Текст книги "Священная кровь"
Автор книги: Айбек
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Скучаете. Нури-апа? – спросила Гульнар, высыпая угли в сандал.
– Истомилась я. Кажется, сердце кровью истекло, – недовольно проворчала Нури. – С самого утра одна сижу. И ты, чтоб тебя, хоть бы раз заглянула сюда. Я и чаю еще не пила и крупинки в рот не брала.
– Зачем обманывать? Вы же куда-то ездили, только сейчас вернулись, – улыбнулась Гульнар.
– А ты все присматриваешься, до всего доискиваешься, тихоня, – неприязненно бросила Нури. – Дай быстрее умыться. Неси теплой воды!
– Вода готова, сейчас принесу, – покорно, но без всякой робости ответила Гульнар. – Что сделаешь, Нури-апа, с самого рассвета даже не присела. Комнаты полны женщин, каждой надо чаю поднести. Атам кушанья подать, за ребятами присмотреть. Покои на первом дворе прибрала – старшая хозяйка велела…
– Отец дома – оборвала девушку Нури.
– Нет. Из мужчин только Юлчибай-ака в людской. – Гульнар стыдливо улыбнулась. – Я не знала, потом нечаянно увидела его – и бегом сюда. О калитку ударилась, чуть голову не проломила.
– Нарочно, наверное, показалась, – скривила губы Нури. – Ты ведь дошлая, хоть и молодая.
Гульнар пожалела о своей откровенности и начала оправдываться:
– Вот умереть мне, сестрица, если нарочно! Подождите, знаете, как это было?.. – Гульнар опустилась на корточки перед сандалом и продолжала: – Прибрала я все комнаты, вынесла во двор одеяла, иыбила. Потом там же, на месте, вымыла и перетерла всю посуду. И вот нечаянно глянула на окно людской, а там Юлчибай-ака стоит. Я бегом к калитке. Вот и все. «Нарочно»! Как это так – нарочно?
Нури поинтересовалась:
– А раньше видела его?
– Издали, раз или два, тоже случайно.
– Нравится он тебе?
– Оставьте, сестрица, что за разговор! – Гульнар покраснела и торопливо вышла из комнаты.
Нури опять осталась одна. В памяти девушки вдруг возникла картина короткой встречи с Юлчи жарким летом в саду. Затем она вспомнила жуткие и сладостные минуты свидания осенней лунной ночью на айване. Губы ее дрогнули, а сердце забилось так, будто эти мгновения снова только вот сейчас были пережиты. А потом душу ее охватил страх: как это она тогда сохранила себя? Чья честность, разум и самообладание спасли ее от позора?.. Если бы и джигит так же легко поддался тогда увлечению, разве могла бы она мечтать о такой свадьбе? Нет! Ей пришлось бы или покончить с собой, или бежать куда-нибудь с батраком и нищенствовать, выпрашивая кусок хлеба.
При мысли о нужде, о бедности Нури вздрогнула. Радуясь за себя, подумала: «Он хороший, честный джигит. Один у него недостаток – бедность. Ах, почему он не байбача!..»
Свадьба была справлена на редкость пышная, богатая и шумная. Незадолго до наступления сумерек в начале улочки, ведущей к дому Мирзы-Каримбая, оповещая о прибытии жениха, разнеслись звуки четырех карнаев и шести сурнаев. Обычно даже самых тщеславных женихов из байбачей сопровождали только две пары музыкантов: два с карнаями и два с сурнаями. А тут – целых пять пар!
Всполошился весь квартал. На крышах домов по обеим сторонам переулка замелькали фигуры женщин и девушек в накинутых наспех паранджах и халатах. А через минуту уже все крыши были заполнены любопытными. Даже древние старухи, способные только целыми днями занимать место у сандала, и те не утерпели: не будучи в силах забраться на крышу, они карабкались на старые, покосившиеся дувалы, только бы взглянуть на этот «подобный ханскому» той.
По старинному обычаю в улочке состоялся «бой» между сторонами: две кучки самых отчаянных озорников ребятишек – одни от квартала невесты, другие со стороны жениха – сошлись на кулачки, потузили друг друга, повозились в снегу. Однако, когда, глядя на ребят, в кулаки стали поплевывать и кое-кто из взрослых парней, с увещаниями выступили старики, и мир был быстро восстановлен.
Толпа щегольски разодетых молодцов из самых именитых людей торгового ряда, окружив жениха, проследовала через высокие ворота на первую, мужскую половину двора. Здесь среди наступившей на время тишины престарелый имам совершил обручальный обряд. Затем жениха обсыпали конфетами, зерном и серебром и вместе с его друзьями и приятелями пригласили в богато убранные покои для гостей.
А Нури после обряда снова провели в отдельную комнату на женской половине. Невесту окружала толпа подруг – девушек из таких же почтенных семей. На ней было шелковое платье, длинное и широкое, сшитое по-старинному (мать запретила ей в такой торжественный день надевать «модные платья»), голову покрывал большой шелковый платок с вышитыми на нем приличными к случаю двустишиями, на ногах – мягкие, как шелк, цветные ичиги. Грудь Нури распирало от радости, но она, как и во все последние дни, старалась казаться грустной и печальной. И даже когда кто-то из подруг шутя заметил, что Нури во время обряда поторопилась с ответом о своем согласии, она не рассмеялась вместе со всеми, а, разыгрывая из себя наивную простушку, сказала:
– Откуда мне было знать? Я побоялась рассердить почтенного имама и ответила, не дожидаясь, когда он спросит в третий раз…
Угощение жениха, по обыкновению, продолжалось недолго. Окруженный толпой сопровождающих, жених, одетый в длинный, до пят, широкий, расшитый золотом халат, в большой белой чалме, увенчанной красивым золотым венцом, под сотрясающие воздух звуки карнаев и сурнаев вышел из ворот и уже открыто, не прячась, проследовал по переулку. Комнаты ичкари снова наполнились женщинами. Настало время готовиться к проводам невесты. Лутфиниса со вздохами и причитаниями прежде всего велела окурить Нури от сглаза исрыком.
Когда Нури, в легкой шубе из лисьих лапок, скрытая под тяжелой паранджой из золотой парчи, вышла из ичкари, женщины высыпали на большой байский двор. Здесь невесту встретил Мирза-Каримбай. Благословляя дочь, он прочел молитву. Голос бая дрожал от волнения, казалось, что старик нарочно растягивает слова, но женщины, точно они чувствовали нетерпение невесты, как только руки бая коснулись бороды, тотчас окружили Нури и в один взмах распростерли над ней широкий, дорогой фаляк[63]63
Фаляк – полог.
[Закрыть].
Невеста была готова следовать к свадебному каравану. Песенницы ударили в бубны, завели «Яр-яр[64]64
«Яр-яр» – свадебная песня.
[Закрыть]!». Песню подхватили десятки женских голосов. Никто из гостей не заметил, как под этот шум вспыхнула короткая ссора между хозяевами. Лутфиниса попросила мужа отправить дочь на фаэтоне в сопровождении невесток:
– Разве не лестно будет, если заговорят в народе: «Кто это?» – «Да это же дочь такого-то!»
Бай решительно возразил:
– Пусть едет, как люди, на арбе.
– Вай! Что же мы, хуже Алиходжабая? – запричитала Лутфиниса. – Он проводил свою дочь на парном фаэтоне, запряженном двумя аргамаками!
– Довольно! – прикрикнул на нее Мирза-Каримбай. – Зазнайство никого не приводило к добру. Я не вижу причины отступать от старины. И время сейчас не такое. Народ начнет осуждать. Скажут, баи совсем сбесились. Как ты не понимаешь этого, глупая!
Свадебный караван состоял из семи арб. В них, кроме невесты с матерью, разместились близкая родня и женщины из богатых домов. Бедные родственницы и женщины, привыкшие объедаться на соседских тоях и поминках, толкаясь в темноте, отправились пешком.
Конем передней крытой арбы, в которую усадили невесту с матерью и жен Хакима и Салима, управлял Юлчи. Он покачивался в седле в такт шагу коня и усмехался: как чудно складывается жизнь? Девушку, от которой впервые услышал слова любви, он сам теперь везет, чтобы передать в руки другому!
Когда выехали на широкую, мощенную булыжником улицу, Ярмат, большой охотник до всякого рода шумных развлечений, хлестнул лошадь, пытаясь обогнать первую арбу. Юлчи, будто он только этого и ждал, тоже ударил по коню и отпустил поводья. Началась общая скачка всего свадебного каравана. Улицы наполнились грохотом арб, выкриками возниц, звонким «Яр-яр!» женщин.
Юлчи, разгорячившись, хлестнул коня так, что тот взвился на дыбы и чуть не оборвал гужи. Но в это самое время кучка каких-то подростков перегородила веревкой дорогу. Юлчи еле остановил лошадь.
– Тетя! – крикнул он, обернувшись к арбе. – Порадуйте ребят.
Преградившие дорогу кричали:
– Не жалейте, давайте побольше!
– Без выкупа не пропустим!
Лутфиниса достала из узла пару тюбетеек, присоединила к ним пятирублевку и протянула Юлчи. Обрадованные таким подарком, ребята пожелали хозяйке:
– За свадьбой свадьбу справлять вам, тетушка!
Немного погодя караван вынужден был задержаться снова: из чайханы выбежали несколько взрослых парней и перегородили дорогу наскоро связанными поясными платками.
Ярмат разозлился, крикнул сзади:
– Что это за шутки! Гони, дави их!
Однако Юлчи сердито оборвал его:
– В этом же самый интерес тоя!
А парни требовали:
– Покажи свою щедрость, мать!
Лутфиниса снова протянула две тюбетейки и еще десять рублей деньгами.
В квартале жениха ребята тоже пытались задержать караван, но опоздали, и дело кончилось только шумом и криками.
Наконец свадебный караван прибыл на место. Возницы помогли женщинам сойти с арб и принялись переносить приданое невесты.
Посредине двора жениха горел большой костер. Как только во двор вошла невеста в сопровождении толпы женщин, вокруг костра начались игры, песни, пляски. Лучшие ташкентские песенницы завели веселую, живую свадебную: «Яблокам, гранатам твоим слава! Саду-огороду твоему слава!» Звонко загремели разогретые у огня бубны. Песенницы пошли в танце вокруг костра.
Нури стояла под распростертым над ней фаляком, окруженная толпой молодых женщин своего квартала. Она с увлечением слушала песни, украдкой из-под чиммата[65]65
Чиммат – покрывало, опускающееся низко на лицо.
[Закрыть] наблюдала за танцующими. Если бы не ребята из квартала жениха, очень уж добросовестно исполнявшие обычай испытывать характер невесты, она, пожалуй, позабыла бы даже о предстоящей встрече со своим нареченным, которую ожидала с большим нетерпением. Мальчишки – ростом с вершок, а щипались очень больно. Проберется такой озорник между женщинами, ущипнет невесту – и бежать. Нури стискивает зубы, чтобы не вскрикнуть громко, и только порой у нее вырывается невольное приглушенное «ох». На ее счастье, ребята ошибались или озоровали и вместо невесты щипали всех, кто попадался под руку.
Игры у костра закончились около полуночи. После этого невесту со двора провели в просторную комнату, передний угол которой был отделен белым пологом. Здесь женщины разделились на два стана: сторона невесты встала у порога, сторона жениха – перед пологом. Оба стана готовились к борьбе. Согласно обычаю, с обеих сторон вперед вышли «богатыри»: со стороны невесты, перевязавшись поясом, выступила приземистая, круглая, как ступа, женщина, незнакомая Нури, со стороны жениха – сваха, высокая, мужского склада, здоровенная старуха с пучком жиденьких серых волос на подбородке. «Богатыри» закатили рукава, схватились за руки. Им на помощь бросились остальные: тянули каждый в свою сторону, цепляясь вожакам за пояса, за полы. Комната наполнилась шумом, выкриками, смехом. Если у кого-нибудь срывались руки, все остальные теряли равновесие и валились друг на дружку.
После того как обе стороны, потрудившись от души, достаточно показали свою стойкость, сторона невесты, уважая мужское достоинство жениха, начала понемногу уступать. Сторона жениха перетянула «противника» на несколько шагов. Тут по знаку свахи над головами женщин раскинули другой, огромный, почти во всю комнату, фаляк. Из-за полога, прикрываясь тяжелым парчовым халатом, вышел жених. Сваха тотчас провела его под фаляк к невесте. Жених схватил Нури за правую руку, крепко обнял за стан. Поднатужившись, оторвал ее от земли и затем, спотыкаясь на каждом шагу (видно, ноша была не по нему), скрылся за пологом. Здесь он осторожно опустил невесту на постель, покрытую плюшевым одеялом, а сам присел рядом, скрестив по-мужски ноги.
Нури казалась смущенной: она отвернулась, опустила голову, прикрыла лицо кисейным платком. Жених – потому ли, что он стеснялся, или, может быть, ожидал от кого-нибудь знака, – сидел молча.
– Как жарко!.. – будто про себя, тихонько проговорила Нури.
Жених обнял ее одной рукой, второй откинул платок, ласково прошептал:
– Вы довольны, джаным?
Щуря глаз и кокетливо улыбаясь, Нури обернулась. С минуту она смотрела в осклабившееся, щуплое, с жидкими рыжеватыми усиками личико своего суженого, затем медленно опустила голову и чуть приметно вздохнула…
Женщины, уставшие за время борьбы, несколько угомонились, шум в комнате стих, однако исполнение установленных обычаем правил проходило своим чередом: за «поглаживанием волос» следовало «гляденье в зеркало», затем «радость на родинах» и многие другие, и это служило забавой собравшимся чуть ли не до самого рассвета.
На следующий день, после оживленного, шумного завтрака, снова началось веселье. Во дворе ичкари стали в круг песенницы и танцовщицы. На мужской половине пировали и развлекались друзья и приятели жениха. Молодежь поглядывала через щели, а некоторые, самые нахальные байбачи, даже приоткрывали калитки ичкари и помахивали хрустящими кредитками, зазывая к себе танцовщиц. Старухи шикали на них, ругались, прогоняли.
Незадолго до полудня бородатая сваха вывела молодую невесту «на поклон». Нури в дорогой бенаресской парандже, серебром отливавшей на солнце, остановилась у порога и чуть склонила голову. Лицо ее было прикрыто десятком шелковых платков. Сваха положила на голову Нури правую руку и мужским басом, нараспев провозгласила:
– Ассалям, ассалям! Мухаммаду[66]66
Мухаммад – пророк.
[Закрыть] совершеннейшему салям! Биби-Фатиме салям! Четырем друзьям – сподвижникам пророка салям! Свекру, свекрови салям! Деверям старшим и младшим салям!
Так как свекор был болен, то из мужской половины двора вышел старший брат жениха. Все посторонние женщины отвернулись, прикрываясь кто платком, кто рукой. Брат, не глядя по сторонам, быстро прошел через двор ичкари, положил на голову невестки длинную сторублевую кредитку и так же быстро скрылся в калитке. Бородатая сваха ловко подхватила деньги, сунула их в карман и затем открыла Нури. Женщины вмиг расхватали платки, которыми было прикрыто лицо невесты, – все верили, что они приносят счастье. Свекровь осыпала невесту конфетами, серебром, и, пока ребятишки и взрослые чуть не в драку собирали их, старая сваха увела усталую, равнодушную ко всему Нури в комнату.
Во дворе и на террасах было выставлено напоказ приданое невесты, которому дивились все гости. А в комнатах шло угощение – здесь блюдо за блюдом подавались кушанья, сладости.
Перед вечером Лутфиниса зашла проститься с Нури. Старуха с первого же взгляда заметила, что дочь невеселая.
– Что с тобой, доченька? Ты будто не в себе? – спросила она с тревогой.
Нури, стараясь сдержать готовые брызнуть слезы, попыталась улыбнуться:
– Не беспокойтесь, айи. Это от усталости…
Лутфиниса, успокоенная, шепотом на ухо передала дочери несколько последних советов и направилась к двери.
V
Юлчи и Ораз, низко склонясь над ямой, заменявшей очаг, старались развести огонь. Они дули с двух сторон беспрерывно, чуть не касаясь вытянутыми губами дров, но сырые дрова только шипели, потрескивали и исходили клубами едкого дыма. Дыма было так много, что в нем терялся даже огонек чирака[67]67
Чирак – масляный светильник.
[Закрыть], обычно хоть слабо, но освещавшего жилище батраков.
Юлчи и Ораз задыхались, кашляли:
– Пуф-пуф…
– Пуф-пуф… Кха-кха!..
Шакасым лежал в дальнем углу, прижимая к груди сынишку, стараясь согреть его и усыпить. Он не выдержал и прохрипел из темноты:
– Задушил дым. Откройте дверь! Не подохнем от холода!
– Постой, разгорится же когда-нибудь этот проклятый огонь!
– Пуф-пуф! Ох, дым мне до печенок добрался!
– Довольно! Довольно, говорю, киргиз! – Шакасым закашлялся. – Ваши дрова не загорятся даже среди лета. Сейчас я раздобуду сухих.
На этот раз Шакасыма поддержал и Юлчи:
– В самом деле, бросай, Ораз, я ослеп от дыма. – Протирая слезившиеся глаза, Юлчи на ощупь отыскал дверь и распахнул ее настежь.
Помещение, в котором ютились батраки, служило раньше складом для клевера. В нем – ни очага, ни окон, ни потолка: с крыши свешивались черные от копоти метелки камыша.
Дым расходился медленно. Юлчи вышел наружу, чтобы немного отдышаться.
Над полями в далекой выси, будто только что раскрывшиеся коробочки хлопка, сияли звезды. Полная луна стояла в самом зените и казалась недвижной. Под ее лучами белый зимний покров вспыхивал мириадами золотистых искр на открытой поляне, горел бесчисленным множеством аметистовых звездочек там, где голубели тени от оголенных деревьев. При лунном свете скрадывалась даже невзрачность хижины батраков, а налепленные кем-то и забытые коровьи кизяки на ее стенах казались причудливым орнаментом.
Юлчи прохаживался взад-вперед, поскрипывая подмерзшим снегом, и полной грудью вдыхал морозный воздух.
В двери показался Шакасым.
– Э-ха! – воскликнул он глухим, простуженным голосом, взглянув на небо, и заспешил куда-то на поиски сухих дров.
Юлчи, будто он только и ожидал ухода Шакасыма, тотчас вернулся в помещение. В нос ему ударил прогорклый дымный запах.
– Дверь откроешь – холодно, закроешь – задохнуться можно, а, Ораз? – проговорил он, усаживаясь рядом с другом и поджимая под себя ноги.
– Здесь собаку привяжи – и та не выдержит, – сердито сказал Ораз. – Боюсь, как бы еще не рухнул и не придавил нас этот проклятый хлев.
Юлчи еще ближе наклонился к другу:
– Скажи спасибо, Ораз, и за такую жизнь.
– Вот чудак, да может ли быть хуже этого?
– Послушай-ка, что я скажу, – Юлчи понизил голос. – Когда я отправлялся сюда, меня вызвал бай и говорит: «Передай Шакасыму, пусть ищет другое место. Он больше мне не нужен. Если можно, завтра с первой же ходкой и свези его в город…» Что нам делать, как сказать ему об этом?
Ораз тяжело вздохнул:.
– И подлый же человек твой дядя! Столько лет заставлял на себя работать, сгори его дом, а теперь выбрасывает на улицу. Да еще среди лютой зимы!
– Хозяин, конечно, не прав, – кивнул головой Юлчи. – Он знает только свою выгоду, думает, наверное: Шакасым остался теперь с ребенком на руках и не сможет работать, как прежде. Попытался было я заступиться: «Подождите, – говорю ему, – хоть до весны. В поле и на Шакасыма работы хватит, без дела лежать не будет». Куда там! И слушать не хочет.
– Заплатит он ему что-нибудь? – спросил Ораз.
– Говорит, что все расчеты между ними покончены.
Ораз выругался:
– Этот скряга не только за харчи и одежду – за воду высчитает!.. Юлчибай, ты пока ничего не говори Шакасыму. Я сперва попробую подыскать для него какое-нибудь место и сам исподволь подготовлю его. – Ораз подумал с минуту и снова вздохнул. – Работает он по-богатырски. Да все равно трудно будет пристроить его сейчас.
– Верно. Старики не зря говорят: «У очага тесно зимой, вставай да иди домой!» А куда он пойдет в такую пору, да еще с ребенком? – с грустью проговорил Юлчи. – Ты все же попытайся договориться с кем-нибудь из окрестных баев. А потом уже скажешь Шакасыму.
– В округе много баев. Но, знаешь, какие они сейчас поставят условия? До весны помоями кормить будут, а весной и летом за эти помои работать заставят. Для баев батрак дешевле ишака! – Ораза от негодования бросило в жар, он скинул с плеч халат и молча уставился на мерцавшую в темноте коптилку. Между бровями у него залегла резкая складка.
– Дада![68]68
Дада – папа.
[Закрыть] – послышался жалобный голос ребенка.
Нельзя было понять – во сне ли мальчик закричал или же проснулся от холода. Юлчи вскочил, подсел к нему, ласково погладил по головке:
– Спи, спи, богатырь!
– А ты и гостинца не привез для него с тоя, – упрекнул друга Ораз.
Юлчи махнул рукой:
– Пропади он, этот той. Я завтра ему халвы привезу.
Вошел Шакасым с охапкой дров:
– Ну, разжигайте костер. Совсем сухих нашел!..
Все трое склонились над очагом. Через минуту пламя костра озарило серые глиняные стены, черные от копоти метелки камыша, свисавшие с крыши, красными отблесками заиграло на лицах повеселевших людей.
– «Жаркий огонек что милый муженек», – сказала когда-то одна женщина. И верно! – рассмеялся Шакасым.
– Зимой для бедняка костер – и халат, и постель, и плов.
– А я, как только увижу вечером далеко в поле костер, вспоминаю родной аул, – задумчиво проговорил Ораз.
Шакасым, весело поглядывая на огонь, попросил его:
– Ну-ка, киргиз мой, бери свою домбру да затягивай песню. А тем временем и чай вскипит.
Ораз снял с колышка домбру, некоторое время медленно, будто нехотя перебирал струны. Потом увлекся и, чуть прикрыв глаза, запел грустную степную песню. Юлчи и Шакасым слушали, тихонько покачивая головами…
Черный кумган, стоявший у костра, вдруг загремел крышкой, бурно закипел. Юлчи отставил кумган, бросил в него щепотку чая. Пока чай заваривался, сполоснул пиалы.
– Еще бы горсть изюма, и был бы у нас настоящий пир, – проговорил Шакасым, принимая от Юлчи пиалу.
Ораз отложил домбру. Согревшись горячим чаем, батраки ожили, заговорили. Особенно весел был в этот вечер Шакасым. Он рассказывал смешные анекдоты о похождениях Насреддина-афанди и первый же смеялся над ними. Рассказывал он так мастерски, что Юлчи и Ораз, слушая его, покатывались со смеху.
Когда костер догорел и рубиновые угли стали покрываться налетом серого пепла, Шакасым потушил свет и пробрался к сынишке. Юлчи и Ораз, завернувшись в халаты, прилегли у костра.
Помещение заполнила густая тьма. На дворе завыл ветер.
– Опять стало холодно, – послышался из темноты голос Шакасыма.
Юлчи, стараясь укрыть под халатом свое большое тело, ответил:
– Это не людское жилье, а ледник… Ледник!