Текст книги "Помрачение сознания (СИ)"

Автор книги: Creatress

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Я пересматриваю все рисунки за последние два года от тех своих изображений мягким углем, которые я хорошо помню, и до последнего с алым фоном. Мне, кстати, нравится, хотя слегка напоминает «Саломею».

Я не чувствую живопись и не знаю психологии художников. Учитывая, как все получилось, я не уверен даже, могу ли сказать, что знаю Джастина.

Но укладывая папку назад, я очень надеюсь, что все понял правильно.

Deja vu

Дома сумрачно и тихо настолько, что я сразу же вспоминаю, каково это – возвращаться в пустую квартиру, и пугаюсь – куда мог деться Брайан? Однако он никуда не делся, устроился на диване под пушистым клетчатым пледом и читает какую-то книгу в голубой обложке.

Я спрашиваю, почему он не зажигает свет, а он пожимает плечами.

Ужинаем мы в тишине, молча, но без той утренней нервозности. Брайан может быть вполне доволен собой – я успел за день обругать себя последними словами из-за произошедшего. Хотя, вообще-то не я один был в этом виноват.

Но стоит мне только сомкнуть веки, как я вижу голубоватый снег и яркие разноцветные вспышки базара, и улыбку Брайана – настоящую, искреннюю, и оживленный блеск его глаз…

Наваждение какое-то…

– Я думаю, это неправильно, что ты рисуешь меня все время, когда я сплю.

Я поднимаю голову, забывая про мытье посуды.

– Почему? – ляпаю я первое, что приходит мне в голову.

– Да потому что твои друзья, наверное, скоро будут считать, что у меня нарколепсия.

– Они и считают, – киваю я.

Вообще-то Питер, кажется, что-то говорил о «летаргии», но Брайану об этом знать не обязательно.

– Я хотел бы хоть раз бодрствовать.

Ну, это он слегка преувеличивает… и кроме того…

– Я тебя рисовал позавчера, и если ты спал – то мастерски скрыл это.

Брайан наклоняется ко мне и чуть ли не на ухо говорит:

– Я хочу, чтобы ты был один.

Я почти уверен, что он хотел сказать: «я хочу, чтобы мы были одни», но это, очевидно, слишком близко к признанию, и все равно… И голос у него с легкой хрипотцой… И я…

Мысли скачут, как мазки, наложенные пьяной метлой, и даже дыхание слегка сбивается…

Не знаю, кто и за что дал нам такую власть друг над другом. Но каким бы безумием это ни было – я иду в мастерскую и послушно устанавливаю мольберт.

Обычно мне нравится, когда картина выглядит… спонтанной, как случайный снимок, как какой-то интимный – и обыденный одновременно – момент, который нечаянно подглядел зритель. Однако сегодня «рисование Брайана» обставлено так официально и торжественно, что я совершенно теряюсь и укладываю его в абсолютно классическую, академическую позу.

Я рисовал Брайана сотни раз, о чем мне тактично намекнула позавчера Элайса, сказав о мастер-классе. Говоря строго, я рисовал его не сотни раз, а тысячи. Собственно, после знакомства с ним, в первые годы я и вовсе ничего другого не рисовал. Это не значит, что я изображал только Брайана. Это сложно объяснить, но такое бывает нередко. Жерико признался перед смертью другу-священнику, что после их ссор он всегда изображал его в виде пьяниц, распутников и негодяев. Удивленный священник спросил, почему же он никогда не видел этого на картинах Жерико¹. Художник ответил, что, не желая обижать друга, внешне он их делал на него абсолютно не похожими.

Элайса из Десяти Ангелов, танцующих на острие иглы², рисовала с Уолта троих, но если вы присмотритесь и хорошо знаете при этом и ее, и его, то увидите, что его глаза смотрят с каждого лица, не считая тех, которые улыбаются его улыбкой.

Почти все, что я рисовал в Питсбурге – оно было пропитано Брайаном, даже если не изображало его. Там все равно его взгляд, его наклон головы, жесты его рук…

Потом Брайан с моих картин исчез… я приобрел мастерство.

Но, боюсь, потерял я куда больше.

Все это к тому, что, казалось бы, я могу воспроизвести все изгибы тела Брайана на бумаге с закрытыми глазами. Более того, вчера я сказал бы вам, что так и есть. Но сегодня у меня все идет наперекосяк, графит слишком мягкий, слишком жирный, слишком черный, или наоборот – слишком жесткий и не растушевывается. Тона не ложатся, валёр³ ужасает. Линии получаются резкими, рваными, ломанными, угловатыми, и я невольно вспоминаю, как прекрасная натурщица Пикассо превратилась на его картине в «свинью в кубе»⁴. Пристальный взгляд Брайана вовсе не помогает сосредоточиться.

И это все, не считая того, что взгляд у меня вместо того, чтобы скользить по модели, то и дело цепляется – я ловлю себя на том, что рассматриваю тень от непослушной прядки на лбу, изгиб подбородка, мышцы груди, напрягшиеся от холода соски, линию живота… Короче, все. И не так, как должен это делать художник.

Я знаю шутки о моделях и живописцах, но здесь все гораздо прозаичнее. Элайса права – как правило, мы ничего не чувствуем к натурщикам в тот момент, когда они позируют. Это просто работа, а они для нас просто куклы, наделенные поразительной способностью двигаться.

Но сейчас передо мной Брайан – и это совсем, совсем другое дело. И я не могу уверить себя, что это просто работа. А он, уж кто угодно, но только не кукла.

Кроме того, он мне сам здорово мешает тем, что двигается. Позировать, сохраняя одну и ту же позу неподвижно в течение долгого времени – это физически очень тяжелый труд. Брайана не назовешь нетренированным, но он абсолютно неопытен в этом деле и сам не отдавая себе отчета, все время немного, но все же меняет положение, из-за чего перемещаются тени.

– Брайан, ты передвинулся.

– Так?

Он смотрит мне в глаза и очень медленно ведет раскрытой ладонью по коже. Я перевожу дыхание.

– Нет, не так, правую руку ниже… в смысле левую…

– Так?

– Нет.

Нет, нет, нет и нет. Все совсем не так.

– Покажи мне.

Он все так же не отрывает от меня взгляд.

Я откладываю графит, подхожу вплотную и чувствую даже тепло его тела, живое, притягательное, мужское.

Все именно так, как я и говорил – мне не убрать из своей головы знание, как нам было хорошо вместе. Ему, похоже, тоже.

Я наклоняюсь и передвигаю его, ощущая дыхание Брайана под своей ладонью. Он как-то поворачивается, я задеваю холодными пальцами сосок, который немедленно затвердевает. Брайан слегка вздрагивает и почти неслышно стонет на выдохе.

Я медленно наклоняюсь и провожу по теплому комочку плоти кончиком языка, потом еще раз, еще, беру в губы, легонько потягиваю. Брайан прижимает мою голову к груди, и я опускаюсь в его объятия, придавливая всем телом к раскинутой драпировке.

Когда он переходит поцелуями на мою шею, у меня вырывается стон, и я сжимаю его в объятиях, ощущая нахлынувшее возбуждение, жгуче-алой пеленой встающее перед глазами, так что я просто прикрываю веки и позволяю себе и ему – все.

Мы все равно перешли грань.

Брайан тащит с меня рубашку, лениво-нетребовательно, что странно, если он изголодался по мне хоть в половину так же, как я по нему.

Мне ощутимо не хватает наших прикосновений, каждую секунду, даже когда он на миг выпускает меня, чтобы полностью раздеть. Когда наши члены соприкасаются, я непроизвольно трусь о его бедра, и Брайан крупно вздрагивает, стискивая мои плечи до синяков, но не мешая мне задавать ритм.

Я говорил, что мы поменялись ролями? Так вот он, по-моему, сейчас совсем не прочь окончательно ими поменяться. Но мне нужно не это.

Мы прижимаемся вплотную, на коже остаются следы от смазки, прозрачной, блестящей. Ни резинок, ничего…

Мы рехнулись.

Какие грани?

Мы зашли так далеко, что их и не видно уже.

– Пойдем в постель, – шепчу я.

И мы так и делаем.

~~~

1. Жерико Теодор (1791 – 1824), французский живописец и график.

2. "Множество ангелов могут танцевать на острие иглы." Приписывается Фоме Аквинскому (1225 или 1226-1274)

3. В живописи и графике оттенок тона, выражающий (в соотношении с другими оттенками) какое-либо количество света и тени. Применительно к колориту в живописи термин служит для обозначения каждого из оттенков тона, находящихся в закономерной взаимосвязи и дающих последовательную градацию света и тени в пределах какого-либо цвета.

4. Пикассо перерисовывал одну и ту же красавицу-натурщицу много раз, и с каждым разом изображение становилось все менее реалистичным, пока один из друзей художника ни сказал: «Ну и красавица! Да это свинья в кубе получилась!». По легенде, отсюда появилось название живописного направления «кубизм».

Jamais vu

Он стонет, когда я вхожу снова, и изо всех сил впивается пальцами мне в бицепсы. Хватка у него еще та, но я даже боли не чувствую, только дышу рвано и вжимаюсь губами в его шею, покусывая.

Он стискивает бедра, закинутые мне на поясницу, я отвечаю почти рычанием, вколачивая его в постель сильнее. Джастин тянет меня за волосы, чтобы я поднял голову и целует, не целует, а просто вылизывает рот, губы, подбородок…

Когда мы меняем позу, и он оказывается сверху, я, пользуясь тем, что руки оказались свободны, глажу его по груди, по соскам, по спине, ниже. Я касаюсь и обвожу пальцами то самое место, куда вторгаюсь, там где член растягивает податливую плоть. По телу Джастина словно проходит электрический ток.

Жар, темнота и влага… нас выносит практически одновременно.

А потом мы лежим, не глядя друг на друга, но продолжая соприкасаться плечами, пальцами, коленями… мы просто не можем оторваться.

Не знаю, хватит ли нас на еще один заход, но мысль о том, чтобы перестать чувствовать влажное жаркое тело рядом, кажется нелепой.

Джастин поворачивается ко мне, вроде как приглаживая мокрые волосы – без особого, правда, толка. Лицо, грудь, живот – все в потеках пота. Мне хочется его облизать и съесть.

– Я скучал… – вдруг говорит Джастин.

Я чуть улыбаюсь.

– По мне? Или по сексу? Или по сексу со мной?

Джастина, как и всегда, не устраивают мои варианты.

– По тебе… рядом. По… всему… По близости…

Он выталкивает из себя слова, как будто ему перехватило горло, и это не только потому, что мы оба еще никак не можем отдышаться. Я, к сожалению, не могу себя этим обмануть. Глаза у Джастина мокро сверкают.

Вздыхаю.

– Прости меня.

После всех этих дней я все еще чувствую, за что извиняюсь. Более того, сейчас я, пожалуй, даже еще сильнее чувствую, за что.

Джастин качает головой.

– Не могу…

Он садится на постели и тянет покрывало.

– Секс был потрясающим, – продолжает Джастин. – Да он у нас с тобой всегда такой… Но ты же не думал, что можно трехчасовым классным трахом спасти то, что было похерено полтора года назад?

Собственно, я так и думал – ну, почти – но Солнышку я это сообщать не собираюсь.

Мне тридцать с лишним, и пора бы уже выучить – то, что разрушено за пять минут, можно не собрать никогда.

– Я не оставлю тебя в покое, – говорю я, когда он снова ложится так, чтобы прижаться ко мне. – Я тебя заставлю меня простить.

– Заставь, – совершенно серьезно отвечает Солнышко, укладывая на меня голову. – Я буду рад, если у тебя получится.

С вашего позволения, я это засчитаю за свою победу.

*

Мы просыпаемся в одной постели, и на этот раз Джастин не рвется никуда убежать. Более чем не рвется – мы занимаемся сексом все следующее утро.

Приятное разнообразие по сравнению с его – крайне неудобным – диваном.

Джастин, определенно, не самый опытный из моих партнеров, хотя, надо признать, что опыта он набрался быстро. Строго говоря, он и не самый лучший – возможно, у меня слишком большое поле для сравнения. В конце концов, я своего первого мужика трахнул, когда Джастину было лет пять-шесть.

Но он определенно идеален. Мы схватываем любой порыв друг друга и без слов, и даже без жестов. Нам просто хочется одного и того же. Кроме того, он отзывается на каждое прикосновение, на каждую ласку так, словно именно этого и ждал всю жизнь. Я не раз пытался понять: со всеми он такой, или это только для меня – но бесполезно.

А еще он обладает потрясающей способностью пропускать мимо ушей все мои протесты, когда я отказываюсь от каких-нибудь его безумных фантазий.

– Мне придется уйти, – сообщает мне Джастин, бездумно водя носом и губами по моей ключице. – У меня работа, сегодня, в два.

Я молча поглаживаю его по спине, проскальзываю пальцами между ягодиц и чувствую, как вздрагивают его бедра.

– Ты можешь пойти со мной, – поднимает Солнышко голову и заглядывает мне в глаза.

– Могу, конечно, – соглашаюсь я. – Я – в душ.

Джастин стреляет в меня игривым взглядом.

– Составить тебе компанию?

– Нет, если не хочешь опоздать.

– Да что там может произойти?

– То же, что там произошло уже неоднократно за эту ночь.

Я не могу его не дразнить. Просто не умею.

Джастин улыбается и нарочито медленно проводит пальцами по моему члену. Вздрогнув, отстраняю его руки и выбираюсь из постели.

– Так, все, хватит: встаю, одеваюсь и до вечера никаких мыслей о сексе с тобой.

Бросаю взгляд на него – улыбающегося, перевернувшегося на живот и вольготно развалившегося на кровати – и поправляюсь:

– Нет, это я загнул. Просто встаю и одеваюсь.

Джастин хохочет, пряча лицо в подушках.

*

По рассказу Джастина, его работа состояла в том, чтобы в торговом центре в виде Санты-художника помогать детишкам расписывать керамические фигурки, пока родители посещают какую-то рождественскую презентацию. На мой взгляд, работа для рождественских каникул художника-фрилансера совсем не дурна, и уж точно абсолютно подходит Солнышку. Не могу не заметить вслух, что вряд ли он далеко ушел от тех, кому помогает, по крайней мере, в интеллектуальном плане.

Однако, костюм…

Я могу смириться с красной курткой, со штанами и черным ремнем… может быть, в этом что-то и есть. Колпак на голове делает Джастина похожим на гномика… но в детстве я гномиков любил, так что это терпимо… Но накладные усы – это для меня уже слишком.

Я смеюсь чуть ли не до слез, и стоит мне успокоиться, как всего один взгляд на взъерошенного Джастина с усами, похожими на сильно увеличенные поседевшие усики Пуаро, заставляет меня снова зайтись хохотом.

– Тебе… так идет… – с трудом выдавливаю я.

– Заткнись, – улыбается Джастин. – Просто заткнись.

– А другого костюма не нашлось?

– Почему нет? Специально для тебя есть зеленое трико эльфа-помощника – не желаешь примерить?

Я твердо отказываюсь от такой чести и, снова оглядев его, мать твою, усы, спрашиваю:

– А борода не прилагается?

– Я с ней глупо выгляжу.

– Солнышко, у тебя есть враг. Это тот человек, который сказал тебе, что с усами ты выглядишь умнее, – замечаю я и получаю острым локтем под дых.

Не так, чтобы очень больно, но ощутимо.

Я беру мальчишку в захват и тяну к себе, и Джастин оказывается так близко, что фактически задевает мою шею усами. Это щекотно и смешно.

– Ты можешь оставить костюм на ночь? – спрашиваю я, неохотно выпуская Джастина.

Тот недоуменно смотрит на меня.

– Хочешь, чтобы я был Сантой?

Пожимаю плечами и киваю.

– Твой отец когда-нибудь наряжался так на Рождество? – уточняет Солнышко.

– Никогда, – тут же отвечаю я.

– Тогда ладно, – соглашается он.

Детишки встречают своего Санту веселыми воплями и, кажется, готовы немедленно разорвать его на сувениры. Я сажусь с краю за длинный стол, собираясь дождаться пока Солнышко закончит, однако Джастин, рассадив детей, тут же находит и меня.

– Ты что делаешь?

– Смотрю, – аккуратно поясняю я.

– Рисовальные классы не для того, чтобы смотреть, а для того, чтобы рисовать.

Ровно три секунды я гадаю, что это значит, а потом Джастин всучивает мне какую-то керамическую фигурку и кисточку.

Мелкий засранец.

Deja vu

Ну, возможно, это было не совсем честно. Я сомневаюсь, что Брайан способен толком нарисовать что-нибудь, кроме круга. С другой стороны, конечно, Джотто¹ хватило в свое время нарисовать круг, чтобы получить заказ от самого Папы. Хотя, возможно, я погорячился. На самом деле, я не уверен, сумеет ли Брайан нарисовать круг. По крайней мере без циркуля.

Но он с забавно сосредоточенным видом расписывает, пачкая пальцы, выданную ему статуэтку причем, кажется, не совсем цензурными словами. То, насколько он внимателен сейчас – к занятию ему совсем не близкому, и я даже не думаю, что интересному – к, фактически, моей прихоти, заставляет меня ощутить уже знакомый прилив тепла и нежности. Кроме того, это моя работа, так что я подхожу сзади, незаметно приобнимаю его одной рукой, а второй показываю, как делать, чтобы краска ложилась ровно. У него теплые сухие руки, и мне нравится касаться его. Очень нравится.

А еще он склоняет голову к одному плечу, и я смотрю на открывшуюся шею, а потом мягко заставляю откинуть голову назад и целую его. Брайан прикрывает глаза и отвечает, с нежностью и почти без страсти.

– А почему Санта целует Брайана? – интересуется шестилетняя Кити, сидящая рядом и наляпывающая фигурке кошки на грудь пятое сердечко.

Я тут же выпрямляюсь, а Брайан чуть оборачивается, чтобы посмотреть на меня. С него станется повторить ее вопрос, так что я быстро отвечаю:

– Потому что Брайан очень хорошо себя вел в этом году.

– О! – отвечает девчушка и замолкает.

Брайан поднимает брови вопросительно и насмешливо, а потом тянет меня к себе, заставляя наклониться ближе.

– Я знаю, какой подарок хочу на Рождество, Санта… – заявляет он мне на ухо, и, освобождаясь, я чувствую, как кровь приливает к щекам.

*

Мы не можем оторваться друг от друга и практически не вылезаем из постели. Я не имею в виду, что мы постоянно занимаемся сексом – хотя этого тоже хватает. Брайан остается лучшим из всех бывших у меня любовников. И дело совсем не в его опыте. У Брайана – дар редкой чувственности. При правильном с ним обращении мистер Кинни может вспыхнуть от одного прикосновения и не гаснуть часами, а я льщу себя надеждой, что умею с ним обращаться.

Но еще мы просто бездумно валяемся рядом, смотрим какой-то фильм, Брайан читает, я рисую, я читаю, Брайан щелкает пультом, или мы просто дремлем, испытывая почти животное наслаждение от нашей близости.

Мне безумно жаль оставлять его спать в нашей постели и выбираться, стараясь не шуметь. Ну, или шуметь потише.

Брайан придерживает меня за руку, честно пытаясь открыть глаза.

– Куда это ты? – бормочет он.

– Мне надо в галерею, – тихо отвечаю я, укладывая его на место. – Вернусь часа через два. Спи.

Он так и делает.

В глубоком снегу протоптаны дорожки строго на одного человека, и сойти с них в сторону невозможно – снег доходит выше колен. Какая-то девушка из соседнего дома, желая сократить дорогу, завязает так, что нам с соседом, вышедшим погулять с Фолшем, приходится помочь ей выбраться из снега. Фолш и вовсе бегает только по тропинкам – снег доходит до четырех его ростов. У этого пса не слишком длинные лапы. Гарри – его хозяин (я наконец-то вспомнил, как того зовут) – уступает мне дорогу, но дорожки такие узкие, что я едва не падаю навзничь в снег, пытаясь разминуться. Гарри подхватывает меня за пояс, и мы оба смеемся.

Центр, Манхэттен, конечно, чистят, но в нашем районе убрать снег никто даже и не пытается. Это не говоря уже о том, что с неба снова сыпет снежная крупка. На улице морозно, снег сверкает, будто засахаренный, но я тороплюсь, потому что не надеюсь на автобус, а идти по глубокому снегу так трудно, что до более-менее расчищенных улиц я добираюсь взмокшим от пота.

Эдна, встречающая меня в галерее, явно уже давно встала, и теперь вся в хлопотах близкой выставки. Не знаю, похож ли Уолт на отца, но с Эдной у них нет абсолютно никакого сходства. Если не считать за сходство привычку не выпускать сигарету изо рта, но обычно в семейных чертах подразумевают нечто большее. Эдна – приветливая и экстравагантная, по-своему добрая, и я получал бы больше удовольствия от общения с ней, если бы не постоянный риск получить палец сигаретного пепла на свою одежду или в тарелку, или на холст. В зависимости от того, в какой обстановке мы встречаемся.

Я проверяю последний раз, как именно развешаны мои картины. От развески зависит, не будут ли картины выглядеть однообразными или разношерстными, не забьют ли цвета друг друга, не станет ли колер выглядеть блеклым и так далее. Художники, как каждое закрытое общество, – снобы, как всякие снобы они придумывают свои правила. Но на самом деле, я могу сказать, что сам пользуюсь почти тем же, чему Брайан научил меня относительно одежды – однотонное подчеркивает мелкий узор, сочетание двух мелких рисунков убивает оба, если только ты точно не уверен в том, что делаешь, обилие обнаженки перестает возбуждать, ну и так далее.

Я вообще многому от него научился. Не только хорошему.

С другой стороны, и не только плохому.

Попрощавшись с Эдной, я иду назад гораздо медленнее. Мне есть о чем подумать.

Я не знаю, в чем Брайан старается меня убедить: в своем раскаянии или в своей любви. Мне не нужно ни того, ни другого. Я знаю, что он раскаивается, я знал это еще до его слов. Мне вообще не нужны были его слова – я всегда знаю, что Брайан чувствует. За столько лет рядом с ним я научился понимать и принимать его извинения, в какой бы форме они не выражались: секса, мата, взгляда, жеста…

Я не сомневаюсь в его любви.

Майкл как-то в сердцах спросил меня, почему только Брайан в меня влюбился. Остальные были более сдержаны, но в их взглядах не сложно было увидеть тот же вопрос. Он риторический – никто не ждет от меня ответа. Хотя я его знаю и не льщу себе. Брайан влюбился в меня, потому что был готов влюбиться. Он так долго искусственно запрещал себе все даже отдаленно подобное, что рано или поздно его собственные чувства должны были ему отомстить. Когда подсознательно он стал готов – то запал на первый же более-менее подходящий объект. Кроме того, я кощунственно могу спросить, много ли было у мистера Кинни вариантов? Он замечательно преуспел в обезличивании секса… настолько, что ровным счетом не знал своих партнеров, да и они его не больше. Более того, он отсекал и все возможности узнать кого-то поближе. Ну, кроме меня – просто потому, что я не мог позволить ему меня отсечь. Ну и я оказался цепким. И еще я почувствовал, что Брайан, какой бы скотиной он ни казался, стоит того, чтобы за него цепляться.

То, что при этом я оказался неплохим объектом для его любви, такая же случайность, как и вообще наша встреча под фонарем.

Короче, никакие уверения мне не нужны.

И я не лгал, говоря, что был бы рад простить его. Только в этом мало толка.

Майкл спросил (Майки вообще задает очень много вопросов), как мне удавалось прощать Брайана все эти годы и не выглядеть жертвой, и не чувствовать себя униженным. У меня есть ответ и на это (я слишком много думал о наших с Брайаном отношениях). Так было потому, что я прощал его всегда с легким сердцем. Мне не приходилось себя принуждать. Только такое прощение и стоит чего-то. Все остальное – только унижает и тебя, и партнера.

А сейчас этого нет. Я могу объяснить себе его поступок, понять, но прощение не приходит.

В этих мыслях я дохожу почти до своего квартала. Кругом потихоньку оживает город. Румяная девушка рядом с лотком, полным сияюще-рыжих, ослепительных, круглых апельсинов, улыбается мне и желает доброго утра, и я ей отвечаю тем же. Мой взгляд цепляется за желтоватые трепетные огоньки свечей, расставленных в соседнем крошечном павильоне, чтобы согреть цветы: пышные орхидеи, бархатные альмадиновые розы, фестончатые хризантемы, кипенно-белые лилии.

Я лезу за кошельком.

~~~

1. Выражение «О'Джотто» означает совершенную по исполнению работу, потребовавшую минимум усилий от ее автора, и восходит к истории о том, как Папа римский, нуждавшийся в искусном художнике для украшения своей резиденции, направил к Джотто посланца с просьбой дать образчик работы, по которому можно было бы удостовериться в его мастерстве. В ответ Джотто одним мазком кисти нарисовал идеально ровную окружность и вручил этот рисунок посланцу, на недоуменный вопрос последнего ответив: «Передайте Его Святейшеству вот этот образчик, и будем надеяться, что он верно истолкует намек».