355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Д. Н. Замполит » Пулеметчик (СИ) » Текст книги (страница 15)
Пулеметчик (СИ)
  • Текст добавлен: 8 февраля 2022, 14:02

Текст книги "Пулеметчик (СИ)"


Автор книги: Д. Н. Замполит



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Черт, а вот об этом я не подумал, все на личных связях и поручительствах. Плохо дело, я в Питере почти никого не знаю, тем более из врачей.

– Увы, я знаком только с московскими медиками.

– С московскими? Постойте, а с профессором Федоровым, Сергеем Петровичем? Его недавно перевели к нам из Московского университета заведовать кафедрой.

– Да, встречались несколько раз, так сказать, шапочное знакомство.

Ну хоть какая-то польза от того, что круг образованных людей в России страшно узок и все в нем друг друга так или иначе знают.

– В таком случае я немедленно телефонирую в Академию, и если Сергей Петрович на месте, поедем к нему.

Так и вышло, минут десять ушло на то, чтобы дозвониться и договориться с Федоровым, еще через десять Боткин собрался и вышел в мундире военного медика с узкими серебряными погонами и еще минут пятнадцать мы ехали на другую сторону Невы к двухэтажному зданию наподобие большой барской усадьбы.

– Сергей Сергеевич, весьма рад. Михаил Дмитриевич, какими судьбами? – приветствовал нас Федоров, второй за сегодня доктор Айболит в очках и с бородкой. – Надеюсь, расширяете Жилищное общество в Санкт-Петербурге? А то я так горевал, что не успел к вам в Москве заселиться…

– Господи! – воскликнул Боткин. – Вы же тот самый Скамов, мне княжна Гедройц показывала ваше письмо в Маньчжурии! Сергей Петрович, я же вам говорил про новый линимент!

– Да-да-да, какая-то волшебная мазь по вашему рецепту, Михаил Дмитриевич?

– Нет-нет, никакого моего рецепта, просто американские шарлатаны от медицины выдумывают столько снадобий, что хоть одно из них должно было оказаться полезным, меня этой мазью пользовали в детстве, – отбоярился я и подумал, а не свалить ли все опять на мифического “доктора Уайта”.

– А почему же линимент не используется в Америке?

– Я так думаю, из-за резкого запаха березового дегтя.

– Да уж, нам ли, русским, пугаться этого запаха… – протянул Боткин. – Ну что же, коли вопрос с рекомендацией решен, надо ехать в Красный Крест.

На недоуменный вопрос Федорова я вкратце обрисовал ему обстановку и он ринулся с нами – ну что же, два профессора это всяко лучше, чем один профессор.

По дороге я еще раз, более развернуто изложил возможные угрозы, а также рассказал о создаваемых нами санитарных отрядах. До Инженерной улицы доехали мы минут за пятнадцать, я еще подумал, что как хорошо, что города еще маленькие и все нужное находится на расстоянии одного, максимум двух километров.

Здание главного правления Российского общества Красного Креста венчалось решетчатым сооружением, похожим на коробчатую телевизионную антенну. И назначение было то же самое – прием сигналов связи, только тут на рейках развешивали телефонные провода. Впрочем, сейчас в Питере подземные телефонные кабеля Сименса активно вытесняли воздушные линии Белла, так что решетке недолго осталось.

За время поездки господа военные медики видели и возбужденных рабочих, и военные патрули и вообще прониклись настолько, что отодвинули меня в сторону и насели на руководство сами, пугая второй Ходынкой и неготовностью городских больниц к приему большого числа пострадавших. Добро на использование флага было получено, сами врачи обещали присоединиться к нашим отрядам, как только станет известна их дислокация. Я обещал к вечеру сообщить это по телефону Боткину.

***

В здании конторы Механического завода, где была и квартира Нобеля, уже разворачивались “практики”, на дверях вместо швейцаров встали по несколько крепких молодых ребят, у каждого из четырех телефонных аппаратов сидели дежурные, из ближайших лавок тащили еду впрок, куда-то убегали посыльные… Чисто Смольный в Октябрьскую революцию, броневика только не хватает, печально подумал я и отправился знакомиться с Эмилем Людвиговичем.

Поладили мы с ним быстро, вплоть до того, что он распорядился подготовить спальные места, предоставил кипяток и многие бытовые мелочи.

Наконец-то я присел и сообразил, что с утра ничего не ел. Ребята быстро сварганили чаю, я схватил кусок хлеба с колбасой, нарезанной на газете. Что там пишут, кстати?

“Проведенный вне связи с действиями Маньчжурских армий и без их поддержки хотя бы демонстрацией, набег конницы от Сыфонтая на Инкоу не достиг всех поставленных целей – разрушено только два железнодорожных моста.”

Что-то я вообще не помню, что там в реале было. Но хоть два моста – они бы раньше так воевали.

– Как там посыльные к интеллигенции?

– Неплохо. В редакции “Наших дней” была сходка, тоже считают, что без кровопролития не обойдется. Они послали было делегацию к министрам – получили отлуп, сейчас собирают деньги.

– Что в городе?

– В отделах митинги, Гапона видели в нескольких местах, готовят шествие, кое-где “отступникам” намяли бока.

– Какие речи говорят?

– Царя поминают, мол, если не захочет нас выслушать, то не надо нам царя.

– Ого, и часто такое?

– Через одного.

– Власти и войска?

– Солдат стягивают, скорее всего, будут заставы на мостах и резерв на Дворцовой.

– Логично, давайте-ка тогда прикинем, где будут стычки и куда выдвинуть сандружины.

***

Переночевал я в конторе и с утра засел за стол с принесенной еще вчера картой Питера, а вскоре начали звонить телефоны.

Рабочие тысячами собирались у отделов, по всему городу буквально лагерем встали войска – с винтовками в козлах, с походными кухнями, с конными разъездами вокруг… Мосты в центр перекрыли, но соседние с нами Гренадерский и Сампсониевский были свободны, телефон работал без перебоев… “Мосты, банки, вокзалы, телеграф, телефон” – внезапно всплыло в голове.

Часов в одиннадцать все пришло в движении.

– Гапон у Нарвской заставы! – прокричал дежурный. – Идет во главе, несут хоругви и транспарант “Солдаты, не стреляйте в народ!”

С этой минуты полчаса аппараты трезвонили без умолку.

– На Васильевском разгоняют нагайками!

– У Нарвских ворот стрельба!

– Шлиссельбургский мост – казаки с пиками!

– У Академии художеств топчут конями!

В полдень в открытые окна долетели ружейные залпы со стороны Петропавловки, минут пять спустя оттуда позвонил наблюдатель:

– У Троицкого моста стрельба! До сорока пострадавших!

Через полчаса вал сообщений начал затухать, шествия были рассеяны, но рабочие пробирались к Дворцовой площади мелкими группами, даже на лодках, вовсю работали перевозы через Неву у Смольного.

Еще через час я не выдержал.

– Я в центр, вроде все стихло, надо посмотреть, как там наши.

Наверное, Борис углядел у меня в глазах, что возражать бесполезно и молча выделил двух провожатых из числа одетых “по господски”.

– Нет, господа хорошие, не поеду, у Троицкого побоище, стреляют, а ну как лошадь поранят! – первые два извозчика отказались, третьего уговорили аж за пять рублей довезти нас хотя бы до Марсова поля. Несмотря на его страхи, мы свободно проехали заслон пехоты и кавалерии на Литейном мосту – офицер осмотрел трех чисто одетых мужчин в перчатках и дал команду пропустить, так что мы уговорили извозчика довезти нас хотя бы до Садовой. Он высадил нас на углу Итальянской и умчался, нахлестывая лошадь.

Все было тихо, но лишь стоило нам тронутся в сторону Невского, как оттуда раздались залпы и сразу же крики, в просвет улицы было видно, как густеет празднично одетая толпа на проспекте, мелькают светлые рубахи и платья и слышно, как нарастает возмущенный гул.

Когда мы добрались до Казанского собора, в сквере перед которым развевался белый флаг с красным крестом, бойня вспыхнула с новой силой.

От моста через Мойку слышались вопли, ржание лошадей, звон разбитого стекла и выстрелы. Несколько раз толпу прорезали кавалеристы, лупя наотмашь шашками и в общей свалке было непонятно, плашмя они бьют или рубят. Крики на проспекте нарастали, толпа оттерла меня от провожатых

– Хунхузы!

– С японцами не можете, с нами воюете?

– Псы! Сволочи!

– Помогите! Убили!

Казаки развернулись и ринулись обратно, в просвете отхлынувшей толпы стали видны лежащие на мостовой тела, брошенные картузы и женские платки и кровь, кровь, кровь…

На меня, считавшего верхом жестокости гуманный разгон, когда каждого за ручки-ножки несут в автозак и где максимум можно получить дубиналом по хребтине, вид убитых и лужи крови привели в состояние холодной решимости и я полез за пистолетом…

Где-то на краю сознания пряталась мысль “Нет, нельзя, нельзя делать то, что делают они, иначе не будет никакой разницы.”

Навстречу снова качнулась толпа, я успел заметить расширенные от ужаса зрачки бегущей навстречу женщины с залитым кровью лицом, меня ухватили за рукав и потащили в сторону памятника Кутузову.

– Пусти! Пусти! – пытался я вырываться, но резкий тычок в солнечное сплетение выбил из меня дыхание. Ловя ртом воздух, я опустился на подножие постамента и наконец углядел, что это мои провожатые.

– Вы уж извините, Сосед, но Крамер наказал вас в свалку не пускать.

Я обмяк.

Через пару минут отдышался и мы наконец-то добрались до флага и сандружины, где, к моему удивлению, распоряжался Боткин.

Пострадавших несли и вели – по большей части обычную воскресную публику, пришедшую посмотреть, как будут вручать царю петицию. Вот и посмотрели, бога душу мать…

Чтобы забыться, я включился в работу на перевязочном пункте, пару раз приходилось отгонять от раненых наглых атаманцев (слава богу, что Боткин приехал в форме!) и к вечеру я уже мало чего соображал.

Раньше я представлял себе самодержавие больше по книжкам, эдакий бумажный тигр, дурилка картонная и относился к его бурбонам с улыбочкой, как к туповатым, но исполнительным дурачкам, которые не видят очевидного.

А сегодня я ненавидел. По настоящему, сильно, и даже начинал бояться, как бы эта лютая ненависть не закрыла мне светлую цель – делать революцию для людей, а не для того, чтобы уничтожить этих тварей.

Я поднял голову.

Неходячих пострадавших отправили в больницы, кто мог ходить – разошлись сами, мрачные дворники посыпали песком лужи крови и сгребали оставшийся после шествия мусор, войска вернулись в казармы…

Рядом, прямо на траве сквера, были сложены трупы в заляпанных кровью светлых летних рубахах и платьях, и плыл над городом тяжелый железистый запах.

Глава 17

Лето 1904

Митяй стоял в паре с толстым увальнем Борькой Полежаевым на втором этаже училища, где были выстроены на молебен все классы. Мелкий и совсем не солидный попик из соседней Антипьевской церкви, он же учитель закона божьего, вел торжественное мероприятие, которым открывается учебный год, сбоку дирижировал положенными песнопениями регент церковного хора.

Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу.

Пахло ладаном, в тело впивались застегнутые на все крючки и пуговицы отглаженные мундиры реалистов, затянутые поверх ремнями с латунными пряжками, но в рядах, несмотря на строгие взгляды и частые цыканья учителей, все равно шептались. И как было не шептаться – позади же было лето с его приключениями, которыми надо было срочно поделиться с товарищами, да еще какое лето!

Борька прямо подпрыгивал от нетерпения и стоило тягомотине закончится, да всем наконец перездороваться и дружески охлопаться, а то и дать тычка давно не виденному приятелю, сделал страшное лицо и зашептал:

– На перемене, за поленницей. Полная тайна! Никому не слова!

Пацаны забожились.

Дождаться конца урока математики после такого захода было почти нереально, вся Митькина компания сидела как на иголках и со звонком рванула на улицу, в проход между училищем и домиком причта.

За дровником и каретным сараем был хорошо известный реалистам закуток, куда они все и набились, возбужденно гомоня.

– Ну, давай!

– Что там у тебя?

– Не тяни, перемена кончится!

Важный Борька оглянулся, шикнул, снова повторил “Никому ни слова!”, раскрыл портфель и вытащил оттуда летнюю офицерскую фуражку, возможно, даже генеральскую.

– Ну, фуражка. И что? Таких двенадцать на дюжину, – нарочито небрежно протянул их коновод Виталька Келейников, но по глазам было видно, что завидует, еще бы, настоящая!

Борька надулся еще больше, но долго не выдержал и убил даже намек на разочарование:

– Великого князя Сергея Александровича!

– Иди ты! Самого???

– Как бог свят! – перекрестился Борька и значительно добавил: – У Никольских ворот подобрал, когда его бомбой разорвало.

Собрание ахнуло.

Виталька решительно забрал фуражку у Борьки, осмотрел и пустил по рукам. Про убийство великого князя знали все, еще бы такого не знать – дядю царя, московского генерал-губернатора взорвали прямо среди бела дня, убийцу по фамилии то ли Сафонов, то ли Сазонов, схватили на месте.

– Ты что, сам все видел?

– А то! – начал торопливо рассказывать Борька, размахивая руками. – Карета, два казака сзади и вдруг от часовни человек! Как размахнулся, как кинул, как рвануло! Коляска пополам, казаков с лошадей скинуло, кучер аж запряжку перелетел! Мне уши заложило! Дымище, копоть! Гляжу – фуражка катится, я цап и за пазуху, пока никто не видел! И бежать! Домой притащил, а она внутри вся крови, отмывать пришлось. Во, глядите, пораскинул великий князь мозгами!

Митьку при виде следов отмытого замутило.

Пацаны сдвинулись кучей над фуражкой, выдергивая ее друг у друга из рук и разглядывая со всех сторон, будто надеясь найти кусок от бомбы.

– Ладно, хватит, – Борька отобрал добычу и засунул ее в портфель, – на урок еще опоздаем.

***

Переход вел со второго этажа дома в узкий коридорчик училища между комнатой преподавателей и кабинетом Мазинга и потому волей-неволей Митяй, пробегая утром по нему в классы, слушал обрывки разговоров. Иногда господа педагоги дисктутировали слишком бурно и приходилось проскакивать быстро, чтобы не попасть под горячую руку или ждать на площадке перехода, если двери в учительскую были открыты.

В этом году говорили и спорили много, порой до крика.

Громко говорили о войне – поминали демарш генерала Гриппенберга, сдавшего командование армией из-за несогласия с Куропаткиным, отслеживали пункты, пройденные Второй тихоокеанской эскадрой по дороге на Дальний Восток, жаловались на бестолковое командование “генерала Назад”…

Несколько тише говорили о делах в стране – о страшной резне в двух кавказских губерних, где схлестнулись армяне и бакинские татары, о стачках, погромах и даже восстаниях, а таких событий с каждой неделей становилось все больше.

– Однако, господа! Полмиллиона бастующих! – Митька узнал баритон учителя математики Грибова, раздавшийся сквозь полуоткрытую дверь учительской.

– Эка новость. После июльских событий в Питере хоть миллион забастуй, ничего особенного, – ворчливо возразил голос Феликса Брандта, преподавателя немецкого.

– Да у них в Питере черт-те что творится, слыханное ли дело, советник императора – спирит Низье Филипп, французский жулик!

– Тише, тише, господа!

– А сейчас носятся с каким-то Григорием, человеком божьим! Сущее мракобесие!

– Да-да, то ли дело у нас в Первопрестольной! – саркастически заметил Брандт. – Ни старцев, ни божьих людей, ни богомолиц, особенно в Замоскворечье.

– Господа, господа, лучше послушайте, что пишет “Русское Слово” про сражение под Мукденом! Нам, как преподавателям технологического отделения, это должно быть особо интересно… сейчас… Ночью продолжались бои. На левом фланге с утра идет бой с обходной колонной японцев у Салинпу… Сильный западный ветер носит тучи пыли. Бой по всему фронту принимает все более решительный характер… нет, не то, а, вот! …С утра на правом фланге у селения Мадяну на реке Хуньхе… господи, ну и названия… японцы ведут энергичное наступление. Атаки их отбиты с помощью блиндированного поезда “Порт-Артур”. Обе стороны несут значительные потери. Правый и левый фланги японцев сильно теснят русских к северу. Боевая линия растянулась полукругом, почти окружив Мукден и Фушун. Так, пропустим… вот еще! Десятидневный кровопролитный бой не только не утихает, но и становится упорнее. Количество снарядов, выпускаемых обеими сторонами, громадно. После того как наш фланг завернулся к северу, переменив фронт против обходной японской колонны, оба противника упорно держаться на своих позициях. Колоссальную помощь войскам оказывают четыре блиндированных поезда с морскими орудиями “Харбин”, “Чита”, “Порт-Артур” и “Владивосток”, маневрируя между станциями Суятунь и Хушитай.

– Да-с, господа, полагаю, мы видим рождение нового рода оружия – сухопутных броненосцев!

– Я тоже обратил внимание, и даже отметил корреспонденцию гласного нашей городской думы господина Гучкова, он там помощником главноуполномоченного Красного Креста при Маньчжурской армии. Тэк-с, вот, прошу. “С этими механическими монстрами я познакомился еще на англо-бурской войне…” – звучным, хорошо поставленным голосом начал читать Грибов. Митька заслушался, но сообразил, что его могут в любой момент застукать и медленно прокрался обратно, на площадку перехода, оставил небольшую щелочку в двери и обратился в слух.

– “…но там не удалось увидеть их в настоящем бою, увидеть, насколько страшным может быть это оружие. Пыхающая дымом и паром стальная гусеница выезжает на позицию и через несколько минут ее пушки выплевывают снаряды в сторону японцев. Три залпа – и покрытый броней паровоз утаскивает механического монстра дальше, на новое место. Ответный японский налет разрушает лишь опустевшие временные пути.

Так, постоянно переменяя место, блиндированные поезда с экипажами из матросов-тихоокеанцев под командой морских офицеров, держали в напряжении армии генералов Оку и Ноги. А когда японская кавалерия прорвалась к железной дороге у Сингенпу, поезда встретили ее огнем из нескольких десятков пулеметов и обратили в бегство”, – закончил чтение Грибов, зашуршал газетой и обратился к коллегам. – А, каково?

***

Все эти новости и разговоры действовали на реалистов, в особенности выпускных классов, возбуждающе. Порой в тихий переулок училища приходили таинственные студенты с длинными, как у попов, патлами, в шляпах и пальто с поднятыми воротниками, и передавали реалистам на переменах листки “возмутительного содержания” и даже газету “Правда”.

Особенное сильное действие произвела ходившая по рукам брошюрка, в которой было пропечатано все о Кровавом воскресенье – и как собиралось шествие, и прокламации, которыми студенты и революционеры пытались отговорить рабочих, и афишки генерал-губернатора Трепова, в которых в организации шествия обвинялись эти самые студенты и революционеры, “подкупленные врагами”. И сообщения с фабрик, где срывали эти афишки, а треповских агитаторов гнали взашей, порой на крепких тумаках.

И самое главное, фотографии разгона шествия – атаки кавалерии, лежащие на улицах трупы, шеренги солдат, перевязочные пункты Красного Креста… Но страшнее всего были напечатанные после всех свидетельств очевидцев “милостивые слова”, коими Его Величество Государь Император через десять дней после побоища осчастливил депутацию рабочих столичных и пригородных заводов и фабрик в Александровском дворце в Царском селе:

“Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах – преступно. В попечениях Моих о рабочих людях озабочусь, чтобы всё возможное к улучшению быта их было сделано, и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их Мне, а потому прощаю им вину их.”

– Понимаете? – говорили многознающие старшеклассники. – Он прощает тех, в кого приказал стрелять!

А потом Митька случайно увидел оставленное на столе Михал Дмитрича письмо из Петербурга, в котором краем глаза ухватил “убитых от ста пятидесяти до двухсот человек” и два часа боролся с собственной совестью – читать чужие письма нельзя, но там ведь про Кровавое воскресенье!

Совесть проиграла, Митька цапнул письмо и, стоя у окна и шевеля губами, прочитал скупой отчет о работе санитарных дружин. Профессор Боткин сообщал, что помимо убитых было от пятисот до восьмисот пострадавших, точно число определить невозможно, поскольку многие за помощью не обращались. Также было много утонувших – пытаясь спастись от стрельбы и казаков, люди прыгали в многочисленные питерские речки и каналы и не всем, особенно раненым, удалось выплыть. И что большинство пострадавших имели ранения незаточенным холодным оружием в голову и плечи, преимущественно сзади.

Письмо завершалось явно саркастическим пассажем о том, что приехавшее на готовенькое Российское общество Красного Креста удостоилось благодарности генерал-губернатора, но чем был вызван сарказм, Митька не понял.

Он стоял у стола, перечитывая письмо еще раз, чтобы покрепче запомнить и завтра рассказать в училище, когда тренькнул дверной звонок, хлопнула входная дверь и раздался голос Михал Дмитрича. Митяй положил бумагу так, как она лежала до него и выскочил в прихожую, где уже собрались все домочадцы.

Михал Дмитрич как раз целовал Наталью Семеновну, на что с умилением взирали Ираида и Аглая, новая горничная, поступившая взамен Марты. “Полный дом бабья” – нарочито грубо подумал Митька, вспоминая рукастого Ивана Федорова, с кем было так интересно летом. Иван не только многому научил Митяя, когда они ремонтировали сломанное смерчем и у себя, и у соседей, но и многое рассказал про работу на заводе и по всему выходило, что жизнь там ох какая нелегкая, почти как в подзабытой деревне, так что Митька оченно хорошо понимал отчего питерские рабочие решили идти с петицией к царю.

Жаль, нету Ивана, уехал. А когда Михал Дмитрич уходит, за мужика в доме только Митяй и его пытаются воспитывать сразу три женщины…

– Через полчаса все за стол, обед будет готов, – скомандовала Наталья Семеновна и Михал Дмитрич, освободившись от пальто и уличной обуви, отправился в кабинет, где сел названивать по телефону.

***

Собирались поначалу у Митьки, в часы, когда старших не было дома. Прислуги можно было не опасаться, поскольку все приходили из училища, с книжками и тетрадками и вроде как занимались.

– Вот, товарищи, – начал по-взрослому Виталька, тряхнув челкой и вынимая из портфеля газету “Русское слово”, – последние новости из Женевы.

– “Слово”? – презрительно скривил губу Петька Лятошинский, севший на низкую табуретку, иначе из-за роста он торчал над остальными на целую голову. – Ты бы еще “Московские ведомости” притащил.

Все понимающе усмехнулись, “Ведомости” в среде передовой молодежи не котировались.

– Не спеши, – таинственно продолжил Виталик и развернул газету, внутри которой оказались вложены тонкие листки “Правды”. – Конспирация!

– Ух ты, свежая! Где взял?

– Так я и сказал. Где взял – там уже нету. Слушайте.

Виталька отложил портфель, поерзал на стуле и начал вполголоса читать сообщение о создании “Союза Труда и Правды”:

– …практическая работа уже привела к появлению объединенных организаций на местах, в первую очередь в Поволжье, на Урале, в Туркестане. Таким образом, создание Союза завершает начавшийся снизу стихийный революционный процесс и объединяет на сегодня эсеров, эсдеков, ряд национальных социалистических организаций, например, польских, кавказских и финляндских, а также несколько анархических групп. В президиум Союза избраны товарищи Плеханов, Кропоткин, Брешко-Брешковская и другие. Избран также Исполнительный комитет Союза, фамилии не разглашаются по конспиративным соображениям. Общей целью Союза поставлена борьба за замену самодержавного правления демократической республикой посредством забастовок, акций неповиновения и других методов вплоть до вооруженного восстания…

– Да ну, говорильня очередная, – скривился как от лимона Лятошинский. – То ли дело у хлебовольцев! Вот, достал тут…

– Прокламация группы “Хлеб и Воля”, – Петька полез за пазуху, покопался там и вытащил несколько листков бумаги и начал читать. – Считая, что современное русское демократическое движение лишь отвлекает пролетариат от борьбы за его собственные интересы, мы призываем к разжиганию беспощадной гражданской войны, созданию вольных боевых дружин и экспроприациям.

– Основным средством нашей борьбы должен стать террор, который является неизбежным атрибутом революционного периода до и во время революции. Террор имеет троякое значение: как мщение, как пропаганда и как “изъятие из обращения” особенно жестоких и “талантливых” представителей реакции, – Петька обвел всех горящим взглядом и продолжил. – Вынимайте на время соху из борозды, выходите с фабрик и заводов, крестьяне и рабочие! Берите топор, ружье, косу и рогатину! Зажигайте барские усадьбы и хоромы, бейте становых и исправников, освобождайте себя и детей своих по деревням. Нападайте в одиночку, воюйте с боевыми дружинами, бейте и в набат, берите также из магазинов и складов все нужные припасы и одежду – это все принадлежит нам, трудящимся.

Будьте готовы к мести за рабочую кровь, к бросанью бомб в наших угнетателей, к массовому террору против фабрикантов, директоров, полиции, министров и прочей сволочи. Достаточно увидеть на человеке белые перчатки, чтобы признать в нем врага, достойного смерти…

– Так мы не крестьяне и не рабочие, – возразил было Полежаев.

– Мы тоже угнетенные, школа при бюрократически-полицейском режиме становится не рассадником просвещения, а питомником для разведения чиновников и лиц, преданных существующему строю! – ответил Петька явно чужими словами.

– Брось, у нас в училище какой режим? И учителя не давят.

– У нас хорошо, а вокруг? Нет, вот анархисты – настоящие революционеры! И нам тоже надо готовиться! Мне брат писал, что у них на Сахалине все вооружаются, а мы чего ждем? – авторитет Петьки в немалой степени возник из-за того, что Лятошинский-старший был настоящим боевиком и загремел в ссылку из-за выделки бомб.

– Так на Сахалин того и гляди японцы высадятся, а у нас все тихо.

– Все равно, надо бороться! – уперся Петька.

На том по первости и порешили.

Митька всю ночь ворочался, пытаясь разобраться в своих мыслях. В листовках и брошюрках, которые звали к борьбе, говорилась правда, особенно про крестьянскую жизнь, которую Митька вполне помнил – и про голод, и про бесправие, и про тяжкий труд… Что надо бороться с кулаками да помещиками – сомнений не вызывало. Но сейчас-то он не в деревне и с кем ему бороться в Москве? С учителями? Или, смешно сказать, с Михал Дмитричем? Нет, не все так просто…

Но товарищей он не бросит.

***

Тайные сходки продолжались всю осень, особенно когда Россию тряхнула всеобщая политическая стачка – бастовали Баку, Иваново-Вознесенск, Питер и Москва, Харьков, Ростов, Юзовка, а в польской Лодзи дело дошло до восстания и боев с полицией и войсками.

Петька с середины октября ходил мрачный – японцы высадились на Сахалине и что там теперь будет с его братом, неизвестно, новости больше не поступали. Оттого он пуще прежнего настаивал на необходимости борьбы, постепенно оттесняя Келейникова с позиции лидера.

– Нам, товарищи, нужно оружие. Где мы можем его раздобыть? – и почему-то посмотрел на Митьку.

– Купить, – предложил разумный Борька, – если все будут экономить, за месяц-другой наберем.

– Долго, да и наберем мы на один револьвер, а нас сколько?

– У отца пистолет есть, – вдруг сказал рыжий и веснушчатый Никита Слепцов, – он его в столе хранит и никогда не носит.

– А у тебя? – Лятошинской снова посмотрел на Митяя.

– Пистолеты есть, только я у Михал Дмитрича ничего брать не буду.

– Это почему же?

– Потому.

– Струсил, да? – начал заводиться Петька. – Струсил у буржуя пистолет забрать?

– И ничего он не буржуй! – сжал кулаки Митяй. – Он инженер!

– А квартира вон какая буржуйская! С картинами!

– Картины это подарок, на свадьбу! Савва Морозов подарил! – ляпнул Митька сгоряча.

– А Морозовы и есть самые главные буржуи! На буржуев работает, от буржуев подарки получает, значит, сам буржуй!

От драки спас только приход Натальи Семеновны, при которой мутузиться было никак невозможно, но с Лятошинским они крепко поссорились.

Вечером Митяй улучил момент и спросил:

– Михал Дмитрич, вы буржуй?

– Видишь ли, Митя… – помедлив, начал отвечать тот, – в узком смысле буржуй это тот, кто владеет капиталом и средствами производства, и присваивает созданную наемным трудом прибыль.

– А вот Ираида и Аглая это наемный труд?

– Наемный, но они не создают прибыль, так что я ее не присваиваю и средств производства у меня нет. Но в расширенном понимании, с точки зрения рабочих, мы буржуи.

– Это почему?

– Ну, вот как для деревенских все, кто из города в костюме и шляпе – баре, так и тут. В вульгарном, так сказать, смысле.

Мысль о пребывании в буржуйском сословии жгла и требовала выхода, иногда от злости хотелось все ломать и крушить, но против этого восставало вся суровая крестьянская закваска – как это, портить хорошие вещи? С Петькой они уже неделю не разговаривали, но тут японцы устроили разгром Второй тихоокеанской эскадры в Пусанском проливе, из бойни сумели вырваться лишь два броненосца и два крейсера и эта новость была такой силы, что снова собрала всех в митяевой комнате.

– Царизм обречен! После таких поражений его конец неизбежен! – воодушевленно вещал Лятошинский, расхаживая по комнате. – Надо спешить, иначе его свалят без нас! А оружие… что ж, надо при удобном случае напасть на городового и отнять револьвер.

Все замерли от такого простого способа, при всей решительности и революционности было боязно.

– Но как? – у Борьки душа ушла в пятки

– Устроить вечером темную Никанорычу – набросить что-нибудь на голову, можно перца в глаза сыпануть, запутать, повалить и вытащить револьвер из кобуры.

– Ты с нами? – повернулся Петька к хозяину комнаты.

Митька за эти дни перелопатил все книжки по химии, которые нашлись в доме и даже три раза расспрашивал старшеклассников химико-технологического отделения, и потому он встал, одернул форму и твердо сказал:

– Я могу сделать меленит.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю