Текст книги "Пулеметчик (СИ)"

Автор книги: Д. Н. Замполит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава 15

Лето 1904

Шишка получилась что надо, холодные примочки ее не брали, несмотря на все старания Наташи, так что видок был явно не для светского раута – ободранная ветками рожа, пара ожогов на руках и в довершение всего меня скрючило буквой зю от прострела. Спину я потянул, когда выкидывал Глафиру в окно, и это еще легко отделался, в городе было несколько десятков погибших и до трехсот пострадавших – смерч снес пару тысяч домов в восточных пригородах, а сорванные кровли даже не считали.

После оказания первой помощи, распределения оставшихся без крыши над головой дачников по уцелевшим строениям и приведения всего в относительный порядок, повезли меня в Марьину рощу, в руки Ян Цзюминя, после чего я начал передвигаться относительно ровно.

И надо сказать, в статусе больного женатого героя мне понравилось, все вокруг тебя бегают, норовят покормить с ложечки и всячески ублажают, кругом природа и благорастворение воздухов. Нет, идея с дачей была недурна, разве что надо подумать насчет безопасности домашних в мое отсутствие, а то вон, налетит опять шквал, да и на меня с ножом всего в полукилометре отсюда бросались.

Через несколько дней я пришел в норму, соседние участки более-менее восстановили и наши “постояльцы” нас покинули. Заодно мы лишились Марты, она предпочла взять расчет, не дожидаясь большого конфликта с молодой хозяйкой. Ну, вольному – воля, немалое выходное пособие и рекомендательное письмо (хотя она уверяла, что собирается уехать в Ригу и отойти от дел) позволило нам расстаться по семейному. Теперь я был уверен, что в доме посторонних глаз нет – Ираиду несколько раз негласно проверяли и ничего не обнаружили.

А раз посторонние нам не нужны, значит, надо пригласить кого-то из наших сторожей пожить лето на даче, с чем я и отписал Савинкову. И с конспиративными делами помощь будет, и с безопасностью.

На третий день после письма в калитку постучали, открыла Ираида и провела человека сразу к Наташе, я же сидел и ковырялся с очередными расчетами, пока меня не позвала жена.

– Пришел товарищ от Крамера, будет у нас жить под видом работника, – сообщила мне Наташа. – Сейчас на кухне сидит, сходи, познакомься.

Да не вопрос, но вообще Борис тот еще мастер подкузьмить – отправил человека с паролем не ко мне, а к Наташе, которая до сих пор не в курсе моей истинной роли в организации.

На кухне, спиной к двери, сидел “работник”, а вокруг хлопотала Ираида, подливая чай. Ручища, в которой потерялся стакан, была прямо как у Федорова.

Впрочем, все остальное тоже было как у Федорова.

– Ваня!

– Инженер!

– А вы разве знаете друг друга? – удивилась Наташа.

– Да уж лет шесть или семь, с забастовки на кирпичном, – сообщил слесарь.

– Ладно, пойдемте во двор, покажу что где, – позвал я их наружу.

Буря повалила десятки деревьев, листья на упавших дубах и березах за прошедшие дни подвялились и все вокруг пропиталось запахом банных веников, не будь богородские мужики заняты починкой и восстановлением после смерча, давно бы срезали все ветки и повесили сушиться на чердаки.

У дальнего сарая на участке я остановился и повернулся к шедшим за мной.

– Значит, так, товарищи. Никакой нелегальщины в доме не держать и не приносить. Здесь все должно быть чисто.

Иван согласно кивнул, а Наташа скептически подняла бровь, дескать, мы еще посмотрим, ишь, раскомандовался! Мда, надо будет как-то обозначить позиции.

***

Стачки последние полгода шли как по расписанию – то здесь, то там поднимались рабочие одного, двух, а то и пяти-семи заводов, несколько раз вставали целые города, как Баку или Лодзь. Вот и в Петербурге из-за увольнения нескольких членов зубатовского “профсоюза” забастовал путиловцы – солидно, обстоятельно, с комитетом, кассой взаимопомощи и всеми штучками, прижившимися с нашей легкой руки. Посланцы в дирекцию изложили просьбу восстановить уволенных на работе и получили от директора отлуп, после чего остановился весь завод. После второго отказа к забастовке присоединились два соседних завода, а в требованиях рабочих появились восьмичасовой рабочий день, отмена сверхурочных, установление нижней границы оплаты и создание согласительной комиссии. Хозяева и управляющие уперлись и через два дня бастовало уже пятнадцать заводов, а “Собрание русских фабрично-заводских рабочих” раскручивало ситуацию все больше и больше.

Наши из Питера сообщали, что все развивается в нужном русле, идет под контролем и я был спокоен, до тех пор, пока не появился Савинков.

Я вышел к калитке на окрик и поначалу его даже не узнал – он отрастил бороду, носил пиджак поверх косоворотки, сапоги и картуз и выглядел как строительный десятник, которых нынче в Сокольниках и Богородском было пруд пруди, работы после смерча хватит до осени точно.

– Что стряслось? – спросил я, как только мы отошли от участка подальше в рощу. Понятное дело, что явится вот так вот, без вызова на встречу, да еще не на явку, можно только в экстренном случае.

– В Питере плохо, “Собрание” получило третий отказ. Почуяли, что проигрывают экономическую забастовку, а с ней и влияние на рабочих и потому решили готовить политическую петицию и шествие к царю.

Бога душу мать, неужели Кровавое воскресенье? Я-то ожидал чего-то подобного, но в подсознании сидела дата “9 января”, а тут посреди лета… да и наше влияние на зубатовские общества было явно сильнее, чем в реале, вот и прощелкал… ммать!

– Кто во главе? – контрольный вопрос, вдруг все еще не так плохо.

– Священник, Георгий Гапон, – ответил Борис и отломал ветку отмахиваться от насекомых.

Приехали, оно.

Я присел на поваленный ствол и выслушал нервный рассказ Бориса. По всему выходило, что “освобожденцы” после парижской конференции решили “валить самодержавие”, но самим действовать было страшно и они настропалили Гапона немножко потаскать каштаны из огня. Первая встреча с попом прошла еще в апреле, были заместитель председателя “Союза освобождения” Анненский, экономист Прокопович и его жена Кускова, чье имя нельзя было упоминать при Плеханове, они-то и предложили Гапону устроить шествие с петицией. Не знаю, кто там из них такой умный, но на честолюбии и мессианстве Гапона они сыграли очень правильно. Сами-то на банкетах заявления принимают, в газетки пописывают, а под выстрелы пусть другие идут, очень в либеральном стиле, нечего сказать. Да и я тоже хорош, забросил все, кроме конференции и еще радовался, что в Питере при нашей помощи зубатовский профсоюз разрастается и выходит из-под контроля охранки.

– Текст петиции известен? – спросил я для порядка, слабо надеясь, что в нем только умеренные требования.

– Есть несколько вариантов, отличаются мало, в основе платформа Большева, с различными христианскими дополнениями, плюс идея единства царя с народом.

– Основные пункты?

– Выборная демократия, профсоюзы, – начал мрачно перечислять Савинков, – политические свободы, отмена выкупных платежей, отделение церкви от государства, замена всех косвенных налогов прямым подоходным налогом с прогрессивной шкалой…

Мать, мать, мать… В петиции практически все наши цели, но, блин, надо же понимать, где, когда и с кем! Одно только требование прогрессивного налога способно привести власть в исступление, а уж в комплекте со всем остальным… Идти с этой петицией к царю – все равно что уговаривать его вот прям щаз утопиться на глазах всего народа, а мы ему за это, так и быть, спасибо скажем.

Внезапно я поймал себя на мысли, что еще полгода назад я бы пришел в такой ситуации в ярость, а тут относительно спокоен…

– Мы через наших людей в Собрании можем как-то остановить или перенаправить это движение?

– Пробовали, почти вся организация держится на нескольких активистах, вроде семьи Карелиных, к ним подход есть, но рабочие слушают только Гапона, – отрицательно покачал головой Борис.

– Черт, мы же считали, что у нас полное влияние на зубатовские профсоюзы!

– Так и есть, но тут проблема в лидере, – Савинков сощурился на просвет среди деревьев, махая веткой и разгоняя комаров. – Исключительно сильная личность, хороший оратор, умеет зажигать толпу, даже манипулятор. И, похоже, сам верит в свою исключительность и заражает этой верой других.

– Есть возможность как-то повлиять на него? – вот кто, кто мне виноват, что я этот зубатовский контакт за целый год не реализовал?

– Ну поэтому я и здесь, – взглянул мне прямо в глаза Боря. – Он не желает ни с кем разговаривать, кроме Большева.

Оппаньки.

– Та-ак, и когда у нас встреча? – будь я проклят, если не использую хоть малейший шанс отговорить его.

– Через два дня, в Териоках. Обеспечивают финские товарищи и ребята Никитича.

– Хорошо, – я поднялся со ствола и повернул в сторону дачи. – Но за это вы мне кое-что должны.

– И что именно? – с удивлением спросил Савинков, раньше за мной такой меркантильности не водилось.

– Видите ли, Крамер, моя жена до сих пор не в курсе моего конспиративного альтер эго, она считает, что я просто ваш курьер.

– Смешно, право слово.

– Вот мне и нужно, чтобы вы представили меня, скажем, членом московского комитета.

– Ну, это самое простое, – усмехнулся визави и мы двинулись к даче.

***

Наташа выгнулась, сжала меня бедрами, с легким всхлипом покачнулась, опираясь на наши руки со сплетенными пальцами, и медленно опустилась мне на грудь. Я высвободился и гладил ее по распущенным волосам и спине, целуя в макушку и сам возвращаясь с седьмого неба.

Через несколько минут мы отдышались и Наташа, продолжая сидеть на мне верхом, снова поднялась и обличающе уставила на меня палец.

– Значит, Сосед? Член Московского комитета? – веселые бесенята прыгали в ее глазах.

– Он самый. А ты, значит, Зайчик? Ну что же, будем знакомы, товарищ Зайчик, – я попытался притянуть ее к себе и поцеловать, но Наташа уперлась.

– А еще какие тайны у тебя от меня есть, кроме конспиративных?

Я пожал плечами, насколько это было возможно в моем положении. Ага, так я все и выложил. Может быть, как-нибудь… потом… или вообще никогда.

– Послушай, есть вещи, которые я у тебя не спрашиваю. И есть вещи, которые я тебе не расскажу, пока не придет время. Вот что-нибудь другое – пожалуйста.

– Другое? Хм… Что такое зеленка?

– Какая еще зеленка? – вот умеют женщины делать внезапные повороты в разговоре!

– Которую ты требовал подготовить перед шквалом.

Вот же въедливая какая, пожалуй, на медицинские темы дома лучше не разговаривать, ляпну еще чего-нибудь – допросов не оберешься. Но про зеленку, конечно, надо рассказать, лучший же друг моего детства, наравне с мазью Вишневского, без нее покорение велосипеда, заборов и деревьев в округе могло иметь гораздо более печальные последствия.

– Раствор зеленого анилинового красителя в спирте, очень хороший антисептик.

– Какого именно красителя? – деловито спросил наш семейный медик, похоже, ее совершенно не смущало, что она сидит голышом на таком же раздетом муже.

– Он так и называется, бриллиантовый зеленый, точнее не знаю.

– И тебе про него рассказывал, разумеется, все тот же доктор Уайт в Калифорнии?

Никогда Штирлиц не был так близко к провалу.

– Нет, бомбейский брамин-йог Иоканаан Марусидзе, любимец Рабиндраната Тагора.

– Ах ты! – маленькие кулачки замолотили по моей груди.

Я перехватил ее тонкие запястья, повалил на себя и поцеловал в губы.

– Все-все-все, забьешь как мамонта! Давай спать, а то я уже еле языком ворочаю.

***

Деревянный вокзал Терийоки выглядел, как несколько составленных вместе светлых домиков и был, так сказать, транспортным хабом для поселка, раскинувшегося на восемь верст между железной дорогой и заливом. До Питера всего сорок километров, поезда идут каждые полчаса, действуют финские законы. Неудивительно, что тут, среди садов и сосен облюбовали дачи столичные интеллигенты и чиновники и что именно сюда, вплотную к главному городу империи, выдвинуло свои передовые базы подполье.

На вокзале меня встретил молчаливый молодой человек в летнем канотье с синей лентой и галстуком в мелкую голубую полоску – точно такими же, как и у меня, ответил на пароль и предложил доехать до места на извозчике.

– Далеко ехать?

– Километра три.

До назначенной встречи был еще почти час и я решил пройтись и не прогадал. Яблони уже отцвели, но каждая дача утопала в деревьях, кустах и цветах, словно соревнуясь, где сад пышнее. Деревянные строения были на любой вкус – от самых обычных домиков до роскошных вилл в несколько этажей, с флигелями и службами, однако все они неуловимо отличались от привычных мне дач в Сокольниках да и вообще под Москвой. Где-то дома были с претензией на архитектуру, где-то просто год от года пристраивали крылья, мансарды и веранды, превращая цельный дом в нагромождение кубиков. Так и шел сорок минут, разглядывая чудеса финского стиля и гадая, где тут живут Репин, Менделеев или Павлов.

В просветах было видно спокойное море, вода тут почти не соленая, чистая и свежая, волн нет, искупаться бы…

Явка была устроена в двухэтажном доме с широкими белыми наличниками, принадлежавшем местному финскому активисту Уотинену. Впрочем, кем, как не активистом быть в девятнадцать лет?

В холле с плетеных стульев встали и загородили дорогу еще два молодых человека и допустили нас к лестнице на второй этаж только после ритуала с паролем и отзывом.

Провожатый миновал беленую печь-голландку с чугунными дверцами, открыл дверь, и сказал:

– Вот, Георгий Аполлонович, это товарищ Большев.

Навстречу мне с кресла поднялся худощавый темноглазый брюнет со смуглой кожей, в черной рясе с крупным наперсным крестом. Было в нем что-то неуловимо итальянское, эдакий Гарибальди в молодости.

Он двинулся навстречу и, даже не подав руки, вперил в меня загоревшийся взгляд.

Ну, это даже не интересно, я не в гляделки играть ехал, но раз хозяин так хочет – нате, у нас в школе только ленивый не умел смотреть прямо в переносицу строгому завучу так, чтобы нельзя было поймать глаза.

Через полминуты, видя, что его прием не срабатывает, Гапон отвел свои буркалы и очень просто и душевно поздоровался.

– Очень рад вас видеть! – начал он с заметным украинским акцентом и наконец-то пожал мне руку.

– Добрый день! – кивнул я, высвобождая ладонь.

– Как вас по батюшке величать прикажете?

– Мирон Опанасович, – решил я выбиться из образа.

– Так вы теж з хохлив?

– Нет, это конспиративное имя.

– От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? – перешел он обратно на русский.

– Да пожалуйста, – курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались “интересными”, в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.

Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.

– Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания! Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в “Собрание", мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… у нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!

– Может, заняться пока организацией, – перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, – переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем, изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.

– Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.

– Но их можно изложить и без шествия, – вклинился я в этот поток еще раз. – Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.

– Пусть! События надвигаются и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! – горячо возразил Гапон.

– Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, – попытался я охладить его пыл. – Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.

– С нами пойдут все предместья! Мы заставим нас слушать! – он зажег следующую папиросу от первой и резким жестом выкинул окурок.

Черт, да он просто азартный игрок, он повышает ставки! Ведь проигрыш забастовки означает конец Собранию, все новые члены как записались на подъеме, так и схлынут при поражении, и ему просто ничего не остается, как обострять ситуацию и выдвигать политические требования, чтобы остаться на гребне волны.

– Вы хотите ограничить самодержавие, – я старался противопоставить его проповеди холодный и рассудительный разговор, – а самодержавие не хочет ограничений.

– Да, но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, нам достаточно наиболее существенных.

– Но самодержавие будет отбиваться, в город уже стягивают войска, – тут я блефовал, поскольку не знал, так это или нет, но в реале-то войска из других городов вызывали.

– Если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя! – воскликнул священник и продолжил, – Великий момент наступает для нас, не горе, если будут жертвы. Не на полях Маньчжурии, а здесь, на улицах Петербурга, пролитая кровь создаст обновление России.

Иезуит, как есть иезуит – цель оправдывает средства.

– Третьего дня, как вы знаете, в Царском селе умалишенный бросился с ножом на коляску, в которой ехал император, власти нервничают, генералы сами себя пугают и наверняка отдадут приказ действовать силой, – не оставлял я попытки достучаться до Гапона. – Сколько может погибнуть? В конце концов, могут убить и вас.

– А меня и так, и так убьют. Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут… – неожиданно священник помрачнел. – Мой конец так или иначе неизбежен: в одном случае на баррикадах, в другом от ножа, яда, револьвера или в тюрьме…

Эк его шарахает… Но горяч, горяч, а тут, как говорил Феликс Эдмундович, надо бы иметь холодную голову.

– Да бросьте, давайте лучше вместе сделаем настоящие профсоюзы, сильные, по всей России как вы и хотите, а не будем подвергать уже сделанное такому риску. Вы же людей на убой ведете!

– Никто никогда меня не понимал, и вы не понимаете. Рабочие меня любят, но боятся, вы вот ненавидите и совершенно незаслуженно обвиняете меня в том, в чем я не могу быть виновен. Но никто не задумывается о том, что ведь и у меня обыкновенная человеческая душа, что ведь и я такой же человек, как и другие люди, что и у меня такие же слабости, как и у других.

– Да через ваши слабости будут сотни убитых, неужели не ясно?

Гапон молчал. Помолчал и я, поглядел в окно и пожалел, что я не террорист – убить упрямую тварь и сорвать шествие. Или встряхнуть над пропастью, как Ленина. И снова проскочила мысль, что раньше я бы уже взбесился, а сейчас спокоен.

– Хорошо. Мы оставляем за собой право бороться против организации шествия, вплоть до изоляции руководителей Собрания.

– Если это угроза, то предупреждаю, что буду действовать только согласно моим убеждениям, – зыркнул Гапон исподлобья.

На том разговор и окончили.

Глава 16

Июль 1904

Два дня после разговора с Гапоном прошли в лихорадочных попытках исправить или направить ситуацию и начисто разбили наши иллюзии о том, что мы контролируем процесс.

Рабочие пригороды трясло, на Выборгской и Петроградской стороне, за Невской, Московской и далекою Нарвской заставами, на Васильевском и в Колпино шли собрания и митинги. Мы выдернули всех, кого только могли и направили в отделы “Собрания”, пытаясь достучаться и объяснить, что шествие ничем, кроме стрельбы и убитых, кончится не может.

Но – бесполезно.

Гапон ездил по отделам и произносил речи о том, что нужно идти, причем не просто рабочим, а с женами и детьми, скотина такая, а если царь отдаст приказ стрелять – ну ничего, значит, нет больше у нас царя. Прямо слышалось в этом бессмертное “А бабы новых нарожают”.

Брожение и общее возбуждение в городе нарастали, бастовали уже свыше ста пятидесяти предприятий, от многотысячных гигантов вроде Путиловского, “Треугольника” или Невского судостроительного до мелких заводиков и мастерских на два-три десятка рабочих, всего около ста тысяч человек, насколько мы смогли определить.

В отделы “Собрания” шел поток людей – вступать в члены, подписывать петицию и слушать агитаторов, толковавших ее содержание.

Общий порыв, сродни религиозной экзальтации, охватил питерских рабочих и мы никак не могли переломить этого настроения. Даже если нам удавалось убедить несколько человек, остальные тут же начинали стыдить “отступников” и кричать на нас, все усилия уходили, как вода в песок. Решимость была необыкновенная, случайные недоразумения гасились суровыми словами “Не время спорить!”, если кто-то спрашивал, а вдруг царь долго не выйдет, то ему отвечали, что тогда придется ждать до глубокой ночи и на такой случай просто надо взять с собой еды.

Уже к обеду стало ясно, что в шествии примут участие все отделы Собрания и что наша попытка провалилась. Вечером мы собрались на квартире путиловского инженера Петра Рутенберга, практика из эсеров, носившего усы и очки прямо как у американского президента Тедди Рузвельта.

Настроение было, прямо скажем, подавленное, в первую голову из-за собственного бессилия перед народной стихией, которая грозила смыть каждого из нас, как щепку.

Снова проскакивали малодушные мысли о том, что я сделал все, что мог, что я уже не мальчик, что у меня семья и любимая работа и надо бросать игры в революцию и просто жить. В конце концов, уехать в Штаты, денег с патентов хватит и мне и даже внукам, с Эдисоном разберемся…

Но, ммать, ребята смотрят на меня и надо держаться.

– Остановить шествие мы, очевидно, не сумеем. Поэтому давайте думать, что делать дальше.

– Полагаю, после того, как царь так или иначе примет петицию… – начал один из питерских, по виду техник или младший инженер.

Я лишь махнул рукой

– Не примет. В город уже прибывают войска, то есть власти намерены не допустить шествия, а рабочие наоборот, настроены во что бы то ни стало дойти до Зимнего дворца.

– Кровопролитие неизбежно? – поднял голову Петр.

– Думаю, да.

Вот так вот, хотел спасти миллионы, а предотвратить бойню и спасти хотя бы несколько сотен не можешь… Спасти несколько сотен… спасти…

– Товарищи, а есть среди нас медики?

Неожиданный вопрос вызвал некоторое оживление, Красин оглядел собравшихся и ответил:

– Здесь нет, но среди наших много студентов медицинских факультетов…

– Развернуть перевязочные пункты? – Савинков, как всегда, соображал быстрее прочих.

– Да. Несколько, лучше всего что-то вроде санитарных летучек за колонной каждого отдела.

– Людей найдем, нужны деньги на закупку марли, бинтов, йода и прочего, – собравшиеся оживились, почувствовав хоть какое-то дело с реальной пользой.

– Деньги – последнее, что можно сегодня жалеть. Никитич, вы отвечаете за санитарные дружины.

– А если войска нападут на наши перевязочные пункты?

– Нужен флаг Красного Креста и повязки.

– Сделаем.

– Узнайте у медиков, кто из профессоров имеет влияние в Красном Кресте, – обратился я к питерским, я завтра с утра постараюсь его убедить и уже вместе поедем, договоримся об использовании флага.

– А может, выкрасть Гапона? И запереть его где-нибудь на пару дней, а? – вдруг с надеждой предложил Рутенберг.

Все посмотрели на Бориса.

– С ним постоянно два телохранителя из рабочих, вокруг десятки людей, ночевать он наверняка будет в одном из отделов. Придется действовать силой, а коли так – без стрельбы не обойдется и будут жертвы.

Снова воцарилось тяжелое молчание. Что мы еще можем? Помощь, координация…

– Нам нужен штаб, где мы можем принимать сообщения, какая-нибудь контора, желательно с несколькими телефонами.

– Механический завод Нобеля, – тут же предложил техник и начал деловито перечислять. – Расположен на Выборгской, близко к центру. Большая контора, четыре абонента. Хозяин, Эмиль Людвигович, относится к нам с симпатией, да и завод все равно бастует, конторе делать нечего. Если с ним поговорить, он наверняка не откажет.

– Хорошо. Дальше, нам нужно подготовить две листовки от имени “Правды”.

– Почему две? – спросил кто-то из табачного дыма в глубине комнаты, где собрались курящие.

– На завтра о том, как себя вести при столкновении с войсками. При выстрелах ложиться на землю, отходить дворами и так далее. На воскресенье… – я на несколько секунд задумался, – раз уж не можем предотвратить, то должны извлечь максимальную пользу для дела. Нужно писать о том, что мы пытались остановить, ничего не вышло и потому мы считаем все произошедшее провокацией и возлагаем всю вину на самодержавие. И сворачиваем поддержку полицейских профсоюзов, как полностью дискредитированных. И призываем ко всеобщей забастовке.

– А если шествие пройдет мирно и сумеет вручить петицию? – все еще надеялся техник.

– Просто уничтожим тираж.

– Тогда нужен текст, – Савинков что-то попутно отмечал в маленьком блокноте. – Напечатаем завтра, но при такой спешке и двух листовках подряд мы засветим печатню.

– Напишу сегодня ночью, к утру, – вряд ли я на таком нервяке засну, так хоть делом займусь. – А типографию нужно будет сразу свернуть.

– Не знаю… может, даже не успеем вывезти оборудование, – Борис привычным жестом потер подбородок.

– Да черт с ним, с оборудованием, когда такие дела, главное, люди! – неожиданно громко воскликнул Петр.

– Тише, товарищ! – шикнули на него из угла. – Окна же открыты!

– Ну так давайте закроем!

– Не надо, – остановил я. – Задохнемся от табачного дыма, так что прошу всех умерить пыл.

И тут мне в голову стукнули еще две идеи.

– Коллеги инженеры и техники, а есть среди нас кто умеют пользоваться фотокамерой Кодака?

После некоторого недоумения таких в комнате нашлось двое, а с учетом всех питерских практиков – человек восемь.

– А что вы хотите фотографировать?

– Разгон шествия. И последствия. Власти наверняка наложат цензурные запреты на всю информацию о событии, нам нужно будет записать свидетельства очевидцев, а если мы к тому же сможем сделать фотографии – мы всколыхнем всю Россию и всю Европу.

– Да, это будет правильно, – поддержал Красин. – Но нужны деньги на фотоаппараты.

– Держите, – я вынул из бумажника и передал ему несколько сотенных. – Деньги вообще всегда нужны, поэтому вот еще что… Завтра надо послать гонцов к нашим известным либералам.

– Не, они не дадут, с чего бы? – возразил техник.

– Завтра не дадут, так надо брать обещание, что они раскошелятся на помощь пострадавшим в случае кровопролития. Вообще, давно пора делать свой собственный, революционный Красный Крест, вот пусть господа интеллигенты его и оплатят.

Мы обсуждали еще где-то час, и когда все уже почти закончилось, сидевший с папиросой в руке Рутенберг вдруг тихо спросил:

– А знаете, какое было первоначальное требование рабочих?

И ответил, когда на нем сошлись вопросительные взгляды:

– Вежливое обращение администрации! Вежливое!!! Понимаете? Они просто хотели, чтобы им не тыкали и не материли при каждом разговоре с начальством!

***

Писать листовки я предпочел в гостинице, потому как оставаться в квартире после проведения там конспиративного собрания было поперек всех правил. Текст шел легко и я даже успел немного поспать до того, как утром примчался посыльный с новостями от медиков.

По всему выходило, нужно идти к Сергею Боткину-младшему, профессору Императорской военно-медицинской академии, уполномоченному Красного Креста в Маньчжурии и вообще известному и авторитетному врачу. По счастью, он как раз был в Петербурге.

Телефонизация постепенно проникала в жизнь, у портье, помимо аппарата, было и приложение к нему – тощенький список абонентов, в котором я нашел номер Эммануила Людвиговича Нобеля. Инженер с инженером всегда найдут общий язык и мы договорились, что я появлюсь у него во второй половине, ближе к вечеру, а сейчас от меня к нему придут несколько человек.

Второй звонок я сделал Боткину и получил приглашение ехать к нему прямо сейчас, он дома. Пока извозчик вез меня через город, я несколько раз заметил шедшие из пригородов и в пригороды группки рабочих, о чем-то оживленно говоривших.

– Завтра к царю идут, о народе хлопотать, – указывая кнутом на рабочих, повернулся ко мне извозчик. – Помогай им Господи.

– Думаешь, дойдут?

– Как знать, барин. Вон, гляньте, у преображенских казарм какая суета! Говорят, войск в город двести тыщ свезли, лишь бы не допустить.

Нда. Хочешь узнать, что происходит – спроси у извозчика. Или таксиста, они все знают.

От казарм пролетка свернула на Кирочную и сразу налево, в сторону кавалергардского манежа, откуда двигался конный патруль в черной форме, на рослых гнедых лошадях под красными чепраками, и через пару минут встала прямо напротив Таврического сада.

– Пожалуйте, барин, дом господина Боткина.

Прямо на углу Фурштатской стоял свежий трехэтажный флигель, за которым дальше, вдоль Потемкинской, достраивалась остальная часть дома.

Сдав в прихожей перчатки, трость и шляпу и отдав горничной визитку, я глянул в зеркало, пригладил волосы и одернул пиджак. Да, в моем возрасте спать надо дольше, вон какие мешки под глазами…

Через пару минут меня пригласили пройти в кабинет. Сергей Сергеевич носил хрестоматийно айболитовские круглые очки и козлиную бородку и не то чтобы чубчик, а так, лихую волну волос надо лбом, видимо, в качестве некоей фронды по отношению к военно-медицинской службе.

Как можно более сжато я изложил, что непреклонная решимость рабочих дойти до царя в сочетании с концентрацией в городе войск непременно приведут к жертвам, что мы пытаемся подготовить медицинскую помощь и что нам необходимо благословение Красного Креста.

Боткин слушал внимательно, несколько раз переспросил об источниках сведений, потом задумался и побарабанил пальцами по столу.

– То, что вы рассказываете, Михаил Дмитриевич, исключительно тревожно. Но прошу понять меня правильно, я вас не знаю, поэтому не мог бы кто-нибудь из моих коллег отрекомендовать вас?