Текст книги "Гвенделл, лучший ученик"

Автор книги: Эмис Блаулихт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Берт всхлипывал и еле держал глаза открытыми. Голова вдруг стала такой тяжелой, словно ее залили свинцом. На щеке пылал красный след ладони.

Фуфел сгреб его в охапку, прижал к себе и оглянулся на Чуму. Тот пошел к стенающей Бьюли. Она попятилась, сидя на мостовой, и заблеяла:

– Фамвер, повавуфта…

– О, ты меня еще бу-у-у-удешь умолять, – с колючей лаской улыбался он, подходя ближе.

– Угомонись, Чам! – окликнул Фуфел.

– Я тебе еще устрою, – Чума схватил Бьюли за волосы и грубо поднял на ноги. Она взвизгнула и прижалась к нему.

– Б-ли, – лепетал Гилберт, обессиленно пытаясь выбраться из рук Акселя.

– Куда? – оттаскивал его Фуфел. – Еще хочешь?

Чума так и поволок Бьюли по улице, держа ее за волосы на макушке. Остальные свесились и закрывали ей лицо. Она еле успевала переставлять ноги и всхлипывала, все бормоча:

– Фамвер, повавуфта… Фамвер…

Народ боязливо расступался перед ними, шепчась, что неплохо бы позвать стражу.

Никто не звал.

Гилберт смотрел им вслед, прерывисто дыша в плечо Фуфела. Голова трещала от боли, будто готовая лопнуть, как спелая тыква, брошенная из окна. Глаза заплыли от слез.

– Ты зачем к ней полез, дурик? – шептал Аксель, осторожно поднимая его на ноги.

– Н-н… Н-не знаю…

– Не знает он… Пошли, домой тебя отведу.

Они медленно побрели в другую сторону от той, куда Чума утащил Бьюли. Гилберт без конца оборачивался, и каждый раз едва не спотыкался. Аксель ловил его и поддерживал под обе руки. Люди косились на них и обходили за несколько шагов.

– Вляпался ты, конечно, по уши, – бормотал он. – Это хорошо, что Чума тебе черепушку не расшиб, а так бы все.

– Почему она с ним ходит? – чуть не плакал Берт и от боли во всем теле, и от обиды. – Он же ее не любит! Он ее бьет! Ну почему?

– Е*аная штука эта любовь. Поймешь, как вырастешь.

***

Когда они дошли до дома Берта, была уже ночь. В окне горел свет. Фуфел аккуратно помог Берту подняться на крыльцо и постучал в дверь.

– Папа не разрешал с тобой гулять, – всхлипнул Гилберт и стал торопливо вытирать глаза.

– У тебя вон светило какое на щеке, ему вообще не до меня будет.

Из глубины коридора они услышали тяжелые шаги отца.

– А вообще да, мне оно зачем? – Аксель отпустил Берта и побежал с лестницы. – Целее буду. Давай, мелкий!

Едва он успел шмыгнуть в кусты, папа открыл дверь и замер в проеме.

Сын пришел среди ночи, зареванный, с синяком на щеке.

Папины глаза округлились.

– Кнопка? – он втащил Берта в дом.– Что случилось?

Гилберт стоял на половике в прихожей и дрожал. Из гостиной сюда слабо проникал свет от камина и окрашивал его лицо в болезненный желтый свет. Синяк при этом становился черным, как сухая клякса.

– Берт, не молчи, – папа сел напротив на корточки и взял за плечи. – Тебя кто-то побил?

Но Гилберт молчал и смотрел в гостиную ошалевшими глазами. В голове гудела боль. Затылок и спину саднило. Папа повел Берта в комнату и усадил на кушетку.

– Говори, прошу тебя, – папа сел рядом и повернул лицо Берта на себя. – Кто тебя ударил?

«Чума бы не позволил никому себя бить. Он сам побил. И Бьюли, и меня, и кого угодно побьет. Потому она Чуму и любит».

– Никто, – едва слышно ответил Гилберт, глядя на отца.

– Не ври. Пожалуйста, скажи, кто тебя побил?

– Никто.

Отец вздохнул и сжал челюсти. Уголок верхней губы у него дернулся, словно кто-то потянул ее ниточкой к носу.

– Это кто-то из твоей компании? Из мошкары?

– Нет.

– Это Аксель?

– Нет.

– Чамбер?

Берт сглотнул.

– Нет.

– Тогда кто?

– Никто.

Папа стиснул его плечи и спросил сдавленным голосом:

– Тогда откуда у тебя синяк? Почему ты тогда плакал?

– Я упал. На улице. Я…

Он прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Вдруг почувствовал себя жутко уставшим. Осознание всего произошедшего придавило каменной плитой. Ему захотелось только доползти до комнаты, накрыться одеялом с головой и уснуть до конца жизни. Или…

Или взять вторую шашку лунного сахара. Одну он рассосал днем перед тем, как пойти с мошкарой в “Кобылу”.

– Что? – папа смотрел ему в глаза с такой горечью, какую Берт еще у него не видел. Папа весь за эту минуту изменился и сидел перед ним совершенно другим человеком. Очень одиноким, расстроенным. Даже его мягкий бас теперь звучал как-то ржаво.

– Я споткнулся, – слабо сказал Гилберт. – Можно я пойду спать?

Отец помолчал, глядя то ему в глаза, то на синяк на щеке. Большие пальцы погладили плечи.

– Ты не хочешь говорить, да?

Берт опустил голову. Он хотел только сахара и забыть все, кроме поцелуя с Бьюли. Папа снова замолчал. Весь дом замолчал. Берт дышал запахом хмеля и спирта от папы и смотрел себе на руки, а тот – на его опущенную голову.

– Иди, – наконец шепнул отец и отпустил плечи. – Помочь тебе умыться?

– Нет.

Когда Берт ополоснулся, папа покрыл его синяк какой-то горько пахнущей жгучей мазью. Затем Гилберт поднялся к себе, сразу подбежал к кровати, упал перед ней на колени и просунул руку под матрас. Пошарил в поисках кошелька с сахаром. Пальцы не наткнулись на него в том месте, где Гилберт его запрятал.

Из горла вырвался отчаянный писк. Внутренности скрутило. Берт вскочил и из последних сил поднял тяжелый край матраса. Одеяло и подушка повалились на пол. На деревянных перекладинах кровати было пусто.

Берт застыл, держа матрас трясущимися руками. Потом уронил его и только тогда увидел, что белье на постели новое.

«А вдруг я сунул его в нижний ящик, как всегда пихаю кошельки с монетами?»

Внутри мелькнул слабый огонек надежды. Берт рванул к комоду и выдвинул нижний ящик. Кошелька нет.

Посмотрел в остальных ящиках. Кошелька нет.

Ноги подкосились, и Берт плюхнулся на пол, зажав рот обеими руками.

Сахар нашли папа или Лереси, пока меняли белье. Но почему тогда папа ничего не сказал?

Остаток ночи Гилберт не спал. Он лежал в постели и смотрел в потолок. Вспоминал, как Бьюли его целовала и как Чума сказал: “В любой момент можно пойти удавиться.”

***

Под утро он все же заснул. Снилось, как Чума бьет его по лицу, держа за воротник, но боли не было. Чума дубасил весь сон, не менялось ничего. Удар за ударом, удар за ударом и его зловещая улыбка. Гилберт прямо во сне думал, что Чуму так никто бы не посмел бить.

Проснулся от стука в дверь. Берт открыл глаза и увидел, как в комнату заходит папа. Тогда он тяжело вздохнул и накрылся одеялом с головой. Спасительная темнота все же смогла пропустить папин голос:

– Кнопка? Мне нужно идти, но я должен с тобой поговорить, извини.

“Он меня убьет”. Такая же невозмутимая и трезвая мысль, какой была вчера в “Дубе”.

Он почувствовал, как под папой примялся матрас. Берт втянулся в одеяло глубже, как улитка в раковину.

– Кнопка, ты уже знаешь, что я нашел твой кошелек с лунным сахаром? То есть, Лереси нашла, когда вчера меняла белье, и отдала мне. Я хотел с тобой еще ночью с тобой об этом поговорить, когда ты пришел, но… Сам понимаешь. У тебя и так были проблемы.

“Убей меня уже”. Берт даже не хотел отнекиваться и говорить, что ему дали просто дома спрятать. Хотел, чтобы все кончилось.

– Гилберт… Это Аксель тебе его дал?

Берт молчал. Тело охватил жар. Под одеялом было уже душно, но он не вылезал.

– Значит, Аксель. Не просто так ведь, да? Ты его купил?

Молчание. Папа смотрел на неподвижный кокон. Потом вздохнул и поднялся с кровати. Матрас снова надулся.

– Кнопка, извини, но я больше не буду тебя пускать на улицу. Я сейчас уйду и запру двери.

Под одеялом лицо Берта скривилось. Он зажал рот ладонью и зажмурился. Чуть не вырвался отчаянный вой, но он его сдержал. Глаза защипало, а в горле встал горький ком.

– Там для тебя слишком опасно. Тебя уже избили и всучили наркотики. Я уже правда боюсь, что однажды в карауле найду тебя в канаве, как Лер говорила.

Берт подтянул к себе колени и свернулся клубком. Слезы обожгли щеки. Он всхлипнул и выкрикнул:

– Ну и не надо!

Папа со вздохом вышел. Гилберт высунул голову из одеяла и посмотрел воспаленными глазами в окно. Там были пасмурное небо, серые городские стены и тоскливо-зеленая крона вяза.

Когда он спустился, первым делом проверил обе двери – парадную и во двор. Заперты снаружи, а все ключи папа забрал.

Потом Берт сидел на кухне и без всякого удовольствия жевал булку, лишь бы набить урчащий живот. Тогда он начал ощущать колючую дрожь в теле. Его будто бил слабый ток. В голове вертелись только шашки сахара. Гилберт пытался думать о Бьюли и вчерашнем поцелуе, – да хотя бы о Чуме! – но мысли упрямо стягивались к сахару.

Он умывался холодной водой. Не помогало.

Возился по дому, – убирался и разгребал свой хлам. Не помогало.

Читал у себя в комнате. Не помогало. Он перечитывал каждое предложение по пять раз. Буквы плыли перед глазами.

Он уже оставил книги и начал лазить по дому в поисках веревки, чтобы решить все проблемы, как Валус Одил, но тут в дверь постучали.

Берт не сразу услышал. Прежде чем он все же пошел смотреть в глазок, постучали уже трижды.

На крыльце стоял Лирен.

– Меня заперли, – сказал Гилберт из-за двери, но на всякий случай дернул ее еще раз. Закрыта.

– О…

– Подойди к окну, там, справа.

Лирен кивнул и скрылся. Берт пошел в гостиную, распахнул шторы и пощурился от уличного света, хотя было еще пасмурно. Для него казалось слишком ярко, глаза резало. Берт проморгался, влез на столик, оттуда на подоконник и, едва дотянувшись, открыл форточку. Лирен уже подошел и смотрел на него снизу.

– Просто хотел узнать, все ли хорошо, – сказал он и глянул на щеку Берта, когда тот начал спускаться. Синяк уже почти рассосался. Хотя сам Гилберт выглядел неважнецки: какой-то бледный, худой, с кругами под глазами. И взгляд бегал.

– Угу, – Берт сел на подоконник, скрестив ноги.

– А расскажи, что там было. Фуфел сказал, что ты поцеловался с Бьюли, и Чума вас поймал.

– Угу.

– Сильно побил? – Лирен жалостливо сдвинул брови. – Не надо было мне уходить, так бы, наверное, ничего бы не вышло.

– Несильно, – Берт говорил тусклым, каким-то серым голосом. Таким же, как сегодняшнее небо.

– Извини.

– Опять непонятно за что извиняешься.

– За то, что ушел. Так бы ничего не было.

Берт отвернулся и посмотрел на соседний косяк. Руки дрожали. Он едва мог думать о том, что говорил Лирен. В голове – шашки сахара.

Лирен прижался лбом к окну и посмотрел на Берта. На стекле вспухали и сужались мутные пятна от его дыхания.

– Прощаешь?

– Угу.

Они помолчали. Лирен смотрел в осунувшееся лицо Берта, а потом слабенько улыбнулся:

– А тебе понравилось ее целовать?

Губы Берта дрогнули в той же улыбке.

– Да. Понравилось.

– Она взрослая… Как ты только умудрился. И как это?

– Ну… Приятно. Тебе самому надо попробовать.

Лирен замолк, не спуская с него глаз. Потом посмотрел на его руки и глубоко вздохнул. На стекле округлилось большое белое пятно.

– Да. Наверное.

Берт молчал, глядя на косяк.

– Слушай… А почему тебя папа запер?

– Он нашел сахар.

Лирен отслонился от стекла и распахнул бордовые глаза.

– Так ты?… Я вчера не поверил, что ты правда сахар начал есть.

– Да какая разница?! – вдруг рявкнул Гилберт. – Он все равно его забрал!

Лирен вздрогнул и опустил глаза. Потом робко спросил:

– Тогда… У тебя ведь ломка уже?

– Чего?

– Ну, это когда у тебя нет чего-то, ты себя плохо чувствуешь и очень этого хочешь. Говорят, тебя это ломает. Значит, что ты сильно привык. Такое… Ну, у торчков. Нивенир рассказывал.

Берт закрыл лицо ладонями и прислонился к раме.

«Ну вот. Теперь я торчок?»

– У тебя ломка? – тише повторил Лирен, в испуге глядя на Гилберта.

– Да, – простонал он в сжатые пальцы.

Лирен закрыл рот ладонью. Так они и молчали.

Перед глазами у Берта возникали то кристаллы сахара, то он сам, лежащий под дождем в канаве. Грохочущий поток воды бежит под головой, сливаясь в канализационную решетку. По холодному лицу стекают капли. На посиневшую кожу налипает сырая грязь, листья и ошметки травы. Глаза неподвижно смотрят в такое же серое, как сегодня, небо. Мокрая одежда липнет к маленькому телу. А папа смотрит на него с мостовой, раскрыв рот. На нем доспехи, которые он носит в карауле. За спиной – клеймора. Он шепчет, что мама бы такого не хотела и что Лереси предупреждала.

Гилберт заплакал от жалости к папе и к маме.

Чума

Для Гилберта тот и следующий дни слились в серую пелену боли и лихорадки. Он ходил по дому, бессмысленно хватая в руки то одно, то другое, пытался занять голову хоть чем-то. Перебрал уже все книги в доме: у каждой пробегал пару страниц глазами и в отчаянии бросался на следующую.

Его колотила дрожь, и ему приходилось лишний раз опираться на что-нибудь, чтобы не шлепнуться на пол. На стены, на мебель, на перила. В мозгу вихрились мысли, Берт с трудом различал среди них хоть что-нибудь ясное. И этим всегда был сахар.

Есть не хотелось. Лереси приходила всего один раз, и даже она не смогла запихнуть в него хоть крошку. Тогда она начинала ругаться на родном языке и, бормоча, отпаивала его водой и зельями и хлопотала по дому.

Когда отец возвращался затемно, Гилберт уже спал болезненным сном, который не приносил отдыха. Ему просто нужно было отключиться.

Если бы Гилберт увидел папу одной-единственной ночью, когда он пришел со смены, то заметил бы на клейморе и доспехах следы крови.

На третий день стало легче. Дрожь утихла, осталось только покалывание в груди, почти незаметное. Мысли немножко очистились и упорядочились. Гилберт даже смог сообразить, что без сахара жить хоть и противнее, но спокойнее. Аппетит вернулся. И выглянуло солнце.

Лирен зашел, пока у отца был отгул. Он пустил Берта во двор, и тот с Лиреном сидели на лавке под Великим дубом, чтобы папа мог их видеть. Лирен говорил, что приходил все те два дня, но заставал Берта в полубезумном состоянии. Еще сказал, что ни о Бьюли, и о Чуме за это время ни словечка. Мошкара шастала по городу, но никто этих двоих так и не увидел.

– Может, Чума забрал ее в другой город? – спросил Берт, болтая ногами в воздухе.

Было тепло и солнечно. Пахло свежескошенной травой. Над клумбой вились бабочки-капустницы. Гилберт смотрел, как они белоснежными парочками кружатся на фоне безоблачного голубого неба.

– Мы бы знали, – ответил Лирен. На нем была не по погоде закрытая данмерская роба такого же бордового цвета, как его глаза. – Бьюли бы рассказала подружкам, а они – Гафу. Он с ними часто ходит. А Гаф сказал бы нам.

Гилберт посмотрел в окно своего дома, но не увидел там папу. Тогда он понизил голос и наклонился к Лирену:

– Вот бы Чума в лесу заблудился и его там медведи сожрали.

Лирен посмотрел на него с плохо сыгранным возмущением.

– Нельзя так говорить, – в голосе у него проскользнуло ехидство. Он удержал улыбку и заученно сказал: – Нельзя желать никому смерти, Стендарр учит нас быть милосердными.

– Чума идиотина. Чего к нему быть милосердными?

Едва Берт себя услышал, в голове сверкнула мысль, что можно быть лучше Чумы. Во всем. Сильнее, смелее, острее, но… Не таким идиотиной.

Можно быть лучшим Строу для Барензии. И она, и Бьюли заслуживают лучшего.

– Он тоже смертный, – поучал Лирен. – Как все мы. Мы должны быть милосердными друг к другу. Чтобы мир стал лучше.

– Он идиотина. Смертная идиотина.

Берт приложил руку к щеке, на которой пару дней назад красовался пухлый синяк. Теперь там ничего не было, но словно осталась невидимая печать. Как клеймо: “девкан”, “дурик”, “мелкий”. У Чумы такого с роду, наверное, не было. Он идиотина, но такого у него не было. Нечестно.

– Не надо так, – тише сказал Лирен и посмотрел ему в глаза с той строгостью, на которую только взрослые способны: – Чтобы тебе того же не желали.

Берт даже замялся. Но потом внутри поднялась волна злости, чистой и искренней. Он ткнул пальцем в щеку и воскликнул:

– Да он уже это сделал! Забыл уже?!

– Не забыл, – Лирен притих и потупил глаза. – Извини.

– Вот и правильно.

Он снова оглянулся на окно, и на этот раз там стоял папа. Так же смотрел на него, а потом кивнул в вглубь комнаты, зовя домой.

– Уже пойдешь? – спросил Лирен, водя между ними взгляд.

– Да, – Берт спрыгнул со скамьи и положил руку на его плечо, но тут же отдернул. – Помочь чем-то надо.

– Ладно. Пока.

– Ага.

Берт зашел в дом и из окна увидел, как Лирен поплелся с площади, опустив голову. Будто задумался о чем-то. Он было начал прикидывать, чем тот так загрузился, но папа окликнул с кухни:

– Подойди.

В его голосе Гилберт уловил что-то холодное, опасное. Как заяц выхватывает из шелеста кустов вокруг дыхание лисицы. Отец говорил таким голосом, когда пришел утром предъявить за лунный сахар.

– Ближе к вечеру мы пойдем к Алеру Дренну, мужу Лереси, – сказал он, когда Берт зашел в кухню. Папа разводил огонь в печке. – Он преподает фехтование и стрельбу в Гильдии Бойцов.

– Зачем?

– Мы еще вчера договорились, что он будет с тобой заниматься каждое утро. Хотел сказать тебе сразу, но тебе было слишком нехорошо, – последние слова он сказал с подчеркнутым укором. Берт нахмурился. – Тебе нужно начинать заниматься чем-то полезным. И учиться стоять за себя.

“Он тоже считает, что я девкан и мелкий”.

Гилберт сжал губы и опустил голову, чтобы папа не увидел, как навернулись слезы.

– Ты меня понял, Кнопка?

– Да, – процедил Берт.

Отец выпрямился и подошел к нему. Гилберт услышал его сипящее дыхание и уловил запах спирта.

– Алер тебе понравится. Он тоже знал маму.

Берт недоверчиво поднял глаза.

– Да, – кивнул папа. – Мы с мамой давно с ним дружили. Еще до того, как ты родился.

Все это он говорил как-то безучастно, будто передавал чье-то послание. Берту даже показалось, что он врет. И про маму, и про Гильдию Бойцов.

– Ага, – Гилберт украдкой покосился на лестницу. Стоять перед папой было неуютно, хотелось поскорее убежать к себе. Папа заметил его взгляд.

– Иди, – он вздохнул будто бы с облегчением. – Скоро позову тебя обедать.

Гилберт заметил кадку с торчащим свиным окороком недалеко от разожженной печи. Со среза еще сочилась кровь, собираясь вокруг головки кости. Папа обернулся за его взглядом и предложил:

– Хочешь помочь разделать?

– Не-а.

В спальне он достал из комода “Поучения благой Альмалексии”. Хотел перечитать ее и задержаться на кое-каких главах: “Подозрительном лекаре”, “Вареном кагути” и “Гуарах и крабах”. Они возвращали на годик назад, когда все было проще.

Не то, что сейчас. Шесть с половиной – это тебе не хухры-мухры.

Он лежал на кровати на спине, закинув ноги на стену. Как раз начал перечитывать “Подозрительного лекаря”, когда с улицы свистнули:

– Фи-и-и-иу!

Берт встрепенулся и уронил ноги на подушку. Сердце затрепыхалось, как пойманная бабочка.

– Фуфел? – он спрыгнул с кровати и побежал к окну.

Внизу шуршала крона вяза. Берт распахнул створки и увидел, как Аксель карабкается вверх по дереву.

– Здорóво, мелкий! – кинул тот, ловко хватаясь за ветки и отталкиваясь ногами от ствола.

– Ты зачем сюда ползешь?

– Базар есть, – пыхтел Фуфел. – Не орать же с улицы. Ух… Лирен сказал, тебя батя замуровал.

– Ну, да.

Фуфел подтянулся на верхней толстой ветке и закинул ноги на ту, что тянулась к окну. Затем резко согнулся и сел.

– Ты не видел, как твой батя позапрошлой ночью со смены приходил? – он подполз к окну, схватился за раму и перемахнул на подоконник, усевшись спиной к косяку. Потом глянул в комнату и обвел ее глазами: – Симпатичный шалаш.

– Ага. Нет, не видел. А что? – Берт почувствовал в животе шевеление тревоги.

– Так ты не в курсе, что он отмутил?

– Нет.

Аксель привалился затылком к раме и провел рукой по лицу, забавно оттянув щеки. Гилберт с усилием влез на подоконник, еле закинув туда ногу и подтянувшись. Фуфел поднял его и усадил напротив.

– Короче. Он Чуму порешал.

– Что?

– Убил, дурик! Твой батя убил Чуму!

Берт вытаращился на него так, будто впервые видел. Внутренности обледенели. Он смотрел на Фуфела, раскрыв рот, а тот смотрел на него, подняв брови.

Поначалу в голове зияла пустота, точно после взрыва, а потом пробился вопрос: “Почему он ничего не сказал?”

ПОЧЕМУ ОН НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТ?

Смесь из злости и ужаса окатила его с ног до головы. Губы задрожали в попытках произнести хоть одно слово.

– Вот тебе и… – Фуфел передразнил его, широко раскрыв рот и пошлепав губами, как выброшенная на берег рыба.

– Н-н… Но он ничего… Откуда ты знаешь? – Берт едва связывал слова.

– Босяк знакомый видел, как он приходил домой к Чуме, они там пошумели, и батя твой вышел весь в крови.

– Нет…

– Что “нет”? Ты Чуму когда в последний раз видел? Только когда он тебя об мостовую башкой долбил, и я тоже. Потом его вообще все потеряли.

– А… А Бьюли? Ее видели?

– Нет. Не знаю. Может, уехала, но никто не видел.

Берт закрыл лицо руками и потер глаза.

– Вот такие дела, мелкий, – вздохнул Фуфел и снова обвел взглядом комнату. – Вот такие дела… Лирен, кстати, говорил, тебя тут шарашило по-черному.

– Угу, – промычал Гилберт в ладони. Он отлично понял, что это значит.

– Собственно, сейчас-то полегче?

– Угу.

– Не буду я тебе этот сахар больше давать, ну его нахер. А то откинешься еще, печально будет.

– Ну, да, – Берт убрал руки от лица и протяжно вздохнул, глядя на улицу. В лицо дул нежный летний ветерок, вяз весело шелестел, но на душе холодело. Руки покрылись мурашками.

Он слышал, как в кухонном окне прямо под ним стучал нож. Папа счищал мясо со свиной кости. Или нарезал овощи. Для Берта он вдруг отчасти превратился в ту тень, какой был до того, как умерла мама. Гилберт знал, как зовут эту тень, как она выглядит и чем занимается, но все равно она оставалась туманной фигурой. С неизвестными мыслями и неизвестными планами.

Эта тень убила Чуму. Да, Берт час назад говорил Лирену, как хорошо было бы узнать, что Чуму загрызли в лесу медведи, но это было несерьезно. Чума калечил и портил жизнь, но он был ее частью. Ее кирпичиком. Таким же, как Бьюли, Лирен, Фуфел, Нивенир, Гаффер, остальная мошкара, папа и Лереси. Все в этом городе были кирпичиками той жизни, к которой привык Гилберт. И один из них выпал, а значит, картина стала другой. Не целой.

А самое жуткое, что другой, ближайший кирпичик, – Бьюли, – пропал. Так же, как пропала мама.

От этой мысли Берт вздрогнул. Фуфел чуть наклонился к нему, дохнув запахом табака, и спросил:

– Тебя когда выпустят-то?

– Не знаю, – сухо ответил Гилберт. – Меня сегодня отдадут какому-то учителю в Гильдию Бойцов.

– О, хорошо. Может, хоть никакой другой Чума тебя шпынять не станет.

Берт перевел на него усталый взгляд.

***

Сразу как Фуфел ушел (точнее, он, как куница, вертко слез по дереву), Берт вернулся с “Поучениям” и продолжил читать “Подозрительного лекаря”. Правда, буквы никак не складывались в слова: Гилберт не мог думать ни о чем, кроме Бьюли и Чумы.

Стучание ножа в кухне вызывало нервную дрожь и холод под сердцем. Берту все казалось, что оно в любой момент утихнет, а на лестнице послышатся тяжелые отцовские шаги и его свистящее дыхание. Затем он распахнет дверь и…

Стучание затихло.

– Кнопка! Спускайся, готово!

Берт вздрогнул и прижал книгу к груди.

“Вот я сейчас спущусь, а он там стоит с ножом в крови.”

– Кнопка!

– Иду, – хрипло откликнулся Берт и убрал книгу дрожащей рукой.

Но папа не стоял с ножом в крови. Когда Гилберт спустился, то увидел его протирающим разделочную стойку. Крови нигде не было. Кадка, из которой он доставал окорок, была закрыта. В потухшей печи добулькивал котелок. В углу стойки притулилась початая бутылка эля. Пахло специями и мясом. А на обеденном столе дымилась мисочка густой похлебки.

Берт перевел недоверчивый взгляд на отца. Тот обернулся из-за плеча и взглядом указал на миску.

– Нам скоро идти, не забывай.

Гилберт настороженно уселся за стол и взял ложку, хотя аппетита не было и в помине. Он смотрел на кубики вареного мяса в охристом вязком бульоне, россыпь петрушки, кусочки моркови и картошки. К лицу поднимался теплый пар. Берт сглотнул и тихо спросил:

– Пап… А ты видел Чуму? Ну, Чамбера?

– Видел, – папа продолжал скользить тряпкой по столешнице, не оборачиваясь. Только голос помрачнел.

– Что с ним стало?

Папа помолчал. Он все тер и тер, а потом отложил тряпку и повернулся с выражением полной отчужденности.

– Мне пришлось его обезвредить.

Берт смотрел на него, широко распахнув глаза. Дым от похлебки припекал подбородок.

– Тебе уже кто-то рассказал? – спокойно спросил папа. Гилберт кивнул, и он добавил: – Кто?

– Лирен. Он… От этого… От босого слышал.

– Я хотел только поговорить с ним, – говорил папа. – Но потом мы… Начали повышать друг на друга голос, и Чамбер схватился за меч. Мне пришлось обороняться.

Берт опустил глаза в похлебку и спросил:

– А Бьюли? Она с ним постоянно была. А теперь пропала.

– У нее светлые волосы?

– Да.

Папа глубоко вздохнул и потер переносицу. Гилберт смутно помнил этот жест.

– Я нашел в его доме девушку со светлыми волосами. Она была уже мертва.

Ложка выпала из пальцев и стукнулась об стол. Гилберт не моргая смотрел на отца. Чувствовал, как сердце растворяется под ребрами. В горле встал ком. Мир вокруг папиного лица размылся и окрасился в черный.

– Извини, Кнопка.

– Это… Точно?

– У нее было светло-голубое платье.

Да. Светло-голубое. Как в тот раз, в “Дубе и патерице”, когда Чума обоих выставил на улицу.

Уголки губ Берта задрожали. Он приложил руки ко рту и тяжело задышал. Внутри все задрожало и заныло, в голове застучала боль.

Мир потерял будто все кирпичики за раз.

Перед глазами все расплылось. В похлебку упала слеза. А потом вторая.

Берт не увидел, как папа метнулся к нему. Не почувствовал, как положил руку на плечо.

– Ты ее знал? Ты дружил с ней?

– Б-ли, – стонал Гилберт в сжатые пальцы. – Бь… Бь-ли…

Отец поднял его из-за стола и стиснул в объятиях. Берт уткнулся ему в пахнущее спиртом плечо и завыл. Папа решил не говорить, что стало с Бьюли. Что она лежала в кровати Чумы голая, с красным ожерельем из отпечатков рук на шее и синяками на лице. По внутренней стороне бедер размазалась кровь. На простынях тоже.

– Прости, Кнопка, прости, – папа гладил его по спине и волосам. – Если бы я знал…

– Бь-ли! – ревел Гилберт. – Ну почему?!

К Алеру Дренну они тогда не пошли.

***

Хотя он и правда понравился Берту, когда Лереси привела в Гильдию Бойцов через два дня (у отца была служба). До этого Гилберт безвылазно сидел дома: читал взахлеб, работал по дому или просто смотрел в окно. Без конца думал о Бьюли, прокручивал в памяти ее слова “умничка” и “солнышко”. Ее поцелуй. Ощущение ее кожи, прикосновение к волосам, сладкий запах духов. Ее серые, как у мамы, глаза. Ее кровь, струящуюся по подбородку после удара Чумы. Ее вспухшие губы и горящий на щеке след ладони. Ее голос. “Фамвер, повавуфта”.

Наверное, это же она говорила перед самой смертью.

Интересно, что говорил перед смертью Чума? Он успел осознать, что умирает?

Берт думал об этом, сидя на подоконнике и глядя на скачущих на ветках вяза воробьев.

Но Алер Дренн немного разогнал тоску. В отличие от Лереси, он хотя бы не называл всех идиотинами, а говорил, что “только червяку хорошо живется, у него не понять, где голова, где зад”. Или “проще только себе зуб лизнуть”. Звучало глуповато, но Берта веселило.

Он спрашивал Алера о маме. Тот рассказывал:

– Керис ее звали, как сейчас помню. Выглядела, как подросток, низенькая такая и тощая, но на лицо очень красивая. Вредная, конечно, но не злая. Не знаю, стоит ли тебе знать или нет, но, как бы так сказать… Мы с ней знали не самых достойных людей и не самыми достойными вещами занимались. Маловат ты все это знать, но чем бы дитя ни тешилось…

Сказать, где он с ней познакомился, Алер не смог.

– Поживи с мое, узнаешь, что память становится как решето.

Мало что из его слов Гилберт понимал, но слушать нравилось.

Алер дал учебный лук, стрелы и деревянный меч и пригласил ходить на тренировочную площадку за зданием Гильдии, когда захочется. Даже учил ездить верхом, когда водил в городскую конюшню. Основные занятия проводил по утрам в небольшой группке ребят-ровесников – 3 мальчика и 4 девочки. Берт перезнакомился со всеми.

Поначалу жизнь без Чумы и Бьюли казалась пустой, бесцветной. Мошкара без него как-то подутихла и стала реже показываться на улицах. Чаще всего Берт виделся с Лиреном и Фуфелом (тот подсовывал своих “сомиков”, но Гилберту они не очень нравились, слишком вонючие и едкие). Подружки Бьюли наоборот скучковались и начали чаще трепаться в уголке в “Дубе и патерице”.

Но Берт продолжал думать о ней перед сном. Уже не сколько с тоской, сколько с теплотой.

Через неделю чувство потери потускнело, и дела пошли как обычно. И даже лучше с этими занятиями у Алера. После них днем или вечером Берт часто приходил в тренировочный двор и махался с манекенами, повторяя выученные движения и маневры. Или стрелял из лука по мишеням на стенах. Сперва он едва мог попасть во внешний круг: руки дрожали от непривычного напряжения, тетива тряслась, пальцы обжигало древком вылетевшей стрелы. Еще Алер говорил, что он слишком долго целится.

Потом этот круг попадания становился все уже и уже, стягиваясь к центру, в красную точку. Целиться Берт начал быстрее. Позже он попадал в “десятку” в двух попытках из трех. И тренировался дальше.

От папы стало меньше пахнуть спиртом. На кухне редко появлялись бутылки. Если и так, то растягивались на пару дней.

Гилберт возвращался домой поздними вечерами, но уже не потому, что таскался с мошкарой, а потому, что упражнялся в Гильдии и зависал с местными ребятами. Мышцы во всем теле приятно болели. Под темнеющим небом он часто вспоминал Чуму, тот первый вечер в “Дубе”, когда они друг друга увидели. И снова думал, что может быть лучше него во всем. Назло. Чума ведь больше ничего сделать не сможет.

Поэтому он начал заигрывать с девчонками, стараясь звучать как Чамбер. Берт всем сердцем верил, что хотя бы за это его перестанут считать “девканом” и “мелким”. К тому же он помнил про “педиков”, как они выглядят (“в зеркало посмотри”) и что с ними делают (“шлепнули, наверное”). Отрывают уши и ломают нос.

– Держи прицел чуть выше, – игриво говорил он, стоя за спиной своей подружки, Амалии, пока та стояла с натянутой тетивой напротив мишени и медлила.

– Я пыталась уже…

Она выстрелила, стрела врезалась почти в красный круг и затрепетала.

– Обращайся, – шепнул Берт и улыбнулся. Амалия обернулась с удивленной улыбкой и блестящими глазами.

Гилберту было уже восемь, и он все лучше понимал, о чем говорят старшие мальчишки. Он понял, про что “интересное” говорил Чума, перед тем, как поцеловать Бьюли. Хотя для него оно все еще казалось каким-то… Нелепым. Но зато не надо было притворяться и вытягивать из себя смех.

С отцом и Лереси он общался меньше, чем раньше. Если Лер вовсе перестала приходить и Берт изредка видел ее в городе, то с папой они пересекались только утром и вечером. Когда у него была смена, то не виделись совсем.