Текст книги "Помрачение сознания (СИ)"

Автор книги: Creatress

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Jamais vu

Не знаю, что он там делает так долго, и не хочу думать про то, что упрямства Солнышку вполне хватит, чтобы замерзнуть насмерть. О том, кем ему приходится этот Питер, думать тоже не хочу. Нет смысла говорить, что, по мне, для Джастина он староват. На мой взгляд, Питер был бы староват и для меня самого, но у нас с Джастином неодинаковый вкус на мужчин. Во всяком случае, я в самого себя бы точно не влюбился.

Особенно будь мне семнадцать лет. Если вы считаете, что я был порядочной сволочью в тридцать – то, бл@дь, знали бы вы меня в мои семнадцать…

Куда там запропастился Джастин?

Я подумываю, не распаковать ли мне чемодан. С одной стороны, это будет лучшим способом пометить территорию, чем помочиться на пол, например. С другой – я не чувствую себя готовым увидеть, что именно Майкл собрал для меня в дорогу. Если мне предстоит, по его планам, все это время носить безразмерный свитер с драными обтягивающими джинсами, то я предпочту узнать это как можно позже.

В итоге я нахожу компромиссный вариант – запихиваю чемодан в шкаф, где он очень удачно встает на полку.

Проходная комната представляет собой что-то среднее между студией с невысоким помостом у большого, но мелкорасстекленного окна, и гостиной с пухлым старомодным диваном.

Спальня совсем крошечная, но со своей дверью в ванную. Пространство кажется еще меньше из-за громоздкого углового шкафа и широкой, почти квадратной, кровати. В жизни не поверю, что Джастин мог купить такую мебель сам.

Из коридора еще одна дверь уходит в такую же маленькую кухню, где в углу примостился стол строго на двоих. Не знаю, приятно ли мне это видеть или нет.

Хлопает входная дверь, и Джастин, очевидно, напрямую проходит в студию.

Когда я захожу следом, он стоит посреди комнаты, спиной ко мне, и смотрит не то в окно, не то еще куда-то…

Я окликаю его по имени, и Джастин оборачивается. У него какой-то тоскливый взгляд. Может, он уже успел понадеяться, что я был галлюцинацией?

Хрен тебе.

– Брайан… хватит шуток… прошло полтора года. У нас обоих своя жизнь, и мы оба рады, что между нами все кончено, разве нет? Зачем ты приехал?

Люблю Солнышко за привычку брать быка за рога. Я, бл@дь, четыре гребанных часа просидел в аэропорту, думая, за каким же хреном я приехал, и так ничего не смог решить, а ему надо, чтобы я походя ответил на этот вопрос.

– Я хотел попросить прощения, – выпаливаю я самое первое, что приходит на язык.

Именно «на язык». Мой мозг эта фраза явно минует.

Кстати, временами это – неплохой выход.

Несколько мгновений Джастин просто тупо смотрит на меня и хлопает светлыми ресницами.

А потом начинает хохотать.

Меня на секунду подмывает дать ему по лицу – уж больно нехорошие нотки звенят в его смехе. Однако Джастину удается взять себя в руки, и он с трудом выдавливает:

– Бред… Господи, какой бред! Брайан, ты же даже не понимаешь, за что извиняешься, так?

Он снова беспомощно смеется.

Он, кстати, прав.

Наконец, Джастин успокаивается и смотрит на меня.

– Ладно… прости. Может быть, это и не смешно.

– Да нет. Это действительно смешно, – пожимаю я плечами.

– Так ты уезжаешь? – с плохо скрытой надеждой спрашивает он.

– Я остаюсь.

Лимит дружеского общения мы исчерпали.

– Нет, не остаешься! Если не можешь вернуться в Питсбург – значит, поживи в гостинице!

– О’кей. Оплатишь мне Ритц?

Слышала бы Дженифер, что ее сыночек на это говорит.

Джастин медленно выдыхает и уходит в соседнюю комнату. Его так долго нет, что я уже думаю, не следует ли считать разговор оконченным.

Мат. Отличное средство подвести итог дружеской дискуссии.

В этот момент Джастин возвращается, таща в руках свернутое одеяло, подушку, какую-то еще хрень и кидает все это на диван.

– Можешь спать здесь.

С этими словами Солнышко разворачивается и уходит назад в спальню.

Судя по выражению его лица – он с большим удовольствием приютил бы кондиционную половозрелую пару королевских кобр.

До самого вечера мы не разговариваем. Я разбираю вещи (кстати, Майкл не так безнадежен) и якобы читаю журнал из самолета. Джастин отсиживается в своей комнате и якобы рисует.

В одиннадцатом часу я плюю на статью по пиару, в которую смотрю безо всякого толка последние полчаса, и отправляюсь в ванную. Душ, как выясняется, не работает, так что я просто набираю себе воду.

Моя обычная норма – это душ. Утром. После спортзала. Перед ночным клубом. После секса. У него есть главное и неоспоримое преимущество – это быстро. Боюсь, для меня это преимущество уже давно определяющее во всех сферах жизни.

Зато сейчас можно прикрыть глаза и немного подумать. Например, о том, действительно ли я хотел вернуться в Питсбург и хорошо ли, что снег мне помешал?

Deja vu

Это только говорится, что я рисую – на самом деле я битый час сейчас сижу и бессмысленно кладу мазки на лист бумаги, с каждой секундой все больше напоминающий палитру. На самом деле, я полагаю, это просто такой способ медитации. Западный менталитет редко кому позволяет по-настоящему сливаться с природой, так что каждый из нас медитирует своим способом: кто-то серфингует по Интернету, кто-то чиркает по листку бумаги, кто-то переключает каналы со скоростью по одному в секунду. Не знаю, очищает ли сознание настоящая медитация, но вот такое времяпрепровождение определенно приводит тебя в состояние легкого отупения. Но, по крайней мере, на проблемы тебе уже наплевать.

За окном быстро стемнело, и я долго сижу, глядя на темно-синий прямоугольник окна. На подоконнике снаружи лежит пушистая голубоватая шубка снега. Только боковой свет от уличного фонаря освещает комнату, и на бледном полу легли длинные, синие, безрадостные тени. Я не включаю лампу.

Это не слишком-то приятно, когда в твою привычную жизнь и личное пространство бесцеремонно врывается кто-то другой, кого ты совсем не хотел видеть. Пожалуй, я начинаю понимать, как чувствовал себя Брайан, когда я заявился к нему. По-своему в сегодняшней ситуации есть определенный комизм, как будто бы мы поменялись ролями. Но, честно говоря, наблюдать эту ситуацию второй раз – с другой стороны – не слишком-то приятно. Примерно, как рассматривать прилипшие серые хлопья мыла на бортике ванны, после того, как воду уже спустили.

Подоконник высокий, широкий и покрыт четкой сеткой теней от веток за окном. Я безо всякого смысла размазываю пальцами густую краску по листку так, что рисунок превращается в закрученную спираль цвета темного индиго. Я сначала делаю сходящуюся спираль – начиная от самого широкого круга и заканчивая точкой в середине. Потом смазываю весь узор и начинаю заново, но теперь раскручиваю спираль от точки, похожей на чернильный плевок, до круга, который слегка вылезает за границы листка. Рядом с темно-синими тенями на подоконнике остаются акриловые индиговые разводы.

Дерьмо.

Зачем Брайану понадобилось приезжать?

От скручивающихся-раскручивающихся спиралей в этом вопросе примерно столько же пользы, сколько от кошачьего мяуканья для НАСА. Но этот вариант все же ничем не хуже других, особенно если учесть, что Брайан, похоже, и сам не знает, зачем приехал. Так мне, во всяком случае, кажется.

Я смотрю на свои руки – они все покрыты краской и в полутьме кажутся темно-фиолетовыми, хотя я по-прежнему знаю, что это цвет индиго. От того, что изменилось освещение – меняется твое восприятие цвета, а не сам цвет. Впрочем, лично я не вижу разницы между этим. С другой стороны, будь я сам цветом, то меня, наверное, успокаивало бы, что несмотря на изменившееся освещение и то, что теперь я выгляжу темно-фиолетовым, на самом деле, я остался все тем же индиго.

Бред какой-то в голову лезет.

Я снова смотрю на свои руки и теперь вспоминаю рассказы По о погибавших от Красной Смерти. Беру тюбик с малиновой краской, выдавливаю немного на ладонь и рисую расходящуюся спираль от центра. Краска по краям слегка смешивается с индиго – и цвет становится окончательно мертвенным. Для полного эффекта добавляю немного зеленого. Мне даже слегка жалко, что завтра не Хэллоуин, а Рождество – комбинация у меня получилась явно не рождественская.

В общем, я вздыхаю и иду мыть руки.

В ванной комнате целых две двери, так что туда можно зайти равно как напрямую из спальни, так и из коридора. Сложно сказать, какими соображениями руководствовался архитектор, но определенно у его дизайна есть, как минимум, одна гениальная особенность – в ванной все время гуляет сквозняк. К проемам еще прошлые жильцы приделали порожки, но это не слишком-то защищает. Кроме того, у меня сильное ощущение, что полетело отопление – потому что в комнате довольно прохладно. Это старый дом, и система отопления ломается не так редко, но сейчас, когда на улице валит хлопьями снег и мороз потихоньку сжимает весь город в объятиях все крепче, это крайне неудачно.

Я локтем привычно поворачиваю ручку и распахиваю дверь.

Брайан, обнаружившийся лежащим в ванной, лениво поднимает голову с бортика и смотрит на меня. Отличная иллюстрация для тех, кто считает, что жить с другим человеком легко и приятно.

– Прости… я не подумал, что мне следует постучать…

«Я отвык жить с кем-то» – это то, что подразумевается.

Брайан пожимает плечами.

– Да ладно, чего ты тут не видел?

Он, конечно, прав. Я видел его, трогал, осязал, рисовал столько раз, что и сейчас хоть с закрытыми глазами могу восстановить образ во всех подробностях. И что бы я ни делал, мне никогда не удалить это знание из своей головы.

Я тщательно мою руки, глядя на темные потеки воды, и невольно кошусь на Брайана, снова закрывшего глаза. Он выглядит чрезмерно утомленным. От воды идет прозрачный пар.

Я, наконец, закрываю кран, смотрю на свои покрасневшие руки, беру мочалку, намыливаю, встаю ближе и медленно провожу по плечам Брайана. Тот даже не открывает глаз и лишь слегка откидывается назад. Я честно стараюсь не пялиться на его тело больше необходимого.

– Зачем ты приехал? – спрашиваю я, переходя мочалкой на спину. – На самом деле?

Брайан и сейчас не открывает глаз.

– Я хотел понять, наконец, что же тогда произошло, – говорит он спустя мгновение, слегка поворачивая голову так, что касается влажной щекой моей руки. – Я хочу, чтобы ты все же объяснил мне, что случилось.

Я выпрямляюсь и кидаю мочалку.

– Не собираюсь я ничего объяснять.

*

Я практически не сплю этой ночью, лежу на кровати, смотрю в потолок и вслушиваюсь в тишину квартиры. В какие-то моменты мне кажется, что если напрячь слух, то можно будет услышать дыхание спящего в соседней комнате Брайана. Однако слышна только тишина, составленная из мелких звуков: стука ветки по стеклу, дрожащего тихого гудения холодильника, скрипа мебели. Наконец, я встаю, через ванную выхожу в коридор и направляюсь на кухню, открываю там холодильник, залитый желтым светом, и достаю себе молока. За окном раскачивается фонарь, и по моему лицу по очереди проезжается то полоса тени, то полоса света.

Из гостиной доносится кашель Брайана, и это напоминает мне, почему же я сижу на темной кухне со стаканом молока.

Проще всего пройти снова через ванную, но я предпочитаю все же заглянуть в мастерскую. Совсем темно у меня в квартире не бывает – слишком много фонарей любовно поставлено рядом с окнами, а сейчас в огромном окне видно светло-серое небо и падающий переливающийся снег. Брайан снова кашляет, но не просыпается. В этом странном свете он выглядит очень бледным и совсем юным. Я подхожу к стенному шкафу, стараясь ступать потише, хоть разбудить Брайана нелегкая задача, достаю с антресоли еще один плед и накрываю спящего.

Не знаю, на кого я сейчас больше зол – на Брайана или на себя.

Jamais vu

Нельзя сказать, что на Рождество мы совсем не разговариваем. Например, за завтраком я прошу предать соль, и Джастин подает мне перец. Я говорю: «Я просил соль», на что Солнышко отвечает: «В самом деле?» и сует мне горчицу.

Приятный разговор, проникнутый духом Рождества.

Я не слишком чувствителен к чужим эмоциям, но дураком я тоже никогда не был, однако упрямо делаю вид, что ничего не замечаю. Уверен, Солнышко напряженно обдумывает, что нам с ним делать в Рождественскую ночь. Его гребанное благородство не позволит ему уйти к друзьям и бросить меня встречать Рождество в одиночестве, хотя я сам, несомненно, так и сделал бы. И сомневаюсь, что он захочет знакомить меня со своей компанией. Однако, по всей очевидности, еще меньше ему хочется встречать Рождество дома вдвоем со мной. Это слишком по-домашнему. Правильнее даже сказать, по-семейному.

В конце концов, еще остается клуб… Я ровным счетом ничего не имею против клубов – мне там нравится, но атмосфера клуба геев не очень-то здорово сочетается с Рождеством, каким его любит Солнышко.

В углу студии, за диваном, стоит коробка с рождественскими украшениями, но ничего не повешено. Мне неловко думать, что своим появлением я умудрился испортить Джастину все праздничное настроение. Ладно, чуть-чуть неловко. Самую малость.

Мы старательно друг друга игнорируем. Обедаем невнятным чаем и таким же невнятным салатом с тунцом. К ужину я все-таки решаю, что игру в молчанку пора завязывать – она мне и так слишком действует на нервы.

– Рождественская утка с яблоками у нас в программе предусмотрена?

Джастин поднимает голову от книги.

– Никаких яблок. Про утку я уже и не говорю. На ужин остался только соевый соус.

– Отлично, – киваю. – Я могу принести стаканы, мы его разопьем. Или я могу пригласить тебя в ресторан.

О, такой взгляд я знаю. Это Солнышко обдумывает, как поделикатнее осведомиться, в своем ли я уме.

– Сегодня все же Рождество, – напоминаю я.

Он медлит пару секунд, а потом кивает, встает и уходит к себе одеваться.

Гуманистические аргументы, если использовать их не слишком часто, весьма и весьма действенны.

Я не скажу, что Нью-Йорк – идеальное местообитание для каждого. Если вам нравятся города, где есть шанс снять номер над тихой улочкой, на которой всю ночь будет шуметь стайка проституток неопределенного пола, или нарваться на грабителя, который назовется Эндрю Ллойд Уэббером, или получить пиццу на дом через пять минут после заказа при том, что скорая помощь доезжает до места не раньше, чем через три четверти часа – то Нью-Йорк вам понравится. Мне лично нравится.

У него есть и еще один плюс – здесь нет проблем найти приличное место для ужина, даже если ты заказываешь столик в семь вечера двадцать четвертого декабря. Так что, откопав засыпанную снегом машину, которую я взял напрокат в аэропорту, и с трудом выкарабкавшись из проулков на более-менее расчищенные улицы – уже через полтора часа мы сидим с Солнышком в ресторане. Думаю, вас не удивит, если я скажу, что мы все так же продолжаем играть в молчанку.

Но на официанта-то никто из нас не зол, так что Солнышко заказывает лангет, а я фаршированного карпа в винном соусе.

– И проверьте, пожалуйста, чтобы в соус не положили сахара. У меня аллергия на сахар. Если я его съем и сдохну в обеденном зале вашего ресторана, это вам не улучшит репутации.

Официант уверяет, что сахара и близко не будет рядом с моей рыбой, а Джастин хмыкает, и, стоит нам остаться вдвоем, замечает:

– Сахар – это углеводы. На них в принципе не бывает аллергии!

– Да мне плевать, – отмахиваюсь я, – главное, чтобы официант об этом не знал.

– В винный соус вообще не кладут сахар!

– Сахар кладут везде.

Джастин качает головой.

– Тебе обязательно это делать?

Я абсолютно уверен, что он сейчас не о сахаре и не о соусе меня спрашивает.

– Да.

Мой ответ тоже относится к совсем другим вещам.

*

Это хороший клуб. Мне нравится планировка, мне нравится интерьер, мне нравится музыка. Полагаю, что бэк-румы мне тоже понравились бы, но я туда не иду. Фактически я лишь изучаю внимательно бар, да и то со стаканом глинтвейна – мне еще вести машину назад, а разбиться вместе с Джастином на скользкой дороге в Рожественскую ночь, возможно, романтично, но я никогда такую романтику не ценил.

Клуб не так полон, как я ожидал, учитывая, что сегодня праздник. С другой стороны, возможно, Рождество – это то время, которое все предпочитают проводить в несколько более интимной обстановке. То есть, меня-то вполне устраивает интимность бэк-рума, но возможно… на Рождество это должен быть низкий широкий диван или татами у камина, в собственном доме, в полумраке, вдвоем… Тривиальная картина до тошноты, но тут ничего не поделаешь.

Солнышко клеит парней на танцполе, и не то, чтобы у меня не было никакого желания вмешаться, но я все же понимаю, что сейчас не лучшее время проверять границы его привязанности (если, бл@дь, она еще есть).

Впрочем, если отвлечься от всего – Солнышко в окружении явно увлеченных парней выглядит шикарно. Можно сразу отправлять на обложку соответствующего журнала. А если побольше пуговиц расстегнуть на рубашке – можно и на разворот рассчитывать. Давай, Солнышко, оближи того парня справа и выйдет отличная рекламная фотосессия для молодого художника. Бл@дь, у меня в голове реклама уже прописалась, а все остальное там только уголок где-то снимает.

У клубов свое обаяние… Полуобнаженных тел, запаха пыли, сигарет и одеколона, извивающихся змеиных движений, ритма, который тянет тебя непонятно куда, ну и местной «фармакологии», которая обещает непонятно что. Я не верю, что это развращает. Ты – тот, кто ты есть, и если ты позволил всему этому подменить свою личность, то о тебе и жалеть-то не стоит. Это все тот же естественный отбор. Когда-то он производился ударами дубиной по голове, теперь клубными тусовками.

Глядя, как Джастин умудряется походя привлекать и отшивать ведущихся на него геев, я думаю, что Солнышко естественный отбор прошел достойно. Запишу это себе в заслуги, на всякий случай, только не знаю это произошло благодаря моему влиянию или вопреки.

– Нужна выпивка или компания?

Я лениво оборачиваюсь к подсевшему рядом парню. Типичное «party animal». Явственно показывает всем желающим, что а) дел у него никаких, а времени хоть отбавляй, и б) он не гордый и не оскорбится, если за ним поухаживать.

Не самый спокойный или безопасный вариант, знаю точно – сам таким был.

– Ни того, ни другого.

– Жаль, – пожимает он плечами и, проследив направление моего взгляда, спрашивает: – Который из них твой?

– Блондин.

Мой нежеланный собеседник поднимает брови, но ничего не говорит. Однако я все же отставляю глинтвейн, встаю, подхожу к Джастину, отодвигая танцующих, и кладу ладонь ему на талию. Его кожа влажная и горячая. Он хорош, чертовски хорош. Но был бы еще лучше, если бы на его лице не застыло это отчаянно-потерянное выражение. Я думаю, именно такое было у него и приманило меня в ту самую первую ночь на темной улице под фонарем. Хотя, честно говоря, я не слишком хорошо помню. Это была ночь, когда у меня родился сын и когда я встретил Джастина, а я мало что из нее помню… Никто не обещал, что дискотечная «фармакология» – это только плюсы.

Джастин распахивает глаза, ощутив мое прикосновение, и поднимает на меня взгляд, в котором в равных пропорциях намешана тоска и безысходность. Я, бл@дь, многое бы отдал, чтобы они исчезли. Но, к сожалению… к сожалению, я не раз видел такие взгляды в том числе и из зеркала, и чужая помощь тут не прокатит.

Вместо этого я подтягиваю Джастина ближе. Его тело в моих руках… гибкое и тонкое, и послушное… как когда-то.

– Потанцуешь со мной?

Интимный шепот на ухо в клубах не прокатывает, так что я почти кричу.

Джастин отстраняется, смотрит на меня и говорит:

– Брайан… Поехали домой…

Солнышко мое, ты сам-то понял, что сказал?

Deja vu

Дега сказал, что «Духовность – это свет, а свет – это цвет. Вот и все».

Насчет второй части утверждения никаких возражений быть не может. Свет действительно имеет цвет.

Бесстыжая маджента отражается на поверхности влажной от пота кожи полуголых тел, окрашивая их в свой цвет. Это один из тех случаев, когда красный не выглядит теплым. Маджента – она яркая до рези в глазах, и холодна как лед.

Циановый цвет следующей вспышки наполняет все окружающее ярчайшим синим оттенком, который, в отличие от ультрафиолетового освещения клубных туалетов, иногда кое-кому даже идет.

О кислотно-желтом такого не скажешь. На данный момент я, пожалуй, еще не видел ни одного человека, которому шел бы кислотный цвет.

Я машинально выдерживаю ритм, прикрыв глаза, но разноцветные вспышки все равно пробираются под веки, так же как музыка просачивается, по-моему, прямо в подкорковые участки головного мозга. Какой цвет из этого неонового CMYK¹ больше всего подходит мне сейчас? Наверное, мертвенный циан.

Свет имеет цвет. С духовностью тут, конечно, сложнее. Моя темнота сомкнутых век наполнена вспышками, грохотом… прикосновениями чужих рук, бедер, губ…

Не то, чтобы этого невозможно было избежать. Можно подать себя так, что на танцполе руки с тобой распускать не станут. Только сегодня мне этого не хочется. Почему – это понятно. Это «почему» сидит у бара, и его взгляд я просто чувствую на себе. Я зол на Брайана, и я пытаюсь (опять!) что-то ему доказать. Только всегда, когда я, пытаясь что-то доказать, делал то, что мне не хотелось – это плохо заканчивалось. Я знаю и все равно не могу остановиться. Так что причины злиться на самого себя у меня тоже есть.

Однако злость моя замешана на безразличии. Мне все равно, кто меня сейчас касается. Мне все равно, какими взглядами на меня смотрят. На душе на редкость погано и тоскливо. И еще меня переполняет жалость к себе. Ну, и не только. Мне не хочется уже причинять Брайану боли. Страдать самому, кстати, хочется ничуть не больше. Я не понимаю, почему мы опять друг друга мучаем.

На талию мне ложиться знакомая рука. Даже так, с закрытыми глазами, я узнаю сразу же. Я помню его руки, его запах, его тепло, дыхание его шепота. На секунду мне буквально разрывает горло горьким комом сдавленных слез.

Я открываю глаза, ловлю его взгляд и говорю:

– Давай уедем.

«Забери меня отсюда» – это то, что подразумевается.

И Брайан, конечно, именно так и делает.

Взятая напрокат машина, чуть ли не лендровер, хищно блестит черной краской. Она очень в духе Брайана, и совершенно не в духе Нью-Йорка, который, как всякий мегаполис, предпочитает «смарты». Улицы пустынны. Те, кто собирался праздновать вне дома, еще никуда не возвращаются, а те, кто оставался в семейном кругу, сейчас как раз режут гуся.

Мы не разговариваем, и даже радио выключено. В салоне тихо.

Писк смс-ки заставляет меня вздрогнуть.

– Это от Эммета, – говорю я, прочитав. – Поздравления с Рождеством.

– А… – безучастно откликается Брайан, глядя перед собой. – Ты слышал про его свадьбу с этим… Джоном?

– В сентябре, да, – киваю я.

Меня пригласили два месяца назад, и я не собирался ехать, чтобы не встречаться с Брайаном.

– Только он не Джон, и даже не Джош, а Джошуа.

– Ему не нравится имя Джош? – уточняет Брайан.

– Эммету не нравится, – поясняю я.

– Он рехнулся. Они и года не встречаются.

Меня подмывает сказать, что, блин, не каждому надо пять гребанных лет и гребанный взрыв, чтобы разобраться в своих чувствах, но я не могу. Брайан посмеется, но мне все же это кажется слишком жестоким.

Вместо этого я пожимаю плечами.

– Эммет говорит, что они были знакомы еще в древнем Вавилоне, когда он сам был рабом, а Джошуа – каким-то наместником.

– И что… Джошуа?

– Ну, он сам-то ничего такого не помнит, но не исключает, что Эммет прав.

Брайан качает головой, но молчит, и я этому рад. Меня нервируют презрительные комментарии Брайана о других парах.

Просто «о парах». Не «других».

Мы – не пара.

Половина улиц перекрыта, потому что уборочная техника давно не справляется, и снег доходит выше колен. Зима потихоньку пеленает и парализует город.

Брайан не слишком хорошо знает дорогу, так что мы плутаем по темному городу в два раза дольше, чем могли бы.

Я встречаю Рождество в чужой машине с человеком, который не родной мне, не мой друг, не мой любовник. Даже от случайного парня с танцпола для одноразового секса я получил бы в эту ночь больше – ну, собственно, как минимум, секс. Хотя я и запретил себе такие связи после переезда Нью-Йорк, только это не меняет главного факта:

– Это худшее Рождество в моей жизни.

Брайан бросает на меня быстрый взгляд искоса. А, может, и мимо меня, в окно. Мне кажется, мистер Кинни уже давно не представляет, куда мы едем. Так что у нас есть реальный шанс заблудиться окончательно, и, учитывая все обстоятельства, нас, вероятно, заклюют пингвины. Дергать водителя бесполезно, и я просто уговариваю себя смириться, что рождественскую полночь я встречу в салоне автомобиля.

– Интересно, у кого-нибудь вообще было Рождество хуже?

– Эммет как-то рассказывал, что в древнем Вавилоне на Рождество его четвертовали, – сообщает мне Брайан, не отрывая взгляда от дороги.

По его тону невозможно понять, шутит он или нет.

– Я имел в виду в этой жизни.

– Ах, в этой? Ну, тогда, да, у тебя хуже всех.

Когда мистер Кинни впадает в свою ипостась «Пошли Мне Сил, Господи, Какие Все Кругом Дураки», он начинает говорить своим «особым голосом», и все его согласие тут же превращается в жуткое несогласие. Вот и сейчас, у меня жар приливает к ушам, и от одной его фразы я себя чувствую несмышленышем.

Брайан останавливается на перекрестке, там идет ремонт, и дорожный патрульный пропускает машины с перерывами.

Рука Брайан лежит на рычаге передач, белея в полумраке.

– Джастин.

Я машинально поворачиваюсь, а Брайан вдруг кладет мне ладонь на щеку, мягко тянет к себе и целует. Осторожно, скорее нежно, чем страстно, мягко. Совсем не похоже на того себя, какого он обычно старается продемонстрировать. Я отвечаю на поцелуй, просто потому, что не успеваю опомниться. А еще потому, что у Брайана сухие, теплые, ласковые губы.

Резкий свисток заставляет меня отпрянуть. Брайан тихо улыбается.

– С Рождеством, Солнышко, – говорит он, включает передачу и едет мимо полицейского, который весело крутит пальцем у виска.

*

Учитывая, как рано мы легли, неудивительно, что просыпаюсь я тоже рано. По меркам Рождества, конечно. Брайан крепко спит, зябко завернувшись в алое одеяло. Я оставляю ему записку на кухне и ухожу за продуктами. Внизу обнаруживается парень с псом. Пса зовут Фолш. Как зовут его хозяина, я до сих пор не вспомнил. В свое оправдание могу сказать, что парень пса зовет Фолшем постоянно, а вот чтобы пес звал его по имени, я ни разу не слышал.

Втроем мы кое-как сдвигаем заваленную снегом дверь. Я, с трудом, глубоко проваливаясь, выбираюсь на улицу. Ни одной машины из припаркованных в нашем дворе больше трех дней не видно, они превратились в настоящие сугробы. Их очертания еще чуть-чуть напоминают машину, но не думаю, что это надолго. Снег продолжает падать крупными хлопьями. Небо давит низкими сизыми облаками. В магазине – ни души. Мой взгляд падает на гель для душа в виде Микки-Мауса. Такой же стоит у меня на полке дома и пахнет кокосом. Этому, правда, изящной петлей навернули на шею кусок новогодней гирлянды. Хорошо, хоть не подвесили.

Я достаю мобильник и набираю номер. Мне есть, кого поздравить с Рождеством, и извиниться заодно.

Когда мы только познакомились, и Брайан был для меня буквально богом, меня очень удивляла его дружба с Майклом. Они мне казались настолько разными и неподходящими друг другу, что я просто диву давался, что они проторчали рядом более трех месяцев кряду. Я горжусь лишь тем, что и в семнадцать мне хватило если не ума, то чуткости понять, насколько для них обоих это важно.

Теперь, когда я намного лучше знаю и одного, и второго, то вспоминаю Джанни Родари и его сказку: «Я знал одного мальчика... Но это был не один мальчик, а семеро»… и соответственно, «все семь мальчиков – это один и тот же мальчик»².

Так и у них двоих: Брайан и Майкл просто проявляют по-разному одни и те же черты. Это сложно объяснить, но это так. Думаю, поэтому они так хорошо ладят. Ну, а если мне возразят, что они совершенно не похожи, то я могу заметить, что шанхайские, европейские и американские мальчики Родари, на первый взгляд, тоже похожи не были и даже думали на разных языках. Зато смеялись на одном.

Майкл долго не берет трубку, но, наконец, все же отвечает, не то сонно, не то задумчиво.

Мы быстро проскакиваем неловкий момент с моими извинениями. Наверное, он все же чувствует себя виноватым.

– Как вы там? – скованно спрашивает Майкл.

– Да, в общем... никак.

Желания врать у меня нет. Идей особых тоже.

– Майкл, зачем вы это сделали? Это не идет никому на пользу, и еще неизвестно, кому причиняет больше боли.

Из трубки слышен тяжелый вздох.

– Джастин, не знаю насчет тебя, а он так и застрял в том подвешенном состоянии.

– Я должен проникнуться и снова влюбиться в него? – сухо спрашиваю я, кидая в корзинку коробку овсянки.

– Причем здесь это? Вы были ужасной парой. Просто пришло время положить этому конец.

Я застываю с пакетом молока в руках.

– Вас многое связывало в прошлом, и тебе не нужно объяснять, каким может быть Брайан. И ты… ты всегда прощал его. Но при этом, не знаю уж, как тебе это удавалось, ты никогда не выглядел униженным… Джастин, мы все тебе когда-то были близки, а Брайан ближе всех… Просто объясни ему, что же произошло. Он имеет право знать, верно?

– Верно, – еле слышно отзываюсь я и нажимаю «отбой».

Упаковка ветчины выскальзывает из моих рук, и я умудряюсь порезаться об острый край. Машинально сую палец в рот.

У света есть цвет.

У цвета есть вкус.

У красного он металлический.

~~~

1 Четырёхцветная автотипия (CMYK: Cyan, Magenta, Yellow, Key color) – схема формирования цвета, используемая прежде всего в полиграфии для стандартной триадной печати. Схема CMYK (Циан, Маджента, Желтый, Контур (черный)), как правило, обладает сравнительно небольшим цветовым охватом.

2 Имеется в виду сказка «Один и Семеро» из цикла «Сказки по телефону»