Текст книги "Перекрёстки Эгредеума (СИ)"

Автор книги: Эмпирика Аттонита

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Незавершённая работа не давала Радошу покоя. Та самая упрямая затменно-переменная звёздная система с неисчислимым периодом изменения яркости. Астроном никак не мог взять в толк, каковы должны быть компоненты двойной звезды, чтобы вызывать столь странные колебания кривой блеска. Начав разбираться с невообразимо запутанными графиками задолго до болезни, он так и не успел выяснить, есть ли какая-то закономерность в этом видимом хаосе.

Теперь Радош не мог просмотреть свои старые записи, бесполезными грудами захламлявшие тесную комнату, чтобы найти ошибку или хоть какую-то подсказку, пропущенную ранее. И оставалось только вспоминать, перебирать наугад пыльные бумаги на ветхих полках шкафов, взгромоздившихся до потолка в огромной библиотеке его памяти.

Сначала всплыли формулы и графики – Радош так сроднился с абстракциями, что числа и схемы без труда рисовались воображением, тогда как по своей воле наглядно представить звёзды или хоть какие-нибудь образы видимого мира ему не удавалось.

Это пришло позже – во сне ли, наяву, – трудно сказать, да и не важно вовсе. Шум внизу тогда стоял невыносимый: крики, ругань, звон бьющейся посуды – и голова от этого тоже билась изнутри, раскалывалась на части. А потом всё стихло – и за окном серебристыми колокольчиками защебетали тонкоголосые птицы. Крохотные, златопёрые, с острыми малиновыми клювиками и яхонтовыми глазками, мерцающими на свету. Радош не видел их – не видел глазами, но точно знал, как они выглядят.

«Это радости, священные певуньи янтарного Аграниса», – подумалось само собой.

Впервые за всю жизнь он ощутил себя зрячим – более зрячим, чем до того, как ослеп. В темноте закрытых глаз он ясно видел то, чего не смог бы различить самый совершенный телескоп.

Он увидел пятизвёздную систему целиком.

И узнал её.

***

Это было так давно, что казалось всего лишь грёзой, презабавным вымыслом, полубессвязным, как предсонные образы утомлённой фантазии, распластавшей крыла над бездной хаоса в свободном полёте.

Это было так нелепо – не верилось, что это происходило на самом деле.

И всё-таки это было. В молодости. В Гёттингене.

Только с кем?

Их было пятеро – это Радош помнил точно.

Один – непонятно как затесавшийся в их компанию студент с медицинского факультета, который и предложил эту глупую игру. Скорее всего, притащился за весельчаком Лáге с какой-то попойки. Кажется, Шульц. Да, Хельмут Шульц – и больше о нём ничего не запомнилось. Ни очертаний фигуры, ни образа, только поименованная тень – и то не факт, что правильно. И ещё голос – мягкий, усыпляюще спокойный – да странная ухмылка, по временам проступающая в безликом сумраке.

Строгая темноволосая женщина в чёрном платье – математик, приехала из России на стажировку у знаменитого профессора Гильберта. Ольга Филатова. От неё остались лишь отталкивающие ощущения холодной надменности и молчаливого самодовольства.

Ещё – сам Радош и его товарищ Лаге Йонстрём. Беспокойный малый с всклокоченными чёрными вихрами и улыбчивым лицом. Балагур и гуляка, рассеянный до ужаса – и оттого вечно попадающий в неприятности, – но притом замечательный теоретик с феноменальными математическими способностями. И… кто же, кто? Неужели сам Шварцшильд? Стал бы он участвовать в подобном безобразии – руководитель обсерватории, наставник Радоша, серьёзный учёный с внушительными усами, но с такой хитроватой искоркой во взгляде, что да, может, и стал.

Они коротали вечер в чьей-то сумрачной гостиной с тяжёлыми величественными шторами, причудливые узоры которых отчего-то напоминали о роскоши королевских дворцов и вместе с тем – о жарких и загадочных экзотических странах. Может, сказалось то, что в комнате было слишком натоплено. А за окном который час барабанил дождь.

Говорили о чёрных телах и тёмных звёздах – и Радош совершенно не представлял, как обсуждение недавней квантовой гипотезы Планка, предположившего, что электромагнитное излучение испускается порциями и на основании этого описавшего излучение абсолютно чёрного тела, перешло в сферу фантастического умозрения.

Вероятно, благодаря случайному созвучию или неуловимой ассоциации кто-то вспомнил о чёрных телах, сокрытых в глубинах чёрного же космоса – и оттого невидимых. Двумя столетиями ранее английскому пастору Мичеллу вздумалось, что бывают такие звёзды, которые не различит ни один телескоп: слишком массивные, слишком плотные – они не светят, ибо ничто, даже свет, не может вырваться из сферы их притяжения.

Шварцшильд говорил, что это вздор. Несколько лет спустя, явив миру это самое чёрное тело в точных расчётах, он так и не переменил своего мнения. Не может, мол, существовать в природе то, что нарушает структуру пространства и искажает время, напрочь замораживая его в своей сердцевине. Какая-то прореха бытия – на деле же только досадное несовершенство теории.

Радош возражал ему из чистого любопытства. Может, сам и завёл эту тему. Обосновать свои возражения он не мог.

И тут на помощь ему неожиданно пришла та неприятная женщина. Сославшись на Гильберта, она заявила, что математического описания объекта вполне достаточно для признания его реально существующим – даже если в известной физической реальности и в нашем собственном образном представлении места такому объекту нет.

Шварцшильда это нимало не убедило.

Тогда студент-медик и предложил разрешить теоретический – даже, скорее, философский – спор опытным путём.

– Я загипнотизирую вас, и вы посмотрите, что там такое невидимое таится в глубинах космоса, – ухмыльнулся он.

Все посмеялись. Кроме строгой женщины – её лицо оставалось совершенно неподвижным на протяжении всего вечера, это Радош запомнил хорошо.

Он так и не понял, как они на это согласились.

Следующее, что всплыло в его памяти, – это падение во тьму под убаюкивающий голос Хельмута Шульца и мерное тиканье часов.

Такое же, что доносилось с кухни, из-за стены, и пронизывало беспокойный сон Марии Станиславовны колдовскими ритмами вселенского метронома.

***

Они стояли в необозримом зале с блестящим чёрным полом, чьи стены и потолок тонули в непроглядной сумрачной дали.

Их было по-прежнему пятеро: Хельмут говорил что-то о «корреляции сознаний» и «гипнотической телепатии», но Радош даже не пытался вникнуть в этот бред.

Только вот отрицать, что все они были там как наяву, он не мог.

Окружающие формы и цвета менялись по прихоти исследователей: они решили поглядеть на небо, и сумрак над их головами тут же рассеялся, открывая взору стеклянный купол, а за ним – тяжёлые чёрно-красные тучи.

Лаге заметил, что столь необычный облик небосвода должен иметь какое-то объяснение, и стоило ему только о нём подумать, как тучи истаяли призрачной дымкой, обнажив кровавый шар фантастического солнца на фоне непроницаемой космической темноты.

– Смотрите! – воскликнул Хельмут, и все, обратив взор к другой части неба, увидели нечто ещё более невероятное.

Четыре солнца восходили из-за горизонта, расцвечивая темноту фантасмагорическим переплетением разноцветных лучей.

– Мы на планете с пятью солнцами! – по-детски беспечно и звонко рассмеялся гипнотизёр.

Радошу это не понравилось. Всё не понравилось – и он не мог объяснить почему, просто ощущал странную, но непримиримую неприязнь к этому неправдоподобному месту. И к Шульцу, который, вероятно, сам внушил им эти чужеродные видения каким-то дьявольским способом. «Теперь это изучают в университетах, а раньше за такое сжигали на кострах», – подумал он с затаённым раздражением.

– Нет, – со спокойной рассудительностью сказал Шварцшильд, если, конечно, это был действительно он, – свет не может так себя вести. И траектории этих звёзд совершенно неестественны.

– Если только в центре масс не спрятано что-то, что искажает их своим притяжением, – задумчиво изрекла Филатова.

Они спорили о расчётах – вчетвером. Шульц же был занят тем, что мгновенно иллюстрировал любое теоретическое предположение, как по волшебству меняя облик небосвода. Ещё и пальцами пощёлкивал. Цирк какой-то, в самом деле!

Это можно было бы сравнить с чрезвычайно совершенным компьютерным моделированием в виде серии голографических изображений – только вот ни о компьютерах, ни о голографии тогда никто слыхом не слыхивал.

Радош не был религиозен и вообще не задумывался о существовании каких-то высших сил за гранью человеческого разума, но гипнотические преобразования Шульца он не мог назвать иначе как богохульными. Особенно если считать божеством общепринятую Науку.

– Сознание – вот ключ к тайнам Вселенной, – зачарованно улыбался Хельмут, – ему подвластно всё, абсолютно всё, ибо оно есть источник любого знания и любого опыта.

– Это уже солипсизм, – с мягкой усмешкой заметил Шварцшильд.

– Не все виды знания и опыта заслуживают право иметь место в реальности, – неожиданно резко бросила Филатова, смерив гипнотизёра суровым взглядом.

Беззлобная улыбка Шульца теперь стала похожа на застывший оскал.

– Разве есть иная реальность, кроме реальности чувств? Ощущений? Нет, вы не можете отрицать, что видите всё это столь же отчётливо, как и я. И эту прореху, фрау Хельга, или, вернее, достопочтенная Хюгла, вам уже не залатать, ибо вы – все вы, господа счетоводы, – сами помогли мне её распахнуть!

В сердцевине света, в центре переплетающихся лучей была пустота. Она казалась чёрной на фоне сияния разноцветных звёзд – но только казалась. Запредельная пустота за гранью известного бытия – в действительности ей не соответствовал ни один из привычных цветов.

Пустота, чьи бесформенные миазмы вторгаются в мир, насмехаясь над его законами. Пустота всепожирающая и неукротимая, неумолимо расползающаяся рваной дырой на ткани мироздания. Дыхание тьмы – Предвечной Тьмы, восставшей против Единого Бытия, полной ненависти ко всему сущему и желающей обратить всё в неведомое Ничто. Или соткать из него новое Нечто. Или… кто может уразуметь прихоти этого неименуемого ужаса, для обозначения которого в человеческом языке нет подходящих слов?

Пустота надвигалась на них чёрной тенью, протягивая холодные щупальца к их сердцам.

И они бежали – летели в пропасть, в бездну меж звёзд вместе с безжизненной планетой, некогда покоившейся в густом обрамлении чёрно-красных облаков, а теперь навсегда вырванной из-под родного неба.

Они падали, падали отчаянно и безнадёжно, не оборачиваясь назад – ибо позади не было ничего, – и только милосердные объятия сонного океана могли спасти их из разверзнутой пасти невообразимого преследователя.

Их было пятеро, когда они снова встали на твёрдую почву – почву, выраставшую посреди оранжевых волн прямо под ногами.

***

Мария Станиславовна металась в слезах, путаясь в растрёпанном одеяле. Она отчётливо слышала собственные крики, ясно осознавала, что это всего лишь сон, но сбросить его оковы была не в силах.

Она умоляла прекратить, закрыть, уничтожить – но что уничтожить? Да и к кому были обращены её беспомощные причитания? К Радошу? К Хельмуту – или к Ир-Птаку, который, несомненно, и скрывался под личиной зловещего гипнотизёра?

Да, всё-таки это было. Теперь Радош признал это окончательно.

Неспроста через несколько месяцев Лаге Йонстрём бросил учёбу, а стены его комнаты в общежитии оказались сплошь изуродованы невообразимыми формулами и графиками. Формулами, чудовищно похожими на те, что годы спустя опубликует Шварцшильд, сражённый смертельным недугом.

Радош навещал Лаге в университетской клинике – отделение нервных болезней тогда только открылось. Это была их последняя встреча: вскоре Йонстёма перевели в специализированное учреждение – в другой город. А может, отправили на родину – он не стал уточнять.

Если бы не медсестра, назвавшая Йонстрёма по имени, Радош ни за что не признал бы старого товарища в этом жутком подобии человека, скорчившемся на больничной койке. Волосы его, прежде курчавые и чёрные как смоль, спутались и совершенно поседели, юное лицо превратилось в бледную маску с глубокими тенями под глазами, а глаза… Нет, он не мог смотреть, он глянул мельком и тут же отвёл взор, ибо разверзшаяся в некогда ясных очах друга пустота источала чистейшее безумие – под стать тому, что они оба видели в той жуткой прорехе тьмы.

– Останови его! – хриплым чужим голосом изрёк тот, кто некогда был Лаге Йонстёмом, вцепившись в пиджак Радоша.

Медсестра предупреждала, что больной одержим нелепейшим бредом: считает, будто на него воздействуют гипнозом, управляют мыслями и используют для какого-то чудовищного эксперимента.

– Это моя вина, – продолжал несчастный с настойчивостью помешанного, всё больше распаляясь и брызгая стекающей из уголка рта слюной, – ведь это я – я, Сци́о Ланра́ти[1], произвёл те немыслимые расчёты. Но проклятый Ир-Птак – он решил проверить их на практике. Как бы я хотел оказаться неправ, но увы! То, что мы открыли – ужасно, безобразно, неприемлемо! Противоестественное нарушение миропорядка. Древний бунт против Единого Бытия. Я рассчитал, каким образом Чиатума была запечатана своими сёстрами-Хюглир в Предвечной Тьме. Но он – он решил её выпустить. Радош, заклинаю всем святым, предвечным и светлым, помоги! Только ты – только ты в силах это остановить!

Сжав исхудавшую руку товарища и осторожно отцепляя её от полы пиджака, Радош ответил:

– Успокойся, Сцио. Я этого не допущу.

***

И вот теперь, скорчившись на койке в бедняцкой комнатушке, забытый всеми, брошенный, одинокий, погружённый в болезненные видения, знаменующие неумолимо приближающийся конец, Радош снова увидел её.

Упрямица, гордая упрямица, не поддающаяся исчислениям – эта система из пяти звёзд таила в своих недрах чудовищное зло. Она отчаянно скрывала его от взора очей и разума – но тщетно, ибо прореха тьмы в её сердце уже давно и бесповоротно была разверзнута самонадеянными глупцами.

И теперь только Радош мог её залатать.

Единственная надежда таилась там, где однажды он уже обрёл спасение. На планете-океане, залитой мягким оранжевым светом звезды с радостным именем Ме́рра.

И Радош стал искать её, блуждая взором мысленного телескопа по бескрайним просторам космоса, расстилающегося перед очами разума.

Конечно, люди давным-давно догадывались, что звёзды – это далёкие солнца и что вокруг них тоже могут обращаться планеты, вероятно, даже похожие на Землю, но до открытия таких объектов вне Солнечной системы оставалось более полувека. Собственное наблюдение Радош не мог считать научным, хотя и не сомневался в его реальности. Вот если бы он использовал осязаемые физические приборы – это другое дело, а созерцать нечто подобное исключительно в своём сознании – удел праздных мечтателей или сумасшедших.

Но он видел её, видел яснее, чем в любой настоящий телескоп – даже тот, что многие десятилетия спустя будет вращаться на околоземной орбите.

Планета близ ласковой Мерры. Наконец-то он нашёл её. Тихая гавань жизни, которой суждено предрешить судьбу многих миров – или всей Вселенной даже, – жизни несравненно более подлинной и полной, чем Радош когда-либо мог представить. Он чувствовал невыразимую связь с этой планетой, имя которой возникло в сознании само собой и показалось хорошо знакомым.

Эгредеум. На неведомом языке обитателей того мира это значит «Божественное Бытие».

Он шёл босиком по сырому песку, омытому неторопливыми тёплыми волнами. Небо имело цвет огня, и живые воды Первого Океана вторили его краскам. Влажный солоноватый воздух полнился густым и необъяснимым запахом свежескошенной росистой травы.

«Наверное, так пахнет счастье», – подумалось Радошу.

***

– Было ли это духовное видение потустороннего мира, воспринятого как данность? – вопрошал астроном сам себя, а безмолвный брат Теодор усердно записывал его рассуждения.

Лаге Йонстрём – или Сцио Ланрати – вот на кого он был похож.

– Скажу прямо: я до сих пор не знаю, создал ли я тот мир. Если даже это и было игрой воображения, неизвестно, играл ли я или играли со мной.

Стоило мне подумать о чём-то, и это представлялось взору – но так, словно было и раньше, только я не сразу разглядел.

Внутренним зрением видел я всё столь же ясно, как прежде здоровыми глазами видел внешний мир – если не яснее, – и другими чувствами не менее отчётливо воспринимал эту новую, неизведанную, но несомненную реальность.

Можно предположить, что моё наблюдение неким образом фиксировало определённое сочетание вероятностей в их последовательной реализации, что приводило к видимости такого мира, каким он был мне представлен. Или: результат наблюдения зависит от наблюдателя.

Радош никогда не был праздным мечтателем. Он всё ещё верил в непогрешимость своей первой и единственной возлюбленной – Науки. Он по-прежнему мечтал открыть юным умам её красоту.

Но разум учёного был поглощён проблемами устройства далёкого мира: синхронным вращением планеты вокруг ближней звезды, нестабильностью атмосферы, необходимостью наличия спутника. А ещё траекториями дальних солнц, в чьём облике угадывались пугающие очертания звёзд близ зловещей погибшей планеты под чёрно-красными облаками. Красный Альги́р, голубой Тау-Дреце́й, тусклый Энку́р и жёлтая Ицио́на, так похожая на земное светило. Значения множественных переменных требовалось подобрать с ювелирной точностью во избежание катастрофических последствий.

– Много времени ушло на то, чтобы понять: не нужно никаких расчётов. Все возможные параметры системы, их значения и сочетания уже содержатся в структуре мироздания. Вариант мира, не способный к воплощённому существованию, не будет чувственно наблюдаем, – вот и всё. Мне нужно только наблюдать.

Наблюдение в этом смысле тождественно созданию.

Наблюдение – это сгущение смысла до уровня чувств.

– Эти существа, эти образы… Это не сказка, но пусть станет ей. Моё последнее посвящение той, кому я отдал жизнь. Может, увлёкшись волшебными образами, кто-то сможет различить за ними то, что видел я: величие и красоту госпожи Науки, знакомство с которой освещало мой путь и подарило прозрение в пору слепоты… Брат Теодор, вы умеете рисовать?

В последнее лето Радош решил, наконец, объединить основы математики с невероятными историями воображаемого мира в сборнике детских задач, и великодушный бонифратр в подробностях перенёс его мысли и видения на бумагу.

В конце августа книга должна была выйти свет, и хотя к тому моменту астроном уже не смог бы различить даже её очертаний, он с нетерпением ждал новостей. Но его верный помощник куда-то пропал. Вместо него стал приходить другой монах, и когда Радош тревожно спросил, не случилось ли чего и не связано ли исчезновение брата Теодора с охватившей город панической мобилизацией, тот с недоумением ответил:

– В нашем ордене таких нет…

***

На Земле кроме детской книги от Радоша почти ничего не осталось. После войны большая часть академических работ сохранилась только в библиографических списках, а страницы незавершённой «хроники внутренних наблюдений», тщательно исписанные несуществующим монахом, с ветром грозных перемен выскользнули из разбитого окна и разметались по осенней улице.

Шум и крики с нижнего этажа доносились теперь отовсюду, затопили улицы города, врезались в оконные стёкла, падали с неба осколками старого мира и взрывались снарядами с оглушительным грохотом. Но Радоша здесь уже не было.

Он стоял в пустыне у основания цилиндрической башни, не отбрасывающей тени, и чертил на песке траектории пяти солнц в сферической перспективе, силясь предотвратить грозящую им беду, когда земное время замерло, и стрелки наручных часов фирмы «Адарис» остановились.

Он снял их с запястья и бросил в раскалённое небо – не будут отвлекать.

И время пошло заново.

[1] «Рационалист».

ГЛАВА 7. СНЫ НАЯВУ

***

Они падали в пульсирующую тёмными огнями бездну, а вокруг с умопомрачительной, всё нарастающей скоростью вращались чёрные и фиолетовые всполохи. Мария Станиславовна – то есть Эмпирика, так её теперь звали, – обернулась, но сзади было то же самое. Вернее, там не оказалось никакого «сзади». Это было сплошное падение, не имеющее ни направлений, ни границ. Она больше не видела и не чувствовала своего тела, а когда попыталась окликнуть Ингвара – имя это отчего-то было непривычным, хотелось назвать его Хранителем, – обнаружила, что не имеет голоса.

Она была теперь только бесформенной мыслью, неотделимой от поглотившего её фиолетового вихря, где пространство и время потеряли значение. И в мерцающей бесконечности, лишённой привычных понятий и измерений, где хаос был порядком, а распад – единством, она стала мыслить сама себя.

Открыв глаза, Хранитель увидел полыхающее огнём небо. Оглядевшись по сторонам, он обнаружил, что лежит на скалистом уступе прямо над пропастью, бурлящей потоками лавы. Вокруг всё грохотало, тонущие в огне далёкие горы рушились чудовищными порывами ураганного ветра, с раскалённых небес падал дождь из пламени и камней.

Изо всех сил цепляясь за выступы чёрной скалы, он пополз наверх, к уходящей ввысь вертикальной расщелине, из темноты которой кто-то схватил его за руку.

– Куда мы попали? – крикнула Эмпирика, когда они укрылись от вихря.

– Понятия не имею, – ответил Хранитель, едва различая собственный голос в окружающем диком грохоте.

– Это всё моя вина, – лицо Эмпирики исказилось отчаянием.

– Нет, – Хранитель покачал головой и наклонился к ней. – Не знаю, как мы здесь оказались, но мы выберемся.

Он выглянул из расщелины, но повсюду громоздились лишь отвесные скалы, а внизу бушевали огненные реки. Вертикальная каменная стена с редкими уступами, где они примостились, уходила в необозримую высь, объятую пламенем.

– Здесь всё как будто более плотное, – прокричала Эмпирика, – даже ветер. Разве ты не чувствуешь?

Хранитель непонимающе на неё посмотрел.

Она хотела сказать что-то ещё, подходя ближе к краю уступа, но в этот миг раздался ужасный взрыв, от которого скалы задрожали и начали двигаться. Хранитель с Эмпирикой упали ничком, прижавшись к каменной глыбе. Чудовищный ветер разрывал небо, потемневшее, словно затянутое гигантской тенью чего-то огромного, стремительно приближавшегося извне. Столб огня взметнулся у самой расщелины. Скала под ними содрогнулась с новой силой и начала обваливаться. Яростное пламя вздыбилось сплошной стеной, ворвалось в спасительную расщелину, рассыпающуюся на глазах. Но укрывшиеся в ней не почувствовали боли.

– Это более плотный мир, – воскликнула Эмпирика, поднимаясь с земли. – Мы пройдём его насквозь!

Безумие её слов дополняло пугающее выражение неподдельного восторга на лице, когда, объятая огнём, она выпрямилась во весь рост под каменным дождём и ураганным ветром, поднимающим огромные камни, но осталась невредимой. Не веря своим глазам и ощущениям, Хранитель встал рядом с ней, озираясь в безмолвном недоумении. Скалы рассыпались и плавились, земля уходила из-под ног, проваливаясь вниз чёрными глыбами, но они оставались стоять над огненной пропастью, словно подвешенные в воздухе.

– Не может быть, – изумлённо прошептал Хранитель, и Эмпирика рассмеялась, ведь даже самые громкие звуки более плотного мира не могли помешать им слышать друг друга.

– Надо было только поверить, – улыбнулась она.

И, стоя над горящей пустотой посреди бушующего хаоса, они не сразу заметили, как полыхающий в небе огонь стал чёрным. Потом раздался невообразимый взрыв, по сравнению с которым предыдущий был просто праздничной хлопушкой. Всё разлетелось на мельчайшие частицы. Хранитель и Эмпирика держались за руки до конца, пока не рассыпались на осколки атомов.

А когда Мария Станиславовна проснулась, то всё ещё слышала – вернее, чувствовала где-то в глубине своего существа – беззвучный голос:

– Я найду тебя!.. Клянусь, я найду тебя в любом из миров.

***

Ей ужасно хотелось спать. Глаза слипались, и, хотя она отчаянно сопротивлялась, пытаясь сконцентрироваться на словах лектора – отчасти из уважения к нему, отчасти из интереса, вызванного его рассказом, – всё было напрасно.

Отяжелевшая голова то и дело склонялась к груди. В последний момент Мария Станиславовна вздрагивала, и, не решаясь взглянуть на преподавателя, чтобы удостоверится, не заметил ли он этого досадного недоразумения, пыталась продолжать записывать конспект.

Однако буквы расплывались перед слипающимися глазами, и ручка выводила в тетради сплошные каракули, а вскоре и просто повисала в воздухе, продолжая автоматически совершать движения, подражающие письму, не касаясь бумаги.

Когда засыпаешь, осознание времени нарушается. Всё может длиться какие-то доли секунды, но субъективно это кажется неимоверно долгим. Падаешь, падаешь в бездну сна, паришь над пустым провалом, словно несчастный астронавт из мысленного эксперимента, застывший у горизонта событий чёрной дыры – а потом не замечаешь, как уже заснул.

Ресницы дрожали, не в силах сбросить навалившуюся тяжесть сонливости, окружающий мир расплывался цветными пятнами, смешиваясь с мельтешащими образами, таящимися в темноте закрытых глаз. И в этом зыбком полусне ординатору привиделась высокая фигура в чёрном плаще с капюшоном.

Она возникла как вспышка и тут же исчезла, а в следующий миг появилась гораздо ближе. Как в дешёвых ужастиках. Ещё одно вздрагивание ресниц – и фигура возникла прямо перед Марией Станиславовной, от чего та едва не вскрикнула.

Сонливость тут же развеялась без остатка. Ординатор огляделась по сторонам, но вроде бы никто не заметил её отчаянной борьбы со сном.

Лекция продолжалась. Теперь Мария Станиславовна чувствовала даже некоторый прилив сил, чтобы её слушать.

– …такие больные напоминают грезящих наяву, – рассказывал преподаватель. – Они отрешены от окружающей действительности и охвачены фантастическими переживаниями, яркими образными представлениями, которые имеют внутреннюю проекцию, то есть разворачиваются внутри сознания.

Болезненные видения переносят их в другие места и времена. Осознание собственной личности нарушается, человек ощущает себя персонажем созерцаемых событий: предводителем армии, космонавтом, свидетелем гибели планеты, путешественником, бесплотной душой в загробном мире или даже бесформенным скоплением элементарных частиц, бороздящим просторы Вселенной. Другие люди, предметы и явления внешнего мира перевоплощаются, становятся частью фантастического сюжета, а при тяжёлом расстройстве попросту перестают восприниматься. Характерно выпадение из памяти реальных событий с сохранением воспоминаний о патологических переживаниях.

Онейроид. Патология сознания. Разумеется, она всё это знала ещё с четвёртого курса. А недавно читала в книге фон Беккера: случай Седхи – яркий пример.

– Тем не менее известны случаи, – продолжал лектор, – когда пациенты с такими расстройствами удивительно долго не обнаруживали своего состояния. Не вызывая у окружающих подозрений, они продолжали жить повседневной жизнью, ходить на работу, выполнять простые привычные действия, в то время как в сознании их разворачивались невероятные грёзоподобные картины.

Вероятно, таких людей и до болезни отличала некоторая самопоглощённая мечтательность, отстранённость от внешнего мира, поэтому во время острого приступа психоза они могли казаться разве что чуть более рассеянными, чем обычно. Вообще же для онейроида характерно внешне упорядоченное поведение, удивительно контрастирующее с чрезвычайной насыщенностью внутренних переживаний.

Вот это и вправду интересно. Было бы забавно прийти в отделение в онейроиде. Бездумно печатать дурацкие выписки целый день, а мысленно находиться где-то далеко-далеко и делать что-то стоящее, важное – подлинное.

Впрочем, погодите-ка…

Мария Станиславовна не заметила, как глубоко задумалась, и даже не помнила, о чём. Слова лектора звучали монотонно и мерно, как капли дождя на стекле, и смысл их больше не достигал сознания, укачанного нахлынувшими вновь волнами сонливости.

***

– Я не позволю тебе этого сделать, Ир-Птак!

Перед глазами витали смутные образы, постепенно сгущаясь, принимая подобие форм предметов, плавно перетекающих друг в друга, точно студенистый туман.

– Разве ты не стремишься к истине так же, как и я?

Голоса звучали отдалённо, отдаваясь эхом, – но не ясно, откуда именно. Они не имели определённого положения в пространстве – по крайней мере, в пространстве лекционного зала. В первом голосе – звонком и решительном – слышалось какое-то надрывное отчаяние, второй же был мягок и вкрадчив. Он продолжал, и с каждым словом в зыбком сумраке видимость предметов становилась всё отчётливей: каменные стены, высокие ступени, длинный коридор, уходящий во тьму, призрачный холодный свет странных факелов, фиолетовые отблески на чёрном зеркальном полу.

– Истина в том, Теотекри, что все мы – воплощения Единого, скрытого порядка. Уровни мироздания с увеличением плотности становятся грубыми и малоподвижными. Они запирают сознание в тюрьме, сковывают цепями, убеждая его в собственном бессилии.

Мысли фиксируют желаемые образы, закономерности или последовательности событий в едином вневременном потоке, содержащем любые возможности. При определённой настойчивости или в результате непоколебимой убеждённости эти мысленные конструкты обрастают плотью, материей, внешней видимостью. Наконец, они приобретают иллюзию независимости и подлинности, подменяют собой собственную первопричину, заставляя верить, что сами рождают мысли.

– О чём ты говоришь?! Ты безумец!

– О нет, мой друг, теперь я вижу всё ясно, как никогда. Теперь я обрёл память. Память, которую я верну своему народу, чтобы закончить начатое много веков назад.

– Ты и вправду возомнил себя одним из ашей?

– Их последним правителем, если быть точнее.

– Они же сгинули тысячи лет назад!..

– Погребены в ледяной черноте, скованы тлением и лишены разума. Но это можно исправить.

Зеркальная гладкость камней из тёмного коридора плавно вытекала в туманный зал с чёрными стенами и сводами, где Мария Станиславовна разглядела две высокие фигуры в длинных одеждах. Одна из них, чьи тёмные локоны выбивались из-под капюшона, носила на шее большой золотой амулет в виде шестиугольника с двенадцатью золотыми лучами и алым камнем в центре. Вторая, в чёрном плаще с красными узорами, держала в руке сияющий меч, объятый сиреневым пламенем.

– Это можно исправить, ведь все они живы в моей памяти. В моём разуме. В мыслях, которые при должном упорстве вновь облекутся плотью. В сознании – а что, кроме сознания, реально?

– Хватит! – фигура с золотым амулетом вскинула руки, сжав кулаки.

– Ты ведь сам видел это, Теотекри. Всё здесь соткано моим разумом.

Звонкоголосый выдохнул со свистом сквозь стиснутые зубы и хотел снова возразить, но обладатель меча поднял раскрытую ладонь, призывая к молчанию:

– А что до ашей, Теотекри, то ведь и ты – один из них. О нет, послушай. Ты мой единственный друг, много лет ты был моим верным спутником на тропе познания, в конце концов, именно благодаря тебе я обрёл память. И я не виню тебя за грехи далёких предков. Но они предали наш народ, примкнув к Радошу. Они уничтожили всё, что мне было дорого. Весь наш прежний мир обратился в пепел. И лёд.