свешниковой.

– Ероха от бессонницы умер! Пять дней не спал, мешки с мукой грузил, вот и надорвался, помер.

– С хилыми работниками капитала не наживешь! – Савва Игнатьевич на миг оторвался от злата, поднял указующий перст к своду потолка в подвале, словно указывал на невидимое непознанное. – Капитальное, оно – ОГОГО!

Воздвижение!

Дзэн!

НЕВЕДОМОЕ

Граф Иннокентий Павлович Зиновьев по приглашению с визитом ехал в карете к графине Ермолаевой Анне Игоревне.

Приглашение запланировано негласно, как сватовство, но и граф Иннокентий Павлович, и графиня Анна Игоревна и её матушка и батюшка царственные делали вид, будто визит обыденный, как майские пироги с курятиной.

Граф Иннокентий Павлович заметно волновался, цыкал на кучера Ивана, подгонял, дабы не опоздать и не оконфузиться при столь важном, как жизнь, мероприятии.

Иван чмокал, свистел, хлестал откормленных лощеных лошадей и думал о нижнем белье мамзелек с Кузнецкого моста.

Кучер тоже осведомлен о важности визита своего барина к графине, но не волновался особо, так как относился к жизни с философией кучера пропойцы.

Граф Иннокентий Павлович в воображении рисовал живые картины визита, сватовства, но не сватовства майора, как на картине художника Рубенса, а сватовства самоличного – графского.

Он прислушивался к своим чувствам, мыслям, ощущениям, как в голове, так в руках, ногах и в паху; находил себя излишне робким в ответственный момент, но уповал на опыт маменьки графини Ермолаевой и на пришедших графинь.

«Вот войду, небрежно брошу шубу лакею – непременно небрежно брошу, потому что я – выгодная партия, богатый, раскрепощенный, без припадков, без неестественных усилий над горшком во время запоров, – граф Иннокентий Павлович репетировал, хотя понимал, что поступает глупо, а необходимо войти в расслабленное состояние души и тела, как во время танцев в бане с балериной Мими. – Церемонии, пустые слова, изумительнейшее необыкновенное, что в тягости становится неразумным, – всё покрыто красотой и обаятельностью моей невесты… гм… пока не невесты, но, возможно, что через час, или через два часа – невесты.

Затем – венчание, рысаки, смех, умильный обожающий взгляд Анны Игоревны, словно она меня взглядом обмывает на обмывочном столе.

Кровать молодоженов с множеством подушечек; атласное красное одеяло, перина с пухом гуся, балдахин из Парижа, непременно балдахин закажу у француза на Кузнецком мосту, чтобы люди завидовали моему счастью.

Графиня Анна Игоревна робко подойдет к ложу, перси её под тонким батистом трепыхаются, треугольник темного цвета, непременно темный, потому что…»

– Барин! К «Яру» едем? – Иван повернулся в тулупе, поднял лопату бороды.

– Что? К какому Яру? Дурак! – граф Иннокентий Павлович вышел из мягких розовых грёз, смотрел на кучера с ненавистью за неприглашенное вмешательство – так татарин разглядывает непрошеных русских гостей. Возникло желание огреть Ивана тростью по спине, но – бесполезно: толстый тулуп, слой жира – не достигнет удар нужного результата с болью, а рука графская пострадает, и трость обломается, потому что – тонкой индийской работы из слоновой кости. – Забыл, дурья башка?

К Ермолаевым едем!

– Мабыть! Ужо! – Иван отвернулся, свистнул на лошадей, словно соловей разбойник, а не возница достопочтимого графа.

«Почтительно, с долготерпением, нежно поцелую ручку старой графини…» – граф Иннокентий Павлович кусал губы, хмурился, потел, перебирал ногами, как кот перед диким псом.

Показался угол дома Ермолаевых!

– Стой! Дурак! Куда прешь! – граф Иннокентий Павлович вскричал в необычайном волнении с душевной болью гимназиста. – Ворочь! К «Яру»! К «Яру»!!!

«Неведомо, как я здесь оказался! – через недолгое время граф Иннокентий Павлович откинулся на мягкие подушки в отдельном кабинете ресторана «Яр» (балерина Эвка старательно танцевала на столе среди бутылочек и закусок). – Неведомо и непостижимо! Дзэн!»

БЛАГОДАРНОЕ

– Вы называете меня неучем, невежей и дураком, несравненная Светлана Витальевна, а я в огорчении от ваших слов – так огорчается поросенок без проса. – Купец Иван Силантьевич Полушкин, молодой, в красной поддевке, рыжебородый, румяный, в яловых сапогах тянул руки к графине Неверовой Светлане Витальевне, словно собирал малину с медведями. – Человек – высшее существо, будь он купец или граф!

– Полноте, Иван Силантьевич, – графиня Светлана Витальевна коротко хохотнула, но поняла, что смех не великосветский, поэтому приложила платочек к губам, будто стирала смех. – Графы и князья – высшие существа, а купцы – мужики в сапогах.

ХАХАХА!

Потешно я выразила мысль – мужики в сапогах!

Вы куртуазничаете со мной, пожалуй, что даже не куртуазничаете, потому что на куртуазности способны только натуры возвышенные, эстеты, искусствоведы и депутаты Государственной Думы.

Амурничаете, хотя я вам повода не давала, а, если бы и давала, то нет у вас шансов, а у меня желания, потому что гусь свинье не товарищ – это я говорю нарочно мужицким языком, мы изучали мужицкий в Институте благородных девиц; мужицкий русско-народный язык вы поймете.

Не пара я вам, Иван Силантьевич, не пара купцу неграмотному.

Не утомляйте меня больше своими притязаниями, Иван Силантьевич! – графиня Светлана Витальевна в глубокой задумчивости подошла к окну, жадно выискивала женихов около усадьбы, да нет женихов по причине бедности графини и отсутствия за ней должного придания для эстетов и культурологов, только купец сватается, но купец – пыль, несерьезно, пошло и отвратительно. – Пойдите, пойдите же вон, мужик в сапогах! АХАХАХАХАХ!

– Ну, ежели так, то я, с величайшим почтением и в досаде, удаляюсь! – купец Иван Силантьевич пятился к дверям, как рак к норе. – Полагал, что ваша знатность и мои миллионы, что перешли ко мне от почившего папеньки, станут дополнением, как коса к сохе.

– Стойте, стойте, несносный шалун! – графиня Светлана Витальевна, порывисто, как с обрыва в реку, подбежала к Ивану Силантьевичу, взяла его широкие ладони в свои маленькие ладошки! – Вспомните, как в Писании Архангел принес благую весть.

Радостную! Радостную!

Да, это хорошо, это прекрасно, когда весть благая!

Что ж вы сразу, потешный, милый, милый друг, Иван Силантьевич, не упомянули о миллионах, словно вам рот зашили оловянной проволокой?

Дзэн взаимопонимания и радости позволяет соединение любящих сердец немытого безграмотного купца и благородной графини! Дзэн!

Радость-то великая!

НЕСОЕДИНИМОЕ

Артистка погорелого театра Анна Борисовна Бергольц никогда не унывала, даже в постели с нищим купчишкой – так не унывают чукчи отдаленных уголков России.

Анна Борисовна не гнушалась, и без страха и без особого счастья брала деньги за свою любовь, потому что полагала: все всегда всенепременно себя продают – артисты – талант, игру, время – так отчего же не продать естественное – положение в постели с жалким, но богатым болтуном.

В постели Анна Борисовна играла с меценатами, исполняла роль превосходно, затейничала от души, за что получала высокие гонорары и не бедствовала, несмотря на погорелость театра.

Под Масленицу Анну Борисовну ангажировал толстый, значит – зажиточный – купец Иван Евграфович Егоров.

Иван Евграфович прельстился игрой Анны Борисовны в погорелом театре и пригласил на ужин в кабак, где цыгане поют и пляшут с ручным медведем, похожим на японского городового.

Анна Борисовна не надула губки, оттого, что в кабак, а не в ресторацию: она знала, что в кабаках случаем больше денег, чем в самом наивысшем свете, где у графьев штопаные панталоны.

Артистка не прогадала, потому что купец Иван Евграфович гулял широко, с размахом русской реки Волга.

– Вы не поверите, дражайшая Анна Борисовна, сколь любопытным и испытующим сердцем часто случается сердце купца, – Иван Евграфович не целовал ручку артистки, но подливал шампанское, что выше всех поцелуев и дифирамбов – так стог сена для кобылы важнее бриллиантового колье. – Вы мягкая, лишены всяческих предрассудков, и это – мне на потребу и увеселение, ибо женщина, пусть даже артистка погорелого театра, интриганка с, восстановленной хитрым медицинским способом, девичьей честью.

Иван Евграфович много говорил, а еще больше пил и вкушал от щедрот кабатчика, словно готовился к каторге на Колыме.

Анна Борисовна тоже кушала и пила впрок, откладывала (незаметно, она думала, что незаметно, от купца хлебА в переносную дамскую сумочку величиной с мешок арбузника).

От излишеств Анна Борисовна не заметила, как оказалась в неглиже на столе и лихо отплясывала среди бутылей с настойками и серебряных блюд со свинятиной, словно член Английского Парламента лорд Смит после приема у Королевы не помнит своих родных.

Танец Артистки пришелся купцу по душе, и следующим номером Анна Борисовна обнаружила себя совершенно голую в ванной в номере купца Ивана Евграфовича.

Нагота не смутила привычную артистку, а даже придала шарма, зажгла искру ночных увеселений с последующей оплатой.

Купец Иван Евграфович – благородный, несмотря на то, что – купец, сразу предложил Анне Борисовне за ночь золотой червонец, а в подарок от души – кольцо с бриллиантом, похожим на горошину Самарских гороховедов.

Кольцо с бриллиантом Иван Евграфович до поры до времени держал у себя на мизинце, чтобы не слетело, не утратилось, как вечная жизнь.

Анна Борисовна возликовала, воспряла духом – не ожидала столь щедрой награды, поэтому изображала в ванной русалку с веником между ягодиц.

Купец Иван Евграфович вельми смеялся, еще больше подливал и себе и душечке, отчего через час напились пьяными до грусти, и, как часто случается в хмельной компании, стали хвастать предками.

– Аз есмь благородных кровей, – купец Иван Евграфович кулаком (не сильно, иначе пробил бы сам себя) ударил в грудь. – Мой род от Пушкина и его арапа.

– Как же от арапа? – Анна Борисовна разбила фужер, но взяла новый. – Два мужчины не могут продолжать род, даже, если один из мужчин от арапа произошел, как Иванка из сажи выскочил.

Для деторождения необходима одна женщина с бедрами и увеличенными, как у козы Меки, молочными железами.

Спорили долго, даже отодвинули на потом постельные утехи с похрюкиванием и подпрыгиваниями до потолка.

К утру выяснили, что находятся в родстве, не далеком, не близком, но недопустимым для постельных игр, как кошка не совокупляется с собакой.

Третий граф по материнской линии от Анны Борисовны – отец бастарда, а тот, в свою очередь – сын предка купца Егорова.

В унынии, но с обильными возлияниями, Анна Борисовна и купец Иван Евграфович восседали на ложе, но не прелюбодействовали, потому, что – родственники как Минин и польский царь Иозеф.

– Не соединимся! – купец Егоров разбил стакан о мраморную статую Венеры! – Дзэн!

– Несоединимое! – Анна Борисовна натягивала парик, а затем – затейливые кружевные панталоны (подарок князя Шереметьева). – Но дзэн позволяет несоединимое забрать, ибо это не убеждения против любви!

Анна Борисовна ловко сняла с пальца Ивана Евграфовича кольцо с бриллиантом, спрятала в чулке, захватила обещанный червонец и убежала в погорелый театр с добычей.

Купец Иван Евграфович долго сидел с молчанием, затем махнул рукой, крякнул, вызвал девок и цыган, поднял большой палец левой руки:

– Несоединимое!

ОТВЛЕЧЕНИЕ

Художник, действительный член академии художеств Иван Антонович Кустодиев очень стеснялся барышень, поэтому имел связи только с проститутками, словно отмывал грехи своего деда проказника.

Первое время картины уходили бойко: на ярмарках, в театрах, в салонах, где дамы напомаживают пятки, чтобы не скользили во время балетных прыжков.

Но уже третий месяц Иван Антонович сидит без барыша, картин накопилось – гора, а денег нет даже на суп с фрикадельками из конины – так страдает горец без форели.

К удрученному Ивану Антоновичу забежал с мороза расторопный художник Силантий Анфимович Вознесенский, удачник по жизни, художник с неотразимой уверенностью в своем таланте и в силе денег.

Силантий Анфимович с укором осмотрел бедный стол, мутную самогонку и дешевую женщину под балдахином, затем укорял Ивана Антоновича, журил, как кота Ваську:

– Что ж, друг милый, Иван Антонович, колышешься от бедности, а картины умные не рисуешь на продажу, словно возомнил себя римским патрицием в золотом шлеме?

Чайники изображаешь на картинах, медведей, натюрморты с убитой птицей, а не чувствуешь веянья времени, когда медведей съели, мясо уже не употребляют, а только – растительное, и чайники – дурной тон, все равно, что пукнуть на приеме у Кардинала.

– Что ж я нарисую, Силантий Анфимович? – Иван Антонович развел руки, да нечаянно в глаз пальцем заехал девке – пусть её, на то она и девка, чтобы в глаз ей ежедневно били. – Отворяется дверь в бесконечность, а я без денег и без рвения к оным.

– Голых баб рисуй! – Силантий Анфимович ударил тростью по ноге девки – пусть отрабатывает, гулящая. – Голые барышни всегда в моде, как абрикосы зимой.

Нынче в поветрии, когда графини себя заказывают в обнаженном виде на холсте, а затем холсты милым друзьям раздаривают, словно пирожки из золота.

Прорисовывай самое интимное у графинь, тогда – барыш тебе, как конокраду.

– Совестливо мне, – Иван Антонович пожурился, краснел, отводил глаза от друга, будто напакостил его жене. – Как это – голая женщина?

Стыжусь я обнаженной натуры, как огня.

По мне лучше чайники и медведи бурые, с гениталиями.

– Экий ты, недальновидный талант, Иван Антонович, – Силантий Анфимович воскликнул в сердцах, махнул стакан перцовой, крякнул и уже с одобрением посмотрел на девку продажную (она натягивала рваные чулки). – Ты, когда голую графиню рисуешь, или купчиху, то представляй, что перед тобой не обнаженная женщина позирует, а – медведь, или чайник с носиком и двумя выпуклыми китайскими крышками.

Умом отвлечешься от обнаженной графини, ан и талант за деньги получится на холсте, как медведь, но только – баба голая.

Отвлечение! Дзэн!

Силантий Анфимович схватил в охапку кушак да шапку, и девку прихватил, как ветер.

Член Академии художеств Иван Антонович долго сокрушался над своими страхами, думал, грыз ногти, а к вечеру направился с визитом к худенькой красавице балерине графине Антохиной Ильзе Михайловне.

Ильза Михайловна заказала Ивану Антоновичу портрет себя в обнаженном виде в полный рост (портрет для утех друзей).

Иван Антонович рисовал графиню балерину Ильзу Михайловну, а думал, что рисует не её, и даже не медведицу, а – свинью розовую с салом и щеками.

Когда Ильза Михайловна взглянула на портрет, то схватила себя за голову, затем – за бедра и вознегодовала, долго журила художника, потому что он изобразил её толстой, как свиноматку розовую.

Иван Антонович, разумеется, денег за заказ не получил, выбежал с портретом пристыженный, в душе клял Силантия Анфимовича за дурной, недружеский совет.

На улице купец Порхальский Егор Кузьмич с восторгом вырвал из рук Ивана Антоновича портрет растолстевшей обнаженной балерины, отсыпал за художество полные карманы серебра и золота и заказал еще и еще портретов голых женщин, толстых, как свиноматки.

С тех пор Иван Антонович не бедствовал, получал заказы отовсюду, даже из заграницы, рисовал толстых женщин, но натурщиц представлял свиньями.

НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

– Что есть война и мир? – граф Толстой Лев Николаевич спросил у дворовой девки Натальи Ростовой в сельской бане.

– Неопределенность событий есть война и мир! – девка Наталья Ростова заколыхалась от смеха, хлестала графа по оголенным ягодицам березовым веником с листьями.

– Неопределенность? Хм? – граф Лев Николаевич Толстой задумался надолго, а затем хлебнул квасу и произнес с противодействием своим ощущениям – так карась гонится за щукой. – Смысл неопределённости не определен дзэном!

ВОЛШЕБНОЕ

Врач Антохин Антон Павлович лечил только бедных крестьян, в чем видел пользу Отечеству и приростание здоровых людей.

На прием к богатым Антон Павлович не выезжал из принципа, даже пенсне-с не вытаскивал из кармана, когда его умоляли навестить тяжело больного графа или графиню.

Земское дворянство определило бы Антона Павловича в сумасшедший дом, но крестьяне с косами и вилами отстояли лекаря:

– Волшебник он! Чародей! Денег не берет и девок не щупает!

– Да, я волшебник и чародей! Дзэн! – Антон Павлович радовался, ему льстило, что крестьяне его возвеличивают, словно Римского сенатора, и ставил клизьму с перцем очередному пациенту, хотя пациент жаловался на зубную боль.

ВЕЧНОЕ

Помещица Салтыкова Евграфья Васильевна мечтала о вечной молодости со львами и зебрами в конюшне.

В детстве Евграфья Васильевна читала книжки с картинками об Африке, и мечтала о львах и зебрах.

Диковинных животных она видела в зоологическом саду в Санкт-Петербурге, но не купила по причине дороговизны тварей.

Время шло, и Евграфья Васильевна видела, что стареет, как коряга – даже мечты о зебрах и львах не помогали.

Задумала она стать вечно молодой, как статуя Аполлона в музее Эрмитаж.

Евграфья Васильевна, что только не перепробовала: спала с молодыми балеронами, пила кровь младенцев, высасывала мозги девушек, прокалывала иглами сердца крепостных, варила заживо в кипятке приезжих индейцев, живьем глотала цыплят.

Вечная молодость не наступала, а старость скакала огромными прыжками мастодонта.

Однажды Евграфья Васильевна на ужин поедала селезенку молодого балерона (танцор с ужасом сидел рядом и переводил взгляд с дырки на теле на свою селезенку на столе), скрипнула дверь и вошел старец в капюшоне и с посохом в руках.

– Ведун! Дракар! Чародей! Подари мне вечную молодость! – Евграфья Васильевна Салтыкова сразу поняла, что перед ней кудесник, потому что простых людей стража не пропустила бы в дом.

– Что есть вечное? – старец задумался, поднял посох, как молнию. – Вечное есть – злато! Дзэн!

Старец ударил посохом в темечко помещицы, как лед расколол на реке.

Тело помещицы со стуком упало на дубовые половицы, и старец добил танцора без селезенки – чтобы не рассказал людям о случившемся.

Затем ведун переворошил сундуки, забрал злато и серебро, и с тихим хихиканьем вышел из горницы в вечность.

ЕСТЕСТВЕННОЕ

– Что же вы, поручик, неловкий, как стреноженная макака из зоосада? – графиня Елена Дмитриевна Бармихина потешалась над поручиком Семеном Михайловичем Радищевым. – Волан – игра спортивная, простая, а вы стоите, столб столбом, словно вас из Египта привезли в телеге.

Бегите, отбивайте волан, поручик!

АХАХАХАХАХ!

Это же естественно, просто!

Графиня Елена Дмитриевна в обтягивающем трико, нарочно приобретенным для игр на свежем воздухе, причем куплено не у русских купцов, а у бесстыдных французов, что жалеют материю на костюмы, бегала за воланом, наклонялась, пуляла волан в сторону поручика Радищева, как стрелу Амура запускала.

– Естественно-с! Дзэн! – поручик Радищев прикрывая чрезмерно натянутые панталоны, на деревянных ногах шел к волану, также древянно наклонялся, поднимал волан левой рукой, а правой загораживал чресла, бросал волан в сторону гибкой графини, которая не замечала, что спортивный французский костюм слишком откровенен, как если бы его и не было.

ВООБРАЗИМОЕ

Граф Польских Андрей Семенович обожал командовать, словно груши глотал целиком, с черенками, когда командовал.

В удобное время он созывал дворовых людишек, приказывал им, руководил, отмечал довольство или недовольство на лицах подвластных.

И знатные друзья не избегли участи находиться под командованием графа Андрея Семеновича, потому что он – влиятельная особа, принят ко двору, и богат до неприличия, как золотая кровать под серебряным балдахином.

На Рождество граф Андрей Семенович почувствовал необычайный зуд к командованию, словно мыши в панталонах щекотали.

– Всенепременно укажу, покажу, раскомандую людишек и жену свою графиню Наталью Петровну! – граф Андрей Семенович щипал бородку, поправлял золотые пенсне-с, хихикал, сучил ногами и размахивал белыми ручками с множеством фамильных перстней.

Только граф Андрей Семенович собрал людишек под команду, как бежит курьер и докладывает на ходу зычным голосом, будто трубу в глотку вставил:

– Ея Величество Императрица Елизавета Шестая оказывают честь вашему дому, граф Андрей Семенович Польских.

Прибыла Императрица, не то, чтобы в горячке, но взгляд тяжелый, словно крышка чугунка.

Андрей Семенович возрадовался, что Императрица честь оказала присутствием, но чуть лёгкая досада терзала, неудовлетворенное чувство командования, словно спасал из реки княгиню, да все равно она захлебнулась.

Граф Андрей Семенович не накомандовался сегодня всласть, не потешил себя, не показал открыто тайные намерения генеральского сладострастия.

Императрица за ужином много пила, пристально следила за графом Андреем Семеновичем, а он только взор долу опускал, как провинившийся конюх.

До боли в зубах, до сведенных в судороге конечностях граф Андрей Семенович возжелал командовать Императрицей Елизаветой Шестой.

«Вообразимо, ли это, чтобы я командовал Императрицей, как дворовой девкой без трусов?

Когда же наступит золотое Библейское время, когда простой граф сможет командовать Императрицами?

Ай, если немедленно не покомандую, то сойду с ума! Дзэн!»

Граф Андрей Семенович ошибся в себе, как ошибается каша в горшке.

Он сошел с ума чуть раньше, поэтому вскочил со стула, запрыгнул на стол, подбежал по блюдам (серебро, золото, хрусталь) к оторопевшей Императрицы, мотал головой, как бык осеменитель и с красным лицом, пеной изо рта выкрикивал команды: