Текст книги "Перекрёстки Эгредеума (СИ)"

Автор книги: Эмпирика Аттонита

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Солнце за спиной склонялось к горизонту, оранжевые воды темнели. А позади мятежники снаряжали погоню, взбираясь на борт золотых кораблей, срывая с них королевские чёрно-жёлтые флаги.

Седхи со спутниками причалил к изумрудному берегу, где тёмный змеистый плющ взбирался по малахитовым стенам древнего замка.

Не останавливаясь, беглецы продолжили путь, оседлав странных существ, похожих на зёрна фасоли, передвигавшихся с помощью множества бахромчатых ножек. Подгоняя нерасторопных тварей, наездники хлестали и били ногами полупрозрачные студенистые бока так сильно, что на них лопалась тонкая кожа и выступали мутные росинки, но существа не издавали ни звука.

Они пересекли реку, цветочное поле, болота и лес, за которым шумел океан и на прибрежном холме высился дивный янтарный город. Оранжевое солнце таяло на его стенах.

Издалека виднелись каменные улочки, витками взбирающиеся к вершине холма, которую венчал сверкающий дворец, цветущий островерхими башнями над террасами многоярусного сада. На главном шпиле развевался золотисто-янтарный флаг.

Агранис. Янтарное сердце мира.

Столица Объединённого Королевства, которому правители Рат-Уббо подчинялись много веков.

Здесь Белый Король даст защиту своим вассалам.

Тёмная фигура вошла в чёрную башню.

Неподалёку звенел колокольчиками юный смех, бойкие ноги плясали на ковре из жёлтых цветов под древние песни, которым вторили шёпот воды и вздохи дерев на ветру.

Но тёмная фигура вошла в чёрную башню, и мир утонул во мгле.

Видение развеялось, и Седхи уже со всех ног бежал к дворцу по бесчисленным ступеням золотистого сада, а корабли мятежников подходили к изумрудному берегу.

По небу вдоль горизонта ползли тяжёлые чёрно-красные тучи. Напротив них солнце тонуло в зловещей багровой дымке, и воздух казался напитанным кровавым туманом.

Седхи ворвался в просторный высокий зал – только теперь с удивлением осознал он, что ни во дворце, ни на улицах нет ни одного королевского стража.

Он бывал в этом зале с матерью, отчётливо вспомнилось юноше, и тогда отовсюду лились свет и шум. Ныне же зал был пуст, и стены его тонули в тяжёлом сумраке.

Неясная тревога, объявшая Седхи, вмиг взорвалась паническим ужасом: он был здесь не один. В дальнем дверном проёме сгущалась тьма: уплотнялась, обретала форму.

Тёмная фигура вышла ему навстречу, и руки её были в крови.

***

Через два месяца Седхи полностью выздоровел и некоторое время продолжал прежние занятия, но год спустя без объяснений бросил учёбу и, сухо простившись с наставником, вернулся в Египет.

Связь с ним была потеряна.

То был год солнечного максимума.

Среди бумаг, найденных в последнем жилище бывшего ассистента, Байер обнаружил папирусные свитки крайне необычного содержания, из которого фон Беккер позже сделал вывод, что описанный им приступ болезни несчастного юноши не был единственным.

Несмотря на внешний вид свитков, свидетельствующий об их подлинной древности, археолог сразу догадался, кто их автор, ибо часть рукописей была написана на немецком языке. Каллиграфический почерк Седхи он узнал сразу. Более того, на одном из листов имелось послание для самого Байера. Грамматически правильное, но невообразимо запутанное, местами практически лишённое связности и смысла, оно явственно свидетельствовало о тяжёлом душевном недуге автора и выражало болезненно-мрачную безнадёжность.

Несчастный страдалец писал, что повинен в каком-то чудовищном преступлении космического масштаба и что должен остановить некое неназываемое зло – хотя и знает наперёд, что не сможет. Он таинственно намекал на скрытую связь между этим всемогущим врагом и текстами из Абусира, которые изучал вместе с Байером. Он призывал наставника найти среди старых зарисовок и экспедиционных заметок скопированные им фрагменты древних рукописей и настенных росписей, которые совершенно не поддавались расшифровке. Он утверждал, что перевёл их.

Фон Беккер с прискорбием отмечал, что случай Седхи выделялся среди остальных наблюдений особо неблагоприятным течением: в то время как у других пациентов приступы болезни, сколь бы тяжёлыми они ни были, проходили по обыкновению почти бесследно, бредовые идеи юноши постепенно сделались устойчивыми, обрели систематичность и внутреннюю структуру вместо прежней фрагментарности и, по всей видимости, сохранялись длительное время, определяя его поступки и предрешая печальный конец.

Для наглядной иллюстрации неумолимого разрушения мыслительных функций аль-Джахарди фон Беккер привёл некоторые отрывки из его письма Байеру дословно.

«Обозначения иероглифических знаков: плацента, хлеб, сова. То, что изображено, не имеет очевидной связи со смыслом. Вставляя принятое по умолчанию в современной египтологии «е» между согласными, записанными этими тремя знаками, мы можем прочитать слово как четем. Надпись, над которой вы бились четыре года экспедиции, символы, которые оставались тайной для всей кафедры.

Вы предположили, что это слово может быть результатом смешения – или прародителем – двух других: хетем (печать, знак) и ченетет (сакральный опыт), впрочем, сами же и отвергли это объяснение как безосновательное.

Теперь, предприняв повторное многолетнее изучение этих надписей, заново посетив места нашего солнечного паломничества, я с уверенностью заявляю: вы были правы.

Древние мастера, оставившие эти таинственные знаки, – я был с ними знаком. Я бывал здесь, на Земле, много раз – в лихорадочных снах, которые не были снами. Все считали меня безумцем – я и сам так считал, – но теперь я точно знаю, что всё это произошло на самом деле. Произошло и будет происходит. Произошло и происходит сейчас в едином потоке времени, которое на самом деле никуда не течёт.

Теперь я знаю, где мой дом и куда я иду. Я знаю, кто овладел моим разумом – я знаю того, кто обитает позади Солнечных Врат, на Изнанке Света, за сакральной печатью, выкованной в пламени Первых Звёзд.

Он зовёт меня, и я не в силах противиться его приказам.

Я знаю тех, кто придёт после нас – тех, кто был в начале мира. Тех, кто усомнится в основаниях науки и, содрогнув древние колонны, на которых держится величественное здание человеческого знания, будет творить миры разумом.

Пять Ищущих. Пять звёзд. Пять башен. Пять силуэтов во тьме. Я знаю их имена, и он – один из них.

Я иду во тьму, где найду свою судьбу. Во тьму, которая поглотит мир и обратит его в Хаос.

Я был вчера и буду завтра.

Я был тем, кто записал это сказание. Четыре тысячелетия назад».

Содержание других свитков было ещё более странным и пугающим.

Фон Беккер, прежде не скупившийся на описания, эту часть истории передал довольно сжато и сухо, в самых общих выражениях – на основании рассказа Байера, который, разумеется, не стал делать подробный перевод заведомо неаутентичного текста, но и уничтожить находки не решился. Запрятал куда подальше, с глаз долой – но вот из сердца вон так и не вышло.

Сказание Седхи повествовало о том, как Вселенная – и это напоминало известный древнеегипетский миф о творении мира богом Птахом – была соткана Неназываемым из его мыслей и слов. Как его служители, некие могущественные создания – хегелер – сплетали, как пауки паутину, ткань Единого Бытия, следя за порядком воплощения мыслей Неназываемого.

Как плоть мироздания рождалась в пламени Первых Звёзд. Как Свет, неподвижный и вечный, был подобен Океану, в чьих волнах застыли и время, которое ещё не было временем, и пространство, не имевшее тогда привычных измерений и форм.

Как появились те, для кого пространство и время не были пустыми словами. Как разделённый разум начал существовать в раздельных телах, оставаясь при этом единым с Тем, кто наделил его этими дарами.

Как одна из хегелер отказалась сплетать Бытие по чужой указке, решив, что обладает той же силой, что и Неназываемый, и сама может творить всё, что пожелает, ибо она – часть Всеобщего Начала, а в части целого заложено всё целое.

Как она восстала против Единого Бытия, разорвав его ткань, впустив в мир Хаос и Безумие, и узрела Тьму за гранью Вселенной. Как вознеслась на вершины могущества, прельстив многих тайным знанием – пустым и ложным, – и как была сброшена другими хегелер в созданную ей самой прореху Тьмы на изнанку Бытия. И запечатана там в форме четем – в чёрной пустоте, откуда ничто не может вырваться.

Кроме мысли.

Мысли, которая творит всё, что пожелает. Записывает себя символами на поверхности сакральной печати. Шлёт зашифрованные сигналы из запредельности, ожидая того, кто сможет их воспринять. Того, кто снова впустит её в мир.

***

«О, какая бездна неизведанного таится в разуме человека! – в заключение неожиданно восклицал фон Беккер в манере, больше приличествующей поэту, чем психиатру. – Неужели в такой хрупкой костяной коробке, как череп, в таком крохотном клубке плоти, как мозг, помещается такая мощная сила, как фантазия, способная охватить всю Вселенную и даже выйти за её пределы? И неужели эта конструкция так уязвима, что ничтожные колебания температуры собственного тела или невидимые глазу магнетические возмущения поля Земли ввергают её в хаос?

Или же мы и вправду имеем дело с чем-то более глубоким и неизученным, с чем-то, соединяющим и Солнце, и Землю, и человека как мыслящее существо?»

«Да уж, вот так концовочка, – подумала Мария Станиславовна. – Переутомился, видать, описывая чужой бред. Или оставил рукопись на столе в кабинете, куда проник кто-то из пациентов и добавил немного от себя».

И тут же ей стало совестно от таких мыслей. Потому что они были чуждыми. Навязанными в ходе многолетней учёбы. Кто-то хотел, чтобы она думала таким образом, чтобы считала общепринятую реальность единственно подлинной, а миры, рождённые во сне или в бреду – пустым вымыслом. Она и сама пыталась так думать. Игнорировала загадочные совпадения и таинственные события. Списывала всё на игру воображения или причуды памяти. Но больше не могла.

Нет, она решительно отказывалась продолжать этот самообман.

Ведь даже в книге, наугад схваченной с полки, в случайно прочитанной истории давным-давно умершего пациента она видела очевидную связь с собственными снами.

И объяснить это можно очень просто: Крис Теодороу прав. Параллельные миры существуют – хотя это название неверное, ибо они всё-таки пересекаются. Как и сознания людей.

Ну или она сходит с ума.

В интернете Мария Станиславовна нашла современную версию таблицы Швабе. Последний максимум солнечной активности приходился на 2014 год. Тот самый злополучный год, когда она увлеклась психиатрией. Когда познакомилась с идеями Теодороу. Когда впервые за долгие годы, минувшие с той злополучной предэкзаменационной ночи, услышала голос Ир-Птака.

ГЛАВА 6. КНИГА РАДОША

ГЛАВА 6. КНИГА РАДОША

***

Сны её с каждым днём становились всё беспокойнее и ярче, хотя вспомнить что-то конкретное по пробуждении не всегда удавалось.

Просыпаясь, Мария Станиславовна долго лежала с полуприкрытыми глазами, и зыбкий мир под вздрагивающими ресницами цвёл неотступными бесформенными красками. Смутно и беспричинно сами собой возникали в мыслях обрывки странных фраз и непонятных слов.

А перед сном однажды, когда она уже ступила на порог грёз, но ещё осознавала себя бодрствующей, её настигло внезапное и крайне неприятное ощущение падения в пустоту – и там, в этом головокружительном бездонном провале, множество пауков рассыпались по её лицу. Они оплетали её паутиной так крепко, что ни двигаться, ни дышать было невозможно. Очнувшись от кошмарного наваждения, она долго ещё ощущала на коже тошнотворные прикосновения тонких щетинистых лапок.

Вспышки образов в памяти… Всё это уже было, и не раз. Что-то знакомое, близкое виделось ей, и в этой неуловимой близости была какая-то чарующая и вместе с тем пугающая тайна.

Призрачные силуэты. Фрагменты событий и разговоров, от которых не оставалось ничего, кроме бессловесных переживаний – непоправимого горя, радости единения, сокрушительного разочарования.

Бессвязные сцены, полные печали. И ужаса, едва сдерживаемого от прорыва в повседневность оцепенением непробиваемого автомата. Но цепи хлипки, автомат – хрупок. И лучшие машины со временем выходят из строя. Тем более – человеческие.

Но сегодня ей виделось иное.

***

Бескрайнее поле жёлтых цветов.

Изумрудный лес. Звонкий ручей, звенящий у подножья холмов, уходящих в сизую даль.

Каким же далёким и призрачным всё это было!

Ей стало неловко от осознания собственной чуждости миру, что грезился в умиротворённом сне. Её присутствие омрачало радость дня, грозило разрушить его покой. Она чувствовала, что не вправе здесь оставаться.

Видение наполнилось фигурами странных людей – или духов? – в пёстрых нарядах. Лица, что обращались к ней, были подобны сияющим звёздам – и блёкли, стоило только присмотреться.

Несмотря на многолюдство, кругом царила удивительная тишина – и тревога, затаённая в ней, была чуждой миру – как и сердце, в котором она свербела.

Светлая музыка дуновением ветра коснулась слуха.

Мария Станиславовна пошла на звук.

Возле ручья девушки в голубых платьях водили хоровод и пели чарующую песню, всколыхнувшую в памяти что-то знакомое, но давно позабытое. Слова её рассыпались журчаньем воды и шёпотом трав.

Какой-то явственно славянский, но непонятный язык. Может, польский, чешский или вроде того. Да, кажется польский. Мария Станиславовна не могла похвастать знанием этого языка, хотя на нём, вроде бы, говорил кто-то в её роду.

Нужно было уйти, уйти поскорее, пока беспечные певуньи не заметили затаившейся подле них чёрной тени.

Нужно было бежать, бежать от ужаса, грозящего растерзать весь мир – и Мария Станиславовна уже не знала, была ли она тем ужасом или он гнался за ней.

И снова всё повторилось – как в тысячах прошлых снов.

Она оказалась на вершине чёрной башни, тонущей во мглистом тумане, и нечто зловещее подступало со всех сторон. Ледяным дыханием обжигая кожу, за спиной разверзалась тьма, чьи длинные липкие пальцы шипящими змеями скользили среди осыпающихся камней винтовой лестницы.

А прямо перед ей кружащимся вихрем разверзалась фиолетовая бездна.

Как и тысячи раз прежде, она проснулась до того, как бездна успела её поглотить: в холодном поту, совершенно разбитая, с раскалывающейся головой и слабостью во всём теле.

В ушах стоял шум, стучало в висках, всё гудело и ныло. Чёрные тени невыразимого ужаса растворялись в сером месиве постылой повседневности – таяли, но не исчезали.

А на задворках сознания витал отзвук колдовского напева, бередя душу смутной тоской.

***

Непростительно ранним субботним утром позвонила мама.

Она оживлённо рассказывала последние новости, но Мария Станиславовна, лёжа в кровати, спросонья – да и как всегда впрочем – слушала в пол-уха, едва удерживая то и дело выскальзывающий телефон.

Да-да, она знает Кристофера Теодороу. Да, знает, что приезжал. А, опять? Ну здорово. Подружился с ними? Усталый вздох. Это прекрасно.

Мария Станиславовна отзывалась нехотя, не заботясь, чтобы выказать хоть какое-то подобие заинтересованности, и тихо зевая в сторону.

Нет, действительно здорово – ну, насчёт Криса, – но она совершенно ничего не чувствовала по этому поводу. Словно речь шла о каких-то незнакомых людях, а не о родителях и учёном с мировым именем, чьими идеями она вдохновлялась.

Чего?! У нас с ним общие предки?

Замечательно, но и это открытие оставило её равнодушной.

Есть мнение, и весьма распространённое притом, что у всех людей предки более-менее общие.

– Один из наших дальних родственников был астрономом, – щебетала мама.

– Ага. Потрясающе.

Конечно, она сто раз об этом слышала. Сколько-то-юродный брат кого-то из пра-пра-пра. Никогда не могла запомнить ни степени родства, ни имени.

– Крис написал о нём целую книгу, «Беседы с Радошем»! Там сказано, что именно этот учёный за полвека до Стивена Хокинга предсказал излучение чёрных дыр!

– Ну и молодец, – неразборчивое бурчание в сторону.

Когда, распрощавшись, передав приветы, поцелуи и объятия, мама повесила трубку, Мария Станиславовна вздохнула с облегчением.

Но что-то теперь не давало ей покоя.

Как она сказала? Радош?

Что-то знакомое, ужасно знакомое… Разумеется, это имя при ней произносили много раз – так много, что стыдно было не запомнить, – но ординатора взволновало другое. Ей казалось, нет, она была убеждена, что слышала его совсем недавно – и не от родителей.

Ладно, так, надо собраться с мыслями… Крис написал книгу. Она этого не знала, надо в интернете глянуть. Но Радош… Радош, кажется, тоже что-то писал. Это было – но вот когда? Нет, было же, точно!

Не обращая внимания на яростные протесты тела против внезапного принятия вертикального положения – головокружение и слабость, – она направилась к книжному шкафу.

Это точно было. Но неужели… Как такое возможно?

Она держала в руках школьный подарок, полученный в честь окончания первого класса. Сколько лет не открывала она эту книгу? Наверное, с тех самых пор. Это была «Занимательная математика» – сборник задач для детей.

Да, теперь она вспомнила: родительский комитет решил всем подарить книги, и эту, вероятно, выбрал по чистой случайности. Марии Станиславовне было достаточно одного названия – содержание и вовсе могло стать причиной тяжёлой душевной травмы, – чтобы попытаться избавиться от неё. Спрятать в шкаф и забыть. Там мама её и нашла через некоторое время. И, решив выяснить в интернете, кому в голову могло прийти написать такое, с удивлением обнаружила, что состоит с автором в отдалённом родстве.

На открытой наугад странице – яркая картинка, как в книге сказок: румяные молодцы в синих кафтанах, загорелые пахари в белых рубахах и чепчиках, рыжий возница на телеге… Только вот запряжённое в неё существо не было лошадью.

Мария Станиславовна пролистала другие картинки. В детстве она бы не поняла этого, но четыре года изучения психиатрии принесли плоды. Теперь она с уверенностью могла сказать, что нарисовать нечто подобное мог только безумец или наркоман.

Взгляд её обеспокоенно заскользил по тексту.

«Трáги – хищные твари. Ростом они вдвое выше человека, тело имеют конусовидное, студенистое, как у медузы, а обрамляющие его мощные осьминожьи щупальца покрыты тёмной чешуёй. Круглая мясистая голова плавно переходит в покатую спину, кожа их толстая, прочная, как броня. На спине – два огромных изогнутых крыла, свисающих до земли, формой как у летучей мыши; вверху и по нижнему краю – кривые когти.

По земле передвигаются они, подобно улиткам, только в тысячи раз быстрее, а пасть их, полная длинных и острых как иглы зубов, расположена в глубине студенистого основания, к которому крепятся щупальца, как рукава к плащу.

Траги обрушиваются на жертву сверху, расставив щупальца и раззявив пасть, и поглощают её целиком.

Популяция трагов весьма немногочисленна, в дикой природе встречаются единичные особи. Их разводят в королевских питомниках и используют в качестве ездовых животных – в основном при патрулировании границ.

Роль тяглового скота в сельском хозяйстве выполняют безобидные нилькéвы, выносливые и неторопливые. Они представляют собой полупрозрачные, с просвечивающимися жилками объекты овальной формы величиной с большого быка, передвигаются с помощью множества тоненьких ножек, бахромой свисающих по бокам. Тело, чуть вогнутое с верхней стороны, имеет подобие зерна фасоли.

Но этим сходство нилькев с бобами не ограничивается. Хотя поведением они напоминают животных, их следует отнести скорее к растениям. Нилькевы растут, подобно листьям, на нилькеáстрах – высоких кустарниках с вьющимися ветвями, – цвет имеют яркий, сочно-зелёный. Созрев, они отделяются и сбиваются в стада, точно коровы, а вместо молока дают сладковатый росистый нектар.

Взрослые нилькевы бывают разных цветов и оттенков: зелёные, красные, фиолетовые, белые и даже чёрные, нередко пятнистые или полосатые. С возрастом, подобно листьям, они желтеют и блёкнут, тощают и ветшают, иссыхают до остова, на котором мешком болтается прозрачная оболочка.

На заснеженных равнинах острова Джаóба, не знающего солнечного света, живут гигантские серебряные пауки. Восьмиглазые, с мощными мохнатыми лапами, они похожи на птицеедов, только величиной с лошадь. Кочевники-нуары считают их священными воплощениями древних духов, соткавших полотно пространства и соединивших между собой нити судеб разных миров.

Между трагами и пауками издревле ведётся непримиримая вражда, причины которой сокрыты во тьме веков и неизвестны даже мне.

Итак, с одного острова на другой требуется переправить: королевского воина с его раненым боевым трагом, кочевника-нуáра с джаоби́йским пауком и оробевшего от одного вида своих спутников гнáтского крестьянина с тягловым нилькевом. На всех – одна лодка, в которой помещаются только два пассажира, и это не могут быть два животных одновременно.

Если питомец с хозяином, другое животное не причинит ему вреда. Если же оставить их без присмотра, и траг, и паук нападут на нилькева, а паук поразит ослабевшего трага.

Как переправить всех на другой остров?»

Мария Станиславовна не помнила, чтобы изучала книгу в детстве – хватало и школьных заданий, – но точно видела этих жутких тварей раньше. Омерзительных трагов и пауков: вырисованных с особой тщательностью, с каким-то одухотворённым упоением даже – и от этого производящих впечатление устрашающего величия.

Как можно дарить такое детям? Неспроста мама с родительским комитетом всегда была не в ладах… Вероятно, они проглядели содержание картинок, соблазнившись их яркостью да красочной аннотацией. «Составлено великим астрономом… Классический сборник… Незаслуженно забытые труды… Утраченное наследие… Впервые на русском языке…»

Она продолжила листать разрисованные страницы. В сущности, это были самые обычные детские задачки: логические, математические, на сообразительность. Но обрамление их поражало воображение: все они имели определённый сюжет, развивающийся в контексте единого сказочного мира. Условиям каждого задания предшествовало описание небольшого фрагмента этой фантастической вселенной: географических регионов, их населения, обычаев и преданий, исторических событий, животных и растений.

И всё было столь подробным и пугающе живым, как будто автор видел этот загадочный чуждый мир своими глазами…

***

Поздним предсентябрьским вечером в степенно-старинном городе, охваченном смутной, неотчётливой пока тревогой наступающей войны не осталось людей, способных узнать в скорчившейся на смятой постели непозволительно рано состарившейся фигуре, иссушенной жаром болезни, знаменитого учёного, который, по слухам, вольно или невольно подсказал Карлу Шварцшильду знаменитое решение уравнений Эйнштейна.

Это был Станислав Радош – астроном и математик, чьи пророческие идеи спустя долгие десятилетия после его смерти начали неожиданно всплывать из мрака забвения в различных областях космологии и теоретической физики.

После стажировки в Гёттингенской обсерватории, где и произошло переросшее в крепкую, но недолгую дружбу знакомство со Шварцшильдом, проложившим путь к грядущей теории чёрных дыр, Радош много лет работал в Краковском университете, читая лекции на кафедре астрономии и наблюдая за переменными звёздами. Тяжёлый недуг, застигший учёного врасплох, ограничил его жизнь тесными стенами бедной комнатушки под крышей старинного двухэтажного дома, нижние залы которого занимала лавка какого-то торговца, непрестанным шумом и криками больше напоминавшая цирковой балаган.

Радош был прикован к постели и с трудом выводил в тетради буквы дрожащей рукой, но разум его остался кристально ясным. Постепенно овладевая непослушными деревянными пальцами, он продолжал работать над описанием одной звёздной системы, чей неправильный апериодический блеск упорно отказывался укладываться в любые расчёты. Он не оставлял надежды на выздоровление и заставлял себя верить, что однажды вернётся в обсерваторию, чтобы ещё раз взглянуть на упрямицу через мощнейший для своего времени телескоп.

А до той поры утешение Радош находил в математике, которая в юности разожгла в нём первый огонь научного любопытства. О, какое это было время, какой первопроходческий восторг испытывал он, ступая на незнакомые земли знаний, пугающих кажущейся неприступностью, манящих тайной и сулящих могущество постигшему их разуму. Всё бы отдал он за то, чтобы вновь испытать это чувство, но ещё больше – за возможность оставить после себя хотя бы искорку, что воспламенит любовь к науке в ком-то ещё.

Тогда, в зыбком полусне, сотрясаемом многоголосой какофонией с нижнего этажа, во время недолгого забытья, сокрывшего от взора несчастливца полный боли и несправедливости мир, ему и пригрезились смутные образы мира сказочного, чьи закономерности он впоследствии предложил исчислить юным читателям в красочной книжке.

Но беспощадная судьба готовила новый удар: учёный начал катастрофически быстро терять зрение.

Своей семьи у него никогда не было, а далёкая родня давно разбежалась на восток и на запад, затерявшись в безвестности. Коллеги и ученики всё реже его навещали, растворяясь в суете недоступного мира за порогом ветхого дома, и единственным собеседником Радоша был ухаживающий за ним монах-бонифратр – брат Теодор. Человек ещё вполне молодой, хотя уже седеющий, чья угловатая аскетическая внешность совершенно не увязывалась с кротким нравом и мягкостью манер. Облик монаха расплывался перед слепнущими глазами, но в нём явственно проступало что-то знакомое, будто бы виденное прежде – но где и когда, Радош не мог вспомнить.

Он приходил несколько раз в неделю, когда не был занят работой в больнице ордена, что стояла близ костёла в соседнем квартале.

Католический орден госпитальеров, или бонифратров – «милосердных братьев» – издавна славился особой заботой о больных и бедняках. Помощь страждущим, лечение и уход – вот главные задачи братьев ордена, большинство из которых по сей день работают в больницах. Польские бонифратры сыграли немалую роль в развитии психиатрии, подобно Пинелю во Франции, Конолли в Англии или Гризингеру в Германии начав относиться к безумцам как к людям, поражённым пусть и душевным, но всё же недугом, требующим лечения, а не стеснений и бессмысленных наказаний за неведомое метафизическое преступление, которого они не совершали.

Радош был в отчаянии. Он ждал смерти со дня на день.

– Какой смысл… как мне жить без надежды хоть когда-нибудь снова увидеть звёзды?

Брат Теодор пичкал его травяными настойками вперемешку с душеспасительными увещеваниями, от которых Радошу было только горше.

– Плотские очи немощны, очи разума устремлены к совершенству, – говорил монах, но учёный, отдавшийся страданию, оставался озлоблен и глух.

– Болезни посланы не в наказание, а для вразумления. Не стоит винить судьбу – мы творим её сами. Всё в этой жизни – урок, который мы сами себе преподаём. В каждой клетке нашего тела, в каждой частице Вселенной скрыта мудрость Единого Начала, удивительная гармония, побеждающая ложную видимость хаоса и беспорядка. И даже в болезни таится промысел: открываются недоступные прежде возможности, появляются новые смыслы, становится очевидным то, что прежде ускользало от взора.

– То, что ускользало от взора? – ядовито процедил Радош, отталкивая ложку с лекарством. – Меня такими отговорками не закормишь. Я ещё пока в своём уме и могу отличать, что реально, а что – нет.

– Большинство людей так считают, но…

– Вот этот золотой шестиугольник – нереален! Его нет, и всё же я его вижу! Что это, тоже вселенский промысел?!

– Какой шестиугольник?

Радош нехотя признался, что с той поры, когда зрение его стало ухудшаться, он начал видеть перед глазами разные образы: вспышки света, геометрические фигуры, разноцветные пятна, отдельные буквы и математические символы. Сначала он не обращал на них внимания, но видения возникали всё чаще и постепенно усложнялись, рисуя перед мысленным взором лица и силуэты, фигуры животных и очертания зданий, панорамические картины незнакомых ландшафтов и целые сцены из жизни неведомых народов.

Учёный прекрасно осознавал, что всё это – галлюцинации, патологические представления, нарисованные его самоуправствующим воображением, которое впало в бессильное отчаяние из-за неумолимо наступающей слепоты. Массивный золотой шестиугольник со сверкающим красным камнем в центре и исходящими от него двенадцатью лучами был совсем как настоящий, свисал на толстой цепочке, покоясь на груди монаха, но и тогда Радош понял, хоть и не сразу, что этот странный предмет нереален.

Брат Теодор выслушал его молча и погрузился в долгие раздумья. В наступившей тишине Радошу казалось, что он слышит тиканье наручных часов. Прощальный подарок гёттингенских коллег, изготовленный на заказ швейцарской фирмой «Адарис». Он упрямо надевал их каждый день – ради памяти. И бессмысленной надежды.

– Вероятно, у вас синдром Шарля Бонне, – наконец молвил бонифратр. – Я знал одну пациентку с похожими расстройствами. Славная старушка, всю жизнь посвятившая воспитанию детей и внуков. Она была неграмотная, не умела читать и писать, но очень любила рассказывать сказки. Когда она стала видеть людей и животных перед ослепшими глазами, это не напугало её, а стало сюжетом для новых историй. Сначала было сложно, но, подчинённые силе воображения, красочные картины сплелись в удивительную добрую сказку, каких ни мне, ни её внукам прежде не доводилось слышать. Сражённая неизлечимым недугом, она победила его, научилась им управлять, заставила коварную болезнь служить её собственной воле. По просьбе той женщины я записал её рассказы. Она была по-настоящему счастлива и отошла в иной мир умиротворённой. Я могу сделать это и для вас…

Радош недоумённо хмыкнул:

– Разве вы не должны говорить, что эти видения – послания дьявола и всё такое? Что нужно побеждать их постом и молитвой, а не идти у них на поводу?..

Брат Теодор смущённо усмехнулся.

– Мне казалось, проповеди вам не по душе. Но, если настаиваете, могу сказать только, что траектории мироздания неисповедимы.

***

Вероятности миров, траектории частиц…

Глаза Радоша ослабли настолько, что даже в самых сильных очках он не мог разобрать на бумаге ни слова. Строчки сливались друг с другом, плыли, затмеваясь к тому же несуществующими знаками и буквами незнакомых языков. Брат Теодор читал ему вслух статьи по физике и астрономии из исправно выписываемого журнала, а когда тот уходил, учёный погружался в глубокие размышления, постепенно переходившие в созерцательную полудрёму.

Пусть смерть повременит.

Ведь звёзды всегда оставались в его уме. И мозг, избавленный от значительной части отвлекающих импульсов внешнего мира, теперь работал живее, чем прежде.