Текст книги "Жизнь замечательных людей по дзэну (СИ)"

Автор книги: Эсаул Георгий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Во фрунт! Налево! Направо! Сено-солома! Раком!

Императрица с детским простодушием хохотала, словно граф Андрей Семенович не граф вовсе, а – клоун Петрушка в балагане.

НЕОБЪЯСНИМОЕ

Император Всея Руси Павел Романов слыл ходячим сводом законов, им же и сочинённых.

Больше всего на свете Павел Романов обожал инспектировать войска, выискивал худое и доброе: радетельных награждал, а слабых казнил, хотя и переживал очень: утром казнит, и до вечера кручинится, упрекает и журит себя за несдержанность – так гимназистка после попойки с гусарами наказывает себя пощечиной.

В Н-скую губернию на заставу император Павел Романов прибил по предварительному сговору, так что господа офицеры подготовились к инспекции, даже фамильярничали с дамами, но затем их от греха отослали с заставы, как курей прогнали с яйцами.

Император прибыл и расхаживал, инспектировал с величайшим довольством.

Одни господа показывали выучку верховой езды, другие – шашками рубили и из пистолей палили, третьи брали во фрунт, четвертые – ходили строевым шагом – ать-два!

Император Павел Романов умилялся, иногда хмурился, когда видел упущения, и вдруг, остолбенел, остановился около поручика Голицына Петра Феофановича.

Поручик Голицын не отошел после вчерашних именин, не замечал присутствие Высочайшей особы, поэтому с хмурым выражением лица играл в бирюльки, как школяр.

– Что это вы совершаете, милейший? – Император Павел с любопытством разглядывал бирюльки, словно глядел в озеро с русалками.

– В бирюльки играю! – поручик Голицын ответствовал без должного почтения, потому что не поднимал тяжелой, как Сизифов труд, головы.

– Бирюльки! Ах, как потешно!

Восхитительно! – Император всплеснул руками в белых перчатках. – Чудесно! Премиленько!

И отвечает офицер без подобострастия, без меда в голосе!

Вот, какие главнокомандующие нужны Русской армии, чтобы от немца не драпали с голыми пятками.

По высочайшему указу поручика Голицына немедленно произвели в генералы.

Когда же Император отбыл в Санкт-Петербург, после инспекции, господа офицеры с должным почтением (с генералом разговаривают!) расспрашивали Голицына Петра Феофановича, как же он не оробел? почему дерзновенно, но оказалось, что с удачей, общался с Государем Императором.

Генерал Голицын только руки разводил в сторону, словно барышень ловил на заливном лугу, и мычал нечленораздельное.

За него отвечал штабс-капитан Веденский Кузьма Георгиевич:

– То необъяснимое, господа! Необъяснимое! Дзэн!

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ

Корнет Оболенский Михаил Юрьевич очень стеснялся с барышнями, словно не молодой, а старик под дубом.

Он краснел, потел с дамами, а продажных девушек с Трехгорки величал по батюшке и на «Вы».

Товарищ корнета Оболенского повеса и жуир поручик Семенов Матвей Филиппович много потешался над робостью Михаила Юрьевича, но по-дружески посмеивался, накручивал усы и в усы же смеялся, как в батистовый платочек с вышитыми русалками.

– Полноте, полноте, Михаил Юрьевич!

Пора бы уже и Амура барышням подпускать бескрылого, но со стрелами.

Вы навязали себе робость, а это для военного человека – недопустимо, все равно, что на козе скакать по бездорожью.

– Но как же так-с! Невозможно! С дамами! – корнет Оболенский прятал голову в рушник (подарок маменьки).

Жуир Матвей Филиппович в Покров не выдержал и принялся за обучение молодого Михаила Юрьевича наукам побеждать дам.

К Ильину Дню Михаил Юрьевич настолько окреп, что без страха и сомнения подходил к любой барышне и словами затаскивал её в постель, как мышку в нору.

После ночи любви дамы с удивлением трясли головками и шептали:

– Амурник! Я даже и не помышляла, но Михаил Юрьевич замутил голову, словами склонил так, как иной пастух кнутом не склонит к сожительству!

На Рождество Оболенский Михаил Юрьевич на балу в честь китайского посла с небрежным видом меланхоличного нигилиста бродил по зале, и уверенный в своей словесной силе обольстителя, подыскивал даму для ночных утех в будуаре, или в номерах.

Его внимание привлекла роскошная красавица молодая графиня Ебужинская Анастасия Викторовна, только что из Парижа прибывшая по настоянию матушки Императрицы.

Графиня Ебужинская хохотала, обмахивала веером чрезвычайно вольное декольте, бросала острые взгляды на кавалеров, вела себя, как деревенская девушка в гусарской бане.

Михаил Юрьевич уже примерявший графиню к своей кровати, подошел, учтиво отвесил поклон, открыл рот и начал истертую словесную битву, в конце которой обязательно выйдет с победой, как Александр Македонский из Рима.

– Честь имею графиня Анастасия Викторовна…

– А? – графиня Ебужинская неучтиво перебила Михаила Юрьевича, но улыбкой искупила вину, словно три червонца положила в кирасиру.

– Я…

– Куда едем, Михаил Юрьевич?

– Хм! Куда угодно-с! Хоть…

– Пошла писать карета! – графиня Ебужинская выражалась потешно, неожиданно для Михаила Юрьевича, сбивала его с генеральной линии обольщения – так по окопам скачут овцы и бараны, мешают военным маневрам.

– Я…

– Вы, Михаил Юрьевич, любите семечки.

– Позвольте, графиня…

– Пора! Оставьте меня с вашими кузинами.

– Хм! Почему мои кузины? – Михаил Юрьевич заметно грассировал, чувствовал, как уплывает ночь с графиней.

– Употребляете, Михаил Юрьевич?

– Извините-с, графиня…

– Осчастливьте меня!

– С превеликим удовольствием, Анастасия Викторовна…

– Нужда заставит, и крестом вышьешь! – графиня Ебужинская отвернула от Михаила Юрьевича своё тело и благоволение, как в яму закинула.

«Графиня Анастасия Викторовна не жалует мужчин! – Михаил Юрьевич оправдывался перед собой за поражение в кадрении. – Не нужны ей мужчины, словно в нас горох насыпали, как в мешки».

Но графиня Ебужинская Анастасия Викторовна направила маленькие стопы к графу Безухову Алексею Петровичу, как к золотой карете.

Графиня заигрывала с графом, склоняла его на свою сторону, допускала вольности в обращении с мужчиной, и, наконец, под зубовный скрежет Михаила Юрьевича Оболенского потащила в будуар.

– Чрезвычайное! – Михаил Юрьевич перекусил мундштук, пригладил волосы и с рыданиями сбежал с бала.

ПОТУСТОРОННЕЕ

Графиня Маленковская Ирина Владимировна поутру обнаружила у себя на лобке вошь лобковую.

Сие обстоятельство привело графиню в сильнейшее замешательство, словно она упала с телеги.

Графиня Маленковская всегда славилась чистотой, даже до суеверий доходила в обмывании тела и волос, как на голове, так и на других участках тела – сурьмой изводила кожу, белилами, французскими присыпками и индокитайскими мазями с запахов деревенских выгребных ям.

«Где же я эту гадость приняла на себя? – графиня Ирина Владимировна осторожно сняла лобковую вошь, раздавила ногтями – щёлк! – Не дворовая девка я, по соломам не каталась, как собака на сене.

От графа Разумовского Алексея Геннадьевича?

Но граф Разумовский чистоплотен до приличия, как и я, даже парик посыпает не мукой, а ядовитым для блох и клопов порошком.

От Великого князя Сергея Мироновича?

Но князь по три раза в день в лохани купается, словно карась.

От дворни ко мне лобковая вошь переползла?

Но с быдлами и хамами я не имею сношений, потому что – благородных кровей, как арабская кобылица».

В обед графиня Ирина Владимировна в величайшем волнении нанесла визит ближайшей подруге – графине Ювеналовой Екатерине Петровне.

– Совестно, что я тебя беспокою, отрываю от милого друга графа Бестужева, – графиня Ирина Владимировна оправдывалась перед подругой, что встретила её в неглиже, – но дело щекотливое и для меня жизненно важное, как рассол после пира.

Поутру я обнаружила у себя на лобке вошь одноименную.

Небось, ты себя сейчас едва сдерживаешь от брезгливости, когда думаешь о вше?

– Отчего же? Вошь лобковая – ерунда, как дождь ночью! – графиня Екатерина Петровна зевнула, словно мужика проглотила. – Эка невидаль – вошь на лобке!

Я сегодня с себя две вши сняла, и вчера вечером одну, как пыльцу девственности скинула!

– Но откуда? Откуда они берутся, гадкие кусачие? – графиня Ирина Владимировна от ужаса прикрыла ротик батистовым платочком с монограммой правящего дома. – Дурно! Дурно-с тысячи раз!

Можно подумать, что мы с мужиками якшаемся за праздничным столом!

– А ты, душа моя, подумай, что вошь не от мужиков, не от графьев, а из другого Мира!

Вошь – явление потустороннее! Дзэн! – графиня Ювеналова щелкнула красивыми пальцами без ногтей.

Графиня Ирина Владимировна с радостным волнением приняла версию подруги, и в следующие разы, когда снимала лобковую вошь со своего тела, то воздевала очи к потолку и шептала пересохшими губками:

– Потустороннее! Дзэн!

БРУТАЛЬНОЕ

На Сенной Площади естествоиспытатель, историограф, политик, поэт и музыкант Андрей Витальевич Смольянинов наблюдал, как кнутом били молодую цыганку.

К Андрею Витальевичу подошел поэт, философ, искусствовед Федор Прохорович Григорьев, встал рядом, долго молчал.

И Андрей Витальевич молчал: цыганку увели, а два великих ума стояли и молчали.

Наконец, Андрей Витальевич посмотрел со значением на Федора Прохоровича и молвил по дзэну:

– Совершенство!

Федор Прохорович тоже слыл знатоком русского дзэна, поэтому добавил с легким поклоном,

– Взаимодополняемое!

Врач, биолог, зоолог, философ, историк, эстет Иван Михайлович Карамзин усмехнулся, когда услышал от коллег по дзэну «совершенство» и «взаимодополняемое», подошел, постучал тросточкой (с серебряным набалдашником) по камням и изрёк, как золотую реку переходил с песней:

– Прекрасноположенное! Дзэн!

ПОПРЕКАЕМОЕ

Граф Одоевский Роман Проклович устраивал театры крепостных актеров, а затем театры продавал, дарил, отдавал внаем, как рабочую скотину.

Для новой пьесы «Барышня-крестьянка» он нагнал для просмотра крестьянок, велел, чтобы разделись в бане, а он сидел в кресле, похожем на трон, стучал правой рукой по левой руке и разглядывал, а с разглядываниями и раздумывал над крестьянками – кто искуснее исполнит роль барышни-крестьянки.

Все девки хороши, как на подбор – жаловал граф Роман Проклович своих крепостных: не изнурял непосильной работой, одаривал пирогами и салом, девкам – конфеты и мед с орехами, чтобы телеса не угнетались, не ссыхались, как солома.

Нагие девки проходили перед графом, показывали своё русско-народное актерское мастерство: с длинными волосами до пят, с соразмерными телами, с синими глазами и румяными щеками, а все – белокожие, словно сахар.

Никто не выделялся ни игрой, ни телом, что вводило графа Романа Прокловича в печаль, оттого, что не продвигалась работа над спектаклем, словно спектаклю оглоблю в рот засунули.

Вдруг, из круга девок выскочила озорная красавица бритая налысо, как рекрут.

Девка Авдотья, а граф Роман Проклович с трудом признал в ней дочку кузнеца Ермолая, озорно хохотала, подпрыгивала, но не как балерина, а, словно Петрушка в балагане.

– Что ж ты, Авдотья, ведешь себя не как балерина, а – коза на выгоне?

Артистки, прежде всего – степенные; поступь у артисток – как у пав, плавная, а голос – тихий с придыханиями, словно придушили легонько.

И волосы напрасно сбрила, как рыба.

С твоим усердием даже на платье не заработаешь в артистках.

– Полноте, барин Роман Проклович! – Авдотья хохотала, стояла бесстыдно, словно в кабаке на столе. – Ежели не в артистки, то потешусь хотя бы!

Что ж молодость зря терять на охи и ахи!

Как только время свободно, так я и чудачу, будто меня на ключ завели немецкие мастера.

– Попрекну я тебя, – граф Роман Проклович добро усмехнулся в мундштук, – но не укорю!

Попрекаемое, но не укоряемое! Дзэн!

ОСОЗНАНИЕ

Корнет, поэт и музыкант Алексей Витальевич Шереметьев с утра проснулся в дурном расположении духа, словно с кобылы упал на плацу.

Вчерашний день выплыл с ужасающими подробностями – так выплывает из-за ивы челн с разбойниками.

Сначала пили за обедом во славу здоровья графини Пристельской Анфисы Егоровны – много пили, но корнет знал свое состояние, поэтому проявлял разумное соотношение пития и закусок, словно прошел школу французского мужества.

Вечером чевствовали господина полковника Семенова Евграфа Федоровича, как море Байкал высасывали из кружек.

Корнет Алексей Витальевич уверял господ офицеров, что знает меру, и знал бы её, если бы не сел за карты себе на позорище.

Сначала играли по маленькой для разогрева, а, когда пошла большая игра, то корнет уже себя не чувствовал и очнулся лишь после крупного проигрыша, равного трем большим деревням, которых у него, разумеется, не было.

Долг чести велел – либо расплачивайся, либо ходи с позором, как с отрубленной головой.

Корнет Алексей Витальевич Шереметьев выбрал третий путь чести – застрелиться без сватовства и признания в своих ошибках.

«Эка, мои кредиторы утрутся, когда узнают, что я героически покончил с жизнью, но сраму не поимел, подобно Александру Македонскому! – корнет Шереметьев осмотрел наган, приставил к виску – красиво, как на старинных гравюрах. – Мертвые сраму не имут!

Меня повезут на лафете пушки, а затем с должными почестями придадут матушке земле!»

Корнет Алексей Витальевич в последний раз в жизни взглянул на своё молодое отражение в зерцале (серебряное, дорогое, но долг не покроет), палец нажимал на курок, но…

– Досада! Неприглядная досада, как голая девка в грязи! – корнет Шереметьев с негодованием рассматривал лицо, с синими кругами под глазами, с красным носом, кровавыми глазами, опухшими скулами, словно не торжествовал вчера, а на поле брани дрался с Кочубеем. – Меня в дурном виде даже мертвого никто не полюбит, а это – стыд и срам!

Щетинка, словно у дикого кабана выросла за ночь.

Никто её из кожи не тянул, а выросла грязными островами бамбука.

Корнет Шереметьев отложил наган, кликнул Ивана, и… через час гладко выбритый, надушенный (парфюм – подарок балеринки Мими) любовался собой в большом зеркале, прикроватном.

– Ничего-с! Но одежда… галифе-с… Где это я валялся, или меня валяли свиньи?

До обеда корнет Алексей Витальевич гонял денщика: одежду стирали, сушили, гладили, придавали светский шик и лоск, словно свадебное платье жениха.

К вечеру посвежевший, надушенный, элегантно-чистый корнет Алексей Витальевич осмотрел себя со всех сторон, остался более чем доволен, даже подмигнул себе в зерцало, залихватски закрутил ус, и потянулась рука к нагану – в этаком виде не грешно и не срамно застрелиться дамам на радость.

– Ишь, что захотела смерть, красавчика поиметь возжелала! – корнет Шереметьев неожиданно передумал стреляться: жалко, когда красота пропадает зря, и её в землю, как репу. – А долг чести, карточный долг, ну его к чертям!

Всенепременно – к чертям!

Хорошо, что я осознал до смерти, а не после… Дзэн!

Красавчики сраму не имут!

ВДОХНОВЕНИЕ

Мальчика, поэта, музыканта, композитора графа Оселецкого Митрофана Львовича никто не бил, кроме папеньки.

Маленький Митрошка всячески сопротивлялся наукам и музицированию, но папенька граф Оселецкий Лев Николаевич полагал, что принуждением, смычком вобьет маленькому графу музыку и эстетизм в темечко, как вбивал кол проштрафившемуся крепостному кузнецу Вакуле в заднепроходное отверстие.

Граф Лев Николаевич зажимал голову сына между ног, оголял ягодицы отрока и хлестал по ним очищенными тонкими розгами с поучениями:

– Ученье – свет, а неученое – тьма!

Пренебрежение к наукам приведет к опале у Высочайших особ, а рвение в науках злата, серебра и почета прибавит, как из станка.

Ан, музыкант Моцарт музицировал, музицировал и до большого вспомоществования домузицировался, как клад нашел с яхонтами.

Митрошка в ответ ревел, кусал папеньку, щипал, не проявлял должного понимания и уважения.

К семнадцати годам граф Митрофан Львович достиг высочайших успехов в музицировании, даже обошел по классу Людвига ван Бетховена.

Престарелый папенька весьма радовался успехам отпрыска, хвастал перед графьями и князьями, даже почётные награды получал за сына, будто с деревьев груши сбивал сапогами.

Однажды граф Лев Николаевич перед концертом тайком заглянул в будуар, где готовился к выступлению его сыночек Митрофан Львович, солнце и надежда русской музыки.

Завлекательная картина открылась взору графа Оселецкого старшего: сыночек, граф Митрофан Львович на коленях с оголенными ягодицами стоял на полу (белые чулки приспущены), голова великого музыканта и композитора зажата между ног здоровенной девки – кровь с молоком и коса до пола, как метла у коня.

Но что поразило графа Льва Николаевича до глубины сердца: к лицу бабы приклеены бородка, усы, точь-в-точь, как у него на личине, будто девку срисовали дворовые художники.

Девка с усердием хлестала молодого музыканта розгами по голым ягодицам, с придыханием и ругательствами повторяла:

– Ученье – свет, а неученье – тьма!

Пренебрежение к наукам приведет к опале у Высочайших особ, а рвение в науках злата, серебра и почета прибавит, как из станка.

Граф Митрофан Львович увидел папеньку, но не смутился, а более – обрадовался, как желанному караваю с медом:

– Под вас девку сделал, папенька!

Иже она розгами в меня музыку вбивает, как и вы!

Французы называют этот процесс – вдохновение!

Дзэн!

ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ

– Ах, ловите меня, догоняйте, граф Алексей Максимович! – графиня Елецкая Антонина Александровна легко, потому что молодая и худенькая, убегала от жениха, графа Пристолова Виталия Евгеньевича! – Ну, же-с!

Решительно догоняйте, и получите моё признание!

Граф Виталий Евгеньевич пыхтел, с трудом поспевал за невестой, протирал золотые пенсне-с, ораторствовал, подобно древнеримскому оратору Витии:

– Полноте! Полноте, Антонина Александровна!

Я оценил вашу легкость, как у козочки.

Рад бы, да упаду сейчас и заплачу, как баба от бессилья!

– Корнет Оболенский меня догнал бы! Ах, – графиня Антонина Александровна забежала на сельское кладбище, бегала среди могил – то ли не замечала кладбища, то ли в молодой веселости не придавала значения мертвым под землей. – И поручик Голицын догнал бы.

Военные, ах! Они – душки, и в беге соразмерные, словно жеребцы.

– Но не благороднее!

Не умнее, нас, штатских! – граф Виталий Евгеньевич надрывал сердце, но упоминание о подвигах военных, придало последних сил: – Не пренебрегайте полными мужчинами ради подтянутых, как тополя.

Пренебрежение – враг семейного!

Почва улетела из-под толстых ног графа Пристолова, и он рухнул в глубокую могилу, вырытую, вероятно, для крестьянина или для офицера.

Оглушенный, припорошенный землей, граф Пристолова даже не протирал загрязнившееся золотые пенсне-с, а смотрел в далекое небо и повторял, как могильный червь:

– Пренебрег собой, за что и получил могилу при жизни, как Вольтер!

Дзэн! Дзэн! Дзэн!

ОТВРАТИТЕЛЬНОЕ

Графиня Алиса Александровна Польских вышла на Сенную площадь и отчаянно сконфузилась, словно в щеки плеснули холодным огнем.

Около гвардейцев стояли граф Вознесенский Петр Федорович и граф Безухов Андрей Николаевич, похожие в своем величии на каменные столпы.

Молодая гимназистка Алиса Александровна прошмыгнула бы мимо них по своим делам (направлялась к модистке за новыми кружевами), да стеснялась графьев, словно они раздевали её собачку взглядами.

Граф Вознесенский Федор Павлович на прошлом балу в честь китайского посла изволил шутить, подпускать амура к Алисе Александровне, отчего она полагала себя, если и не невестой, то – в полушаге от сватовства – так птичка колибри думает, что она несет в лапках слона.

Сейчас графиня Алиса Александровна отчаянно краснела, придумывала ответы, всенепременно остроумнейшие, когда граф Федор Павлович заметит её и обратится с пламенной речью, чуть неприличной, но неприличной не до крайности – граф не камаринский мужик.

В то же время чувство нарастающей любви влекло графиню к графу, она бы сама подошла, или деликатным кашлем обратила на себя внимание Федора Павловича, но порядочное воспитание не позволяло молодой непорочной девушке скверно вот так и подойти бесстыже, словно она не красавица графиня с приданным, а – торговка семечками, или что ещё ужаснее – ах – торопливая цыганка в красной юбке.

Воспитание гимназическое не позволяло, а душа (и уже тело) требовали, поэтому графиня Алиса Александровна конфузилась, переступала с ножки на ножку, отчаянно потела (спасали духи из Парижа) и чувствовала себя крайне неуютно, словно бедная сиротка на торгах рабов.

«Что, если графья видели меня, знают, что я рядом, но не подают вида, потому что – ужасно! ужасно! – пренебрегают мной, как крестьянской телегой, – Алиса Александровна от неожиданной догадки чуть не упала в положенный обморок, но подумала, что неосмотрительно падать в обмороки, когда никто не подхватит; девушка – не полено около печки. – Непременно заметили, ибо я ярчайшая, меня разве что филин около огня не заметит.

Нарочно на меня не любуются, не глядят, не уверяют в своем глубочайшем почтении, словно я заплаканная корова».

Еще пять минут графиня Алиса Александровна строила догадки по поводу загадочного поведения графьев, распаляла себя, разжигала дурное чувство, которое присуще только людям низшего сословия – ненависть, и, наконец, не выдержала, словно падала с Исаакиевского Собора: подошла к графьям (граф Федор Павлович как раз грациозно сбивал тросточкой снег с цилиндра собеседника), высказала всё, что накипело на робкой девичьей душе:

– Отвратительно, милостивые государи! Низко и омерзительно!

Вы – звери, господа!

Вы – скоты-с! Дзэн!

От переизбытка чувств графиня всё-таки упала на камни головой, а графья в удивлении не среагировали, не поддержали Алису Александровну за талию.

ВЛЕКОМОЕ

«Есть в ней нечто влекомое, воздушное, словно соткали из эфира! – граф Семенов Прохор Михайлович не без робости поклонился молодой красивой графине Хорватовой Сусанне Ивановне, похожей в белом платье на крем-бизе из десерта Парижского ресторана на Тверской. – Утонченная барышня, с понятиями и капиталом, будто золотая антикварная шкатулка младых лет.

Но влечет, завлекает, и сердце моё уже не принадлежит мне, будто его украли цыгане!»

Граф Прохор Михайлович с легким модным грассированием произнес, поглаживая бородку (свою) клинышком:

– Что, милостивая государыня, Сусанна Ивановна, Летний Сад нынче прекрасен, словно его облили серебряной краской?

Погода стоит изумительнейшая, картина Исаака Левитана, а не погода.

Не примите ли уверения в моём совершеннейшем почтении, и не допустите ли до своей ручки и до прогулки, чтобы я с целью приятного времяпровождения прошел с вами по Летнему Саду, где часто ступала маленькая нога поэта Пушкина.

– Вы приглашаете меня на прогулку, милейший граф Прохор Михайлович? – графиня Сусанна Хорватова внимательно до неприличия осмотрела графа с головы до мысков лакированных штиблет, и обратно – до донышка цилиндра, словно искала в нем отгадку на старинный еврейский вопрос – «Допустимо ли в краску для кипы добавлять деготь?»

Девушка расхохоталась молодо, задорно, откинула головку назад, устремила личико белое к небу, а губки, губки алые – круасаны с земляничным джемом.

Граф Прохор Михайлович слегка досадовал, хотя не видел объективную причину для своей досады, словно наступил в неприличное от коровы, но корова же не виновата.

– Граф, вы важный, в орденах, красивый собой и статный, как Государственная палата, – графиня Сусанна Хорватова нежно положила ручку (белая лайковая перчатка из дорогих) на плечо графа Прохора Михайловича (графу показалось, что Сусанна Иванова слегка сжала его плечо, более чем по-дружески). – Экий вы непостижимый, будто катакомбы в Аджимушкае.

Я бы с радостью составила вам компанию в прогулке, мы бы уточек покормили суфле, но, в глубочайшем сожалении вынуждена вам отказать, хотя и не прачка.

Сегодня неуклюжая модистка на Кузнецком Мосту, когда подгоняла мне платье, воткнула иглу в жопу… вот тут и вот тут. – Сусанна Ивановна пальчиками притронулась к своим влекомым ягодицам в одном месте, затем в другом – так путешественник натуралист Пришвин Евгений Самуилович исследует болото около деревни Хатынь. – Ножки мои – бо-бо!

АХАХАХАХА! Граф!

Графиня Сусанна Ивановна направилась к своей изысканнейшей карете, как в дальнее плавание уходила.

Граф Прохор Михайлович закусил губу, стучал серебряным набалдашником тросточки по правой коленке, будто выгонял из неё злых духов Ямбуя:

«Однако, же! Моветон!

Откуда и почему графиня Сусанна Ивановна взяла дурные слова и манеры, будто её окунули в бочку с нефтью?

Употребила неупотребительное в свете слово, и показала на запретное для девиц пальчиком, как приглашала меня в опочивальню!»

Граф Прохор Михайлович долго ходил по Летнему Саду в раздумье, не выпил даже шампанского, не здоровался с графьями и князьями, а погрузился в мысли, словно утонул в сметане.

Он мысленно хулил и журил графиню Сусанну Ивановну за дурное поведение, но в конце дня мысль о её пальчиках, задорном молодом смехе и ягодицах под платьем выбила из графа журьбу, и на выходе из Летнего Сада он остановился около статуи Венеры, внимательно осмотрел мрамор, потрогал изгибы и впадины, а затем произнес чуть слышно:

– Влекомая девица! Дзэн!

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Граф Клейнмихель Карл Гансович изволил выйти на рыбную ловлю вблизи села Царское.

Загодя мужики и егеря подготовили мостки для ужения рыбы, принесли на мостки кожаное канапе для удобства графа, сервировочный столик, серебряное ведерко для выуженной рыбы, золотую коробочку для дождевых червей, удилище из кости мамонта и с тончайшим волосом арабского скакуна Зейнаба.

Поутру, как изволили проснуться, совершить моцион и дзэн, граф Клейнмихель пополудни вышел на мостки и приготовился к рыбной ловле, как к походу на турка.

Егерь Митрич насадил наживку, обедневший граф Задумов Фриц Оттович взбил мягкие подушки; граф Карл Гансович откинулся на оные, принял из рук заботливого Митрича удилище и – пошла, пошла рыбная ловля в селе Царское.

– Что, Карл Гансович, не выпить ли нам по бокалу шампанского? – граф Фриц Оттович потирал ручки, но смотрел с культурным подобострастием, которому обучают в гимназиях всех польских детей даже немецкого происхождения.

– Шампанское? С утра? – брови графа Клейнмихель поползли вверх, будто ловили мух. – Больны, вы, Фриц Оттович, наверно, если на рыбалке предлагаете выпить, будто мы три дня не пили.

– Отчего же-с, пили-с!

Но традиция, иначе рыбка не клюнет!

Пользительно для натуры – шампанское над водой! – граф Фриц Оттович грозно посмотрел на егеря, как на провинившегося холопа.

Красноносый Митрич с готовностью прогудел в бороду лопатой:

– Самое необходимое на рыбалке – шампанское, ваше превосходительство!

Традиция, а без традиции не только рыба мертва, но и народ мертв!

Смотрю я на вас, ваше превосходительство, и вижу в ваших очах бездонных не только заботу о рыбке, но и о Государственной думе, где денег не хватает.

Знаю, как вас озабочивает процесс рыбной ловли и в ту же минуту – Государственные дела, поэтому хорошо, если неприятности разгоните бокалом шампанского!

Традиция-с!

– Нуте! Нуте! Иже еси! – граф Карл Гансович принял из рук графа Фрица Оттовича хрустальный бокал, выпил с достоинством и пониманием.

Фриц Оттович в ту же минуту снова наполнил бокал (не забывал и о себе, сам пил, да на Митрича поглядывал, а Митрич уже из бутылки залпом шампанское допил и другую открывал):

– За первую рыбку, душечка Карл Гансович!

– Полноте, Фриц Оттович, милейший!

Где же вы видите первую рыбку? – граф Карл Гансович потешно развел руки в сторону, словно показывал размер рыбки (егерь едва успел подхватить удилище!). – Предчувствие у меня дурное, граф, дурное! – граф Клейнмихель задумчиво пил шампанское, а мысли его то ли около рыбы, то ли в Государственной Думе, где всё разворуют, всенепременно разворуют, пока он отвлечен на рыбную ловлю.

– Вот и выпьем, чтобы первая рыбка нашла случай к вам на удилище, милейший друг Карл Гансович! – граф Задумов уже без утайки посмотрел на Митрича, и егерь приволок из кустов ящик шампанского, как лучшую наживку на сазана. – Я люблю времяпровождение возле вас, Карл Гансович, с радостью принимаю и рыбалку и плач в Государственной думе по поводу голода в Поволжье.

Из благородной гордости думаю о вашем высочайшем положении и о себе, за что благодарен вам и вашей кузине графине Антакольской Павлине Егоровне милейшей.

Вспомните, как вы вынесли оскорбления от её мужа князя Антакольского Федора Александровича, с достоинством вынесли, а я ведь до полночи просиживал с судейскими и положительно запретил им посещать вас, когда у вас дамы в опочивальне.

– Предчувствие у меня дурное, – граф Клейнмихель вздрогнул, будто опомнился после зимней спячки в берлоге. – Сон снился, как медведь из зоологического сада убежал и меня досаждал.

Я во сне еще предчувствовал, с мучительной тоской приглядывался к медведю, а он меня беспокоил лапами и насылал темный рок, словно сажу в глаза кидал.

– Так то не медведь, а – рыба, что вы сейчас удите! – Митрич сказал серьезно, и графья не уловили в его словах миллилитра иронии. – Виновата перед вами рыба, ваше превосходительство, что не клюет, а пора бы ей навестить высочайшую особу!

Медведь – рыба, и он предостерегает вас от трезвости на рыбалке, ваше превосходительство.

Вдруг, слова егеря исчезли, а на их место пришел звонкий женский смех – так смеются наяды над утонувшими моряками.

Из осоки, справа, метрах в десяти от мостика, на котором граф Клейнмихель удил рыбу, выбежали в воду две тончайшие в талии, но крепкие в бедрах, девицы абсолютно нагие.

Девицы не смотрели на графьев и егеря, и с хохотом стегали друг дружку тончайшими прутиками по ягодицам и по втянутым животам.

– Однако! Вразумительно! Гм! – граф Клейнмихель округлил очи, поднес к глазам лорнет в золотой оправе, как дополнительное зрение.

– Сисек совсем нет, ребра выпирают, но девки справные, интересные, как кобылы в течке, – Митрич щедро, по младогегельянски, высморкался в рушник.

– Дурак! Это же – балерины Мими и Зизи! С визитом к князю Мышкину Петру Емельяновичу пожаловали, я их замечал второго дня, в пятницу! Прелюбопытнейшие девицы, ногу выше головы поднимают! – граф Задумов шипел, как змея: – Тише, а то обнаружат, что мы за ними наблюдаем, а это – конфуз!

– Мы же рядом, неужто, не видят? – граф Клейнмихель вскочил с мягких подушек, затем осторожно присел, снова выпил шампанского – для раздумий.

– Творческие особы! Увлечены! – граф Задумов приглушил голос до минимума, словно шептался за тонкой стенкой опочивальни Императрицы. – Капризы ихние, вот за капризами ничего и не видят!

Граф Карл Гансович смолчал, барабанил пальцами по бокалу, выбивал свадебный марш.

Вдруг, он порывисто вскочил, поправил безупречное, жабо, силился на слова или на дело, но не удержал равновесия и полетел с мостков в воду.

За ним – егерь (чтобы барин не бранил за неухватистость и несамопожертвование).