Текст книги "К чему приводит нездоровая привязанность (СИ)"

Автор книги: Дарья_Чёрная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Делаю очередной глоток крепкого кофе. Без сахара, молока и прочих смягчающих примесей. На вкус он примерно такой же горький, как и слёзы, что в два ручья сочатся по моим раскрасневшимся щекам. Машинально поглощаю напиток и морщусь: даже это отвратительное послевкусие не способно отвлечь от той горечи, что переполняет меня изо дня в день и особенно сегодня.

Эта внутренняя горечь, словно хроническая болезнь, преследует меня в течение двух последних лет. Хотя кто знает: может, я просто не очень дружу с головой и всё это мне лишь мерещится?..

Наконец допиваю кофе и бесшумно встаю из-за стола. Мою чашку и ставлю в уголок стола, рядом с чайником, ведь точно знаю, что через час-другой снова почувствую острую необходимость залить в себя очередную порцию чёрной горькой жидкости.

Несколько минут бездумно пялюсь на свою чашку. Заядлым оптимистам она явно пришлась бы по душе: миловидная стеклянная посудина, расписанная нежными зелёными листочками и воодушевляющими «Peace», «Health» и «Happiness». Очевидно, эта чашка предназначалась для целеустремленных людей, склонных окружать себя различного рода мотивирующими штуковинами. Подобный предмет должен заряжать энергией на великие подвиги и хотя бы банально улучшать настроение.

У меня же этот предмет вызывал непреодолимое желание со всей дури швырнуть его о стену. Вот и сейчас это желание вновь пробудилось во мне. Содрогаюсь от промчавшихся по телу мурашек. Ненавижу эту чашку с того самого момента, как купила. Слишком много неприятных воспоминаний связывало меня с этим предметом…

Выметаюсь из кухни, чтобы ненароком не наделать шумихи и не привлечь внимание соседей, так как стены в моей однушке совсем не блещут звукоизоляцией. Зато это мои законные сорок квадратов и из этого района хорошо ходит общественный транспорт.

Проходя мимо причудливой формы настенного зеркала, мирно висящего в коридоре, я невольно дернулась: видок у меня был что надо. Тотальный “smokey eyes” от бровей до подбородка, птичье гнездо на голове, красные, как парочка самых спелых помидоров, щёки, частично замаскированные дорожкой из подводки для глаз, и, конечно же, гвоздь программы – распухшие от получасовых рыданий веки, за которыми практически полостью скрылись мои уставшие глаза. Меняю первоначальный маршрут и плетусь прямиком в ванную.

Немного отмыв лицо от остатков некогда безупречного макияжа, наконец беру себя в руки и заседаю за гору книг, возвышающуюся над моим письменным столом. Учёба не ждет, и сейчас я рада, что куча сложной информации, которую мне нужно вдолбить в свою и без того переполненную головешку, – это та самая вещь, которая способна отвлечь меня от моего самого любимого и самого бесполезного на свете занятия: страданий по человеку, которому не было до меня никакого дела. Даже самого маленького.

Но прежде, чем начать скромную повесть о дурдоме, внезапно развернувшемся в моей серой и унылой жизни, мне стоит представиться.

Меня зовут Наташа. Мне 24 года и, кажется, я полная дура. Чуть позже вы поймёте, почему. Помимо этого увлекательного статуса, у меня есть и другой, не менее увлекательный: полтора года назад я закончила медицинский университет и поступила на службу патологоанатомом в морг при клинике моего горячо любимого университета.

«Почему патологоанатом? – спросите вы. – Неужели не нашлось более привлекательной специальности для девочки? Невролог, например, очень престижно».

Не спорю, престижно. Но я изначально хотела попасть на эту тропу и прекрасно знала, в какие дебри она меня приведёт. Честно говоря, я очень сильно поругалась с родителями: они были категорически против такого моего решения. Им было совершенно непонятно, зачем нужен врач, который никого не лечит, и для чего нужно было тратить шесть лет жизни на учёбу, чтобы потом просто потрошить трупы. Да уж, тяжёлое было время. Не хочется даже вспоминать…

Конечно, им всё же пришлось смириться с мыслью о том, что я не буду носиться по отделению с молоточком и стучать им по коленкам каждому встречному и поперечному. А я просто рада, что хотя бы раз в своей жизни сделала правильный выбор. Теперь постараюсь объяснить его вам.

Патологоанатом – это человек, который в основном исследует образцы тканей живых людей, глядя на них в окуляр микроскопа, а уже потом отправляется в секционный зал* с парочкой бутербродов за пазухой и устраивает там свидание один-на-один с мёртвым телом и горой режущих и колющих инструментов. Конечно, всё это глупости. Работа есть работа. А для обеденного перерыва у нас, как и у всех нормальных смертных людей, обустроена специальная комната с холодильником, микроволновкой и прочим необходимым для трапезы оснащением. Бутерброды и докторская колбаса в присутствии умершего – всего лишь выдумки не очень осведомленных в тонкостях работы патологоанатомов людей.

Будучи патологоанатомом, я априори не могу навредить своим живым пациентам, потому что никоим образом с ними не контактирую. Но для того, чтобы узнать о их проблемах и страхах, мне достаточно лишь маленького образца тканей. К тому же, я и мои коллеги не такие бесполезные, как кажется на первый взгляд. Будь то биопсия кожи*, слизистой желудка*, пунктат лимфатических узлов* или новообразований, образцы удаленных во время операции тканей* или погибший человеческий эмбрион* – всё это обязательно попадает в руки патологоанатома и подлежит обязательному исследованию под микроскопом. Лишь после заключения патологоанатома* онколог, терапевт или хирург могут назначить пациенту необходимое лечение.

Великое множество патологических процессов и необходимость владения ими хотя бы на базовом уровне постоянно держат мой мозг в напряжении и стимулируют меня на изучение новой литературы. Я люблю учиться. Наверное, именно поэтому почти всё свободное время я провожу за горой книг и атласов. Острая необходимость постоянно учиться подтачивает моё клиническое мышление и позволяет быстро соображать в случае необходимости.

Постоянная близость смерти и человеческого горя заставляют меня хотя бы на несколько процентов больше ценить свою жизнь и жизни своих родных. Ведь никто не знает, сколько нам осталось.

Наверное, именно поэтому до недавнего времени я почти равнодушно относилась к своему нынешнему жилищу, к мнению окружающих обо мне и вообще ко всей вакханалии, что творилась вокруг. Я наконец-то могла позволить себе жить в своё удовольствие и развиваться, как личность, изучая ту информацию, которая интересна мне, а не навязанную министерством образования и здравоохранения. Я жила полной жизнью и наслаждалась своей свободной взрослой жизнью.

Но такое моё жизнерадостное настроение просуществовало недолго. Недолго от слова «совсем». Я всегда была подвержена всякого рода подавленным настроениям, поэтому, как только у меня появилась более-менее обоснованная причина начать загоняться и уничижать себя, я без промедлений ею воспользовалась и снова впала в глубочайшую депрессию, которая была моим неизменным спутником в течение всего обучения в университете.

***

Всё началось ровно с того момента, когда моя интернатура* закончилась и я с дипломом за пазухой должна была поступить на службу государеву и наконец начать свой собственный тернистый путь к званию «высококвалифицированного специалиста». Впереди меня ждали два года отработки в патологоанатомическом отделении областной клинической больницы города Б. Работать там я должна была в компании своего университетского знакомого Вити Соколова, который год назад оказался здесь по воле распределительной шляпы.

Он был веселый малый, поэтому мысль о том, что мы будем работать вместе, немного смягчала моё волнение. А всё дело в том, что, по слухам, местом, где в ближайшее время я должна была начать работать, заведовал очень строгий и весьма странный мужчина. Говорили, что ему невозможно было угодить, что и в случае малейшей оплошности он не скупился на очень резкие комментарии. Поэтому в первый рабочий день я была на взводе и с замиранием сердца ждала знакомства со своим свирепым начальником и коллегами.

Вообще моё рабочее место представлялось мне таким, как его обычно рисуют в фильмах ужасов: полумрак, ободранные стены, почерневший от старости пол. Разве что трупы ни под каким предлогом не оживали в моём воображении. Я вообще склонна считать, что бояться надо живых, а не мёртвых. Но сейчас не об этом.

Переполненная страхом, в семь часов сорок минут я вторглась в патологоанатомическое отделение больницы и с первой минуты нахождения в нём поняла, что мои предубеждения насчёт внешнего вида этого места оказались просто выдумкой воспалённой фантазии: в отделении было достаточно светло и чисто. Никакой плесени, пугающего полумрака и постсоветской разрухи. Всё выглядело более чем прилично.

Буквально сразу же меня встретил Витя и повел в ординаторскую, где и началось моё знакомство с коллективом. Всего в нашем отделении доблестно трудилось четверо людей: Евгений Мечиславович, лаборант высшей категории, настоящий ветеран труда и яростный поклонник своей профессии, проработавший в этом морге более сорока лет; Татьяна Сергеевна, сразу не понравившаяся мне своими стервозными наклонностями и очень вызывающим внешним видом, патологоанатом со стажем около десяти лет; мой товарищ Витя и загадочный заведующий, который должен был явиться с минуты на минуту.

С первых минут пребывания в кругу своих новых коллег я поняла, что и здесь не обойдусь без недоброжелателей: мы ещё даже не успели познакомиться, а Татьяна Сергеевна уже умудрилась отпустить несколько комментариев по поводу того, что все молодые врачи бездари и что ей нечем больше заняться, кроме как делать за нас, желторотиков, всю работу. Эти её слова зацепили меня. По каким объективным критериям она смогла оценить уровень моего профессионализма? Или у неё есть какой-то особый дар определять уровень профессиональной компетенции по цвету глаз? Что ж, посмотрим, на что она сама способна.

Я взглянула на Витю. По его прищуренному взгляду я поняла, что ему эта дама тоже не нравилась. Видимо, ему тоже прилетала не одна порция подобных высказываний.

Я молча сидела на диване и ломала пальцы, дожидаясь прихода руководителя нашей конторы. В семь часов пятьдесят пять минут он наконец предстал перед нами, причём так внезапно, что мы вскочили со своих мест.

– Пётр Михайлович! – охнула Татьяна Сергеевна. – Сколько раз просили вас не врываться так, будто вы герой блокбастера. Посмотрите, как вы нашего нового товарища напугали! У бедняжки глаза на лоб полезли, – она кивнула в мою сторону.

– Доброе утро, любимый коллектив, – поздоровался он, смущённо усмехнувшись. – Простите, Татьяна Сергеевна, больше не буду.

Мой страшный суровый начальник оказался представительным моложавым мужчиной. Роста в нём было сантиметров сто восемьдесят пять, не меньше. И в сочетании с умеренно крепким телосложением он сразу создал впечатление заядлого спортсмена или как минимум человека, следящего за своим здоровьем.

Волосы у него были тёмно-каштановые, коротко стриженные и, скорее всего, весьма жёсткие на ощупь. По крайней мере, мне так показалось. Издали цвет его глаз было не различить, но зато взгляд у него был очень пронзительный, потому по моей спине мгновенно забегали табуны мурашек.

– Значит, новобранцы пожаловали. Давайте знакомиться, – он подошел ко мне. – Я Пётр Михайлович Синицын. В течение десяти лет заведую данной богадельней. Так что по любым вопросикам сразу ко мне, – он слегка улыбнулся и протянул мне руку.

– Лебедева Наталья Петровна, – сдержанно представилась я и на секунду замялась, решая, протягивать ему руку или нет. Но всё же я решила, что приличнее будет закрепить знакомство рукопожатием. Он посмотрел мне в глаза. Наконец я могла рассмотреть его из близи. Пётр Михайлович не был красавцем. Худое вытянутое лицо, сильно выраженные скулы, узкие бледные губы делали его лицо суровым и каким-то немного пугающим. В его выражении чувствовались строгость и безупречный самоконтроль. Ни одной лишней эмоции не проскользнёт по такому лицу. Правда, несмотря на очень резкие черты, одна особенность его внешности сразу же врезалась в мою память глубоким шрамом. С самого первого дня нашего знакомства его необычайной красоты глаза снятся мне в самых приятных снах. Уже за эти глаза ему можно было простить что угодно. Серые, глубокие, они были словно воплощением неба в самый ненастный и холодный осенний день. Несмотря на напускную веселость на его астеничном лице, в глазах отчетливо виднелась какая-то грустная тень. Словно владелец этих прекрасных глаз пережил что-то такое, что неизгладимо ранило его душу, и теперь боль, всё ещё сочащаяся из плохо заживших ран, отражается в этом пронзительном, пугающем взгляде.

Хотя… может, это я так, от страха придумала. А ещё мне почему-то показалось, что он жал мне руку немного дольше, чем того требовали правила профессионального этикета. Скорее всего, он просто слишком сильно меня очаровал, и я ненадолго выпала из реальности.

– Неплохой птичий двор у нас тут собрался, – рассмеялся Пётр Михайлович. – Соколовы, Лебедевы, Синицыны. Что ж, надеюсь, сработаемся, Наталья Петровна. Некоторое время я буду наблюдать за вашей работой, придираться, критиковать и всеми мыслимыми и немыслимыми способами мешать вам спокойно работать. Просьба не обижаться. Всё для вашего же блага. Все мы с чего-то начинали и допускали ошибки. Я просто хочу направить вас на путь истинный, поэтому ближайшие две недели буду периодически мозолить ваши глаза. А теперь, товарищи, все по местам. Работа не ждёт! – сказав это, Пётр Михайлович скрылся в коридоре.

– Ничего, – ехидно улыбалась Татьяна. – Это он сразу такой строгий, пока присматривается. Потом совершенно другим человеком становится.

Едва ли этот сомнительный комментарий мог приободрить меня. Но почему-то уже тогда я почувствовала, что Пётр Михайлович совершенно не такой суровый, каким его описывали мои знакомые, работавшие в этой больнице и когда-либо сталкивавшиеся с ним. Тем не менее, каким бы он ни был, мне непременно нужно создать о себе положительное впечатление. А для этого нужно много работать.

С таким боевым настроем я отправилась на своё первое самостоятельное вскрытие: вчера, около восьми вечера, в кардиологическом отделении скончался мужчина, поступивший в стационар с обширным инфарктом миокарда, осложнения которого, предположительно, и стали причиной его гибели.

Теперь мне предстояло выяснить, так ли это было на самом деле. Дождавшись прихода лечащего врача* скончавшегося, без присутствия которого нельзя было проводить исследование, я робко переступила порог секционного зала и в компании санитара и молодого кардиолога, не находившего себе места от волнения, приступила к работе.

***

Примечания

Секционный зал – помещение, в котором традиционно проводится патологоанатомическое исследование, или вскрытие, тела умершего в больнице (и только в больнице) человека для установления или подтверждения причины его смерти.

Биопсия и пункция – методы исследования, при которых с помощью специальной иглы осуществляется забор материала для исследования под микроскопом. Одни из самых информативных методов диагностики заболеваний, в настоящее время доступных медицине.

Ткани и органы, удаленные во время операции, подлежат обязательному исследованию для исключения наличия в них клеток злокачественных опухолей, а также для установления характера изменений в структуре удаленного органа.

Плод, погибший в утробе матери, подлежит исследованию с целью установления причины его смерти, в том числе и умышленной.

Некоторые клинические диагнозы в современной медицине могут быть выставлены только после проведения исследования образцов пораженных тканей патологоанатомом. К таким заболеваниям относят острый и хронический гастрит, буллёзный пемфигоид, вульгарную пузырчатку, злокачественные новообразования и многие другие.

Интернатура – это первый год работы врача после окончания медицинского ВУЗа. В течение этого года молодой специалист фактически обучается той специальности, по которой его распределили. У него, как и в университете, есть наставник(куратор), который обучает его тонкостям профессии и несет за него ответственность. По окончании интернатуры выпускник медвуза отправляется в собственное плавание и приступает к полноценной врачебной работе. Теперь он сам отвечает за свои решения и за человеческие жизни.

Вскрытие пациента, умершего в отделении, осуществляется в присутствии его лечащего врача. Считается, что таким образом врач “учится на своих ошибках” в случае, если пациент умер из-за несвоевременно или неправильно оказанной помощи. Также подобное мероприятие необходимо для опровержения вины врача в смерти пациента (например, в ходе операции пациент умер из-за кровотечения из повреждения сосуда с аномальным расположением, о котором хирург просто не мог знать до начала операции).

========== Часть 1. Как так вышло? ==========

Не зря говорят, что в хорошей компании время проходит незаметно. В моём случае оно не просто прошло, а буквально со свистом пролетело мимо моих ушей, и вместо жаркого и сухого августа за окном теперь основательно расположился теплый и дождливый… февраль.

Да уж, погода в нашем регионе однозначно была не в себе. Вместо суровых морозов и горы скрипучего пуха изо дня в день небо сыпало омерзительной смесью холодного дождя и мокрого снега, превращая улицы в непроходимое болото, способное убить даже самую стойкую обувь. Впрочем, той зимой все мы были немного не в себе.

Я и не заметила, как прожила эти полгода. Всё, что меня интересовало – препараты, аутопсии, профессиональный опыт и, конечно, Он. Со временем Он окончательно вытеснил первые три звена, целиком и полностью завладев моими мыслями.

Не могу припомнить, в какой момент поняла, что питаю к нему какие-то чувства, но когда осознание всё-таки пришло в мою не совсем здоровую голову, было уже поздно что-то менять. Я по уши застряла в болоте нежных и трепетных чувств, и шансов выбраться у меня совершенно не было.

Первое время я боялась. Боялась быть осужденной и обруганной за свои ошибки, поэтому корпела над каждым «заданием», долго возилась с диагнозами и с нескрываемым в глазах ужасом наблюдала за тем, как Его цепкие глаза скользили по строчкам моего патанатомического заключения.

Иногда на Его переносице появлялись две продольные морщины, и это значило, что Он был напряжен. Тогда я боялась еще больше: значит, был какой-то мой косяк, и Он, конечно же, его заметил. И какое облегчение накрывало меня, когда Его лицо на мгновение становилось светлее солнца и сияло добродушной улыбкой.

«Умеешь же ты завернуть, Натали. Но, в целом, всё хорошо. Так держать», – этих слов было достаточно для того, чтобы оставшийся день я сияла всеми цветами радуги и буквально скакала вприпрыжку по отделению.

Не знаю, почему он называл меня именно так, но его похвала была мне несомненно приятна. Вскоре мой постоянный страх перед ним прошел, разве что всё еще было страшно опозориться с неправильным диагнозом, и я почувствовала, что меня переполняет безграничное уважение к этому человеку.

В свои тридцать шесть лет Он получил столько премий и наград, что не хватило бы и целого листа для их описания. Он неоспоримо был грамотным специалистом. Настолько грамотным, что ни один непонятный и диковинный случай в нашем городе не обходился без его присутствия. Поэтому практически всё рабочее время он либо уезжал на консультации в другие медицинские учреждения, либо был занят «гостями» из других моргов и лабораторий, иногда даже частных.

Столкнувшись с ним во время одного из таких мероприятий, я наконец поняла, почему его так боялись. Он выглядел настолько холодным и суровым, что, казалось, можно замерзнуть от одного лишь его взгляда. Его фигура была напряжена, и я поняла, что он не был рад посетителям. Я внутренне сжалась, ощущая его недовольство, пусть оно было направлено и не на меня.

С нами же он всегда вел себя, как отец большого семейства, и уделял внимание каждому из сотрудников. Он был вежлив со всеми, всегда здоровался и никогда не забывал поздравить именинника с днем рождения. Это был добрейшей души человек с какой-то тайной, просвечивающейся через туман его глаз, печалью. Однако обычно у него всегда было хорошее настроение, он много шутил и смеялся. И лишь однажды на моей памяти он вспылил. Его вывело из себя заключение Вити.

«Это что за конструкция из дерьма и веток? – выдал он после нескольких минут оглушительного молчания. – Стыдоба, а не заключение. Брал бы пример с Наташи, ей-богу!»

Разумеется, мне было приятно, что он настолько хорошего мнения обо мне, и особенно приятно, что ставит в пример старшим товарищам, но Витю мне было искренне жаль: я видела, как он старался заслужить уважение заведующего, и такой комментарий, очевидно, сильно его расстроил. Но предлагать свою помощь я не стала. Во-первых, потому, что он бы воспринял это как одолжение, а во-вторых, я не хотела еще больше топтать его самомнение. В конце концов, он был старше и опытнее меня. И мои предложения были бы восприняты, как оскорбление, а не как дружеский жест.

Этот инцидент, кажется, произошел в сентябре. Тогда я ещё смутно понимала, что за искренним уважением и любовью к нему, как к дорогому наставнику и просто хорошему человеку, прячет под собой нечто ужасное, способное разрушить сложившийся мирный уклад моей жизни.

Я помню день, когда впервые заподозрила что-то неладное. Десятое октября… Это была моя первая в жизни самостоятельная биопсия.

«Натали, не обижайся, но для более серьезных дел тебе придется сдать мой маленький экзамен, – загадочно начал Пётр Михайлович, внезапно ворвавшись в секционную, где до этого я болтала о жизни с санитаром. – Заканчивай и приходи в препараторскую».

Через пятнадцать минут я уже сидела у включенного микроскопа и держала в похолодевших от ужаса руках стекло с микропрепаратом. Это была биопсия стенки желудка*. И мне нужно определить, какое заболевание у этого пациента.

«Если диагноз окажется верным, ты будешь участвовать в исследовании биоптатов* наравне со старшими коллегами. Дерзай», – сказав это, заведующий опустился на стул в метре от меня.

Неужели он будет наблюдать за моей работой? Ужасно неловко. И сердце буквально вырывается на свободу, ударяясь в рёбра и сотрясая грудную клетку.

Предательски дрожащими руками я кое-как сунула стекло под объектив и, глубоко вдохнув, приступила к работе. Это была моя первая самостоятельная биопсия. Немного покрутив винтом, я наконец наткнулась на скопление странных, не характерных для слизистой оболочки желудка желез. Да и их количество было куда большим, чем требовалось. Сомнений быть не могло.

– Аденокарцинома желудка*, – выдала я, уставившись на заведующего, погрузившегося в свой внутренний мир и не отреагировавшего на мои слова. – Пётр Михайлович, вы слышите?

– Да, – неожиданно он вернулся в реальность, – давай проверим, – он придвинул ко мне свой стул и завладел микроскопом.

Кажется, я могла бесконечно смотреть на то, как мастерски его красивые руки управлялись с винтами микроскопа. Я вообще любила наблюдать за тем, как меняются люди, выполняя то, что им действительно по душе. Но было одно смущающее обстоятельство, которое на этот раз отвлекло меня от моих наблюдений.

Он был слишком близко. Настолько близко, что я смогла рассмотреть родинки на его левой щеке и на козелке уха. Две малютки у самого угла челюсти выглядели настолько мило, что я невольно улыбнулась. Его профиль выглядел эстетично и как-то необычно в тусклом свете препараторской (горело лишь несколько настенных ламп вдалеке от нашего стола). Из-за света микроскопа его глаза казались ещё более светлыми, практически прозрачными. Их новый цвет пугал и завораживал. И только сейчас я заметила, какие всё-таки длинные у него были ресницы! Да и вообще он выглядел крайне привлекательно, когда был сосредоточен на работе.

Стоп.

Зачем я рассматриваю его и рассуждаю о привлекательности? И этот до боли знакомый трепет в груди… Нет. Исключено! Я перенервничала и мне просто показалось. Во всяком случае, я искренне хотела в это верить.

– Ну что ж, поздравляю, – не отрываясь от окуляра микроскопа, произнес Пётр Михайлович. – Это действительно аденокарцинома. Умница! Теперь готовься испортить своё зрение от постоянных свиданий с микроскопом, – рассмеялся он. Я мысленно хмыкнула. Неужели он думал, что я не справлюсь с такой пустяковой задачей? Ещё будучи студенткой шестого курса, я пересмотрела столько микропрепаратов и столько биопсий, хранившихся на нашей кафедре, что и не перечесть. А тут какая-то банальная опухоль! В любом случае, теперь я окончательно попала в узкий круг его доверенных лиц. Это не могло не радовать.

– Спасибо, Пётр Михайлович, – от чего-то мне стало жутко неловко, и, кажется, я даже покраснела.

Благо, он не смотрел на меня и ничего не заметил. А когда он на долю секунды скользнул по мне своим взглядом и, вновь мягко улыбнувшись, покинул помещение, я чуть не сгорела со стыда. Можно было запасть на кого угодно, но я, разумеется, выбрала самый сложный и самый недоступный вариант!

***

Мчалось время, и в моей жизни стали чередоваться циклы беспричинного счастья и неудержимой, бесконечной грусти и обиды на судьбу за то, что свела меня с этим человеком. Я ни в коем случае не злилась на него, ведь во всём была виновата только я сама. Я злилась на себя потому, что влюбилась так сильно, что не было ни сил, ни желания что-то менять. До сих пор не понимаю, как так вышло.

Я не переставала беспрестанно восхищаться его профессиональными заслугами и моральными качествами. Он был прекрасен во всех отношениях. И за каких-то пару месяцев я настолько привязалась к нему, что было ощущение, будто я знаю его всю жизнь. В его присутствии я чувствовала какое-то необъяснимое тепло и даже уют. Мы разговаривали не так часто, да мне этого и не нужно было. Его одобрительного взгляда было вполне достаточно, чтобы страшные серые тучи в моей душе расступились, и на горизонте засияло яркое солнце.

Глядя на него, я тайно надеялась, что когда-нибудь и он почувствует ко мне нечто большее, чем просто одобрение. Но в один из февральских дней случилось нечто, пошатнувшее мою веру в успех.

В тот день мы с Татьяной Сергеевной по иронии судьбы работали в одном зале. Отношения с ней не сложились с первого дня знакомства. Она была высокой, стройной, смуглой, жгучей брюнеткой, пусть и крашеной. В её чертах было что-то восточное, а в чёрных глазах с густыми ресницами всегда виднелось едва уловимое презрение ко всем окружающим. Правда, в моем присутствии это презрение становилось весьма ощутимым.

Да и я никогда не скрывала своего к ней неприязненного отношения. Правда, при заведующем мы обе делали вид, что были закадычными подружками или хотя бы хорошими знакомыми. Конечно, об этом мы не договаривались. Как-то само получилось. За годы учёбы в университете я стала той еще лицемеркой, поэтому для меня притворяться тем, кем я не являюсь, стало обычным делом. А у Тани лицемерие было в крови, и она совершенно не стеснялась такого своего качества. Наверное, поэтому мы обе так себя вели.

В целом она создала впечатление обиженной жизнью женщины, которая вымещала своё недовольство на непричастных к её личным проблемам людях и, в частности, на мне. Сначала её едкие комментарии цепляли меня, но потом я привыкла и теперь при каждом таком наезде мысленно демонстрировала ей средний палец и успокаивалась.

Я только приступала к вскрытию, а её исследование уже подходило к концу. Мы не разговаривали, и в зале царила тишина, разбавляемая звуками возни с человеческими органами и звоном инструментов. Я взяла набор со стола и направилась к своему пациенту.

– Слыхала, Наташка? – Таня заговорила настолько внезапно, что я чуть не выронила из рук поднос с инструментами. – Место заведующего нашей конторой скоро освобождается. Как думаешь, поставят кого из наших или нового товарища подошлют?

– Как освобождается? – с усилием выдавил из себя я. Я была почти на сто процентов уверена, что Таня просто зло пошутила надо мной, поэтому во все глаза таращилась на неё, надеясь, что в выражении её лица смогу уловить нотки ехидства или хотя бы удовлетворенности моим нескрываемым замешательством (она была не глупой и наверняка видела моё особое отношение к заведующему, потому, ввиду врождённой стервозности, не могла не всунуть свой нос в это весьма деликатное дело), но лицо её было предательски спокойным, скорее даже равнодушным. Кое-как взяв себя в руки, я спросила: – А как же Пётр Михайлович?

– А Михалыч наш женится и уезжает в столицу. Его давно зазывают туда всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Вот он наконец согласился. А что? Место непыльное. Да и зарплата там немаленькая, в разы больше здешней. Содержать семейство, пока жена в декрете, вполне хватит, – её слова резали моё сердце не хуже ножа. С каждым новым словом я всё больше ощущала острую боль в сердце. Стало тяжело дышать. – Что-то ты побелела. Нормально всё? – ни одна деталь не ускользала от её цепких карих глаз. И я видела ехидную ухмылку в карих глазах. В тот момент я просто ненавидела её за ту боль, что она вот так внезапно, без предупреждения мне причинила.

– Да что-то в глазах потемнело, – соврала я. – Спала сегодня два часа. Наверное, давление упало. Я гипотоник, у меня такое бывает, так что всё хорошо. На ком женится-то? – наконец я смогла успокоиться и мыслить трезво. Надо было сделать вид, что меня не очень-то беспокоит эта информация.

– На какой-то столичной мадаме, – загадочно произнесла коллега. – Видела я как-то их вместе. Красивая баба, молоденькая. Кажется, тоже врач. Самое оно для нашего Михалыча, – усмехнулась женщина.

– Вот бы всё у них было хорошо. Пётр Михайлович такой замечательный, – улыбнулась я. В это мгновение я была действительно рада за начальника: наконец-то и на его улицу пришёл праздник.

Видимо, мой комментарий прозвучал настолько искренне, что Таня пренебрежительно поморщилась. Очевидно, ей больше нравилось наблюдать меня страдающую, нежели радостную. Пожалуй, взгляни она на меня ночью после нашего короткого диалога – и её гнилая душонка порвалась бы от радости.

***

Как только я перешагнула порог своего жилища, моя радость моментально улетучилась, и моё лицо приняло какое-то промежуточное между грустью и злостью выражение. На кухне я подогрела остатки вчерашнего супа, но так к ним и не притронулась. Заварив кофе в свою ненавистную чашку, я бесцельно перемешивала его ложкой и не могла сосредоточиться ни на чём конкретном.