Текст книги "Гвенделл, лучший ученик"

Автор книги: Эмис Блаулихт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Эмис Блаулихт
Гвенделл, лучший ученик

Пролог

За десятки лет врачебной практики я часто проводил вскрытие трупов, но еще никогда мне не приходилось работать с живым мертвецом.

У него седые волосы, запавшие глаза и бледная иссушенная кожа. Ему двадцать два.

Недавно мы с Гилбертом Гвенделлом начали терапию. Сейчас я собираюсь вскрыть его память, чтобы проследить всю жизнь. Пациент пока не в состоянии соображать достаточно ясно, чтобы излагать историю самостоятельно. Отмечу: при поступлении в лечебницу он не мог говорить и не помнил своего имени. Сейчас способность к коммуникации и большая часть памяти восстановлены.

Настраиваю мнемофиксатор – металлическую капсулу с маленьким стеклянным куполом на верхушке. Там установлен кристалл для записи. Мнемофиксатор запечатлеет воспоминания пациента в кристалл, и позже я выведу из него визуальную проекцию.

Пациент лежит передо мной на столе. Глаза закрыты. Кладу ладонь ему на лоб, а другой касаюсь мнемофиксатора. Применяю чары-проводники. По рукам течет свет – ото лба пациента к кристаллу. Я закрываю глаза, чувствуя, как немеют мышцы. Погружаюсь в память пациента.

Я слышу его крик. Такой громкий, что мне простреливает уши и сдавливает виски. Чувствую запах крови. Сильный. Крови очень много. Я вижу ее повсюду. Все перед глазами красное. Пациент кричит и плачет. Это самое близкое воспоминание.

Отматываю чуть дальше. Вижу множество обнаженных тел, они качаются в танце. Повсюду дым. Музыка.

Отматываю еще. Водоворот лиц, гул голосов и вихрь ощущений. Я вижу, как наш взгляд опускается все ниже – рост пациента уменьшается.

Упираюсь в крайнюю точку памяти.

Пациент готов к сеансу.

Запись первая. Пациент ГГ-4/022/м/3430.

– Должен отметить, что я не буду находиться в твоей голове. Я буду сторонним наблюдателем, но смогу слышать твои мысли. Это означает, что я буду воспринимать твое эмоциональное отношение к происходящему и точнее фиксировать образы. Также я попрошу тебя не открывать глаза. Постарайся не концентрироваться на видении – сознательная обработка может вызвать дефекты записи. Ты увидишь его в проекции позже. Ты готов?

– Да.

– Хорошо. Пожалуйста, закрой глаза.

Часть I.

Девкан

Ты уже большой

В окно коррольского дома напротив Великого дуба падали солнечные лучи, путались в пышной кроне и ложились на пол подвижным ажуром. Гостиная казалась пустой, но в тишине разносились глухие всхлипы. На полу за кушеткой лежал маленький мальчик и плакал.

Гилберту Гвенделлу четыре года, и он впервые остался дома один. Это оказалось так страшно и тоскливо, что слезы подкатили к горлу давящим комком, едва Берт увидел, что папа ушел. Мамы почему-то нет. Папа говорил, что она отлучилась, но голос у него дрожал.

Раньше мама все время была рядом. От нее пахло ромашкой. У нее были худые, прохладные, но ласковые руки. Она смеялась и целовала в лоб. Она касалась крошечного носика Берта пальцем и говорила: “Кнопочка”. Но так было до того, как Гилберт заболел и отключился больше, чем на неделю.

После этого она куда-то делась. Берт очнулся и увидел, что ее нет. Папа есть, а ее нет.

– Де ма? – спрашивал Гилберт, обводя свою комнату заспанными глазами.

– Отлучилась, – говорил папа.

И так всегда. Отлучилась. Хотя прежде боялась выйти из дома и оставить Берта без себя.

Сегодня он почувствовал это сжимающее со всех сторон одиночество. И без мамы, и без папы. Тот постоянно работал, уходил утром и приходил под ночь. Уговорил какую-то старую тетку по имени Лереси Дренн, темную эльфийку, время от времени заглядывать к ним домой – проверить Берта и покормить. Оставаться на день Лереси не могла, потому что у самой была семья. Мало кто позволял себе заниматься благотворительностью в последнее время.

С прошлого года, после Кризиса Обливиона, когда в мире буйствовали полчища даэдра. Земля пропитывалась кровью и ломались жизни. Люди теряли близких, дома и работу. Мир будто хорошенько встряхнули и швырнули навзничь. Кто-то встал, кто-то нет. Предприятия и торговцы разорялись в попытках отстроиться и наладить продажи, но денег у населения осталось так мало, что многим едва хватало на еду. Процветали только мародеры, но и у тех из-за нищего народа начинали худеть кошельки. Все мотались в поисках работы. Особенно те, у кого были семьи.

Одним из таких горемык и стал папа. Если бы Гилберт был постарше, он бы понял, что тот тоже остался один после пропажи мамы. Наедине с кризисом, тоской и необходимостью растить сына.

Но когда тебе всего четыре года, ты имеешь полное право лежать на полу и плакать, потому что в мире (очевидно же!) сейчас грустишь только ты. И это нечестно.

Кожу щипало от соленых слез. Берт смотрел в потолок через влажную пелену и прижимал обе руки к горячему лбу, потому что голова болела страшно. Чтобы перестала, надо прекратить плакать, но Гилберт не мог остановиться. В мыслях крутилось слово “мама”, и от него было очень, очень плохо.

За окном что-то стукнуло о подоконник. Берт сипло застонал и посмотрел на стекло.

Вдруг мама пришла, но не смогла открыть дверь и теперь стучится в окно? Любой странный звук в доме заставлял его думать, что это мама.

Но нет, это воробей приземлился на раму и стал разглядывать гостиную черными глазками-бусинками. Он так забавно вертел головой, что Гилберт даже затих. Слово “мама” замерло в голове и растворилось. Берт поднялся и сел на корточки, изучая воробья снизу. Весенние лучи золотили ему перышки.

Гилберт подумал, что это канах, птица счастья. Мама читала сказку о такой птице, только та была яркая и разноцветная и жила на островах Саммерсет. А этот воробей был обычный, но Берт все равно решил, что птица счастья умеет притворяться, чтобы исполнять желания для всех, а не только жителей Саммерсета.

От этой мысли ему стало легче. Он пополз гуськом к окну, чтобы разглядеть воробья поближе. Может, даже приручить его, чтобы он, как настоящая птица счастья, вернул маму и сделал всех радостными. А то все угрюмые после Кризиса.

Берт уже почти подобрался к подоконнику, как вдруг воробей встрепенулся и вспорхнул. Тотчас в коридоре послышался скрежет замка. Гилберт живо подскочил и обернулся. Если это мама, она расстроится, если увидит, что он плакал. Берт стал быстро вытирать рукавом зареванные глаза и мокрое от слез лицо.

Дверь распахнулась со сдавленным гудением и впустила в коридор уличный свет. Доски заскрипели под тяжелыми ногами. Грузное дыхание разрезало тишину дома.

Это папа. Почему? Он ведь всегда приходит поздно.

Гилберт прерывисто вздохнул, сел на кушетку и закутался в покрывало. Солнце припекало затылок. Глаза еще болели, нос заложило, но Берт верил, что папа ничего не заметит. Слишком уж он занятой.

Папа вошел в гостиную. Гилберту он всегда напоминал какое-нибудь лесное чудище: огромный, с большими руками, пахнущий опилкам, бородатый. Глаза всегда задумчивые, печальные.

Раньше, когда мама еще не пропала, для Гилберта он был некой тенью, приходящей поздно ночью, когда Берт уже спал. Тень ласково проводила теплой шершавой ладонью по лбу и волосам, а потом исчезала до следующей ночи. Тень дышала с легким свистом. И когда мамы не стало, Берту пришлось остаться с тенью наедине и научиться называть папой.

Отец посмотрел на Берта, вздохнул и пошел в уборную. Оттуда донесся плеск воды.

– Как ты, Кнопка? – спросил папа.

– А мама скоро придет?

Папа промолчал. Плеск утих, и он появился в проеме, вытирая руки полотенцем. Глаза смотрели в лицо Гилберта с тусклым сочувствием.

– Она отлучилась, маленький. Не знаю, когда придет.

– А куда она ушла?

Папа отложил полотенце и осторожно подошел к Гилберту. Ему приходилось задирать голову, чтобы видеть папино лицо. Тот сел рядом и обнял за плечо. Рука была тяжелая и жесткая – Берту показалось, что никто на свете его не достанет под этой ручищей.

Оба молчали и смотрели перед собой. За окном кто-то прошел, бряцая железными сапогами. Патруль, наверное. Потом снова повисла тишина. Берт слышал только сипящее папино дыхание.

– Ты ведь уже большой, – наконец сказал отец. – Ты должен… Мы с тобой должны учиться жить без мамы. Потому что…

Он протяжно вздохнул и потер переносицу. У Берта сжалось сердце.

– Ты уже большой, – повторил папа, не убирая руку от лица. – Тебе надо знать. Мама не придет.

Берт вздрогнул и поднял на него глаза. Их снова защипали слезы.

– Почему?

– Ее больше нет, Кнопочка– папа с надеждой посмотрел на него, будто умоляя понять сразу.

– П-почему? – голос Гилберта дрогнул.

Отец запрокинул голову и зажмурился. Пальцы снова потянулись к переносице и стали ее растирать.

– Пап?

– Просто ее не стало, – медленно произнес папа, вкладывая в каждое слово особый смысл, который очень хотелось донести Гилберту. – Когда ты болел.

Берт смотрел на него во все глаза. В уголке правого застыла новая слеза и дрожала, готовясь поползти по щеке. Знакомая боль грызла горло.

– Мама умерла? – спросил Гилберт так тихо, что папа поначалу даже не услышал. А когда услышал, удивился странной нотке взрослости в его голосе.

Он опустил на Берта глаза и провел ладонью по макушке. Безжизненно, совсем не так, как гладил, пока была мама. И промолчал.

Гилберт поджал к груди ноги, обхватил себя руками и уткнулся носом между коленей. Внутри стало холодно, точно кто-то пустил туда сквозняк. Он почувствовал папину руку у себя на спине и сжался в комок. Слеза скатилась по щеке и капнула на покрывало, оставив там темное пятнышко.

Папа прижал Берта к себе и вздохнул. Перед глазами пронеслась та минута, когда он зашел в комнату Гилберта и увидел, как Керис, сидевшая над ним все девять дней, пока тот беспробудно спал, неподвижно лежала рядом у изголовья. Папа, думая, что она уснула, потормошил ее, но Керис не дышала. Затем перевернул на спину. Глаза были открыты и бессмысленно смотрели в пустоту.

У нее остановилось сердце. Те девять дней Керис почти не выходила из комнаты Берта, вряд ли спала и ела. И так худая, она прямо иссохла. Под глазами залегли темные круги.

Через пару часов, как ее похоронили, Берт очнулся. И спросил, где мама.

Несправедливо. Но сама жизнь в тот год была несправедливой ко всем.

– Кнопочка, мы с тобой будем вместе, – шепнул папа и поерошил темные волосы Берта громадной ладонью. – Мама бы этого хотела.

Гилберт заскулил и вжался щекой в плотную рубашку на груди папы. Кроме опилок, от него пахло чем-то кислым. Спиртом.

Мир за окном померк и замолчал. Берт подумал, что все закончилось. Остался только папа, обнимающий его большими жилистыми руками. И больше ничего.

В коридоре снова распахнулась дверь, но Берт даже голову не поднял. Отец обернулся и увидел в проеме Лереси. У нее было такое же усталое лицо, как и у всех в городе.

– Чего так рано? – со слабым недоумением спросила она, глядя на Гилберта в его руках. Тоже без всякого интереса.

– Рабочих в замке решили сократить, – тихо ответил папа, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить Берт.

– И тебя поди?

Папа вздохнул и отвернулся в окно.

– Делать что будешь? – Лереси равнодушно прислонилась к косяку и уперлась кулаком в бок.

– Придумаю.

– Мгм. У нас все в городе сидят думают. Кто быстрее придумает.

– Иди домой, Лер, – папа снова погладил всхлипывающего Берта по голове. – Пока не надо приходить.

Она причмокнула, сдвинув губы на бок, и пристально посмотрела на Гилберта. Тот спрятался под рукой папы, так что выглядывала только макушка.

– Если что, зови, – сказала Лер с неожиданным сочувствием. – Может, подольше оставаться смогу.

Она осторожно подошла к ним, присела на корточки перед Гилбертом и погладила по плечику.

– Все хорошо будет, маленький. Найдет твой оболтус работу. Я с тобой побуду. Все наладится.

– Я про Керис рассказал, – шепнул ей папа.

Лереси настороженно перевела на него взгляд и покачала головой.

– Ему всего четыре, балда.

– Он должен знать. Уже большой. Сам спросил.

– Большой? В четыре года? А дальше что? В шесть в наемники его сдашь? А в семь в гарнизон сплавишь?

– Прекрати, Лер. Не врать же ему.

– От тебя еще и перегаром разит, – прошипела она, испепеляя отца взглядом. – Накидаться уже успел!

– Не при ребенке. Уходи, прошу тебя.

Лереси сжала челюсти так, что желваки выступили. Она встала и наклонилась к Гилберту, хотя видела только затылок и ухо.

– Не бойся, маленький. Если этот козлина спьяну свалится в канаву, я тебя заберу.

– Лер! – шикнул папа и прижал Берта к себе.

–Если б не было у меня мужа, я б за тебя вышла, когда Керис не стало. Мальчику мать нужна, а то такой, как ты, Глэй, его по миру пустит. Хоть бы не напивался, идиотина.

– Уходи, Лер.

Она напоследок погладила Гилберта по затылку и пошла в коридор. Папа проводил ее отвращенным взглядом. Когда дверь захлопнулась, он разжал объятия, взял Берта за плечи и посмотрел на него.

Гилберт немного напоминал мышонка своим тоненьким личиком, узким подбородком с ямочкой и черными, как у зверька, глазами. Все говорили, и папа сам видел, что они с ним очень похожи. Разве что нос был мамин – аккуратненький, вздернутый, – и ресницы по-девчачьи густые. Да и сам он был больше похож на девочку.

– Ты ее не слушай, – шепнул папа. – Я тебя не брошу.

– Я не хочу, чтобы она меня забирала, – промямлил Гилберт, вытирая рукавом слезы.

– Не заберет. У нас с тобой все будет хорошо. Я тебе обещаю. А теперь ты мне пообещай.

Берт всхлипнул и нерешительно поднял глаза на папу. Голова еще болела.

– Что обещать?

– Что мы с тобой выстоим. И все у нас будет хорошо.

На глазах у Гилберта дрожала влага. Он всхлипнул, вытерев нос рукавом. Это был первый долгий разговор с папой, если раньше они вообще разговаривали. Его бархатистый бас еще казался немного чужим, но теперь Берт постепенно к нему привыкал.

Он отдышался и посмотрел на папу.

– Обещаю.

– Молодец, Кнопка, – улыбнулся папа.

Берт никогда еще не видел его улыбку.

Как девка

Работу папа нашел. Его взяли в патруль, ведь он был почти на голову выше большинства стражников, крупнее раза в полтора и хорошо обращался с клейморой. Платили больше, чем замковому разнорабочему, но жалованье часто задерживали. К тому он стал работать целыми сутками, и приходил уже хорошо за полночь, если не приходилось оставаться ждать смену. Утешало только то, что платили по-людски.

Ему казалось, что их с Бертом жизнь мало-помалу выглаживалась. Да, он стал видеть Берта еще реже, но зато стали водиться деньги. Отец даже стал прикидывать, какому учителю можно будет его отдать, когда немного подрастет. В местной Гильдии Бойцов таких полно, потому что после Кризиса контрактов у них стало меньше, а деньги нужны. Только свистни и помахай кошельком – прибегут, как миленькие.

Но у Гилберта было на уме совсем другое. Первое время, когда отец уходил на службу, он слонялся по дому под присмотром Лереси. Она учила его вести быт, чтобы “не вырос трутнем”. Еще читать и писать. Она приносила из дома разные книги (в основном морровиндские, но тоже интересные) и читала вслух вместе с ним.

Особенно ему нравились “Лунный Лорхан” (а сама история про его Сердце, из которого выросла Красная гора, и как из капли его крови появился Амулет Королей, казалась ему просто невообразимой) и “Поучения благой Альмалексии”. Больше всего Берта смешила глава “Подозрительный лекарь”. Он перечитывал ее снова и снова. Как-то раз спросил у Лереси:

– Это получается, что если ты говоришь, какой ты умный, то ты глупый?

– Да, полная идиотина, – кивала Лер.

– Я еще не слышал, чтобы кто-то говорил, что он умный.

– Значит, вокруг меньше дураков, чем кажется.

Позже Лереси принесла три тома “Биографии Барензии” и сказала, что эта данмерка когда-то была королевой Вэйреста, где выросла его мама.

– А мама видела Барензию? – поинтересовался Гилберт.

– Это вряд ли. Твоей маме тогда было лет пять, да и к тому же жили они по-разному.

– Как это?

– Барензия – королева. К ней ходили всякие важные люди, а Керис, то есть, мать твоя, была обычной девочкой. Хотя егоза та еще.

– А кто такая егоза?

– Хулиганка.

– Мама хулиганила?

– Да, но ты так не делай.

Словом, истории про Барензию Гилберт полюбил за то, что они занятные и что они случались с женщиной, которая когда-то правила королевством, в котором жила мама. Он пытался выведать у Лер, как именно мама хулиганила, но та отнекивалась и говорила, чтоб не приставал.

До шести лет Лереси почти не выпускала его гулять, а потом, когда отец сказал, что в четырех стенах с книгами у него мозги заплесневеют, все же отступила.

Коррол казался Берту просто громадным. Высоченные стены, куча широкущих улиц и подворотен, огромные серые дома, туча народу. Раньше он не выходил дальше своего района с Великим дубом и редко видел сверстников. Видимо, родители не выпускали, опасаясь мародеров, поэтому остались только беспризорники. Да и те старались не высовываться. Теперь же, когда народ немного оклемался, ребят стало побольше. И уж с ними было куда веселее, чем дома.

Гилберт сразу влился в компашку, которую в городе называли мошкарой, потому что они постоянно ошивались возле таверны “Дуб и патерица” или дряхлой гостиницы “Серая кобыла”. В общем, там, где можно было поживиться съестным и подлакать в недопитых стаканах, которые оставляли гости. К тому же там часто играли музыканты и творились всякие пьяные потасовки. Берт узнавал много новых слов и подслушивал разные истории у пьянчуг. Мало что было понятно, но рассказывали очень смешно. Особенно когда он слушал вместе с друзьями.

От них же Берт учился кое-что подрезать у выпивох. Кто-то зазевается или отключится – тогда вытягиваешь у них из кармана монетку или снимаешь с пояса целый кошелек. За это, правда, и по шее надавать могут, если поймают, а там и страже сдать. Но Берт не забывал хвастаться перед мошкарой тем, что у него отец служит в карауле. Может и прикрыть.

К тому же Лереси перестала задерживаться у них дома, потому что у самой начались какие-то склоки с мужем. Так что было некому нудеть и запрещать долго гулять.

Гилберт бы чувствовал себя распрекрасно, если бы не то, как его называли.

– Девкан! Лови!

Берт отвел глаза от девчонки-виночерпия, ходящей по залу (ему очень нравилось, когда она наклонялась и из-под фартука выглядывала ложбинка ее груди) и едва успел поймать маленький холщовый мешочек. Такой легкий, что сперва показался пустым.

Они с мошкарой сидели в “Дубе и патерице” в углу зала. Кроме него было еще четверо мальчишек, но Берт знал только троих. За окном сгущались сумерки, а в таверне – тепло и светло. Пахло горящими поленьями и свежим хлебом.

Мешочек кинул Гаффер, его старший приятель. Кинул и уставился на Берта с глупой ухмылкой.

– Прекрати меня так называть, придурок! – крикнул Гилберт и швырнул мешочек обратно. Гаф поймал и кинул снова.

– Да ты посмотри, что там!

– Сперва извинись!

– За что? – засмеялся Нивенир, другой товарищ, тоже постарше. – На правду не обижаются, ты в курсе? Выглядишь, как девка, вот и терпи.

– Ты вообще заткнись! – огрызнулся на него Берт, схватил со стола пустую кружку и замахнулся: – А то зубы устанешь собирать, понял?!

Но Нивенир вместо того, чтобы в испуге юркнуть под стол и задрожать, рассмеялся. Он упал на плечо Лирена, единственного друга из компании, кто не дразнился.

Лирен, данмер, был всего на два года старше Берта, но казался умнее и взрослее всех. Потому что в основном молчал и слушал. Да и одевался так же – во всякие строгие робы. Берт думал, это от того, что его отец служит в храме Стендарра, а все они там обычно покладистые. Глаза у Лирена хоть раскосые и бордовые, но все равно щенячьи. И его почему-то никто этим не колол.

– Посмотри, я там не ссыкнул? – задыхаясь от смеха, простонал Нивенир. – Кажется, брызнул маленько! Очень страшно, Берт, очень!

Гилберт грохнул кружку на стол и вытянул руку с непонятным мешочком к Гафферу.

– Чего ты мне всунул, идиотина?

Он и не заметил, как перенял у Лереси ее словечки. Она бы, конечно, шикнула на него и сказала, что за такое по губам дают, но ее тут нет. Поэтому Гаффер идиотина, и Берт не будет об этом молчать.

– Так ты развяжи и увидишь, – Гаф присосался к своей кружке. С уголков рта потекла красноватая струйка вина.

Гилберт угрюмо вздохнул и стал распутывать шнурок на горловине мешочка. Он все больше думал, что там пусто. Или Гаффер туда плюнул.

Этот дикарь пару раз чихал в напитки отлучившимся гостям, а остальные хохотали так, что хватались за животы. Кроме Лирена. Он не смеялся, а называл их варварами. Берт слабо представлял, кто это такие, но, глядя на гогочущих друзей, начинал понимать. И мысленно с ним соглашался.

Но в мешочке была не слюна, а небольшой розоватый кристаллик. Грани переливались в свете люстры.

– Это что? – Берт недоверчиво наклонил мешочек и показал кристалл Гафу. Остальные вытянули шеи, чтобы заглянуть.

– Соль, не видишь что ли? – Гаффер недобро улыбнулся и переглянулся с мошкарой.

– Какая еще соль?

– Сахар, – с укором сказал Лирен. – Лунный сахар. В Эльсвейре такой делают. Из тростника, там, потом скуму гонят. Брось ты его.

Берт посмотрел на Лирена так же недоверчиво. Потом приблизил мешочек к лицу и вдохнул. Сладковатый запах осел в носу и слегка согрел. Мышцы размякли, но сразу взбодрились. Гилберт мотнул головой и отклонился.

– Странный такой…

– Брось его, серьезно тебе говорю, – Лирен перегнулся через Нивенира и попытался выхватить кошель, но Берт успел прижать его к груди и откинуться на спинку лавки.

– Да пусть девкан попробует! – засмеялся Джерси, друг Нивенира. – Давно пора!

– Не называй меня так, сука! – рявкнул на него Гилберт и пнул стол. Кружки звякнули, а две початых бутылки чуть не полетели на пол. Столешница ткнула Джерси в живот.

“Сука”. Еще одно слово, которое в сердцах выдыхала Лереси, когда что-то роняла. Она надеялась, что Берт ее не слышит, но он в последнее время стал уж очень любопытным и держал ушки на макушке, когда дело касалось новых интересных слов.

– Оух! На правду не обижаются! – повторил Джерси, потирая ушиб.

– Придурок, – кинул напоследок Гилберт и выудил кристаллик сахара. Он был почти горячим из-за того, что Гаффер носил его за пазухой.

– Не надо, Берт, – попросил Лирен. – А то привыкнуть можно.

– Да ты попробуй, – подзуживал Нивенир. – От одного раза ничего не будет.

– Не надо.

– Да давай!

– Давай, девкан! – Гаффер подался вперед и застучал костяшками по столешнице. – И тогда я перестану тебя так звать!

Да как же. Он обещает это с самого начала. Гаф науськивал тырить септимы у задремавших пьянчуг, каждый раз говоря, что если Берт не струсит, перестанет обзываться. И вот Гилберт уже обчистил дюжину таких запивох, а Гаф все продолжает дразнить. Потому что он идиотина. В этот момент Гаф напомнил ему конюха Строу из книг про Барензию.

Но сейчас Берт даже не стал на него злиться. Этого единственного сладкого вдоха вдруг показалось ему очень мало. Все мысли слиплись в одно простое слово: “еще”. Образ переливчатых розовых граней засел в голове и стал крутиться перед глазами.

– Не надо, правда, – Лирен умоляюще смотрел то на него, то на мешочек. – Хуже будет.

– Суй в рот, девкан! – выкрикнул Джерси.

Эта фраза почему-то показалась всем очень смешной (кроме Лирена, конечно). Они заржали, запрокинув головы. Гилберт переводил взгляд с одного на другого, задерживаясь на Лирене. Тот настоятельно качал головой.

– Если попробую, то ты по-настоящему перестанешь обзываться, – со всей строгостью сказал Берт Гафу, пока он кряхтел от смеха.

– Отвечаю!

Гилберт посмотрел на кристаллик, зажатый между пальцев. Прекрасно зная, что даже если бы Гаф ответил: “да черта с два, останешься девканом на всю жизнь!”, все равно бы попробовал. Потому что ХОТЕЛОСЬ. Со страшной силой. Этот сахар за секунду стал самой желанной вещью на свете. Рот заполнялся слюной, а ноздри трепетали в ожидании еще одного теплого приторного вдоха.

– Суй уже!

И Берт сунул. Положил на язык, припер к щеке и стал рассасывать. Тотчас во рту все онемело, даже вкуса почти не было, только на вдохе чувствовалась сладость. Он начал сглатывать, и с каждым разом мышцы все больше расслаблялись. В голове расползся розовый туман. Очертания друзей и зала плавно рябились, словно Гилберт смотрел из-под воды.

– Ну, как? – Гаф расплылся в тупой улыбке.

Берт не нашелся со словами. Рассеялись в приятной неге. Он прислонился к спинке скамьи и закрыл глаза. Под веками плыли причудливые ажуры. Желтые, белые, розовые, рыжие. В них потерялся весь мир, все голоса, вся память.

– О-о-о-о, как сплющило! – голос Нивенира казался ему глухим отзвуком из далекого-далекого мира. Или чарующего сна, где все происходит тихо и медленно.

Кристаллик таял, остужая язык. Берт был слишком далеко отсюда, от самого себя, чтобы заметить, что снова мог им двигать. Жизнь вдруг стала сияющей и изумительной. НЕВЕРОЯТНОЙ. Его охватила неописуемая любовь ко всему, что существует и чего существовать не может. Ему захотелось стать всем и ничем одновременно, чтобы слиться с воздухом и всех, всех, всех любить!

Только когда сладость во рту растворилась, Гилберт смог ощутить на плече чью-то руку и тряску. Он с трудом разлепил веки и увидел, как цвета вокруг насытились яркостью. Лица друзей казались ядовито-розовыми, а горящий очаг в углу зала – безумно рыжим. Берт слабо повернул голову и чуть не клюнулся носом в Нивенира.

– Что, неплохо жмучит?

– М-м? – Гилберт едва мог напрягать связки, точно после резкого пробуждения.

– Круто, да? – посмеивался Гаф, глядя на него с соседней стороны стола.

Лирен недовольно обвел товарищей глазами.

– Зачем вам это надо было?

– А вдруг из девки в пацана превратится! – хихикнул Джерси. – Дурью прижучит, и получай!

Берт обхватил голову руками и поставил локти на стол. Мозг, казалось, расплавился и бултыхался в черепе, как розовый бульон. Того глядишь и потечет из носа или ушей. Но было даже приятно чувствовать себя совершенно иначе, не человеком, а какой-то жидкостью, закупоренной в тело. Ничего не хотелось, даже вмазать Джерси за то, что обзывается.

Хотелось плавать в своей молчаливой любви ко всему миру.

Он бы так и уснул, если бы Гаф не ткнул его ладонью в макушку и не шикнул:

– Подъем! Там Чума идет! Кралю свою прихватил!

Берту пришлось изо всех сил напрячься, чтобы поднять голову и всмотреться в зал. Только что зашел Чамбер, редгард, местный кошмарила. Он был старше всех в компании (на днях ему, кажется, исполнилось семнадцать). Из тех, кого обычно называют породистыми: черноволосый, с черными глазищами и насыщенной карамельной кожей. Квадратным подбородком можно было орехи колоть. По всему лицу рассыпались кратеры от подростковых прыщей. Девчонки от него таяли, потому что Чума высокий и крепкий, как добротный шкаф. Такой перед кем угодно защитит и кого угодно отмочалит.

С ним часто таскалась дылда Бьюли. Совершенно невзрачная девчонка, даже смотреть скучно. Светлые волосы, да и все. Если бы не грудь (совершенно удивительные круглые штуки, на которые Берт не мог не смотреть, сам не зная почему), никто бы даже ее не замечал. Даже вряд ли кто-то интересовался, сколько ей лет. В городе жили и другие девочки, но все они были мелковаты. Даже без груди. Ерундища, в общем.

Чума прошел к их с мошкарой столику и господски остановился над мальчишками. Бьюли замерла рядом. Гилберт сразу прилип взглядом к ее груди. Хотя Лереси говорила, что так себя ведут только дикари, но он ничего не мог с собой поделать.

Чума молча пожал руки Гафферу и Джерси, пока изучал остальных. Когда глаза наткнулись на Берта, Чума оскалился:

– А это что за недомерок? Гаф, вы где этого пи*орюгу отрыли?

Все слова, похожие на “пи*ор”, Гилберт для себя расшифровывал как нечто вроде “дурака” и не особо обижался. Мальчишки часто так друг друга называли, когда сильно злились. Но Чума видел его впервые и не успел чем-то взбеситься, поэтому с чего вдруг такое слово, Берт не понял.

Хотя остальные вполне себе поняли и залились одобрительным гоготом. Лирен же как-то помрачнел и отвел глаза, а Бьюли цокнула.

Гилберт оторвался от ее груди и недоуменно посмотрел на друзей.

– Чего?

– Ничего, – передразнил Чума нарочито писклявым голосом. – Топай-ка домой, пацанам поговорить надо. Ты тоже, – он обернулся на Бьюли и кивнул на дверь.

– Мы же только пришли, – растерялась она. – Выпить хотели.

– Дома попьешь, я передумал. Давай, двигай.

– Да пусть посидит, – Гаф обхватил ее за таз и примостил на край лавки рядом с собой. Затем подвинулся вплотную к Джерси, чтобы та села как следует.

Берт почувствовал цветочный запах ее духов и чего-то жутко захотел. Почти так же сильно, как хотел сунуть в рот кристаллик лучшего на свете сахара.

Чума угрожающе нахмурился, но промолчал. Снова посмотрел на Берта и увидел, как тот таращится на Бьюли.

– Попутал что ли? – окликнул Чума, пощелкав загорелыми пальцами у него перед лицом. – Кому сказал, топай отсюда!

– Пацанам поговорить надо, – как эхо, повторил Джерси, хищно улыбнувшись.

– Ну, время позднее, детям пора бай-бай, – подхватил Нивенир.

Даже через розовую пелену Гилберт ощутил, как волна горькой обиды обдала жаром спину. В животе что-то неприятно сжалось. Он с надеждой посмотрел на Гафа и Лирена:

– Да почему?

– Потому что нечего тут бабам делать, – резко ответил Чума и махнул рукой в сторону двери, глядя то на Берта, то на Бьюли. – Уходим!

Гилберт переглянулся с ней (не с ее сиськами, как обычно) так, будто они вдруг стали самыми близкими товарищами по несчастью. Тогда он заметил, что у Бьюли очень даже милые глаза. Серые. Но полюбоваться он не успел, потому что Чума тряхнул его за плечо.

– Тебе, может, скорости поддать?

В нос ударили запах табака и вонь от нечищенных зубов. Берт отклонился и от неприязни, и от страха, уткнувшись затылком в плечо Нивенира. Но тот отпихнул его назад, и Гилберт чуть не стукнулся с Чумой лбами.

– Чего ты вертишься? – зловеще улыбнулся Чума, зацепил его за рукав и вытащил с лавки. Но не отпустил, а перехватил за шкирку и придирчиво осмотрел с ног до головы. – Красивая?

Он указал на Бьюли. Та с тревогой метала между ними взгляд, как и Лирен. Остальные заинтересованно наблюдали.

Берт с трудом различал его слова из-за дурмана. Противный запах Чумы немного его отрезвлял, но не давал соображать как следует. Гилберт рассеянно посмотрел на Бьюли и снова на него.

– Не знаю.

– Знаешь, раз так пялишься. Говори.

– Не надо, а? – промямлила Бьюли.

– Завалилась, – рыкнул на нее Чума.

Он смотрел на Берта с колючей усмешкой. И если бы Гилберт не плыл от сахара, он бы додумался пнуть его в живот и убежать.

– Ну, красивая, – слабо ворочая языком, ответил он.

– Вот и подрочи на нее сегодня, – с наигранной лаской улыбнулся Чума. Берт увидел у него под деснами желтый налет. – Знаешь, как это?