Текст книги "Помрачение сознания (СИ)"
Автор книги: Creatress
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
~~~
Многие из упоминающихся художников имеют реальные или вымышленные прототипы.
Deja vu
У Элайсы собирается тусовка не только художников, но и всех, кто относит себя к богеме, так что я без особого беспокойства оставляю Брайана среди гостей. Он всегда хорошо вписывается в вечеринки, а уж в богемную среду, по меньшей мере, лучше всех остальных моих бой-френдов. И действительно, Мариса и Роберто уже завели с мистером Кинни какой-то оживленный диалог. Брайан улыбается, но взгляд его рассеянно блуждает по комнате. На секунду мы встречаемся глазами, и меня будто что-то толкает в сердце. Я поспешно отворачиваюсь.
Каждое жизненное пространство обычно имеет свою специфику. Другое дело, что части людей хватает нескольких часов, чтобы перестроить окружающее под себя, а некоторые умудряются и после многих лет не оставить ни одного личного отпечатка. Строго говоря, не думаю, что лофт Элайсы носит какой-то личный отпечаток в том смысле, в каком его обычно понимают. Зато везде, безусловно, лежит отпечаток профессиональный: я бывал здесь наверное сотню раз, но так, кстати, ни разу и не увидел кровати или шкафа. Думаю, что где-то в жизни Элайсы они все же существуют, но, тем не менее, я их не видел. Все пространство оккупировано картинами, мольбертами, станками. О разбросанных красках, палитрах, холстах и прочем я уже и не говорю. С другой стороны, я полагаю, что ничего более личного, чем живопись, для Элайсы просто не существует.
Я по обыкновению потихоньку обхожу выставленные работы, чтобы оценить, что она нарисовала нового, а еще часть работ возвращается с выставок, часть из частных коллекций: у Элайсы есть привычка переписывать готовые вещи. Не знаю, как именно хозяева картин относятся к ее привычке создавать авторские копии, но еще Мунк1 говорил, что картина – не кирпич, и владелец покупает лишь право заботиться о ней, не более того. Поэтому художники и берут с покупателей столько денег – иначе заботиться было бы неинтересно.
Я прекрасно обхожусь мольбертом или даже этюдником2, а Элайса предпочитает станки. Ничего удивительного тут нет – станок в сложенном виде имеет высоту под три с половиной метра, а раскладывается еще в два раза выше. Элайса действительно любит масштабные вещи. Работать над ними, на мой взгляд, неудобно и, если живопись вообще подразумевает легкость, то масштабная живопись – каторжный труд, и это не говоря уже о совершенно другом распределении пропорций.
Мне нравится создавать более интимные вещи. Не те, которые замахиваются на мироздание… да-да, и космогония меня тоже никогда не привлекала.
Элайсе нравятся мифы и галактики…
Я смотрю на установленную в станке работу, на которую наложена крупноячеистая сетка.
– Это для чего?
– М? – отзывается Элайса. – Это этюд к панно.
– А сколько оно будет в натуральную величину?
– Около пятидесяти квадратных метров, если заказчик не передумает.
Присвистываю.
– Я бы рехнулся.
Элайса смеется.
– Такая живопись как анальный секс, Джастин. Чтобы получать кайф, этим надо заниматься регулярно.
Дело не только в самой работе – такой заказ означает, что художнику придется выпасть из обоймы аукционов и выставок не меньше, чем на год. Мало кто может себе это позволить.
Не говоря уже о том, готов ли морально заказчик к тому, что получит. Элайса весьма вольно обращается с чужими пожеланиями. Во всяком случае, мы еле успели отговорить ее год назад, и детский центр все же не получил изображения Кастора и Поллукса в возможно верной, но весьма откровенной трактовке.
– Джастин, у меня тут наметилась выставка… – вдруг говорит Элайса, затягиваясь сигаретой. – А ты знаешь, что масштабные картины плохо смотрятся рядом – они друг друга подавляют. У тебя не найдется чего-нибудь выставить, чтобы разбить? Ты, в общем, неплохо подходишь по гамме и по размеру.
– Да, – торопливо отвечаю я, удивленно глядя на нее, – да, конечно. Я определенно что-нибудь найду. Обязательно.
Она кивает.
Я действительно ценю такие знаки внимания. Однако, полагаю, в первую очередь, это действительно больше связано с цветовой гаммой и размером, а не с ее отношением ко мне. Элайса ничего не любит больше живописи.
Хотя с другой стороны, в ее последней Галактической Фантасмагории, если присмотреться, лицо Уолта повторено не менее семи раз, и это вряд ли связано лишь с тем, что он лучший натурщик в Нью-Йорке. Как и то, что для своей серии легендарных Любовников Элайса рисовала с Уолта и Париса, и Елену.
Постепенно народ расходится и, как в каждую нашу встречу, остаются только художники, ну и те, кому как Брайану, не повезло прийти с художником. И Мэтт. Мы рассаживаемся на полу в импровизированный круг, я устраиваюсь рядом с Брайаном и даже машинально тянусь к его руке, но вовремя спохватываюсь и отдергиваю пальцы.
Мы говорим об искусстве и о сексе. Возможно, кого-то удивит логика, но я не могу ее объяснить – просто об искусстве и о сексе мы вообще говорим чаще всего.
– Она говорит, что рисует цветы, – перемывает Элайса кости какой-то попавшей ей на язык художнице, – но на самом деле все видят, что это вагины. Вам не кажется, что натуралка, рисующая женские киски в натуральную величину – это странно?
Роберто и Мариса оживленно обсуждают, кто из них ниже пал – Роберто, выставляющийся на академической выставке, или Мариса, пославшая картины в аукционный зал – и в итоге приходят в выводу, что Чакки Мистресс уж точно полный бездарь и халтурщик.
Так уж заведено, что когда встречаются двое художников – они начинают ругать третьего.
– Был на выставке Люка… он говорил, что целый месяц на Ибице только и делал, что писал эти картины, – замечает Гилберт со своим мягким прононсом. – Судя по результату – лучше бы он весь месяц кого-нибудь трахал.
– Думаешь, там результат был бы лучше? – спрашивает своего партнера Питер.
– Определенно: чем больше он тратил бы времени на это дело, тем меньше его оставалось бы на живопись.
– Я позировал пару раз Люку… – замечает прикуривающий от зажигалки Мэтта Уолт, – каждый раз после этого носил ортопедический воротник. Хотя никто не переплюнет Элайсу. Ты довела меня до воспаления мышц, заставляя позировать по колено в озере прошлой осенью.
– А Тициан спустил на натурщика свору собак, чтобы написать Актеона, – пожимает плечами художница. – Тебе еще повезло.
– Я делал рисунок с натурщика из академии, – говорит Спиро, – «Летящего Гения» – он должен был стоять на колонне на одной ноге. Ушел всего на полчаса, а его и след простыл…
Спиро – наш признанный неудачник, что очень странно, потому что публику его фовистические работы веселят.
Мелинда, поэтесса, которая сидит рядом со своим парнем вся в дыму от его сигары, говорит что-то о любви с первого взгляда, встряхивая высветленными кудрями. Если бы мне хотелось нарисовать ангела – я, пожалуй, взял бы на эту роль именно Мелинду с ее слегка раскосыми глазами и высокими скулами.
Возможно, когда-нибудь я так и сделаю.
– Я верю в любовь на всю жизнь, – пожимает плечами Питер, – но не с первого взгляда. Это обычно – просто вспышка, влечение, страсть… Любви требуется время и общение.
– Точно, – подтверждает Элайса, – взять, например, Мэтта. Мы познакомились – я сбила его машиной – и это чувство, которое я ощутила с первого взгляда, оно не было еще любовью. Вот позже, когда он подал на меня иск в двадцать тысяч, я поняла, что начинаю влюбляться.
– Ты мне их, кстати, до сих пор не выплатила, – замечает Мэтт, заботливо подливая Уолту вина.
– Ты заработал на продаже моих картин во много раз больше.
Мэтт кивает, признавая этот факт.
– Ты слышала, что критик из «Times» написал на твою работу, которую на этом аукционе обозвали «Ангел»? – переводит разговор Гилберт. – Он полстатьи посвятил «невинности, сквозящей в каждом изгибе светящегося белоснежного тела». А когда Брумберг выставлял ее как «Люцифера» два месяца назад, тот же критик написал о «похоти и тьме в глазах». Он даже не заметил, что это одна и та же картина.
– А что там на самом деле было? – небрежно спрашивает Брайан, отпивая из своего стакана.
– Да ничего. Там вообще не было сюжета – просто хотелось еще раз нарисовать член Уолта, – отвечает Элайса, не задумываясь. – И кстати об этом…
Она замолкает и достает сигарету – как и Уолт Элайса курит почти непрерывно – глядя на сидящего рядом натурщика. Тот улыбается.
– Мы собираемся пожениться с Элайсой. Тридцать первого декабря. Ждем вас всех.
У нашей компании вырывается звук, который можно засчитать и за радость, и за досаду. Я уверен, что дату выбрала Элайса. Тридцать первое декабря неудобно абсолютно никому.
– Ваш первый год вам запомнится надолго, – смеется Мариса.
– Наш первый год не будет похож на ваш с Роберто, – парирует Элайса. – Мы умнее.
– О, детка, наш с Марисой первый год вообще никто не переплюнет, – замечает, растягивая слова Роберто.
– Ты выбил мне два зуба стулом.
– Да, но ты до этого пырнула меня ножом!
– И ты всю жизнь об этом припоминаешь!
Я даже не удивлен.
Гилберт, сидящий рядом с Брайаном, закуривает, и Уолт, который вроде поглощен разговором с Мэттом, тут же замечает:
– Гил, Брайан не курит.
Я бросаю взгляд искоса и успеваю заметить, что Брайан собирается что-то сказать, но замолкает. Гилберт кивает.
– Я пересяду.
Питер, пока его партнер меняется с ним местами, хмурится.
– Видишь? Тебе тоже пора бросать.
– Обязательно, – морщится тот. – Но, увы, жвачка горит очень плохо.
– А пластырь чадит и воняет, – смеется Уолт.
– А кассеты вообще не приклеиваются, – подхватывает Элайса.
– Ерунда, – перебивает Спиро, – лучший способ бросить курить – совершить ритуальный танец ночью, а потом искупаться в поту шести молодых мужчин.
– Я этим занимался много лет каждый субботний вечер, – качает головой Брайан. – Не помогает.
Теперь внимание собрания перешло к нему. Отлично.
– Ты не женат? – спрашивает Мариса, глядя на Брайана очень внимательно.
– Это закономерность, – улыбается Брайан, – в каждой компании последним женится тот, кто первым занимался сексом на троих.
– В составе двое мужчин и одна женщина или две женщины и один мужчина? – с неподдельным интересом включается Роберто.
– Трое мужчин, – объясняет Брайан.
Он все такой же позер.
– Чем займемся? – перебивает Элайса. – Время детское.
– Поехали в Плазу, – предлагает Уолт. – Потанцуем.
– Ты видел, какая метель? Ехать сейчас куда-то – это легче застрелиться, – качает головой Мэтт.
– Еще один блиц? – негромко говорит Спиро.
– О, нет, – морщится Уолт, который все еще одет в одну простыню. – У меня и так до сих пор спина ноет.
– Я впишу в брачный контракт, сколько ты обязан будешь позировать, – предупреждает Элайса и переводит взгляд на Мэтта.
– Нет, – твердо отвечает тот, – я с тобой развелся как раз потому, что ты заставляла меня позировать перед гостями.
Элайса морщится, а Мэтт добавляет:
– День, когда в разгар вечеринки пришли мои родители, стоил мне трех лет жизни.
Она только отмахивается. Учитывая, что отец Мэтта священник, полагаю, Элайса и до того случая не слишком высоко котировалась в качестве невестки.
– Брайан? – спрашивает она.
– Я?
Он поднимает брови и, черт-возьми-но-это-так, смотрит на меня. Я поспешно делаю вид, что безумно увлечен пятнами краски на ламинате.
– Ты. Заодно посмотрим, не растерял ли Джастин навык.
Мне не следовало показывать им свои изображения Брайана. Правда, могу сказать в свое оправдание, что тогда у меня были более радужные видения нашего с ним совместного будущего. Тогда я верил, что у нас вообще может быть какое-то совместное будущее.
– Я – пас, – слышу я со стороны свой собственный голос.
– Спасибо, что поделился, но скажи, сейчас всем важно это знать?
Брайан тихо улыбается, а мне очень хочется заехать ему по носу и посильнее. Чтоб до радужных искр из глаз.
– Я не участвую.
– Можешь, не соревнуясь, показать нам мастер-класс, – раздраженно бросает Элайса, доставая новые листы бумаги.
Брайан раздевается за ширмой, выходит и садится на помост, беззастенчиво демонстрируя себя.
И я не смотрю.
Не смотрю. Не смотрю. Не смотрю…
Элайса беззвучно аплодирует и в ответ на укоризненный взгляд Мэтта пожимает плечами.
– Что? Я еще не держу в руках кисточку, – и правда, кисти еще лежат в растворителе, – и следовательно, пока что женщина – а не художник. На самом деле, – теперь она смотрит на Брайана, – будь у меня лишняя Y-хромосома, я бы тебя трахнула.
Брайан смеется.
– Ну, это бы мы еще посмотрели.
Он красивый. Настолько, что у меня когда-то дыхание перехватывало от одного взгляда. К сожалению, он и сейчас действует на меня так же.
Уолт «выставляет» Брайана в позу и даже слегка прикрывает драпировкой. Весьма целомудренно.
Элайса достает песочные часы, а я встаю к своему мольберту, и Брайан смотрит теперь только на меня. Это… нервирует, но более чем ожидаемо.
В конце концов, он, конечно, имеет склонность к эксгибиционизму, но, черт возьми, мы оба знаем, для кого это представление.
Часы переворачиваются, песок резво падает из одной чаши в другую. Время пошло.
Я выдавливаю красную краску на палитру, беру пигмент пальцем и провожу через белый лист пульсирующую алым широкую полосу.
*
Уолт говорит, что время вышло, и я отступаю от мольберта. Руки у меня вымазаны краской. Голова болит так, что хочется закрыть глаза и уснуть прямо тут.
Тем не менее, я все же смотрю на соседние мольберты. Как ни странно, но мне нравится двухмерное наивно-примитивное изображение Спиро, где человеческая плоть розовая, фон зеленый, драпировка синяя. Никаких полутонов.
– Джастин, – шепчет рядом Элайса, и я перевожу взгляд на собственный рисунок.
Алый фон буквально выпрыгивает с листа и грозит выцарапать зрителю глаза. Изображенное тело, оно белое, очень-очень белое, и заезжающие на него красные разводы… Такое впечатление, что он вымазан кровью.
– Я просто хотел попробовать силуэтный рисунок, – начинаю я лихорадочно бормотать. – Знаешь, когда рисуется только фон, а само изображение остается не закрашенным…
Умолкаю. Дело не в технике. Это не гениальное произведение, но для пятнадцатиминутного эскиза вполне неплохо. Не думаю, кстати, что Брайан сам что-то заметит – возможно, ему даже понравится, как и Мэтту – а вот Элайса и остальные видят. Такова специфика – художники могут сколько угодно поливать друг друга грязью, но у нас есть общность, и тут никуда не денешься. Мы видим то, на что другие не обращают внимания. Мы видим цвета. По-настоящему. Мы видим энергию линий.
Меня чуть ли не тошнит от этого вибрирующего красного цвета и от взглядов остальных, так что я смываюсь в ванную под предлогом помыть руки. Мэтт открывает мне дверь, я включаю воду и беру мыло.
Мне действительно почти дурно от таких эмоций, выпрыгнувших на картину.
Вода с моих рук течет алая, и если тут нужны сравнения для описания цвета, то самое банальное вполне подойдет.
*
У моего дома Брайан паркует машину в чем-то, больше всего напоминающем снежную яму, и мы проходим пешком пару кварталов до круглосуточного продуктового супермаркета.
Наш треп по дороге не претендует на философичность или глубокую психологию, но он вполне дружеский, и веселый, и теплый. И я должен признать, что рад не только тому, что я иду в ночной магазин не один, но и тому, что со мной рядом именно Брайан.
– Элайса – это ведь та художница, о которой ты все болтал еще тогда? – вдруг говорит он. – Я вспомнил, когда увидел ее картины.
Из этой фразы следует сразу несколько выводов – во-первых, Брайан, оказывается, не просто использовал меня вместо радио, но действительно слушал то, что я ему рассказывал о живописи, и в картинных галереях смотрел не только на мою задницу. Во-вторых, для него наши отношения разделились на «тогда» и «сейчас».
Для меня, кстати, тоже.
– Да, это она. Ей повезло – она из тех, кого признали и критики, и публика.
– И это при том, что она, бл@дь, еще жива, – замечает Брайан, и я улыбаюсь.
– Спиро недавно просил у нее справку, что он подает надежды как художник.
Мы выбираем продукты необычным образом – каждый кладет то, что ему нравится, а второй без споров и дискуссий вытаскивает то, что его не устраивает и заменяет тем, что хочет. Мы всегда так делали.
– Какого хрена это надо мужику в сорок с лишним? – спрашивает Брайан и одновременно меняет молоко длительного хранения в корзинке на обычное обезжиренное.
– Он собирается жениться, – поясняю я, – а отец невесты считает, что он – несолидный.
Грейпфрутовый сок? Ни за что. Меняю на апельсиновый.
– Спиро следует быть осторожнее, если невесте меньше восемнадцати, его могут упечь лет этак на двадцать.
– Ей пятьдесят четыре.
– Тогда это не проблема, – понимающе кивает Брайан
Он идеальный продукт клубно-нереального мира, в котором ты можешь склеить девушку и обнаружить у нее в штанах «леденец», ну или наоборот. Брайана почти невозможно удивить странностями человеческого поведения, даже в масштабах Нью-Йорка. И мне… мне это нравится…
На пакете яблочного сока наши руки сталкиваются. Брайан его любит, и я это помню.
Наши покупки и наша болтовня на обратной дороге, и даже тишина квартиры, когда мы возвращаемся – все так хорошо и правильно, что я, не задумываясь, кратко целую Брайана в губы перед тем, как уйти к себе и шепчу: «Спокойной ночи», и только потом понимаю, что со стороны мое поведение может показаться издевательским.
С другой стороны, когда я направляюсь в свою комнату, мой взгляд цепляется за маленькую коробочку искусственного бархата на столике. Я знаю, что это. Я знаю, что там.
Если я и издеваюсь над ним – это не игра в одни ворота. В этих вопросах мы с Брайаном всегда друг друга стоили.
~~~
1. Э́двард Мунк (1863-1944) – норвежский живописец и график, тяготевший к символизму и экспрессионизму.
2. Небольшой ящик прямоугольной формы, как правило из фанеры или дерева, вмещающий в себя различные принадлежности для рисования, живописи и графики, кисти, краски, бумагу, холсты. Этюдники бывают двух видов: настольные и напольные. Принцип открытия: как у чемодана, в одной части отсек для материала, другая часть для картины, снабжена держателем для холста. Этюдник заменяет мольберт в полевых условиях, на пленэре.
Jamais vu
В квартире у Джастина отопление наконец заработало в полную силу, так что сегодня я просыпаюсь на своем диване не от утреннего холода, а от солнца, бьющего мне прямо в глаза. Сам хозяин квартиры, разумеется, еще беспробудно спит. Я успеваю устроить на скорую руку завтрак, и уже только запах кофе притягивает на кухню лохматое и на редкость сонное Солнышко, которое бормочет мне что-то малоразборчивое. Джастину всегда требовалось некоторое время утром, чтобы прийти в себя. Пока он ковыряет ложкой в хлопьях, залитых молоком, я почти в открытую рассматриваю его. Очень светлые волосы торчат во все стороны, и челка кажется совсем белой, будто выгоревшей. Джастин сонно жмурится, забавно хмуря брови, но вздернутый нос все так же задорно и любопытно торчит вверх. Он похож на того мальчишку, которого я встретил семь лет назад, в достаточной степени, чтобы я не мог воспринимать его по-другому. Вообще-то я подозреваю, что буду воспринимать его «мальчишкой» даже когда ему будет лет сорок. Если, конечно, мы дотянем до этого времени. С другой стороны, я, как ни странно, не забываю, что передо мной молодой мужчина. Собственно, Джастин всегда был взрослее своих лет. Взрослее достаточно, чтобы легко вписываться в компании, где все старше его на пару десятков лет. Достаточно, чтобы я чувствовал себя с ним гораздо уютнее, чем мог бы с любым другим партнером настолько младше меня. Он не просит снисхождения к своему возрасту, он способен прощать и принимать, как не могут многие гораздо старше его – это я знаю точно. Ну, и еще нас устраивает одинаковое времяпрепровождение, что тоже немало. Ему нравятся клубы, а я определенно с большим удовольствием слушаю рассказы о живописи и художниках, чем об изготовлении экологически чистых автомобилей.
Джастин, не отрывая глаз от своего завтрака, вдруг начинает тереть нос, и я усмехаюсь. Солнышко все так же умудряется чувствовать мой взгляд. Джастин поднимает голову:
– Ты чего?
Я отрицательно качаю головой – ну, не признаваться же, что я его рассматриваю, да еще и подбираю мысленные комплименты. У Джастина нос и так смотрит вверх. Хотя тут уж ничего не поделаешь.
Мы умудряемся посмотреть какой-то черно-белый классический фильм и ни разу не поцапаться за все утро. Не знаю, хороший ли это знак. Обычно-то мы успевали поссориться за день раз двести и помириться за ночь раз триста. С другой стороны, учитывая, как сейчас мы начали наше общение… спокойное утро – это совсем немало.
Три дня назад, например, Джастина трясло от злости при одном взгляде на меня… Не то, чтобы у него не было причин, конечно. Думаю, объявись он сразу после нашего разрыва – я бы его сначала придушил, а уже потом стал бы выяснять, что же случилось.
Мы с Джастином иногда слишком похожи.
После обеда в какой-то забегаловке, где, тем не менее, подают достаточно приличные овощи на гриле, Джастин тащит меня на новогодний базар в квартале от дома. В том районе сильная община выходцев из Восточной Европы, успевает просветить меня по дороге Джастин, так что мы смотрим на допотопные карусели из пони, неприлично откормленных и пушистых, вдыхаем запах глинтвейна и вафель и отказываемся от предложений попросить обезьянку достать нам «шар судьбы».
Я, кстати, вовсе не жалуюсь.
Мы покупаем плоские горячие вафли с шоколадом и съедаем. Ну, вернее, Солнышко их съедает, а я отпускаю шуточки по поводу его любви к сладкому. Он хохочет и жмется ко мне так близко, что тыкается мокрым и холодным носом в щеку. В ответ на это я просто обязан сообщить, что, во-первых, он, очевидно, собака, а во-вторых, полностью здоров, за что получаю довольно чувствительный, хоть и смягченный пальто, тычок под ребра.
Джастин просто обязан покормить пони, и купить кулек жевательного мармелада. Я сворачиваю из длинной липкой сладкой полоски нечто напоминающее член и после непродолжительной борьбы заталкиваю это Джастину в рот. Солнышко вроде как отбивается, но любовь к сладкому побеждает. Однако я пресекаю всякие его попытки отплатить мне той же монетой. Поймите меня правильно – против члена во рту я ничего не имею, а вот сладкий липкий вязкий мармелад мне не нравится.
Наконец, Джастин оставляет попытки, однако не успеваю я отойти на пару шагов по направлению к основному скоплению народа, как получаю удар снежком в шею и полную горсть снега за шиворот. Я готов признать, что у Солнышка есть причины на меня злиться, но это не повод вымещать эмоции на кашемировом пальто!
В общем, он не оставляет мне иного выбора, как повалить его в ближайший сугроб. Однако Джастин не такой хрупкий, каким кажется, так что через мгновенье я оказываюсь рядом с ним в том же сугробе, где мы основательно валяем друг друга в холодном белом месиве, прежде чем мне все же удается подмять Солнышко под себя и накормить снегом.
Мы выпили один стакан глинтвейна на двоих, и это явно не он так ударил нам в головы, что мы не можем оторваться друг от друга, а потом устраиваем кросс по пересеченной местности, промерзнув до костей, и прибываем домой оба мокрыми насквозь, так что победителя и проигравшего нашей снежной войны хрен определишь… И явно не от глинтвейна я пьян настолько, что притискиваю Джастина ко всем стенам по очереди. И не паршивая пара глотков псевдо-алкоголя заставляют его отвечать мне. И не поэтому мы стаскиваем друг с друга одежду и вваливаемся в комнату, не переставая целоваться.
Поцелуи с ним сладкие и носят отчетливый привкус мармелада. Не такой уж он и гадкий, этот вкус.
Не помню, как мы оказываемся на диване в гостиной, не помню даже, насколько далеко мы умудряемся зайти, но в какой-то момент резкий дребезжащий звонок телефона заставляет нас буквально отдернуться друг от друга.
Джастин смотрит на меня дурными глазами, неосознанно облизывая покрасневшие губы. Мне было бы достаточно сейчас одного единственного его, пусть самого малозаметного, движения навстречу, ко мне, чтобы решиться, послать все к черту и продолжить.
Но он его не делает.
Напротив, чуть отклоняется назад, проводит рукой по волосам и, обойдя меня по широкой дуге, берет телефон.
– Алло... А, Гил, привет... Какие негативы?.. «Homo erectus»? Да... Нет, акрил – это...
Твою ж мать.
*
Утро следующего дня вообще ни на что не похоже. Он шарахается от меня всякий раз, когда есть риск случайно коснуться друг друга. Он не смотрит на меня и постоянно роняет что-то, стоит мне на него взглянуть. Я не стану врать, что это совсем не забавно, но постепенно его состояние начинает действовать мне на нервы. Когда я ловлю себя на том, что вот-вот тряхану его за плечи и напомню, что мы с ним, бл@дь, занимались кое-чем и поинтереснее, чем просто поцелуи, то понимаю, что, пожалуй, у меня есть дела в городе.
– Хорошо, – Джастин даже не пытается скрыть облегчение в голосе. – Хорошо. Возьми запасные ключи.
Так я и делаю, опуская небольшую связку с безвкусным брелком себе в карман пальто.
Я пользуюсь случаем и захожу в магазин фарфора, который шлет мне каталоги, и покупаю наконец чайно-кофейный сервиз из костяного фарфора с рисунком в виде кораллов. Две с половиной тысячи долларов достаточно для того, чтобы с одной стороны он не был дешевкой, а с другой им можно было пользоваться. Не уверен, правда, что он подойдет для лофта, но купленный дом тоже никуда не делся.
Когда я возвращаюсь, Солнышка нет, зато на кухне обнаруживается практически раздетый Уолт.
– Джастину пришлось отвезти картины в выставочный зал – мама решила открыть экспозицию на три дня раньше, – говорит он. – А я жду, пока за мной приедет Спиро – моя машина сегодня не завелась. Сигарету хочешь?
Я отрицательно качаю головой и закуриваю свою. Уолт улыбается.
– Фитосигареты?
– Я бросаю курить после того, как у меня нашли рак.
– О, – тянет он, – я отойду – тебе не стоит дышать дымом.
Он присаживается на подоконник, простыня чуть не падает, а натурщик ее подхватывает весьма лениво.
– Джастин – милый мальчик, – внезапно говорит Уолт, как будто это должно произвести на меня впечатление.
Я пожимаю плечами и киваю. Мне не нравится такое определение, но, скорее всего, это был комплимент.
– Мы не очень-то охотно принимаем кого-нибудь в компанию… не только потому, что мы – снобы… Хотя мы, конечно, снобы. Еще потому, что мальчиков с амбициями в Нью-Йорке много, а успеха добиваются единицы. Я знаю точно, я последние лет двадцать позировал каждому, кто мнил бы себя художником, во всем Большом Яблоке и в ближних пригородах, – он затягивается и выпускает дым. – Но Джастин хорошо вписался.
В это я верю. Джастин всегда хорошо вписывается.
– И у него будет успех.
– Я знаю, – пожимаю плечами.
Это не предмет сомневаться. Мне не нужно ни верить, ни надеяться на это. Мне даже в живописи разбираться не нужно. Я просто знаю. Это еще один доллар в копилку наших с ним отношений – в ряде вопросов нам не нужны никакие доказательства, мы просто не сомневаемся друг в друге. Было несколько ситуаций, когда меня это здорово поддерживало. Надеюсь, мне тоже удавалось его поддержать – хотя обычно я в этом не специалист.
– Не облажайся с ним. Еще раз.
Приплыли.
Я затягиваюсь последний раз и давлю окурок в пепельнице.
– Джастин рассказывал?..
– Кое-что, – уклончиво отвечает Уолт, прикуривая следующую сигарету от окурка. – Не слишком много… а мы не привыкли расспрашивать. Это Нью-Йорк. Мы не любопытны.
Насчет «не слишком много» я ему не верю, но в остальном не удивлен. Я мог бы догадаться и раньше.
– Просто никто из нас не хочет, чтобы Джастин страдал. Опять, – продолжает Уолт.
– Пока что на каждое мое слово он ощетинивается и так профессионально плюется ядом, что я даже горжусь.
– Брайан, не надо его слушать. Джастин – художник, – он откидывает назад волосы и смотрит на меня. – Моя мать – владелица небольшой картинной галереи, и я с детства рос в окружении художников. Они смотрят на мир совсем не так, как обычные люди, как ты, как я. Они даже видят окружающий мир не так. Где ты видишь сюжет, художник видит картинку, где ты видишь происшествие, художник видит цвет. Элайса похоронила мать полгода назад и рассказывала, что стоя рядом с гробом в церкви, машинально искала изменения колорита, которые смерть должна была вызвать на коже. И этого мало – она еще и была недовольна тем, что эти изменения запаздывали! Они ненормальные. Никогда не слушай, что говорит художник, надо смотреть, что он рисует… И если тебе повезет… вот тогда ты поймешь…
Может он и прав. Хотя я в этом не уверен. Но в любом случае, у меня нет желания продолжать этот разговор.
– Почему ты этим занимаешься? – спрашиваю я и поясняю в ответ на вопросительный взгляд. – Ну, обычно считается, что позируют, чтобы по-быстрому срубить денег и заплатить за учебу в колледже…
– Колледж?.. – улыбается Уолт. Не знаю, понял он, что я пытаюсь сменить тему, или нет, но переключается без проблем. – Я закончил колледж. У меня степень искусствоведа.
– Так почему?..
– Почему?.. Потому что я с ума схожу по живописи… с детства. Потому что я готов на все, чтобы иметь к ней отношение. И потому что, увы, я сам напрочь лишен таланта. Я знаю о живописи больше, чем многие и многие художники, но творить я не могу. Вот поэтому я и выбрал такой способ… войти в эту компанию. Ну и еще я слегка эксгибиционист.
– Ну это-то понятно, – замечаю я вполголоса.
– Да неужели?
– Бл@дь, парень, – не выдерживаю я, – Джастин закончил тебя рисовать уже два с лишним часа назад – а ты до сих пор не оделся… И кстати, если хочешь, чтобы я смотрел тебе в глаза, когда с тобой говорю – запахни слегка простыню. Я все равно уже все посмотрел.
И, кстати, я был совсем не против.
Он смеется, но и в самом деле запахивается чуть плотнее.
*
Уолт уходит еще примерно через полчаса. В квартире скапливаются сумерки, и видимый из окна студии снег кажется еще плотнее. Я размышляю пару минут над тем, что сказал натурщик, а потом достаю прислоненную к стене папку с рисунками Джастина и начинаю их перебирать.
Я не так много знаю о живописи. То есть, конечно, я знаю больше чем до встречи с Солнышком – совсем уж дураком рядом с этой малявкой выглядеть никогда не хотелось. Но я определенно не чувствую так ни живопись, ни художников, как тот же Уолт. Мне это и не надо. Мне хватает того, что я знаю одного конкретного художника и его живопись. И мне нравится. И нравится видеть себя на его рисунках…
Думаю, поэтому я и запал на Джастина в свое время. Меня привлекает красота. Я не имею в виду, что он красив, как фотомодель – давайте смотреть правде в глаза: нос у него очень курносый. Но зато он обладает даром создавать красоту – а это куда важнее.
